Из «Хагакурэ» – трактата о Бусидо:
«Путь Самурая – это прежде всего понимание, что ты не знаешь, что может случиться с тобой в следующий миг. Поэтому нужно днем и ночью обдумывать каждую непредвиденную возможность. Победа и поражение часто зависят от мимолетных обстоятельств. Но в любом случае избежать позора нетрудно – для этого достаточно умереть. Добиваться цели нужно даже в том случае, если ты знаешь, что обречен на поражение. Для этого не нужна ни мудрость, ни техника. Подлинный самурай не думает о победе и поражении. Он бесстрашно бросается навстречу неизбежной смерти. Если ты поступишь так же, ты проснешься ото сна».
– Это Мария Петровна из опеки, это Юлия Арнольдовна из министерства здравоохранения. А это, – Таня указала на меня, – участковый, на участке которого и проживает данная семья. Прошу любить и жаловать!
Дамы внимательно меня осмотрели, видимо решая – можно ли меня жаловать, а особенно любить, и, скорее всего, пришли к неутешительному для меня выводу: жаловать мы погодим, а любить – у нас есть объекты и покруче, чем жалкий ментовский летеха в одежде не первой свежести, и даже не второй. Потом каждая легонько кивнула, как бы фиксируя этим мое существование в данный момент времени в данном месте, и дружно полезли в дежурный «уазик». Юлия Арнольдовна, само собой, на переднее сиденье, как особо важный экземпляр, чем вызвала мимолетную гримаску досады на милом личике Тани Краюхиной.
Хорошая девчонка Танька. Ей лет двадцать пять, и назвать красавицей ее будет неким допущением, но сказать, что она очень мила и соблазнительна, это запросто. Эдакая школьница в ментовской форме, женщина-ребенок, некогда самый что ни на есть модный персонаж всевозможных буржуйских подиумов и журналов.
Почему я не называю ее красавицей? Так ведь как принято: «красавица», в общепринятом понимании, – это высоченная раскрашенная девица, состоящая из одних ног, сисек и задницы. Даже глаза не важны – их всегда можно нарисовать. Таня же была ладненькой, спортивной, пропорциональной и никогда не красилась косметикой так, как красится большинство женщин в ментовской среде, – аляповато, вызывающе, вульгарно.
Меня всегда возмущал этот факт – ну почему, почему этим бабам никто не скажет, что они накрасились вульгарно, что так не пристало накрашиваться интеллигентной приличной даме, что нужно взять несколько уроков макияжа, если у тебя самой не хватает понимания и вкуса! Смотришь на какую-нибудь пресс-секретаршу, подергивающую головой на экране телевизора (и кто их научил так дергаться?!), и кривишься, невольно прикидывая – кто же выпустил эту бабищу представлять собой весь ментовский корпус?! Синекура, само собой. Обычно эти дамы – жены или дочери больших ментовских начальников. Надо же куда-то их пристраивать? Вот и пристраивают… кивалами.
– Так что у нас за задание? – усевшись на сиденье и расположив на коленях свой «чемодан», спросил я, с невольным удовольствием вдыхая запах то ли тонких духов, то ли крема, идущий от розового ушка Тани, сидящей слева от меня, посередине.
– Детей будем изымать, – коротко пояснила Таня, – вернее, ребенка. Шалава одна родила, нужно изъять. Восьмой их ребенок, двух они голодом заморили, остальных мы с органами опеки успели изъять.
– Это где у меня на участке такие? – опешил я, хлопая глазами как идиот. Ей-ей, что-то и не слышал про такое безобразие на моем участке!
Впрочем, вполне мог и не услышать. Тысячи людей живут на участке, и если ведут себя тихо, не устраивают дебошей, какое мне дело, сколько детей они произвели и как с ними обходятся! Грубо, цинично, но правда. Я не имею права вмешиваться в жизнь граждан, если у меня нет данных о совершении ими правонарушений. Вот и все. Как ни печально.
– Береговой проезд. Жактовский дом, – скороговоркой пояснила Таня и прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что не собирается со мной особо разговаривать. Немного обидно, но и понятно – кто я ей? Не самый лучший из участковых, вся роль которого в этой акции, похоже, заключается в обеспечении охраны этих трех дам. Да не похоже, а заключается.
– Оба умственно отсталые, – не открывая глаз, добавила Таня. – Мужик – олигофрен в степени дебильности. Окончил спецшколу для дебилов. Мать – такая же. Специнтернат для умственно отсталых. Мужик работает в продуктовом магазине грузчиком, она нигде не работает. У них там притон – бомжи собираются, выпивают. Ему нальют, он вырубится, а ее дрючат, как хотят. Вот и рожает, тварь! Ну почему таких не стерилизуют?! Нормальные, хорошие люди не могут иметь детей, не получается, а эта тварь рожает, как крыса!
Мне почудилось или в голосе Тани на самом деле послышались нотки боли? Ой-ой… она же замужем уже два года! Муж где-то во вневедомственной охране служит. А детей-то и нет!
– И дети будут такие же дебилы, – зло бросила Таня, сжав маленькие кулачки. – И будут плодиться и размножаться! Юлия Арнольдовна, ну почему их нельзя стерилизовать? Ведь есть какое-то на этот счет правило!
– Нет никакого… – устало вздохнула Юлия Арнольдовна, – мы же не Гитлер, в самом-то деле. И не Америка. Это там вроде стерилизуют насильников и всякую такую мразь. Да и то… только слухи.
– Стрелять надо гадов! – зло бросил водитель дежурки Митька Косухин, разбитной сержант, который вечно торчал под своим древним аппаратом, приводя его в боевую готовность. – Просто расстреливать на месте, и все!
Юлия Арнольдовна покосилась на неожиданного участника беседы и ничего не сказала. Вздохнула, ее пышный бюст приподнялся, чем вызвал живой интерес Косухина, и отвернулась к окну, из которого веяло «свежим» воздухом городской улицы, напоенным гарью, пылью и запахом мочи, щедро вылитой на мостовую экономными жителями частных домов (яма-то быстро заполняется! Где денег напасешься на ассенизаторов?! Чай, не буржуи!).
Дальше мы ехали в молчании, если не считать коротких руководящих реплик Тани, направляющих «уазик» по верному пути.
Впрочем, ехали мы совсем недолго – минут пятнадцать, это максимум. Когда «уазик», скрипя сочленениями, остановился возле серо-коричневого, побитого всеми ветрами двухэтажного дома, обитого дранкой и покрытого листами шифера, было еще около половины десятого утра. Уже когда мы оказались на Береговом проезде, я засомневался, что хозяева квартиры будут на месте, – Таня ведь сказала, что муж работает грузчиком, так что мог быть и на работе. Но она успокоила, сказав, что звонила в магазин, – нужный нам кадр должен быть на месте, в берлоге.
Да, именно берлога. Щелястая дощатая дверь, настолько низкая, что войти можно только согнувшись, будто кланяясь обитателям этого притона. Самый настоящий притон, никакой квартирой тут и не пахло.
Пахло здесь совсем другим – грязным бельем, мочой, пролитым вином-шмурдяком, гарью от дровяной печки, сложенной будто бы пьяным печником в стадии отхода на тот свет. Щелястая, низкая, с вываливающимися кирпичами, она все-таки пыталась исполнять то, для чего ее породили. Об этом говорили закопченные чайник и кастрюля, из мутной жижи на дне которой торчали куриные ноги – с когтями и желтой, напоминавшей о чешуе динозавров шкурой.
Больше всего меня поразил пол – земляной, весь в эдаких кочках-прыщах, черный, блестящий, пропитанный на полметра в глубину всем тем, что на него плескали, лили и выливали неделями, месяцами и годами. Мне кажется, даже во фронтовых землянках никогда не было такого мерзкого пола.
Тут же и «ложе любви», на котором любвеобильная любительница портвейна зачала всех своих восьмерых отпрысков. Или девятерых? Сбился со счету. В общем, всех тех, кто потом отправится в большой мир, чтобы улучшить генофонд нашей нации. И кому по выходе из детдома государство будет обязано дать квартиру или комнату. Чтобы снова плодили таких же, как они, «интеллектуалов».
Даже странно – на самом деле, у таких вот животных никогда не бывает проблем с зачатием и вынашиванием детей. Дьявольщина какая-то! В антисанитарных условиях, на сквозняках, под алкоголем и наркотой – дети этих уродов родятся с точностью метронома – каждые восемь, девять, десять месяцев! Только что родила и понеслась нового зачинать! Где справедливость, Бог?
Да, «хозяин» был на месте – молодой мужик примерно моих лет, низенький, с лицом, не оставляющим сомнения в его умственных способностях. Абсолютно безобидный – глупо было даже представлять, что это ничтожное существо посмеет наброситься на кого-нибудь из нас. Он только униженно улыбался, едва не кланялся, озадаченный и, похоже, даже польщенный таким к нему вниманием важных людей из большого мира.
Его, так сказать… спутница жизни была тоже тут. Когда мы все вошли, она уцепилась за попискивающий грязный сверток какого-то тряпья, и, чтобы забрать его у нее, пришлось даже слегка постараться. Не хотела отдавать.
Дальше все пошло по схеме – Таня строго допрашивала мужика на предмет его поведения, он улыбался и нес какую-то хрень заплетающимся то ли от вина, то ли от природного дебилизма языком. Его подруга всхлипывала и таким же странным говором рассказывала о том, что она кормит ребенка, что ему с ними хорошо, что не надо его забирать. На что Юлия Арнольдовна неинтеллигентно сплюнула и пробормотала что-то непонятное, но похоже, что матерное. Добавив, что она лично кастрировала бы обоих – если бы ей позволял сделать это закон.
Как ни странно, министерская дама оказалась вполне приличным человеком, и к концу нашего анабасиса я к ней даже проникся искренним уважением. Особенно после того, как она, не брезгуя и не чинясь, размотала грязные тряпки, которые были накручены на ребенка, и перепеленала его в свои пеленки, которые, оказывается, находились в ее объемистой женской сумке. А потом вышла из этого гадюшника, отправляясь к ожидавшей нас ровэдэшной машине.
Я же себе взял на заметку эту поганую пещеру, решив зайти сюда как-нибудь вечерком вместе с командиром ДНД Васькой Метелиным и отметелить (каламбур, однако!) всех, кто в несчастливое для них время окажется на месте рядом с хозяевами берлоги. Чтобы и дорогу сюда забыли!
Кстати, я так и не понял статуса этой самой берлоги. То ли это официальное жилье, то ли самозахват – неужели ЖАКТ мог предоставить ТАКОЕ помещение для проживания? Вряд ли. Тогда – куда делась настоящая квартира (или квартиры) этой сладкой парочки? Это вопрос… Впрочем, не ко мне.
От берлоги меня подвезли к областной больнице, к нейрохирургическому отделению. Время подошло к обеду, а шинкарке я приказал посетить ее отпрыска с самого утра, так что она уже должна была провести подготовительную работу.
Когда шел к входу в больницу, проходил мимо того самого ларька, в котором вчера потребил похмельные пятьдесят граммов паленой водяры. Вдруг представилась ладненькая фигурка продавщицы, очень похожая на фигуру Таньки Краюхиной, эдакий, можно сказать, суррогат Таньки. И то ли Танька меня вдруг взволновала, то ли очищающийся от водки организм вдруг воспрянул от тяжелого сна, но только моя несчастная, задавленная алкоголем плоть вдруг начала восставать, и я представил «Таньку-продавщицу» на своем диване – голую и бесстыжую!
Тьфу! Аж дыхание перехватило! Когда у меня последний раз был секс? Дай бог память… а! С полгода назад. Тогда я, пребывая в алкогольном тумане, вызвал на дом проституток, для чего пришлось даже сходить на угол к телефону-автомату.
Мне привезли девок – троих, и я выбрал из них одну, стоя под неярким уличным фонарем возле магазина «Ни рыбы, ни мяса», как его называли в народе.
Девка оказалась довольно-таки симпатичной, лет девятнадцати от роду. Она честно пыталась отработать заплаченные за час деньги, я вяло пытался оправдать высокое звание мужчины, кое-как, с некоторым трудом завершил начатое грязное дело и, отправив девицу за дверь, испытал гораздо большее удовлетворение, чем от обладания этой пахнущей селедкой и табаком гетеры колхозного разлива. С тех пор я отбрасывал мысли о сексе как несущественные и неподходящие живому трупу вроде меня. Можно сказать, поставил крест на своей сексуальной жизни.
М-да… а ведь мы с Машей – каждый день, да по два раза в день! Она всегда смеялась, что я какой-то сексуальный маньяк. Где ее поймаю, там и… в общем, понятно. Да, я выяснил – все-таки мне нужен не механический секс, а соприкосновение душ. И только тогда моя сексуальность прорвется наружу. Или надо просто завязать с водкой – и это вероятней всего.
Выбросив из головы продавщицу, вошел в больницу, пройдя мимо скучающего на проходе охранника, пробавлявшегося тем, что пускал на «свиданку» граждан, пришедших во внеурочное время, – за небольшую мзду. У каждого свой бизнес. Что охраняешь, то и имеешь. Хм… медсестер? Все может быть – парень видный.
Меня ждали. Вернее, ждал. Я продиктовал необходимый текст заявления, паскудник долго и старательно выводил слова, нанося ровные, красивые строки безграмотных письмен (как ни диктуй – хоть по слогам, эти бестолочи все равно напишут с ошибками!), и через пятнадцать минут я покинул палату, сопровождаемый тяжелым, ненавидящим взглядом в спину.
Только мне плевать на твои взгляды – моя б воля, ты бы давно уж и не жил! Таким тварям нельзя жить на белом свете! Портить воздух, пакостить людям. Отбросы общества! Помойка!
Задумался, не говорит ли во мне эдакий ментовский посыл – «все вокруг дерьмо, все врут, и мне надо их разоблачить»?.. Покопался в себе – нет никакого такого посыла. Я вообще не любил пакостные эти дела и никогда не кичился своей формой. Более того, где-нибудь в незнакомой компании, или в знакомой, но с незнакомым собеседником, старался скрывать свое место службы. Почему? Стеснялся? Да нет… хотя… есть у нашего народа некоторое предубеждение против милиции. Не так давно возникшее. Раз милиционер – значит, грабит! Значит, обирает пьяных, мучает людей, пытает, убивает – прикрываясь, конечно, своей государством данной формой. Вот и не хотелось, чтобы меня причисляли к таким уродам. Я-то никого не граблю! Никого не убиваю! Пока что…
Быстренько закончив дело, с минуту соображал, строил планы – куда мне сейчас податься. И решил отправиться в родной зал «Динамо», в котором рядышком тренировались и менты, и бандиты – все под одной крышей. Вероятно, считалось, что совместное поклонение спорту очень даже способствует раскрытию всевозможных преступлений, захлестнувших нашу многострадальную страну после обретения «независимости» (непонятно – от чего независимости? от сытости? от благополучия?). Зло шучу, конечно, но среди тренирующихся в этом зале хватало и тех, за кем бегает наша милиция, – не для того, чтобы вручить им палочку эстафеты, это точно. Здесь можно было бы обнаружить множество действующих участников преступных группировок. Это не просто наверняка, это на сто десять процентов. Но никого уже такое состояние дел не удивляло, а потому и мне удивляться не стоило.
В зале шла тренировка. Люди в белых кимоно плавно двигались, с криком выбрасывали вперед руки и ноги – шла нормальная спортивная жизнь, от которой я уже давно и отвык.
Сергей Геров меня заметил, помахал рукой. Я остановился у входа, сел на скамейку, стал наблюдать за тренировкой. Сергей подозвал одного из парней – худощавого высокого парня, видимо его помощника, тот сменил его на «руководящем посту», и Геров, подойдя ко мне, сел рядом и протянул руку:
– Привет! Сто лет не видал! Что, потренироваться хочешь?
– Не сейчас, – улыбнулся я, довольный тем, что застал Сергея на месте. Он был хорошим мужиком и отличным тренером. Опытный каратист – не менее черного пояса. А может, и второй-третий дан. «Сложить» трех-четырех крепких парней для него не представлялось особо сложной задачей. Вернее, никакой сложности он бы в этом не увидел. Просто убойная машина, если сказать короткой фразой. И немудрено. Он занимался карате еще тогда, когда за пропаганду этого вида спорта люди уходили на зону. Карате тогда приравнивалось к владению холодным оружием. И сроки были на этом самом уровне.
– А что привело ко мне в зал? – Глаза тренера посерьезнели, насторожились. Может, я пришел за кем-то? Неприятно, коли так.
– Соскучился по спорту, – широко улыбнулся я, развеивая подозрения Герова. – Вот, думаю, снова надо заняться. Ослабел, обвис, скоро любой алкаш соплей перешибет!
– Хорошее дело! – тоже улыбнулся Геров и тут же поправил себя: – Нет, хорошо не то, что обвис и соплей перешибут, – спортом заняться хорошее дело! Кстати, ведь ты делал успехи, да. Я ждал от тебя многого! Жаль, что ты бросил занятия… Да, да, я слышал. Мои соболезнования, искренне, от души! У меня брат погиб… почти так же. Так что я тебя понимаю…
«Да что ты понимаешь!» – хотелось крикнуть мне, но я удержался, как удержал и улыбку, прилипшую к моим губам. Сергей, видимо, почувствовал мое состояние и тут же перешел к делу:
– Давай, давай! Когда тебя ждать? Приходи! Я всегда здесь! Индивидуально с тобой позанимаюсь! У нас тут много дельных ребят появилось, но у тебя действительно были выдающиеся успехи! И это всего лишь после полугода занятий! Растяжка-то небось не сохранилась, а? А я ведь тебя ребятам в пример ставил! Вот, мол, человеку уже почти тридцатник, а он ногу выше головы задирает! Учитесь!
Было такое дело, да. Я в юности увлекался книгами о Китае, о Японии. Мечтал изучать единоборства и мучил себя, пытаясь сесть на шпагат. Целыми днями – то продольный, то поперечный, то продольный, то поперечный. И ведь все-таки своего добился! Легко выбрасывал ногу выше головы, как завзятый балерун! Большое дело, если ты наносишь удары ногой в голову. Хотя и опасное – а если кто за ногу поймает?
Мы еще немного поговорили, потом Сергей пошел проводить тренировку, а я еще немного посидел, раздувающимися ноздрями вдыхая запах кожи борцовского ковра, запах здорового пота разгоряченных мужчин, слушая такие ностальгически знакомые выкрики бойцов, на выдохе принимающих удар в солнечное сплетение. Все знакомое, все родное, желанное. Так хочется вернуться туда, назад, всего на год назад! Туда, где я был когда-то счастлив…
Мне уже не хотелось тут сидеть. Настроение безнадежно погасло, и я побрел из зала, не оглядываясь назад. Никогда не нужно оглядываться назад. Только вперед! К чему бы этот путь тебя ни привел! Путь самурая!
Теперь к шинкарке. Пора браться за дело повышения благосостояния. Противно, но надо.
Шинкарка была дома и встретила меня вполне доброжелательно и даже подобострастно. Тут же радостно сообщила, что с сыном она все уладила, что он напишет нужное заявление и старого пердуна больше не тронет. А я подумал, что «не трогать старого пердуна» – самое важное решение в жизни этой гнусной семейки. Когда Сазонов говорил о том, что мог бы легко завалить ее сынка и всех, кто там был, – я ему безоговорочно поверил. Убил бы, точно. И при этом даже не запыхался бы. Видно по человеку, когда он не врет.
Разговор с шинкаркой прошел вполне нормально, мне показалось, что она даже обрадовалась, когда я предложил ей отстегивать некоторую сумму за крышевание. Каждую неделю. Сумму озвучила она сама, и эта сумма меня вполне устроила. Если сложить еженедельные выплаты – получалась сумма, равная моей зарплате, которую я получал в РОВД. Вполне даже недурно. Одна только мучила мысль: ведь придется за эти деньги работать. Придется решать ее вопросы! Грязные, гадкие вопросы!
Вот и я теперь нечист. Теперь и я не смогу сказать, что не замаран грязными деньгами. Одно радовало – это не бандитские деньги. Никогда я не буду на побегушках у бандитов! Никогда!
А то, что эта баба продает самогон, – так это было всегда и будет всегда. Как и проституция. Как и незаконная торговля чем угодно – самогон это или что-то другое.
Кстати, предупредил: если начнет торговать наркотой, я ее самолично посажу! Без малейших угрызений совести! Да и какие, к черту, угрызения? Я искренне считал и считаю, что наркоманов, торговцев наркотой и их покровителей нужно расстреливать на месте! Наркоманов я ненавижу даже больше, чем бандитов. Или наравне с ними.
Ушел я от бабы-шинкарки с неспокойной душой. Кстати, звали шинкарку Леной (так она просила ее звать), а если быть точным – Еленой Семеновной Агаркиной. Душа моя если и не болела, то находилась совсем не в том состоянии, чтобы петь и веселиться. Тяжко было у меня на душе. Оно и понятно – не каждый день ты продаешь душу дьяволу. Наверное, сказано очень громко и даже пафосно – но именно так я себя и чувствовал. Полученные от Лены деньги лежали в нагрудном кармане и жгли грудь, как жгло бы, наверное, яблоко соблазна из эдемского сада.
Выйдя от Лены, я направился к Сазонову, готовясь к очень непростому разговору. Как мне уговорить этого человека, практически мне незнакомого, случайного человека, сделать то, что мне нужно? Сделать меня боевой машиной, способной убивать одним ударом?
Вероятно, потому я сегодня и не ответил Герову, что скоро, на днях, стану у него заниматься. Я посмотрел на то, что происходит в зале, на то, как беспомощно-неуклюже скачут начинающие спортсмены, и мозг мой выдал единственно возможное решение: «Мне здесь делать нечего. Это не для меня!»
Сазонов открыл довольно быстро, будто стоял за калиткой и ждал, когда я постучу. Калитка открылась, он молча поманил меня рукой, и я снова оказался в том самом дворе, который запомнился после вчерашнего посещения – зеленый, заросший постриженной газонной травой, с красивыми камнями и яркими, сочными цветами по краям площадки, у забора.
Сазонов молча сунул мне руку, я пожал его каменную, как у мраморной статуи, ладонь, и мы приземлились за стол, на котором стояла большая плетеная ваза с пирожками. Румяными, источающими такой невыносимо аппетитный дух, что у меня невольно забурчало в животе. Я вспомнил, что завтракал сегодня не так уж и плотно, и осознал, что не смогу отказаться от пары-тройки таких замечательных пирогов.
– Ешь! – скомандовал Сазонов. – С этого краю – с капустой и яйцами. Здесь – с капустой и рыбой. А вот тут – сладкие, с клубникой. Ешь, потом поговорим! Болтать во время еды – верх неприличия. Вот наешься, тогда все и обсудим.
Я не стал уточнять, что именно мы обсудим, схватил пирожок и едва ли не с урчанием впился в его румяную попку.
Обычно, в прежней жизни, я вначале разламывал пирожок на две части, потом выедал начинку, а эти самые попки откладывал в сторону, как и полагалось настоящему гурману. Или болвану. Сейчас же я жрал, начиная с кончика пирожка. И печеное тесто, которое я никогда не любил, казалось мне самым вкусным тестом, что я ел в жизни! Не считая того теста, что когда-то делала моя Маша.
Пять пирожков. Мне было стыдно, но я это сделал. Не мог себя остановить! И пироги-то довольно большие, и вроде бы я поел утром, а… вот так. Сожрал, как голодный волк. И пусть меня сгложет совесть! Зубы обломает, глодалка…
В общем, совесть меня никак не глодала, и даже иногда проскальзывала эдакая предательская мысль – я заработал! Я тебя отмазал от уголовщины, так что не жадничай, давай сюда пирожки – считай, это моя зарплата!
Сазонов и не жадничал, он подкладывал мне пирожки, подливал чаю. И только когда последний, пятый пирог исчез в моей бездонной глотке, улыбнулся слегка ехидно, спросил:
– Наелся? Теперь в состоянии говорить? Да ладно, ладно – я тебя прекрасно понимаю. Сам такой был – молодой, вечно голодный. Может, вина налить? Или… водки?
– Не пью! Совсем! – нахмурился я, и Сазонов нарочито удивленно покачал головой:
– Во как! Ну что же… это хорошо. Это правильно. Итак, что у нас с этим гнусным делом? Отстанут от меня эти придурки или придется их всех поубивать и сменить местожительство?
Я так и не понял, что он имел в виду. Местожительство сменить – на что? Переехать в другой дом? Или это был завуалированный вопрос: «Не посадят ли меня?» Но уточнять не стал.
– Отстанут. Я все сделал. На будущее, пожалуйста, постарайтесь никого не убивать, хорошо?
– Постараюсь, – серьезно кивнул Сазонов, и только в глазах его плясали чертики смеха.
Еще минуты три мы пили чай – молча, не говоря ни слова. Живот мой был набит, как рюкзак у горного туриста, и мне было хорошо. Даже говорить не хотелось. И вообще – есть такие люди, с которыми приятно помолчать. Именно не поговорить, а помолчать. Сидишь, молчишь и чувствуешь, что он тебя понимает. Глупо, наверное, да. Но так бывает.
– Ты о чем-то хотел со мной поговорить? – спросил Сазонов, избавив меня от труда начинать разговор самому. Вообще-то я давно уже избавился от своей юношеской застенчивости в разговорах с людьми, могу начать разговор с кем угодно и как угодно, но сейчас мои выдающиеся способности почему-то забуксовали. Вероятно, дело в Сазонове. Он буквально давил своей мощью, не внешней, физической, – духовной. От него исходила такая волна силы, что делалось немного не по себе. Как вообще эти идиоты посмели на него напасть?! Если даже я его… хм… боюсь? Да, боюсь! И не стесняюсь себе в этом признаться!
– Да, – я будто бросился в холодный омут с головой, – научите меня боевым приемам. Спецприемам. Запретным приемам. Вы можете, я знаю. Если будет нужно – я заплачу. Сколько скажете. Я добуду денег и заплачу.
Молчание. Долгое молчание, и долгий взгляд мне в глаза. Я не отвел взгляда. И он его не отводил. Потом я все-таки опустил глаза и стал внимательно отковыривать приставшую к столешнице большую крошку от сладкого пирожка. Процесс очищения столешницы у меня прошел успешно, и я с облегчением щелчком сбросил крошку со стола.
– Давай кое о чем договоримся, прежде чем продолжим наш дальнейший разговор. Во-первых, никаких денег я с тебя никогда не потребую, больше о деньгах слышать не хочу. Во-вторых, я буду задавать тебе любые вопросы, возможно, даже неприятные. Вопросы, которые тебе очень не понравятся. Но ты будешь на них отвечать – и только правдиво. Если я поймаю тебя на лжи – после третьего такого раза ты уйдешь. Навсегда. И я забуду твое имя. Далее: ты можешь задавать вопросы мне. Но я не обязуюсь на них отвечать. Ты можешь спрашивать о чем угодно, но я отвечу только тогда, когда это сочту возможным. И так будет всегда. Ты согласен на мои условия?
– Э-э-э… хмм… согласен! – выпалил-выкаркнул я, удивленный, даже пораженный услышанным.
– Повторю еще раз, если ты не осознал: ты обязан будешь отвечать на мои вопросы, и только правдиво. И когда я с тобой поговорю, тогда и решу, должен ли я удовлетворить твою просьбу. Учти, врать бесполезно. Я физиогномист и девять из десяти раз – как минимум – отличаю правду от лжи. Это как живой детектор лжи, понимаешь?
– Вас бы в уголовный розыск, – пробормотал я, стараясь не встретиться с Сазоновым взглядом. – Вы бы с вашими способностями точно все глухари раскрыли!
– Может, и раскрыл бы, – усмехнулся Сазонов. – Только мне это не интересно. А я делаю только то, что мне интересно. Или то, что важно. Ты мне интересен, вот я с тобой сейчас и вожусь. Итак, ты готов?
– Готов. Всегда готов! – шутливо отсалютовал я и наткнулся на тяжелый взгляд серых холодных глаз. М-да. С этим типом не похохмишь!
– Ты сейчас пьешь спиртное?
– Нет, не пью, – с усмешкой ответил я, радостно хихикнув про себя. Я уже понял, как можно попробовать обвести вокруг пальца грозный «детектор».
– Ага. Интересно, – улыбнулся Сазонов. – Значит, вот так? На прямой вопрос – прямой ответ? Хорошо. Учту. Итак, следующий вопрос: как часто ты в последнее время пьешь спиртное?
– Последние полгода – каждый день. Последний раз вчера, днем.
– Ты решил бросить пить?
– Да.
– Почему?
– Не знаю. – И правда, я сам этого не знал. До конца не знал!
– Не послужило ли причиной того, что ты бросил пить, желание отомстить за смерть своей семьи?
– Возможно. Да.
– Ты хочешь с помощью изученных боевых приемов убивать тех, кто виновен в смерти твоей семьи?
– Да. Не только. Кроме моей семьи есть и другие люди, которых нужно защитить. И если для этого придется убить, я убью.
– Ты убивал когда-нибудь?
– Нет.
– Ты взял у шинкарки деньги за крышевание?
– Да.
– Почему?
– Мне нужны деньги на снаряжение. Оружие и машина стоят денег. Денег у меня нет. И дать их мне некому.
– Оружие и машина тебе нужны для того, чтобы убить виновных в смерти твоей семьи?
– Да.
– А если тебе преградит дорогу твой сослуживец – ты его убьешь ради достижения своей цели?
Вот это вопрос так вопрос! Я боялся сам себе его задавать, а он… вот же зараза! Правда, а что будет, если мне придется стрелять в моего коллегу, опера, например, который будет прикрывать мою жертву?
– Если мой коллега служит негодяям, он сам негодяй. Если он оказался на моей дороге по долгу службы – тогда нет. Не смогу.
– И ради спасения своей жизни?
– Я постараюсь сделать все, чтобы его не убивать. Ранить, связать – только не убивать.
– Ты можешь убить ради денег?
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что деньги этого не стоят. Жизнь человека дороже. И потому, что этим я отличаюсь от бандитов. Убив ради денег, я встану на одну доску с бандитами. И тогда лучше пулю себе в лоб.
– А если это не ради денег, а ради родины?
– Хм… если мне докажут, что это ради родины.
– Ты понимаешь, что тебя могут убить?
– Путь самурая – путь смерти!
– Вот как… ты у нас самурай! Хм… ну что же, не самый плохой пример для подражания. Хотя и у них есть спорные вопросы. Но речь не о том. Вопрос: ты способен отдать всего себя этому делу? Тренировкам до изнеможения, боли, страху? Ты способен исполнять на тренировках все, что я тебе прикажу, не раздумывая, без сомнений и колебаний? Готов снести унижение, страдания, которым я могу тебя подвергнуть на тренировках? Подумай, прежде чем сказать, потому что любой твой отказ на тренировке может привести к тому, что я тебя выгоню и больше не приму.
– Я готов. Все, что угодно. Если это не затронет моей чести офицера!
– Да боже упаси! – Сазонов отмахнулся руками, будто от нападавших на него бесов: – Ты чего там удумал? Никаких извращений, ты что?! Хе-хе-хе… Ну мо́лодежь! Ну чудесники! Я бы и не додумался… Ладно, не красней, я понимаю. Теперь можешь задавать вопросы мне.
– Вы кто?
– Человек.
– Ах, вот так! – усмехнулся я. – Ну, держитесь! Вы пенсионер?
– Хм… да.
– С какой должности вы ушли на пенсию?
– Хм… государственный служащий.
– Военный?
– Нет.
– Спецслужбы?
– Табу. Я всегда теперь буду говорить «табу», когда не хочу отвечать.
– Вы убивали людей?
– Да.
– На войне?
– Да.
– В гражданской жизни убивали людей?
– Нет.
– Где вы изучали специальные приемы?
– Табу.
Так… о чем бы его спросить? О чем? Столько было вопросов, и вдруг не осталось ни одного! Все какие-то ничтожные, глупые…
– Вы женаты?
– Нет.
– Почему вы живете именно здесь?
– Мне здесь нравится.
– Вы от кого-то скрываетесь?
– Табу.
– К кому вы обратились, чтобы к вам прислали именно меня?
– Табу.
– Вы будете меня учить… тому, как нужно правильно убивать людей? – Какой жуткий вопрос, я едва не поежился. Но Сазонов и глазом не повел.
– Пока не знаю. Ну что, выдохся?
– Выдохся.
– Что-то понял?
– Ни черта ничего не понял, кроме того, что вы не желаете, чтобы я лез в вашу жизнь.
– А зачем тебе знать обо мне? Вот прихватят тебя бандюки, начнут резать на части, ты меня и сдашь. И что тогда? Зачем мне давать тебе лишнюю информацию? Сдашь, сдашь! Не строй такие рожи. Все сдают. Если человека довести до пограничного состояния, когда ему все равно, что с ним будет, лишь бы закончилась пытка, – он сдаст всех на свете!
– И вы тоже?
– Я – нет.
– Почему вы – нет?
– Потому, что меня учили терпеть боль. И потому, что я могу остановить сердце усилием воли. Не надо так таращить глаза. Никакого Шаолиня. Практики управления телом, в том числе и сердцем, развиты не только в Китае. Есть еще Индия, есть… в общем, много есть мест, где умеют это делать. И я умею.
– И я хочу уметь!
– Хм… чудной ты. Это вырабатывается годами. А ты ведь хочешь всего за полгода научиться убивать людей так, как этого не умеют многие большие специалисты! Ты понимаешь, что это нереально? Понимаешь, что нужно время для того, чтобы ты подготовился хотя бы вполовину от того уровня, на котором нахожусь я?
– Понимаю. И я не начну до того, как вы скажете, что я готов. Я буду терпеть лишения, боль – все, что связано с обучением. Но… добьюсь! У меня нет другой цели! Я уже мертв! Меня нет! Потому убить меня нельзя. Есть только это тело, и это тело проживет столько, сколько нужно для того, чтобы уничтожить своих врагов. Вот так!
– Красиво. Пафосно. Но понятно. Тогда вот тебе вопрос: ты сказал мне о плате. Деньги мне не нужны. А если я попрошу убрать какого-нибудь человека, который тебе лично ничего не сделал?
– Если вы докажете мне, что это плохой человек, я сделаю.
– Хм… хорошо. Я обдумаю наш разговор. Еще чаю? Пирогов?
Я понял, что Сазонов хочет побыть один, что аудиенция закончилась, и поспешно вскочил со стула.
– Спасибо, очень вкусные пироги. Вы сами их готовили?
– Скажем так: еще я люблю готовить! – Глаза Сазонова снова смеялись, и сейчас он был похож на доброго дядюшку, никак и ничем не связанного ни с какими убийствами. Словно не он несколько минут назад спокойно рассуждал на тему «убийство человека». Интересная метаморфоза, да. Очень даже интересная!
– Когда вы сообщите мне о своем решении?
– Сообщу, не беспокойся! – Глаза Сазонова чуть прищурились, и лицо снова стало каменным, как у статуи. Я не стал уточнять, каким образом он сообщит мне о своем решении, и, быстро попрощавшись, покинул его дом.
Пока шагал к опорному, все думал: а что вообще происходит? С какого хрена я вывалил всю информацию о себе совершенно незнакомому человеку? О котором знаю только то, что он умеет ловко положить напавших на него хулиганов?
Почему у меня к нему такое доверие? У меня, видавшего виды тридцатилетнего мужика?
Впрочем, мужики, как говорится, в поле пашут. А я лейтенант милиции и по всем срокам должен уже быть старшим лейтенантом. Жизнь меня тряхнула и научила доверять своей интуиции. Я бы не назвал себя таким уж физиогномистом, но кое-какое чутье у меня точно есть. И оно мне говорило: да, можешь верить этому человеку. Не до конца, но можешь.
До конца я вообще никому не верю. Даже самому себе. Единственный человек, которому я верил на сто процентов, лежит сейчас на городском кладбище под скромным памятником из черного камня. И две фотографии – улыбающиеся, такие родные, такие дорогие мне лица! Ну зачем, зачем я потащил их гулять в парк?! Зачем зашел за этим мороженым?! Зачем вообще я… Тьфу! Ну да, стечение обстоятельств. Мерзкое стечение обстоятельств. Но ведь так бывает, да. И часто. Уж как милиционер-то я это знаю наверняка! Но все равно… зачем? Почему?!
Начался дождь – мелкий, похожий даже не на дождь, а на какую-то водяную взвесь, чудом плавающую в пространстве. Дождь усиливался с каждой секундой, капли становились все крупнее и крупнее, и, когда я добрался до пикета, небольшой летний дождик превратился в полноценный летне-осенний ливень, со всеми атрибутами таких погодных явлений, как порывистый ветер, сгибающий деревья, и мокрые листья, летающие по воздуху, как мотыльки. Бумага, которую ветер налепил на зарешеченное окно пикета, трепетала одним краем, как подстреленный охотником грязный лебедь.
В такую погоду лучше всего не выходить из дома, а сидеть у батареи центрального отопления (это осенью, само собой), поставив на ребристую чугунину ступни ног, накрыться пледом и смотреть по «ящику» какую-нибудь тупую хрень, вроде кучи комедий, созданных во время перестройки и рассчитанных на умственно отсталых обывателей.
Я как-то думал над тем, почему эти комедии в массах народа имеют такую притягательную силу, и пришел к выводу, что, просматривая эту ересь, человек чувствует себя на гораздо более высоком уровне, чем режиссеры и продюсеры таких фильмов. Он может поплевать в экран, кинуть в него тапкой, выматерить актеров и с чувством выполненного долга лечь спать, чтобы на следующий день заняться привычным своим делом – добыванием пропитания для своей среднестатистической семьи. Увы, в отличие от тех, кто сваял эту кинопоганку, ему, несмотря на его светлый разум и развитой мозг, придется сильно постараться, чтобы найти это самое пропитание. Такова сермяжная правда. Она же посконная.
В мире нет совершенства, скорее наоборот, мир живет на сплошных безобразиях и гадостях. Такой вывод напрашивался сам собой, особенно после того, как, придя в пикет, я узнал, что меня уже давно дожидаются и что мне следует посетить семенную базу, в которой находится мертвый бомж. И что мне предстоит оного бомжа под проливным дождем отправить туда, где собирают всех бомжей, волей случая перешедших в иной мир, который несомненно лучше, чем наш. То есть, если говорить проще, мне предстоит отвезти бомжа в морг.
Семенная база – это не то место, где хранят сперму граждан, желающих осчастливить ею несчастных женщин, которые замужем за бесплодными мужьями. Это всего лишь место разгрузки и хранения семечек подсолнечника, которые затем отправятся на маслозавод, где из них выжмут всю душу, а тело отправят на корм скоту и птице, которые уже при жизни находятся в аду.
Да, когда я смотрю репортажи с птицеферм или с других ферм, мне всегда думается о том, что страшнее участи несчастных животных представить невозможно. Куриный ад, свиной ад, коровий ад. Только представить – вся жизнь твоя проходит в замкнутом пространстве, и все делается для того, чтобы в конце концов тебя отправить на бойню. И хуже того: если ты сдохнешь раньше, твои останки перемелют в муку и дадут съесть твоим соплеменникам, как это делается на всех птицефермах. Что это, если не ад?
Впрочем, у нас, у людей, тоже… не рай. Совсем даже не рай. Только что не мелют в муку и не жрут. Хотя… это где как. Всякое бывает. В Африке, например. В странах, наконец-то освободившихся от апартеида.
«За что?» – было написано на лице несчастного бомжа, который смотрел в хмурое, закрытое тучами небо широко открытыми удивленными глазами и совершенно не моргал, несмотря на то что крупные капли дождя били ему прямо по глазным яблокам. Он не мог моргать по причине своей внезапной и трагической кончины, злой судьбой затянутый в недра огромного стального шнека, располагавшегося в желобе под насыпным вагоном.
Здесь все было предельно ясно. Бомж решил украсть кошелку семян подсолнечника, чтобы их пожарить и совершить свой маленький гешефт. На его несчастье, начался дождь, стенки металлического желоба, в который ссыпались семечки, стал скользким, бомж покатился, и… все. Шнек от нагрузки заклинило, он остановился (сработала система защиты, отключив электроэнергию), но перед этим успел превратить нижнюю часть тела бомжа в нечто среднее между желе и фаршем, состоящее из крови, кишок и обломков костей. Бомж умер почти мгновенно, скорее всего от болевого шока – когда его начало перемалывать в этой гигантской мясорубке, и потому на его лице не осталось ничего, кроме безмерного удивления и, возможно, даже облегчения. Наконец-то его мытарства завершились – и уже навсегда.
Рядом с телом находились несколько рабочих семенной базы, женщина-следователь из прокуратуры, одетая в ментовскую плащ-накидку, и врач «Скорой помощи», которая, кинув один только взгляд на объект, тут же уселась писать заключение о смерти. Криминала никакого – если не считать криминалом попытку кражи семян подсолнечника, но дело по краже – это точно не для прокуратуры. Труп не криминальный, а значит, давай, участковый, отдувайся! Тащи, вези, и вообще – командуй!
Через пятнадцать минут на месте происшествия остались только я да четверо рабочих базы, с тоскливым любопытством наблюдавших за приключениями мертвого тела.
За что и поплатились. Одного из них я направил искать брезент – его тут было великое множество рулонов, так как семечки нередко перевозились в открытых вагонах, накрытые этим самым брезентом. Остальным приказал ждать и не бухтеть: все равно им придется освобождать шнек – со мной или без меня. Так что чем скорее начнем выдергивать бомжа из шнека, тем быстрее все это и завершим.
Через десять минут я попросил рабочих найти грузовик, и лучше всего – «газон». Потому что впереться в центр города на «КамАЗе»-фуре не доставит никакого такого удовольствия. Мало того что улицы узкие, так еще и час пик – не протолкнешься. Вечер. Все едут домой с работы.
А затем началась операция по извлечению «мяса» из «мясорубки». Вначале включили шнек в обратную сторону (слава богу, что есть у него такая функция, а то бы и не знаю, что бы делал). Потом уцепили бомжа за мертвые руки и вытянули наверх, вместе с волочащейся за ним кровавой плотью. Потом уложили на брезент и, взявшись за углы вчетвером, отправились к «газону», водитель которого матерно ругался, поливая несчастного бомжа отборной площадной бранью, не стесняясь при этом ни формы ментовской, ни базовых рабочих, нервно вытирающих испачканные сукровицей руки. И все это происходило под проливным дождем – с брезента текли розовые струи, а у меня на теле осталось только одно сухое место, где-то в районе натертого жестким стулом копчика. Впрочем, и оно не было сухим, это место, по причине моей активной физической деятельности, выразившейся в поднятии тяжестей и транспортировке этих тяжестей к месту их временной дислокации. Пар от меня валил, как от утюга. Вспотел, однако.
Рабочие собирались улизнуть, но были мной пойманы и загнаны – двое в кузов, один в кабину «газона». Ну не на себе же я потащу труп в городской морг? Санитары на очередного жмурика «положат с прибором» – проверено. Ты принеси жмура, положи его, где укажут, сдай по форме, с сопроводиловкой, а потом уже они будут его таскать, как и положено по рабочей разнарядке. А пока – это чужой жмур, и что хочешь с ним, то и делай. Хоть жри его, хоть сношай! Так мне было сказано еще в начале моей ментовской карьеры. Санитарам плевать, «кто есть ху» – лейтенант ты или генерал. Не нравится – отвали! Ищи другой морг. Нету, да? Так вот и не воняй, как труп бомжа, а делай то, что тебе сказали! И я делал.
Когда я первый раз попал в городской морг, было лето. И летом хуже всего. Если зимой покойники в большинстве своем испортиться не успевают, поступают в морг свежими и красивыми, то летом не менее пятидесяти процентов составляют совершенно отвратные трупы в разной степени разложения. И посему запах в заведении стоит ужасающий – не для носа простого обывателя, не представляющего, как на самом деле пахнет разлагающийся труп.
Трупный запах – вероятно, самая ужасающая вонь, что есть в мире. С ним не сравнится ничто – даже запах старого сортира, по крайней мере я лично в этом уверен. Трупный запах настолько страшен, что его нельзя искоренить ничем – только уничтожить вещь, которую он пропитал. Например, если труп разложился в автомобиле – машину только сжигать, потому что каким-то феноменальным образом этот запах впитывается даже в металл, проникая в его молекулярную структуру.
Нос человека чует трупный запах в совершенно мизерной концентрации. И кстати, на мой взгляд, это подтверждает тот факт, что наши обезьянопредки были совершеннейшим образом всеядны – то есть при случае не брезговали подхарчиться хорошенько полежавшей на солнце сочной дохлятинкой. Как найти вкусную падаль? Само собой – по запаху!
Читал, как на побережье Ледовитого океана прибрежные народы запасают мясо впрок. Они просто бросают его в специальные ямы – безо всякой соли. Ведь, само собой, соль – это драгоценность. А мясо в этих ямах нормально скисает, гниет без доступа кислорода. А потом его едят. Невкусно, да, но очень питательно. Особенно в голодный год. Европейца от такой пищи не то что вывернет наизнанку – такая «еда» его просто убьет. Наши желудки, кишечник не приспособлены для потребления такой пищи. Нет каких-то нужных для того ферментов. А всяким там ненцам или алеутам – все равно как для меня пирожки с капустой. Вкуснота!
М-да. От морга – к кулинарии. Полет человеческой мысли не имеет границ!
Есть у нас один участковый – Федулов. Хороший мужик, только давно уже ходит в капитанах. Гораздо, гораздо дольше, чем я в лейтенантах. Давно уже переходил срок присвоения звания, само собой. Проблема та же, что была у меня, – бухает по-черному. Так вот он совершенно не выносит морга, хотя каждому участковому регулярно приходится в нем бывать. Федулов служит участковым уже лет пятнадцать, но так привыкнуть и не смог. Выходит из морга бледно-зеленый, шатается и… блюет за углом. Ну вот такая у него душевная организация, что поделаешь?
Цинично я про смерть и трупы, да? Наверное. Но только есть такая работа, на которой начинаешь относиться к человеческим страданиям и смерти с оттенком цинизма. Здорового цинизма, кто бы там чего ни говорил. Иначе просто спятишь. И пустишь себе пулю в лоб. Или еще хуже – в добропорядочных граждан, которых ты и обязан защищать.
То же самое касается врачей. У каждого из которых имеется свое, персональное кладбище, наполненное пациентами.
Такова жизнь, что поделать. И такова профессиональная деформация, как это явление называют психиатры. Ментам бывает смешно то, что приведет в ужас простого обывателя, и они равнодушны к тому, что обывателя отправит в гарантированный долгий «нокаут». В обморок то есть.
После того как я сдал труп равнодушным, со зверскими лицами санитарам морга, жующим свой очередной бутерброд (время ужина!), отправился в опорный, в котором оставил свой знаменитый «чемодан». На сегодня хватит «развлечений». Надеюсь, мне не приснится физиономия несчастного бомжа, созерцающего небесный свод.
Рабочие семенной базы свалили, бросив меня в морге и угнав базовый «газон», так что к опорному пришлось добираться на троллейбусе и автобусе, что не добавило мне хорошего настроения. Я кипел и представлял, как ловлю этих гадов нетрезвыми и оформляю каждому еще и мелкое хулиганство, чтобы покарать как можно сильнее. И при этом знал, что, скорее всего, этих чертовых работяг больше никогда и не увижу. Да и слава богу. На кой черт они мне по большому счету сдались?
В опорном сидел один лишь Городницкий, но и он уже складывал бумаги. Увы, в отличие от Городницкого, с трупом я провозился до позднего вечера, не исполнив ни одну из своих бумаг.
Отвратительно! Надо было свалить домой, да и все! Перекинули бы труп на Городницкого, да и хрен бы с ним! Что я, трупов не нюхал и морга не видел?! Викторыч вечно как-то умудряется ускользнуть от неприятных дел. Вообще-то сегодня было его дежурство в опорном!
Кстати, насчет «перекинуть труп»: вспомнилось вдруг, Михалыч, бывший старший участковый, рассказывал. Может, врал, а может, и нет, но очень уж похоже на правду. В общем, нашли на стадионе труп. Старый стадион, на нашей зоне находится, никто уже на нем не занимается – не до того, нужно ведь бабло ковать да деньги пробухивать. Не до легкой атлетики! Бокс – это еще куда ни шло, бокс – «это в тему, пацаны!».
А надо знать, что граница районов города проходит ровно посредине этого стадиона. В общем, выехала наша опергруппа, смотрят – труп криминальный. Ножевое. И лежит этот труп почти на границе района, но… с нашей стороны. И что делать? Подумали, подумали… сейчас навесят глухаря, раскрываемость и так ниже плинтуса… взяли да и перетащили труп на сторону соседей! И радостные свалили обедать.
Проходит пара часов – звонок в отдел! Труп на стадионе!
Наши сразу на дыбы – мы выезжали! Труп не наш! А им – не брешите! Ваш труп, ваш! На вашей стороне!
Едут. Смотрят – точно! На нашей! А не мог быть на нашей! Суки какие-то перетащили! Группа из соседнего райотдела, видать, перетащила!
Хватают несчастного, волокут на сторону соседей. И звонят: мол, труп, все такое прочее, на стороне такой-то. Но не уезжают, а прячутся в кустах!
Приезжают соседи, опергруппа, смотрят, шибко матерятся, хватают труп, чтобы волочить его на территорию к конкурентам… и тут – ап! «Стоять, бояться!» Наши.
Ругань, хватание за грудки и всякое дальнейшее безобразие. Когда схватились уже за стволы, старшие с обеих сторон опомнились, так как остатки памяти о том, что они на службе, еще сохранились. Старшие рявкнули и остановили эпическую битву. Не хватало еще друг друга перестрелять в процессе отражения глухаря!
Закончилось все просто – кинули монетку. Орел – наш труп, решка – их.
Наши проиграли и под довольные ухмылки конкурентов поволокли его на нашу территорию. Договор дороже денег!
Я не особо поверил этой истории, Михалыч известный выдумщик и рассказчик, но в ней есть все, что присуще нашей ментовской жизни, – желание как можно меньше работать, страх получить снижение показателей по преступлениям и конкуренция с соседями, по большому счету такими же, как мы, поливаемыми всеми дождями ментами. Дождями природными и «золотыми дождями» от начальства и «демократической общественности».
Забрав «чемодан», побрел домой, оставив закрывать опорный старого кадра Городницкого. Ему-то проще, сейчас сядет в свой «жигуленок» и покатит – что ему какой-то там общественный транспорт? Это для таких плебеев, как я.
Уже когда выходил, услышал крик Городницкого:
– Стой! Андрей! Да стой ты! Тут тебе телефонограмма!
– Что за телефонограмма? – недоуменно переспросил я, усталый, опустошенный, пропитанный запахом мертвечины и табака.
– Не знаю. На, читай!
Городницкий ушел в кабинет, а я стал всматриваться в листок бумаги, стоя под гудящей и моргающей лампой дневного света. Отвратительное изобретение! Под ней все делается мертвенно-бледным, а мерцание и гул этой гадины доводит до исступления слабые нервы участкового, потрепанного жизнью. Так бы и врезал по ней рукояткой швабры!
На листке было написано: «Для Каргина. От Сазонова. Согласен. Завтра, в любое время».
Оп-па! Есть! Стрельнуло! Отлично!
Я повернулся и, не чуя ног, зашагал на улицу, чтобы окунуться в мокрую пелену дождливого июньского вечера. По дороге проносились машины. С ревом, клекотом тормозя двигателями, к остановке подлетали огромные желтые «икарусы» – жизнь двигалась вперед! И я теперь двигаюсь вместе с ней!
К смерти, как и все в этом шумном жестоком мире.
Сегодняшний вечер я посвятил стирке. Собрал все белье и всю верхнюю одежду, что у меня была, частично засунул в стиральную машину, частично стал стирать сам – в розовом тазике, в котором когда-то купали Настюшку. Я никогда не снимал его с антресолей, куда сунул после того, как… ну… понятно. Но сейчас снял. Просто у меня не было другого таза, вот и все.
Потом развешивал на балконе, потом ужинал, нажарив постылой, но питательной яичницы. Поел и лег спать, «заказав» время на шесть утра. Предварительно, правда, включив радио, которое работало от розетки радиосвязи: я даже не знаю, как ее назвать, эту розетку, – древность невероятная, пережиток прошлого! Домашняя радиоточка! И это в то время, когда сотовые телефоны скоро будут не у одного из нескольких тысяч людей, а по крайней мере у одного из сотни!
Радио включилось, как и всегда, ровно в шесть утра, заревев «Патриотической песней» Глинки. Я много лет просыпался – то на учебу в «технарь», то на работу – под «настоящий гимн», и от теперешнего гимна меня слегка корежило. Он был неправильным. Все мое естество, пропитанное «совком», протестовало против этого гимна, символа власти, которая уничтожила мою великую страну. Нет, я не был коммунистом, совсем нет, и Зюганов мне не нравился, но… и эта власть мне не нравилась тоже. Только альтернативы ей я не видел. Не видел человека, который мог бы возглавить и повести нашу огромную, израненную корабль-страну в открытое море, снять ее с рифов, рвущих, терзающих ее стальное брюхо. Разогнал бы крыс, которые пожирают, поганят, обгаживают все, чем мог бы питаться ее экипаж!
Увы, к власти пробились жалкие, ничтожные личности, думающие только о том, как больше наворовать, и давно уже потерявшие чувство меры. Негодяи, дорвавшиеся до власти при слабом, безвольном, вечно пьяном вожде. И просвета впереди нет. Некому навести порядок в стране, погрязшей в бандитизме и воровстве. Если только мне? Хоть немного!
Я погладил высохшие за ночь штаны, рубахи – не все, только пару комплектов. Потом, будет выходной, все и отглажу. Нижнее белье вообще гладить не стал – на кой черт? Кто его видит?
Ботинки надраил ваксой до зеркального блеска – как на вручение награды! Сам не знаю, почему так сделал, но мне ужасно хотелось сегодня быть нарядным, при полном параде. Таким, как сегодня, я не был даже на строевом смотре, когда проверяют прически, блокноты, носовые платки и свистки.
Зачем участковому свисток и носовой платок? Ну как же может нести службу без платка российский милиционер?! Высморкался, похоронил соплю в носовом платке, и ну себе свистеть в блестящий свисток! Такого жуткого действа не перенесет и самый закоренелый преступник! Сам сдастся и напишет явку с повинной!
Шел по РОВД, и мне казалось, что все на меня смотрят, – чистый, блестящий, как новый пятак!
Смешно, право слово… всем на меня было плевать. Только Генка Самохин заметил, что я тащу в добавку к своему дипломату еще и сумку, удивленно вытаращил глаза, спросил:
– Эй, Андрюх, ты че, днюху, что ли, праздновать решил?
Днюха у меня в ноябре, шестого числа, так что Генка попал пальцем в небо – о чем я ему популярно и растолковал. А в сумке у меня спортивные принадлежности, потому что я решил опять заняться спортом.
Генка понимающе кивнул и уважительно похлопал меня по плечу, глядя снизу вверх, он был небольшого роста:
– Ништяк! Молодец! А я каждый понедельник собираюсь, и все что-то мешает! Да меня на дачу загонят, напашусь на грядках – так какие мне тренировки?! То копаешь, то грядки пропалываешь, то воду таскаешь – не жизнь, а каторга! То с дочкой гуляй! То жену вези по магазинам!
«Дурак!» – захотелось мне крикнуть в доброе, глуповатое лицо Генки. Да я готов копать до потери пульса, до кровавого пота, до смерти! Лишь бы вернуть жену и дочку! А у тебя все есть, и ты ноешь?! Идиот!
Генка, видать, что-то почуял – похоже, эмоции отразились у меня на лице, – потому скомкал разговор и быстренько ретировался. Наверное, он вспомнил, как обстоят дела с семейной жизнью у меня, и ему стало не по себе.
Все-таки я, наверное, преувеличиваю толстокожесть моих коллег. Если вспомнить… Когда у меня случилась беда, ко мне подошел зам отделения участковых и протянул увесистый пакет: «Возьми. Тут ребята собрали… на похороны, на поминки, на памятник. Тебе нужно. Только не отказывайся – от души собирали, все тебе сочувствуют, соболезнуют. Это беда так беда!»
Я тогда даже спасибо не сказал. Молча кивнул и сунул пакет в дипломат. Если бы я тогда сказал хоть слово, не смог бы сдержать слез. А мужчине рыдать нельзя. Потому что он – мужчина. Ну… если только наедине с самим собой… когда никто не видит и не слышит… в подушку.
Опять планерка. Когда же они прекратятся?! Неужели мы без планерки не можем как следует работать?! Опять накачка, громкие слова о правопорядке, об обеспечении граждан вниманием и заботой со стороны правоохранительных органов, о том, как надо не допускать… тащить… не пущать… О господи, ну когда, когда на Руси закончится эта показуха?! Когда хотя бы не будут мешать?..
Еле дождался окончания планерки. После слов Гаврилова: «По участкам! Работайте!» – тут же пошел к двери, почему-то ожидая окрика: «А вы, Каргин, останьтесь!» Но ничего такого не услышал, хотя и чувствовал, как взгляд заместителя начальника РОВД буквально прожигает мою в чистой рубахе спину.
Свалил! Все! Теперь – к Сазонову! Хорошо день начинается – мне даже бумаг не подкинули, что бывает очень, очень редко. Не поручили ехать что-то изымать, кого-то сопровождать, обеспечивать и ограждать! И значит – я свободен и могу отправиться туда, куда мне надо!
И меня ждали. Ждал. Сазонов в своем обычном наряде – клетчатая фланелевая рубашка, свободные тренировочные брюки – по-моему, импортные, без этих дурацких пузырей на коленках, которыми отличаются все изделия советско-российского пошива. На ногах – легкие кроссовки, и явно не китайские. Немецкие вроде как.
Осмотрел меня с ног до головы, слегка улыбнулся. Пригласил сесть за стол, махнув в его сторону рукой.
– Поговорим?
– Поговорим! – в тон ответил я и приготовился внимать «сенсею». Но он пока молчал, внимательно разглядывая небо над моей головой.
– Красиво, правда? – неожиданно сказал Сазонов, прищурив глаза и вздохнув полной грудью. – Голубое небо – это так красиво! В пустыне небо белое… ненавижу пустыню.
– А где вы были в пустыне?
– Далеко. Очень далеко… – усмехнулся мужчина. – Придет время, возможно, я и сам тебе расскажу. Не пытайся ничего узнать. Надо будет – узнаешь. Одно скажу – я из старой гвардии, которая теперь никому не нужна. Более того, мы опасны. А потому… в общем, живу тихо, никого не трогаю, а если меня тронут – пожалеют! Но я не о том. Итак, ты хочешь научиться искусству убивать и хочешь применять мое искусство для того, чтобы карать негодяев и восстанавливать справедливость. Я так тебя понял?
– Ну… да! – неуверенно подтвердил я, чувствуя, что из уст Сазонова звучит все это как-то глупо и пафосно. – А разве мы все не обговорили? Я все вам сказал! Если вы не хотите мне помочь, я сделаю все сам!
– Сделаешь, – устало кивнул Сазонов. – И спалишься на втором, а может, и на первом «клиенте». Ты думаешь, это так просто – убивать людей? Ты ведь никогда этого не делал! Ты сможешь спокойно нажать спуск, зная, что сейчас из головы этого человека брызнет фонтан мозгов и крови?!
Я помолчал, не сразу отвечая на вопрос, и медленно, выбирая слова, ответил:
– Вчера я тащил на брезенте бомжа, до половины перемолотого в мясорубке. А утром отбирал ребенка у матери, которая плодит детей и морит их голодом. А позавчера…
– Я понял тебя. То есть ты хочешь мне сказать, что психика у тебя крепкая, тренированная и что ты сможешь убить человека. Так? Так, вижу. Но это не совсем так. Когда смотришь в глаза человеку и должен его убить – все совсем другое. Но да ладно. Ты не подумай, я не отговариваю тебя. Ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты прожил как можно дольше. Насколько это возможно. А еще – возможно, это мой вклад. Во что? Не важно. Когда-нибудь поймешь. А чтобы тебе было ясно, чему придется учиться, – это не только и не столько рукопашный бой со специальными приемами. Это все вторично. Я научу тебя маскироваться, изменять внешность, убивать всеми возможными предметами, голыми руками, из пистолета, из арбалета – да, да, есть и такие арбалеты! Убивать ножом. Камнем. Ядом. И, повторюсь, ты должен мне пообещать, что не начнешь ничего делать, пока я не скажу, что ты готов. Обещаешь?
– Я уже обещал, и я всегда держу свои обещания! – Мне стало немного досадно, ну чего он со мной как с ребенком?
– Это хорошо. Тогда поговорим вот о чем: каким способом ты хочешь убивать? Вернее, так: какие способы убийства ты считаешь основными – для тебя? Я примерно знаю, но хочу, чтобы ты мне все сказал сам.
– Я стрелок. Мастер спорта по стрельбе. Использовать хочу малокалиберный пистолет «марголин». И малокалиберный карабин. Охотничий, с оптическим прицелом. Десятизарядный. Ну и… все. Рукопашный бой нужен мне для того, чтобы в случае чего отбиться от ближнего нападения. Я так-то немного смыслю в рукопашке – боксом занимался, карате. Растяжка у меня хорошая… была. Ну и есть. Сразу скажу, «марголин» я пока не представляю, где взять, карабин – куплю официально, по охотничьему билету. Машина еще нужна. Права у меня есть. Машины нет. А без машины действовать трудно, даже невозможно.
– Почему выбор пал на малый калибр?
– Звук тише, чем у боевого, точность хорошая, и невозможно идентифицировать пулю. А значит, не нужно постоянно менять оружие. У меня нет возможности менять его после каждой акции.
– Ножом умеешь работать?
– Нет. Не больше простого обывателя. А вы можете меня научить метать нож?
– Глупости. Никто не может научить метать ножи! Чтобы научиться их метать, нужно метнуть нож пятьдесят тысяч раз. И тогда будешь попадать туда, куда хочешь, любым ножом из любого положения. Метание ножей по большому счету бесполезно. Это только в кино великие мастера мечут ножи с коня, с земли, из воды, с воздуха – отовсюду! Смешно!
– А как же снять часового? Я видел, как его снимают ножом! Метают!
– Чушь. Снять часового можно с помощью пистолета с глушителем либо винтовки. Представь, ошиблась твоя рука, ты промахнулся, или, пока нож летит, часовой повернулся, и… вместо того чтобы воткнуться в горло, нож ранил его в подбородок! И что будет дальше? Операция провалена. Пуля летит до цели практически мгновенно. И попадает гораздо точнее, чем нож. Я лично считаю, что метание ножей – пережиток прошлого. Впрочем, ты можешь учиться этому и самостоятельно. Как я уже сказал, поставь мишень и метай в нее ножи. А вот, в отличие от метания, ножевой бой – это очень важное дело. Очень. Представь, ты подходишь к человеку вплотную, в толпе, незаметно, и наносишь удар тонким стилетом. Прямо в сердце. Тихо, незаметно, абсолютно смертоносно. Особенно если помазать клинок ядом. Правильным ядом. Увы, здесь его найти невозможно…
– Василий Петрович, да вы… кто?! – не выдержал я, глядя на то, как странный мой собеседник вертит в руке вилку, неосознанно для себя пальцами сгибая и разгибая ее так, будто она сделана не из стали-нержавейки, а из мягкого, очень мягкого олова.
– Я… хм… точнее будет сказать, кто я был! Ниндзя я, Андрей. Хе-хе… Слышал про таких? Ага, слышал, вижу. Нет-нет, НЕ ТОТ ниндзя. Никаких восточных корней. Просто работа у меня такая… была. А теперь никакой. Пенсия. Правда, неплохая пенсия. И… вот что, Андрей…
Лицо Сазонова окаменело, он не смотрел на меня – только куда-то в даль, немыслимую даль:
– Ты помнишь, что самурай всегда должен восстанавливать справедливость? Бусидо. Так вот, если ты превратишься в монстра, если ты, воспользовавшись моими знаниями, станешь обижать невинных людей, – я тебя сам убью. Найду и убью. Понял?
– Понял, – не обидевшись, ответил я и слегка сердито предложил: – А может, мы начнем? Может, хватит болтовни?
– Ты все-таки обиделся, – Сазонов незло усмехнулся. – Ты должен меня понять, парень. То, что я тебе дам, запретно. И этим искусством, вероятно, владеют в стране всего ничего людей – трое-четверо. Кто-то умер, кого-то убили, и все уже отошли от дел. И мне очень бы не хотелось, чтобы ты превратился в негодяя. Очень легко им стать, если у тебя сняты запреты. Если живешь так, как если бы уже умер. Если стремишься к смерти. В общем, парень, хороших людей не обижай. Им и так несладко приходится в наше гнусное время. Вот так.
– А почему вы сами не стали делать то, что буду делать я? И что с вами будет, если меня все-таки разоблачат?
– Первый вопрос – табу. Второй вопрос – а кто тебе поверит? Живет некий дедушка, персональный пенсионер союзного значения, перебивается с хлеба на воду. И вот ты вдруг рассказываешь, что это я тебя научил убивать. Что я монстр, убийца, ниндзя! А я всего лишь бывший преподаватель иностранных языков и литературы и ничего не знаю о твоих чудесах. Да, существуют люди, которые легко поверят и которые знают обо мне. И у меня с ними договор, что я тихо сижу и не высовываюсь, и потому они меня не беспокоят. Но договора на то, что я кого-то буду учить своему ремеслу, нет. Я могу учить. Но… не всех. И надеюсь, ты все-таки не будешь распространяться о том, что мы тут делаем. Ты парень умный. Прекрасно все понимаешь. Вот так. Ну, раз мы все выяснили… почти все, можем заняться и делом, а не болтовней – как ты элегантно выражаешься…
У меня покраснели уши, а Сазонов продолжил после полуминутной паузы:
– Пойдем посмотрим, чему вас учат в ваших новомодных секциях карате. Кстати, ты, наверное, принес кимоно, да?
– Принес. А что?
– Пока пусть будет, но в следующий раз принеси обычную одежду, которую тебе не жалко. Ведь ты не будешь бегать по улицам в кимоно? Ну вот. Учиться бою нужно в той одежде, в которой ты будешь выходить на этот бой. И только так. Переодевайся. А я пока принесу холодного чаю. Им очень хорошо утолять жажду. Особенно если в него добавить кое-какой травки…