Началась рубка. Белых не меньше двух полков, а наших всего сотня. Внезапно поднялась пурга. Вокруг загудело, засвистело. Все перемешалось, ничего не видно, и нельзя понять, раненые стонут или ветер воет.
- Я не знаю, сколько это продолжалось, - рассказывал Озолин. - Только так же неожиданно настала тишина. Оглядываюсь - никого живого, кроме моего ординарна. А вокруг нас трупы. Даже жутко стало. Поехали к нам в тыл. Но только спустились в небольшую лощинку, откуда ни возьмись белоказачья сотня. Казаки увидели нас - и в погоню. Ординарца убили. У меня конь хороший. Думал, уйду. Не тут-то было. На первой сотне шагов конь споткнулся и медленно осел в снег. "Подстрелили лошадь, хотят взять живым, - понял я и тут же решил: - Этому не бывать!"
Оставив коня, бросился на казаков. В одной руке шашка, в другой наган. Последняя пуля, решил, моей будет.
Трудно сейчас восстановить подробности. Только помню, здоровенный усатый казак поначалу пырнул меня пикой, пробил шлем, скользящим ударом ожег голову. Что потом со мной делали казаки, не знаю. Очнулся, содрогаясь от холода, раздетый, наполовину занесенный снегом. На голове - кровавый лед. И такая боль, что, казалось, мозги вываливаются. Поднял руку, потом вторую. Ощупал голову, подтянул ноги - понял, что жив. Однако встать не мог. Пришлось ползти к раскинувшемуся на бугре хутору. В пути натолкнулся на убитого ординарца. "Ну, брат, и мертвым тебе придется выручать комиссара". С трудом стащил с него брезентовый плащ и надел на себя.
Немного согревшись, я даже на ноги встал и заковылял к стоявшей отдельно от других избушке. Шагов двадцати до нее не дошел, упал в снег. Силы окончательно оставили. "Ничего, ничего, - успокаиваю сам себя, отдохну немного и доберусь. Только бы не потерять сознания". Лежу так, вдруг вижу, выбегает из хаты мальчонка лет двенадцати, в больших, не по росту, валенках. Задержался у покосившейся постройки, что-то собирает. А я хочу его позвать и не могу: голос на морозе потерял. Рукой машу, а он не видит. Страх меня берет: убежит - и тогда все пропало. Мальчик уже действительно собрался уходить, но на какое-то мгновение задержался, оглянулся и заметил меня. Осторожно, с опаской, подошел и, опершись руками на свои худенькие колени, пригнулся, посмотрел на меня большими черными глазами, в которых одновременно отражались испуг и любопытство.
- Тебя как звать? - через силу шепотом спрашиваю мальчугана.
- Мишкой.
- Так вот, Миша, позови мать.
Он убежал. А минут через пять привел седобородого старичка с такими же, как у него, большими черными глазами.
С помощью мальчика старик молча волоком потащил меня к избе. В хате он снял с меня шлем и бросил в печку, сказав, что в хуторе белые. Я спросил, нет ли у него бинта или куска чистой материи, чтобы перевязать голову.
- Нет, сынок, ничего. Вот разве мешок из-под картошки, он чистый.
Перевязали голову мешковиной. Ночью мне сделалось плохо. Я задыхался, терял сознание, на короткое время приходил в себя и снова проваливался в кошмарную бездну. Утром в хату пришли белоказаки,
- Кто это? - спрашивают.
Опередив старика, я сказался обозником, мобилизованным из Витебска.
- Жаль, не попадается комиссар или командир, а все только дрянь обозная, - выругался старший из казаков и сдернул с моей головы мешковину.
- Пустить в расход, чтобы не портил воздух, - предложил второй казак.
- Да не трожьте его, сам помрет, - недовольно пробасил третий. Разберись тут, кто прав, кто виноват. Офицеры теперь Деникина клянут не меньше, чем большевиков. Получается: паны дерутся, а мы страдаем, как этот, - кивнул казак в мою сторону.
Из дальнейших разговоров я заметил, что недовольство проявляется и у других казаков. Большинство из них ко мне отнеслись беззлобно. Больше того, сварив суп, плеснули немного мне и даже отрезали кусок баранины. А когда уходили, тот, который заступился за меня, вытащил из сумки рваную рубаху и бросил старику:
- Замотай парню голову.
Еще день пролежал я в надежде, что мне будет лучше. Но лучше не стало, хотя хозяин изо всех сил старался выходить меня. Он достал гусиного сала и смазал обмороженные места.
- Худо тебе, сынок, - участливо говорил старик, - а нам с Мишуткой ни кормить, ни лечить тебя нечем. Мать у него давно померла, - кивнул старик в сторону молчаливо сидевшего Мишки. - И все, что осталось не взятого казаками, спустили мы с ним, чтобы прокормиться.
К вечеру меня увезли в здание школы, где белые устроили лазарет. Он скорее походил на мертвецкую. Раненые и больные лишены были всякой медицинской помощи. Умерших долго не убирали, и они лежали тут же, рядом с живыми.
Когда рассвело, я осмотрелся. Возле меня лежал мертвый казак.
Часов в одиннадцать в лазарет пришли жители. Они вытащили мертвых, а живым сварили похлебку из костей. Если бы не старик и его внук Мишка, не выйти бы мне живым оттуда. Старик два раза приводил местного лекаря. Тот остриг и смазал чем-то голову. Старик выстирал обмундирование умершего казака и помог мне переодеться. Мишка приносил воду и кусочки хлеба. Мне тяжело было жевать, но я ел, чтобы сохранить жизнь. А Мишка, молчаливо смотревший на меня широко открытыми, полными сострадания глазами, торопливо собирал крошки в костлявый кулачок.
Константин Иванович вздохнул и, вынув из кармана платок, вытер глаза.
- Что же было дальше? - нетерпеливо спросил кто-то из темноты.
- Потом я немного окреп и задумал бежать. Просил старика достать лошадь, но он принес мне зипун и сказал:
- Лошадей, сынок, у всех казаки позабирали. Если под силу, уходи пешком. Только идти надо перед рассветом, а то, неровен час, беляки поймают.
До Маныча меня провожал Мишка.
- А тебе не страшно? - спрашиваю его. - Темно, да и казаки близко.
- Чего бояться-то! Батя говорил: "Бойся только своей трусости", коротко ответил он.
У Маныча мы простились. Осторожно ступая, я пошел по оттаявшему, изборожденному трещинами льду на правый берег реки, а Мишка, присев на потемневшую кучу снега, махал серой кубанкой. Постепенно густая дымка предрассветного тумана скрыла левобережье Маныча и моего юного спасителя.
Я благополучно добрался до Ростова и лег в госпиталь.
А когда выздоровел, захотелось повидать старика и Мишку. Пользуясь предоставленным мне отпуском для восстановления сил, я с попутной машиной поехал в освобожденный от белых хутор. Приехал поздно вечером. Забросив на плечи мешок с подарками Мишке и деду, зашагал к хате, где начиналась моя вторая жизнь. Но хаты не нашел. На ее месте чернела закопченная полуразрушенная печь с железной трубой. Соседи сказали, что старик умер от тифа, а Мишка куда-то исчез. К горлу подкатился комок. Не знаю, жив ли этот маленький хлопчик с большим добрым сердцем и грустными черными глазами, закончил свой рассказ комиссар Озолин,
Поезд Реввоенсовета вышел в город Александрию. Сюда выходили главные силы Конармии, сюда же перемещались полештарм и Особая кавалерийская бригада. По плану как раз здесь, в районе Александрии, войскам предстояло привести себя в полную боевую готовность перед выполнением боевой задачи. И мы собрались объехать дивизии, осмотреть их после проведенных оргмероприятий, проверить подготовку к предстоящим боям.
В город приехали вечером 12 мая. Комендант станции, матрос саженного роста, доложил, что в Александрии собралось около трехсот конармейцев.
- Каких конармейцев?! - удивился я, зная, что дивизии от города еще на расстоянии суточного перехода.
- Известно каких, ваших, - ответил комендант и, указывая на вокзал, добавил: - У меня здесь большая группа. Просят допустить к вам.
На вокзале нас окружили люди, вооруженные шашками, а некоторые винтовками и револьверами. Это действительно были конармейцы. Одни из них только что возвращались из госпиталей, других в свое время местные военные власти задержали для тыловой службы. И теперь, узнав, что Конармия движется на новый фронт, все они правдами и неправдами старались вернуться в свои части.
Было здесь и немало отпускников, просрочивших время, и даже тех, кто отлучился из частей самовольно.
Надо иметь в виду, что большинство бойцов Конармии являлись жителями только что освобожденного Дона, Ставрополья, Кубани и Терека. Воевали они с 1914 года, многие не были дома по четыре-пять лет, не знали о судьбе родных. Понятно, что после разгрома белогвардейщины на Северном Кавказе их потянуло домой, к семье. Считая, что война окончилась, они терпеливо ждали демобилизации. Но когда на западе появился новый враг и Конная армия двинулась на новый фронт, к командирам посыпались сотни просьб отпустить на побывку. Некоторых отпускали, другие ушли самовольно "хоть одним глазом взглянуть", что делается дома.
Многие из "самовольщиков" нашли свое хозяйство разоренным, хаты сожженными, а семьи еще не вернувшимися "из беженцев". Оставаться со своим горем одному было тяжело, и бойцы возвращались в свои части, ставшие для них вторым домом, большой дружной семьей. Страх перед суровым наказанием не останавливал.
- Почему нас задерживают?
- Мы к себе хотим, в Конармию, - слышались вокруг возбужденные голоса.
Побеседовав с бойцами и успокоив их, я пообещал:
- Ждите здесь. Сюда прибудут представители дивизий.
Реввоенсовету Республики мы в тот же день послали телеграмму следующего содержания:
"В Реввоенсовет Конармии поступают заявления, что бойцы, возвращающиеся из лазаретов, задерживаются в Ростове, Воронеже и по линии следования комендантами для несения тыловой службы. Ввиду особо острой нужды в старых кавалеристах, Ревсовет ходатайствует о вашем распоряжении возвратить задержанных и впредь не задерживать следующих в свои части бойцов"{19}.
В течение 13 мая Конармия сосредоточивалась в районе Федоровка Верблюжка - Александрия. Здесь части пополнялись боеприпасами, приводили в порядок оружие, обозы, перековывали лошадей. На отдых и подготовку к боевым действиям отводилось двое суток.