Великая в своей безысходности боль трагедий Беккета, питаемая высшим вдохновением, есть этот плач Бога, плач по человечеству, плач, неспособный ни облегчить его бесконечные муки, ни придать им смысл.
Беккет - это и есть развернутое предостережение леверкюновского черта, а его вопль отчаяния - крик отъединенного, отчужденного, одинокого человека, утратившего связи с миром. Но не цинизм отчаяния и не самоглумление одиночки, как интерпретируют доктора с лампасами, а демонстрация того, во что способно обратить нормального человека ненормальное общество.
Шоки непонятного, которые восполняют художественную технику в
эпоху утраты ею смысла, претерпевают превращение. Они освещают
бессмысленный мир. Ему приносит себя в жертву новая музыка. Всю тьму и
вину мира она принимает в себя. Все ее счастье в том, чтобы познать
несчастье; вся ее красота в том, чтобы отказаться от видимости
прекрасного. Никто не имеет с ней ничего общего - индивиды так же
мало, как и коллективы. Она затихает никем не услышанная, без эхо.
Такова, кстати, музыка Холлигера к беккетовскому "Come and Go".
В творчестве Беккета, как ранее у Белого, Джойса, Музиля, сама сущность выступает против своего существования, заявляя ему решительный протест. Чистое, идеальное "я" есть антипод личности, как время - антипод вечности. Это - и высшее торжество и гибель, ибо овладеть собой - значит себя уничтожить. Максимум сознания - конец света, считал Валери.
Мир Беккета - оцепенение и автоматизм. Почти все его герои неподвижны. "Они всегда в одном месте, месте их страданий".
Мир его героев замкнут не символическими цилиндрами или урнами, в которых они обитают, а одномерностью духа человека-массы. Беккету удалось атомизировать толпу и показать, что все ее свойства присущи каждому атому в отдельности. Его герои и есть конформистские атомы-символы, элементы абсурда.
Нет, не драма абсурда, а крик устами своей раны, боль бытия, шекспириана эпохи прогресса и "больших скачков".
Нет, не писатели отравляют жизнь - они ее уже находят отравленной, писал Г. Белль. Беккет ничего не придумывал - подводил итоги увиденному.
"В ожидании Годо" - драма символов, миф об упадке, о тщете бытия, о вырождении, об опасности и бессмысленности действия в эпоху восторжествовавшего прогресса: "Не будем ничего делать. Это безопаснее". Мир одномерного человека примитивен и убог, его ценности абсурдны, сам он безумец. Налицо оцепенение и автоматизм, либо жестокий энтузиазм разрушения - две крайности убожества.
Да, действительно, значительную часть отпущенного нам времени мы
сидим и ждем; но это происходит отнюдь не в метафизическом мраке, где
прячутся "они". "Они" борются против нас, а мы боремся с "ними". По
отношению к другим мы сами - это и есть "они".
На смену залитым солнечным светом подмосткам шекспировских
времен, окруженным со всех сторон тесным кольцом зрителей, на смену
тем насыщенным энергией столкновения характеров, которые ясно и
наглядно вскрывали главные пружины действия, пришла мрачная и темная
сцена, на которой царит бездействие, и на которую взирают и которую
подчиняют себе силы, незримо присутствующие за кулисами, а публика
стала "болотом" - так называет ее беккетовский Владимир, подходя к
рампе и глядя в зрительный зал.
Когда ожидают Годо, то подразумевается, что он может прийти.
Ожидание Годо, который так и не приходит, обретает драматизм,
способный волновать сердца только в случае, если тот, кто скорбит об
отсутствии Бога, убежден, что некогда Бог существовал, только в
случае, если бессмысленность религии воспринимается как утрата того,
что было в прошлом реальностью.
"В ожидании Годо" - это пьеса, отрицающая историю. В отличие от
"Короля Лира" у нее нет определенного места действия. Сразу же по
окончании спектакля эту пьесу можно показать опять и повторять сколько
угодно раз подряд: ведь нет никакой разницы между ее началом и концом.
Постановка "Годо" П. Холлом в 1955-м вызвала бурю шекспировской мощи. Симптоматично, что затем последовала постановка "Троила и Крессиды": Шекспира по Беккету...
...во внешнем облике спектакля, подчеркивающем пыльность,
пустынность жизни, в этом песке, который впитывает кровь воинов,
гибнущих из-за бессмысленной распри, то есть абсурдно, неразумно, - в
этом "пустом пространстве" чувствуется родство с абсурдистской
драматургией... И идея смерти, олицетворенной в образе Пандара, смерти
как единственного выхода из создавшегося положения, тоже близка
разработке этой темы у Беккета. Более того, драматургия абсурда,
безусловно обновившая внешний облик театра и драмы на Западе, могла
стать причиной того, что "Троил и Крессида" была около 1960 г. наконец
оценена и понята публикой. Хотя бы с точки зрения жанра. Недаром Д.