Одна мелкая стычка с М. Котовым, начальником Управления «Р» (бывшим резидентом в Финляндии и представителем КГБ в Чехословакии в 1968 г.), ведавшего долгосрочным планированием и анализом, добавила масла в огонь. В то время я усердно корпел над коллективной монографией о внешней контрразведке, которая несколько лет спустя, уже в 80-х годах, на конкурсе была признана лучшей научной работой в разведке. Но тогда Котов высказал на ученом совете ряд сомнений в изложенных мной в монографии тезисах. При этом он добавил, что я оперировал данными, явно полученными от подставы спецслужб противника. При всем уважении к возрасту Котова, а он был старше меня лет на 15, я не сдержался и бросил реплику, суть которой сводилась к тому, что с финляндским и чехословацким опытом Котову не стоило бы брать на себя ответственность давать оценки по вопросам, в которых он разбирается слабо. Буквально через час меня вызвал Крючков и отчитал за допущенную грубость по отношению к ветерану разведки.
Но текущие события отвлекли от мелочей жизни.
Летом 1978 года личным самолетом Андропова Крючков вылетел в Кабул для заключения с афганским МВД соглашения о сотрудничестве. В нашей группе было всего три работника, включая помощника Крючкова.
Мне эта поездка представлялась интересной, ибо я никогда не был в Афганистане, к апрельской революции относился весьма сочувственно, хотя знал, что она пришлась не по вкусу Брежневу из-за скоропалительного и несогласованного решения Тараки захватить власть в стране.
Остановились мы на территории посольства. А с утра начались встречи с афганским руководством. Организатор успешного мятежа не произвел на меня впечатления. Был он по-стариковски суетлив, много говорил общих фраз. Гораздо больше понравились молодые, энергичные офицеры: начальник госбезопасности А. Сарвари, начальник жандармерии Д.Тарун и особенно зампремьера и министр иностранных дел X. Амин. Все они говорили по-русски, а Тарун по всякому поводу и без повода самозабвенно цитировал Маркса и Ленина. Амин показался мне наиболее грамотным и интеллигентным человеком. Когда же выяснилось, что мы вместе с ним учились почти в одно время в Колумбийском университете, между нами сразу установилось взаимопонимание. Мы перешли на английский, стали вспоминать знакомые места и достопримечательности Нью-Йорка. Глаза Амина блестели от радости, как будто он встретил родственную душу. Мы обнялись на прощание, а вечером я узнал от своих коллег из резидентуры, что Амин подозревается в связи с ЦРУ, что его якобы завербовали в США во время учебы на почве гомосексуальных наклонностей.
В течение пяти дней мы обсуждали различные аспекты сотрудничества с афганскими официальными лицами, мне пришлось выступить перед офицерами госбезопасности с докладом об организации работы против ЦРУ США.
Тогда в Кабуле еще царило спокойствие. Восточный базар, хотя не столь красочный, как в Рабате или Танжере, поражал изобилием всякой всячины, начиная от антиквариата и кончая диковинными фруктами. Для нас устроили пикник на территории бывшей королевской виллы, но поездку в Джелалабад отменили, объяснив, что на дорогах иногда постреливают.
На пути в Москву мы сделали посадку в Ташкенте. Там с аэродрома нас сразу же увезли по дворец приемов, где тогдашний узбекский вождь Рашидов устроил для нас обед. За столом Крючков поделился впечатлениями об обстановке в Афганистане. Рашидов в свою очередь долго говорил об успехах Узбекистана, развивал планы превращения его в маяк для всех азиатских народов.
Не успели мы сесть в самолет для продолжения полета, как Крючков, достав из портфеля бутылку шотландского виски, предложил выпить. Я с удивлением посмотрел на него. Он никогда не отличался инициативностью в этих делах, пил всегда умеренно и осторожно. «Вы же любите виски, наливайте», — приказал Крючков, заметив мое недоумение. «Я совсем не против, но на вас это не похоже», — отшутился я, наливая по полстакана «Джонни Уокера» двенадцатилетней выдержки. «За успешное завершение», — коротко сказал Крючков и залпом проглотил свою порцию. Я не успел открыть рта, чтобы похвалить чудесный напиток, как Крючков предложил повторить. Видя мое изумление, он разъяснил: «Афганская пища может вызвать расстройство желудка и отравление. Надо профилактироваться». На следующее утро Крючков не вышел на работу. Виски не помогло. Несколько дней он приходил в себя.
Потом Крючкову еще не раз придется иметь дело с Афганистаном. Летом 1979 года, когда в Персидском заливе накалились до предела политические и военные страсти, в кабинете начальника ПГУ состоялось совещание с руководителями ГРУ Генштаба, на котором была сделана попытка выработать совместные рекомендации в связи с надвигающимися событиями. Первым взял слово П. Ивашутин. Он обстоятельно изложил взгляды ГРУ и, очевидно, Генштаба на обсуждаемые вопросы и однозначно высказался за ввод советских войск в Афганистан. Крючков дал происходящему более спокойную оценку, подчеркнув при этом, что Андропов выступает против военного решения.
Как известно, несколько месяцев спустя позиция Андропова изменилась. Более того, КГБ взял на себя тяжелейшую ношу, связанную с постоянным и прямым вмешательством в афганские внутренние дела, включая физическое уничтожение Амина и насаждение своих креатур — Кармаля и Наджибуллы на высшие посты в государстве. Роль Крючкова во всем, что происходило в Афганистане и вокруг него, исключительно велика. Еще на первом этапе войны он выступил с инициативой объединить информационные потоки, исходившие из Кабула в Москву. Существовавшие до той поры параллельно линии информации, отражавшие различие позиций посольства, советника ЦК КПСС, КГБ и ГРУ, утратили свою самостоятельность. Дабы не раздражать и не огорчать Брежнева, ему на стол теперь ежедневно давали согласованные в Кабуле сводки, искажавшие фактическое положение дел, представлявшие все в розовых, оптимистических тонах. Основанная на ложной информации оценка перспектив афганской войны привела к ее затягиванию на долгие годы, к бессмысленным жертвам и страданиям. Советская разведка во главе с Крючковым, как и весь КГБ, несут огромную долю вины за афганскую трагедию.
В том же 1978 году Крючков пригласил меня на очередную встречу с Андроповым. В конце встречи, после обсуждения текущих вопросов, Крючков сообщил, что получил от министра внутренних дел Болгарии Стоянова просьбу помочь в реализации указания Т. Живкова о физическом устранении Георгия Маркова, в прошлом близко общавшегося с семьей Живкова, а потом эмигрировавшего на Запад и работавшего на Би-би-си. Когда Крючков доложил суть дела болгарского лидера, Андропов, терпеливо слушавший сообщение своего подчиненного, неожиданно резко встал и зашагал по кабинету. Несколько секунд длилось молчание. Затем так же резко Андропов сказал: «Я против политических убийств. Прошли те времена, когда это можно было делать безнаказанно. Мы не можем возвращаться к прошлому. Я против». Крючков заерзал на стуле: «Юрий Владимирович, но товарищ Живков просит. Войдите в положение министра Стоянова. У нас с ним очень теплые отношения. Если мы не пойдем ему навстречу, Живков расценит это либо как признак нашего недоверия к МВД, либо как сигнал, свидетельствующий об охлаждении советского руководства к Живкову. Поймите, это личная просьба Живкова».
Председатель молча продолжал широкими шагами ходить по кабинету. Затем, остановившись, сказал: «Хорошо, но никакого нашего участия. Дайте болгарам все, что нужно, научите их пользоваться, направьте в Софию кого-нибудь для инструктажа. Но не более. На большее я не согласен». Крючков удовлетворенно кивнул головой. Я лишь слушал и наблюдал происходящее, не вымолвив ни слова.
Через неделю-две в Софию вылетел С. Голубев и один из технических специалистов для обучения болгар практическому использованию специальных ядов, не оставляющих следов после убийства. По возвращении Голубев рассказывал, как вместе с будущими исполнителями они опробовали яд на лошади. Миллиграммовая доза свалила животное без труда.
Потом болгары решили испытать смертельное оружие на одном из приговоренных к смерти заключенных. Эксперимент провели, симулируя реальную обстановку. Сотрудник МВД подошел на расстояние около метра к избранной жертве и произвел бесшумный выстрел из вмонтированного в зонтик механизма. Заключенный вздрогнул, как от укуса пчелы, и страшно закричал — не столько от боли, сколько от сознания, что приговор приводят в исполнение.
Прошли сутки, двое, потом еще несколько дней — «отстрелянный» заключенный, не ощущая никакого расстройства здоровья, успокоился и вел обычный образ жизни. Болгары с тревогой обратились к инструкторам с просьбой объяснить причины отсутствия результатов. Голубев был вынужден вылететь домой для дополнительных консультаций.
В Москве предложили альтернативный способ устранения Маркова, испытанный в прошлом: смазать ручку двери автомобиля специальным составом, вызывающим инфаркт у прикоснувшегося к ручке через день-два. Однако у кого-то из «гуманистов» лаборатории № 12 Оперативно-технического управления КГБ возникло опасение, что за ручку может взяться любой гражданин, в том числе друзья или близкие Маркова. Решили вернуться к первоначальному варианту. Голубев отправился в Софию для продолжения инструктажа.
Вскоре болгары начали охоту за Марковым. Сначала они намеревались совершить убийство на одном из пляжей в Италии, где проводил отпуск Марков. Однако разработанный план дал осечку, и пришлось операцию завершить осенью в Лондоне. Исход ее известен.
Ободренные успехом задуманного предприятия, наши братья выбрали новую мишень — бывшего сотрудника парижской резидентуры своего МВД В. Костова, оставшегося во Франции и выдавшего все, что он знал о деятельности болгарской разведки в этой стране. На сей раз они сами планировали операцию и пользовались уже приобретенным опытом и средствами. Предпринятая в парижском метро попытка убийства Костова оказалась, однако, безуспешной из-за некачественного наполнения ядом крохотной пули и оперативного вмешательства врачей. Костова спасли, а история покушения на него стала международной сенсацией. Она же позволила другими глазами взглянуть на странную смерть Маркова и сделать вывод о его преднамеренном убийстве.
С созданием отдела по борьбе с экономическими и финансовыми диверсиями мне пришлось изредка бывать в Кремле в аппарате первого заместителя Предсовмина Н. А. Тихонова. Внешняя контрразведка, взявшая под контроль некоторые формы валютных операций советских учреждений за рубежом, неоднократно докладывала о злоупотреблениях в торгпредствах, Морфлоте и Аэрофлоте, банковских и коммерческих предприятиях со смешанным капиталом. Поток информации особенно усилился по мере приближения Олимпийских игр в Москве. Стало известно, в частности, что некоторые европейские банки скупают в большом количестве по черному курсу советские рубли, имея в виду обеспечить ими участников Олимпиады и туристов. Таким образом, речь шла о перспективе недополучения организаторами Игр значительного количества валюты. По поручению Андропова я доложил об этом лично Тихонову, с которым встречался ранее перед его поездкой в Канаду. Тихонов внимательно прочитал сообщение и без всяких комментариев спросил: «Что же нам делать?» Заданный просто и бесхитростно вопрос меня слегка озадачил. Я думал, что Тихонов предложит какой-то план действий, в котором КГБ будет отведена соответствующая роль. Поскольку же такого предложения не поступило, я бодро ответил будущему премьеру: «Мы подумаем и представим вам план контрмероприятий». — «Даю вам срок две недели», — сказал Тихонов, и мы распрощались.
В тот же день Крючков позвонил по прямому проводу «Вы понравились Тихонову. Радуйтесь». Но в голосе Крючкова радости я не обнаружил.
Через два дня в кабинете министра финансов В. Гарбузова собрались полномочные представители Госбанка, МИД, МВТ, КГБ и других заинтересованных ведомств. Через две недели план мероприятий, оказавшийся весьма солидным, был доложен Тихонову и затем одобрен Совмином СССР. Его реализация началась незадолго до моего отъезда в Ленинград.
В 1979 году я последний раз побывал в Польше в составе делегации, возглавлявшейся Крючковым. Мы разместились на той же «Магдаленке» под Варшавой, посетили Гданьск и судоверфь им. Ленина. Когда на черных лимузинах мы подкатили к воротам верфи, встречавший нас директор предупредил: «На территорию в автомашинах лучше не въезжайте. Рабочие у нас неважно настроены к начальству».
А перед отъездом снова был банкет, и каждому за столом дали возможность выступить. Находясь под впечатлением тревожных слов директора судоверфи, я в своем тосте пожелал польским друзьям преодолеть трудности и еще сильнее крепить узы дружбы с Советским Союзом. Банальный по содержанию тост, как ни странно, вызвал отрицательную реакцию зам министра внутренних дел М. Милевского. В своем ответном слове он напомнил присутствующим, что польские органы безопасности успешно справлялись с гораздо большими трудностями, чем сейчас, и напрасно у некоторых появляются опасения за судьбу Польши. «Мы знаем всех диссидентов по именам, — хвастливо заявил Милевский, — и, если надо, одним махом сметем никого не представляющую горстку крикунов. Советские товарищи могут в этом не сомневаться».
До выхода «Солидарности» на польскую и мировую арену оставалось меньше года.
К лету этого же года получило некоторое развитие дело «Кука». После обращения Дональда Маклина к Крючкову с просьбой о смягчении приговора «Куку», я подготовил докладную на имя Андропова с предложением досрочно освободить «Кука» из заключения и вернуть отнятые у его жены вещи — магнитофон, проигрыватель, пластинки и магнитные пленки с музыкальными записями, три тысячи рублей и другие предметы личного обихода, не занесенные в протокол при конфискации имущества.
Андропов дал устное согласие на внесенные предложения, но рекомендовал провести предварительную встречу с «Куком». Летом «Кука» привезли из Сибири в Лефортовскую тюрьму.
Перед встречей с ним Крючков, обеспокоенный ходом дела, поставил передо мной одну задачу: добиться признания от «Кука», что он был завербован ЦРУ. Я не стал спорить и отправился в Лефортово с миниатюрным магнитофоном в кармане.
Когда «Кука» ввели в комнату для беседы, где я находился один, он растерянно огляделся по сторонам, потом увидел меня у окна и попросил разрешения сесть. Он не очень изменился с тех пор, как я его встретил почти двадцать лет назад, только ссутулился и еще больше поседел, не было блеска в глазах, и речь показалась мне покорной и безразличной. Меня он не узнал, но, когда я назвал его по имени, он вздрогнул и, как будто очнувшись от летаргии, воскликнул: «Олег, это ты?» Он бросился ко мне, но я остановил его жестом. «Как же ты мог связаться с уголовниками, — начал я, — ведь ты всегда защищал высокие идеалы, мечтал о светлом будущем, проклинал общество, в котором все продается и покупается, а сам принес его худшие обычаи в нашу жизнь». Он прервал меня словами: «Не надо, я все понимаю. Я действительно нарушил закон, но мне нужны были деньги. Жена больна после аварии, мы хотели купить дачу, недорогую, а денег не хватало. Но меня посадили не за это. Валютные нарушения — это лишь предлог. Меня обвиняли в шпионаже, они хотели и тебя притянуть, все спрашивали, как мы встретились, кто был инициатором». — «Так может быть, Анатолий, тебе стоит наконец признаться, что ты был шпионом, — вставил я, следуя предписанной Крючковым линии. — Все равно тебе сидеть восемь лет, признавайся лучше сейчас, и мы что-нибудь придумаем для облегчения положения».
Реакция «Кука» была мгновенной. Глаза его бешено сверкнули, и он разразился ругательствами: «Вы идиоты, все ваше заведение, КГБ, — это сборище дураков и идиотов. Вы хотите, чтобы я повесился и доказал вам, что невиновен, никогда ни на кого не работал, кроме советской разведки». Неожиданно он осекся, а потом судорожно зарыдал. Я успокаивал его как мог, но чувствовал себя гадко — именно одним из тех идиотов.
Я доложил Крючкову о встрече. Он приказал срочно сделать расшифровку магнитофонной записи для Андропова. Но с Лубянки повеяло холодом. Крючков вызвал меня снова и стал расспрашивать в деталях, когда и сколько раз мы виделись с «Куком» в Америке. Потом приказал еще раз съездить в Лефортово и попытаться добиться от «Кука» признания. Тут уже я не вытерпел. Я возбужденно доказывал Крючкову, что это бессмысленно, что «Кук» не шпион, что я не хочу быть посмешищем. «Это в ваших интересах, — ответил Крючков, — поезжайте».
Вторая встреча в Лефортово длилась менее получаса с тем же результатом. Для меня все было ясно. Я поднял голос в защиту жертвы системы, но система не прощает заступников, осмелившихся усомниться в ее праведности.
6 сентября Крючков пригласил меня поехать на Лубянку. Там, в большом кабинете, я увидел созвездие начальственных светил: Григоренко, зампред по кадрам В. Лежепеков, начальник Следственного управления А. Волков, начальник Московского УКГБ В. Алидин и другие. Вел совещание Лежепеков, и, как я понял, оно было посвящено моей персоне. «Что вас побудило встать на защиту «Кука»?» — спросил Лежепеков. «Гуманные мотивы, — ответил я. — На мне лежит ответственность за него как человека. Благодаря моим усилиям он бросил все, что имел в США, — карьеру, материальное благополучие, покой. Его арест — фабрикация Алидина. Он не шпион, хотя закон нарушил, но его на это спровоцировал Алидин». Главный московский чекист не выдержал, одернув меня громовым голосом: «Ты не знаешь дела. Он антисоветчик, он готов предать Родину, а ты его защищаешь». Перепалка могла бы длиться бесконечно, но прервал Волков, обратившись с вопросом к Григоренко. Последний промямлил что-то невнятное, но не в пользу Алидина. Крючков молчал, другие тоже.
Лежепеков закончил совещание словами: «Вам не следует больше заниматься этим делом, Олег Данилович. А «Кука» мы, возможно, отпустим пораньше. Поздравляем вас с днем рождения, желаем здоровья и дальнейших успехов. И хорошо отдохнуть. У вас, кажется, с завтрашнего дня отпуск?»
Я откланялся и пошел к выходу. Через день я нырнул в обожаемую морскую волну. Через сорок пять суток вернулся в Москву на работу. Потом прошли ноябрьские праздники, а 11 ноября Крючков вновь пригласил меня пойти вместе к Лежепекову. Очередной поход к кадровому начальству не предвещал ничего хорошего. Сердце учащенно билось, когда я вошел в кабинет. «Мы предлагаем вам должность первого заместителя начальника Ленинградского управления КГБ, — сухо сказал Лежепеков. — Вы ленинградец, знаете контрразведку, коллектив там большой, и проблем много, так что скучно вам не будет». Я посмотрел на Крючкова. Он сидел, склонив голову, никак не реагируя. «Но почему территориальные органы? Всю жизнь я связан с разведкой, хотя она мне в последнее время стала порядком надоедать», — сказал я, взглянув на Крючкова. При этих словах Крючков встрепенулся, заметив: «Не плюйте в колодец, пригодится воды напиться».
«Мы вам не закрываем возможность вновь вернуться в разведку, — продолжал Лежепеков, — но невредно и набраться опыта внутри страны. За вами сохраняется московская квартира, ну а в Ленинграде у вас будет отличное положение».
Делать было нечего — я дал согласие.
Всю ночь я не спал, не давала покоя мысль: что произошло, как понять это неожиданное перемещение? Моя служба продолжала набирать силу, появились новые источники; огрехи были, но на фоне других мы выглядели весьма неплохо. Трения с Крючковым усилились, отношения все же сохранились. Правда, на одной из встреч до отпуска он опять обронил фразу о моих связях, добавив, что на чьем-то юбилее я неудачно выступил, и об этом донесли Председателю. Кроме того, Председатель выразил недовольство по поводу одного из моих докладов зампредсовмина Николаю Тихонову, в котором в неблаговидном свете предстали руководители Аэрофлота, увлекшиеся личным благоустройством за государственный счет. Кто-то доложил Андропову и о моем выступлении в Высшей школе КГБ, где я упомянул бывшего посла А. Шевченко как протеже Громыко, несущего ответственность за неприятие своевременных мер по отзыву Шевченко из США.
2 января 1980 года, накануне отъезда в Ленинград, Андропов принял меня в своем кабинете. «Ну что, отмучился?» — приветствовал он меня, встав из-за стола и протянув руку для пожатия. Не уловив смысла его слов, я ответил невпопад, что, напротив, работа в ПГУ, при всей ее напряженности, приносила мне удовлетворение. «Да я не о том, — поморщился Председатель. — Я имею в виду «Кука». Ну что ты взялся защищать шпиона? Зачем тебе это было нужно?»
Смысл произнесенного с трудом доходил до моего сознания. «Какой же он шпион, если побирается из-за нехватки денег, вступает в контакт с валютчиками? ЦРУ обеспечило бы его до конца жизни материально и никогда бы не позволило рисковать из-за грошей, — выпалил я, чувствуя, как во мне растет нервное раздражение. — Я не поленился прочитать девять томов дела «Кука» — это типичная стряпня Алидина и его следователей!»
«Ну ладно, оставим это, — миролюбиво кивнул Андропов. — Что я тебя, проверять буду? Давай оставим. Езжай в Ленинград, годик-полтора там побудешь, пыль здесь осядет, и вернешься. Москва от тебя никуда не уйдет. Ты знаешь Носырева, ленинградского начальника?» Я ответил, что знаю о нем, видел раз-два на коллегии и потом он помогал с устройством тещи в больницу.
«Теща, — усмехнулся Андропов. — Он мужик с норовом, нелегко тебе будет поначалу. Ну ничего, все обойдется».
В это время зазвонил телефон ВЧ. На проводе был Кабул. В трубке раздался голос Б.Иванова, докладывавшего обстановку в Афганистане после ввода туда советских войск. Андропов напрягся, вслушиваясь в булькающие звуки, потом прервал доклад и закричал в трубку: «Борис Семенович! Скажи Кармалю, чтобы он выступил по телевидению с обращением к народу. Прошло уже несколько дней, а он молчит. Надо же показаться людям, изложить программу. Скажи ему, чтобы не тянул. Окажи необходимую помощь в подготовке».
Председатель бросил трубку и обратил ко мне усталый взгляд.
«Все же у меня нет ясности, почему мне надо ехать в Ленинград, — проговорил я, воспользовавшись наступившей паузой. — Мне что, не доверяют здесь?» — «О чем речь, какое недоверие? — возразил Андропов. — Мы тебя назначили первым заместителем, чтобы не обижать. Ты же в Ленинград едешь, не куда-нибудь к черту на кулички. Там все есть: и разведка, и контрразведка, и пограничники. Это же целый комитет, намного больше республиканских».
Я пробормотал положенные в таких случаях слова благодарности. Аудиенция закончилась. Больше я Андропова никогда не видел, хотя он в 1982 году интересовался моей судьбой. И как ему было не интересоваться, если бывший начальник внешней контрразведки не раз обращался к нему с нелегкими вопросами, требовавшими его решения, и только его.
Впервые я увидел Андропова в марте 1970 года на заседании коллегии КГБ СССР, куда меня пригласили в связи с утверждением в должности заместителя начальника Второй службы. Он сидел на председательском месте, крупный, с семитскими чертами лица, слегка сутулый и, не поднимая головы, слушал доклад Сахаровского с изложением моей биографии. Единственный вопрос, заданный мне Андроповым в тот день, не отличался от вопроса, который слышали из его уст сотни других номенклатурных работников КГБ: «Вы согласны с назначением на предлагаемую вам должность?» Я ответил односложно, как рекомендовали в Управлении кадров: «Согласен». — «Есть ли у кого-нибудь из членов коллегии возражения или замечания по данной кандидатуре?» — спросил Андропов, обводя глазами зал. «Нет. Вы свободны — можете идти», — кивнул он мне и приготовился слушать очередного докладчика.
В последующие годы мне нередко приходилось присутствовать на заседаниях коллегии, обсуждавших различные вопросы, и всякий раз я с удовольствием наблюдал за тем, как работает председательствующий. В зал коллегии Андропов входил точно в назначенное время, как правило в десять утра. Без разминки и общих слов сразу приступал к повестке дня. Вел заседание энергично, жестко, строго следя за регламентом, безжалостно прерывая докладчиков, если они отклонялись от темы или лили воду. Различные точки зрения выслушивал терпеливо и тут же высказывал свое мнение. В спорных случаях предлагал поглубже изучить вопрос и вновь вернуться к его рассмотрению в разумно установленные сроки.
Свои мысли и резюме по итогам дискуссии Андропов высказывал в конце заседания. Они отличались четкостью изложения, критическим анализом событий и фактов, ставших предметом изучения коллегии, практическими выводами и рекомендациями, нередко оформлявшимися впоследствии в виде приказов КГБ.