Во всем его облике проглядывала суровость большевика, прошедшего выучку в сталинской аппаратной школе, сумевшего выжить в передрягах закулисных сражений, преодолеть барьеры, возведенные историческим безвременьем переходной эпохи, — от «оттепели» Хрущева до захвата власти Брежневым — и приспособиться к новому лидеру, сохранив свою индивидуальность и одновременно приверженность старым представлениям о мире. Несмотря на распространившиеся на Западе слухи о «либерале» Андропове, пьющем виски с содовой и читающем по вечерам романы Флеминга, он не отличался общительностью, от спиртного уклонялся по причине застарелой болезни почек, а к западным привычкам и традициям относился с большой подозрительностью и недоверием.
Внешняя сдержанность Андропова распространялась и на личные контакты. Лицо его редко озаряла улыбка, эмоции проявлялись лишь в компании «своих», где можно было расслабиться и даже матюгнуться. Но ему не была чужда патетика, когда речь заходила о личности Брежнева, «политического лидера ленинского типа, неразрывно связанного с народом и посвятившего ему всю свою жизнь…». Я не имею в виду такие официальные выступления Андропова, как речь на встрече с избирателями в 1979 году, где он говорил о «всенародном признании, государственной мудрости, прозорливости и большой человечности» Брежнева, или панегирик на Пленуме ЦК КПСС в 1982 году, сразу после смерти «крупнейшего политического деятеля современности», в котором Андропов восхвалял покойного, чья «беззаветная преданность делу, бескомпромиссная требовательность к себе и другим, мудрая осмотрительность в принятии ответственных решений, принципиальность и смелость на крутых поворотах истории, чуткость и внимание к людям» снискали любовь в партии и народе. Публичное славословие в адрес вождей пролетариата вошло в традицию большевиков с первых дней революции, и Андропов не особенно отличался от своих коллег по партии в части награждения пышными эпитетами вышестоящих руководителей. Но что характерно для Андропова, он даже в относительно узкой среде не допускал отклонений от привычной фразеологии, неизменно выставляя Брежнева как отца-благодетеля, единственного и неповторимого защитника интересов партии и отечества.
В 1980 году на торжественной юбилейной встрече при весьма ограниченном составе участников, при «своих», Андропов предложил тост, в котором, в частности, сказал: «Это великое счастье, товарищи, что партию нашу и государство возглавляет Леонид Ильич Брежнев». Весной следующего года, выступая перед чекистами — делегатами XXVI съезда КПСС, Андропов заявил: «…главное, что характеризовало обстановку на съезде, — это слова любви к партии и Леониду Ильичу… вся суть нашей работы вытекает из выступления Леонида Ильича…»
Думается, Андропову было за что хвалить Брежнева: при нем, с его благословения органы госбезопасности полностью отреставрировали механизм подавления, частично демонтированный Хрущевым; при нем они не только восстановили утраченные после XX съезда позиции, но и набрали огромную силу и влияние, выходившие за рамки их официального статуса; при нем КГБ получил щедрые ассигнования, позволившие перевооружить и заново оснастить свои технические службы, возвести десятки новых административных зданий в Москве и на периферии. Как из рога изобилия на сотрудников КГБ посыпались ордена и медали, сотни полковников стали генералами, а четверо из них даже генералами армии — прецедент, не имевший себе равных в истории полицейских служб мира.
Андропов, несомненно, был мастером компромисса, лавировавшим между реальными потребностями общества и прихотями своих бесталанных руководителей. Он остро чувствовал конъюнктуру и попеременно выступал в роли то либерала, то консерватора. Очевидно, в этом был секрет его живучести.
Г. Товстоногов рассказывал мне, как его спектакль «Балалайкин и K°» едва не попал под запрет, но в последнюю минуту получил «добро» от Андропова, посетившего премьеру и оценившего глубину и актуальность пьесы. Андропов, однако, не стал защищать Ю.Любимова, когда тот не подчинился диктату надсмотрщиков от культуры, и поддержал предложение о лишении мятежного режиссера с Таганки советского гражданства. В августе 1979 года Андропов был против военной интервенции в Афганистане. Но уже в декабре он выступил в качестве одного из главных организаторов афганской авантюры, поддавшись уговорам своего друга маршала Д. Устинова. Андропов, как правило, отвергал предложения о физическом уничтожении политических оппонентов, но он довел до совершенства аппарат политического сыска, сделавшего нормой моральный террор. Именно на годы его председательства в КГБ приходится разгул судебного произвола в отношении инакомыслящих. На то же время приходится и массовый исход интеллигенции, и изгнания из страны — это милосердие тиранов, ударившее по цвету советской культуры, и невиданные по масштабам и беспардонности злоупотребления психиатрией, грязная война против «сионизма», расцвет фашизоидной «молодогвардейщины».
При Андропове органы КГБ проникли практически во все поры нашего общественного организма, во все сферы жизни. Без них не принималось ни одно крупное решение во внутренней и внешней политике, судьбы миллионов людей зависели от информации, которой КГБ манипулировал по своему усмотрению.
По инициативе Андропова ЦК и Совмином были приняты постановления об ужесточении режима секретности в стране. Под грифом «совершенно секретно» шли практически все документы партаппарата, начиная от проектов резолюций партийных пленумов и конференций и кончая решениями о местах и времени проведения субботников. Горы материалов ТАСС, иностранные журналы и газеты, книги «неблагонадежных авторов» хранились в специальных секретных помещениях. Перечень Главлита, равно как и недоступность большинства архивов, убивали желание исследователей заниматься серьезным научным трудом.
В ведомствах один за другим создавались режимные отделы и управления. Покровом секретности зачастую прикрывались серьезные провалы в работе, разгильдяйство, некомпетентность, расточительство, создавались искусственные препятствия, пагубно отразившиеся на развитии экономики, затормозившие научно-технический прогресс. Для усиления режима безопасности на границе у колхозников были изъяты сотни тысяч гектаров сельскохозяйственных угодий. Яхты и парусники перестали бороздить морские просторы. Пропускная система превратилась в абсурд, когда проход в гостиницу приравняли к посещению военного объекта.
Унизительная процедура ограничений и запретов господствовала во всем, что было связано с выездом советских граждан за рубеж. В собственной стране советские служащие имели право встречаться с иностранцами только вдвоем. Побывшие в гостях у иностранцев не могли ответить взаимностью у себя дома.
Что бы ни говорили сегодня об Андропове его апологеты, он никогда не был демократом. При нем общество жило в атмосфере запуганности, шпиономании, подозрительности в отношении каждого, кто вел себя неординарно, выделялся своими суждениями и внешним видом. Маразм достиг апогея, когда истребители ПВО расстреляли южнокорейский пассажирский авиалайнер, а на улицах начали отлавливать граждан, выбежавших в рабочее время купить кусок колбасы в магазине.
Сам Андропов испытывал острое недоверие к внешнему миру, усматривая повсюду козни империалистических разведок и их агентуры. В семидесятых годах, когда в ряде западных компартий усилились настроения в пользу большей независимости от КПСС, Андропов во многом воспринимал происходящее как результат работы спецслужб.
Один эпизод достаточно ярко характеризует умонастроение Андропова в конце семидесятых годов. Прибывший для отчета в Центр резидент КГБ во Франции был принят Андроповым вместе с руководителями подразделений, курировавшими парижскую резидентуру. Доклад руководителя крупнейшей в разведке точки шел вяло. Хвастаться было нечем, вербовочные результаты приблизились к нулю, агентурный аппарат, приобретенный в основном в сороковых — пятидесятых годах, старел, вымирал и с трудом мог выполнять ставившиеся перед ним задачи. Андропов со скучающим видом слушал пространные объяснения резидента о причинах неудовлетворительной работы, его холодно-пронзительный взгляд свидетельствовал о низкой оценке способности резидента преодолеть кризис. Докладчик же, упиваясь собственным красноречием, не замечал скепсиса в глазах Председателя. Когда он дошел до анализа положения в компартии Франции, Андропов не выдержал и прервал резидента. «То, что вы здесь рассказываете о еврокоммунизме и его влиянии на взгляды Генсека Ж. Марше, — заметил Председатель, — не вяжется с моим представлением об истинных корнях проблемы. Неужели вам в голову не приходят более убедительные мотивы поведения Марше, объясняющие его приверженность еврокоммунизму в фактическую измену интересам рабочего класса? Ведь то, что он делает, — идеологическая диверсия».
Резидент замешкался в поисках ответа, и я решил подать голос с места: «Недавно директор ЦРУ У. Колби говорил о желательности развития нынешних процессов в европейских компартиях и готовности ЦРУ способствовать им. Может быть, стоит повнимательнее посмотреть на эту сторону проблемы?»
Глаза Андропова вспыхнули, он сразу оживился, как будто сбросив охватившую его дремоту. «Ну конечно, — воскликнул он. — Разве не ясно товарищу резиденту, что Марше мог попасть в ловушку. Ведь были же сведения о том, что он в годы войны как будто сотрудничал с немцами. Американцы наверняка заполучили эти материалы, могли его шантажировать и привлечь на свою сторону. Вот где надо искать истоки, а вы мне толкуете о традициях французской социал-демократии!»
В условиях потепления политического климата в Европе внешняя контрразведка выступила с инициативой налаживания контактов между спецслужбами СССР и некоторых европейских государств, сначала через офицеров безопасности в посольствах, а затем путем неофициальных встреч руководителей соответствующих ведомств. Такие контакты получили развитие, в частности, с Бельгией и Финляндией. С последней в лице начальника финской контрразведки СУОПО дело шло в направлении неформального согласия ограничить деятельность западных спецслужб на территории Финляндии, направленную против СССР. Андропов благосклонно, хотя и настороженно относился к нашим шагам в этой области до тех пор, пока к идее сотрудничества с финнами не подключился Щелоков. Министр внутренних дел, имевший огромное влияние на Брежнева, съездил в Хельсинки и по возвращении подготовил документ, рассчитанный на скорое подписание протокола о сотрудничестве с финской полицией. Обращение Щелокова за поддержкой в ПГУ имело положительный резонанс. В разведке считали, что международные контакты МВД могут оказаться полезными и для КГБ. Но не тут-то было. На документе ПГУ, рекомендовавшем пойти навстречу просьбе Щелокову, Андропов написал следующую резолюцию:
«Считаю, что настоящее предложение ПГУ либо недоразумение, либо что-нибудь похуже (политическое недомыслие). Как же можно предлагать, чтобы советская милиция — орган пролетарского государства подписывала документ о сотрудничестве с финской полицией, защищающей интересы финской буржуазии. Надо же посмотреть вперед. Не исключено, что, несмотря на наши усилия, финский нейтралитет «потускнеет». Представьте себе случай, когда финская полиция окажется в силе подавлять рабочее движение, а это в истории Финляндии получалось много раз. Как тогда будет выглядеть наш «протокол о сотрудничестве»?»
Если отношение Андропова к лидеру Французской компартии и сотрудничеству с органами правопорядка Финляндии формировалось под воздействием «классового чутья», то в деле Энгера — Черняева — двух сотрудников нью-йоркской резидентуры КГБ, арестованных в 1978 году за попытку приобрести секретную информацию у американского военнослужащего, — Председатель руководствовался устойчивым представлением об администрации США как о потенциальных мошенниках, способных на любое надувательство. Впервые в истории советско-американских отношений судебные власти в Нью-Йорке заломили цену за свободу арестованных советских дипломатов в размере одного миллиона долларов. На встрече с Андроповым я предложил немедленно внести требуемую сумму залога, чтобы вызволить коллег из тюрьмы. «Но ведь они могут взять деньги, а потом показать нам фигу», — заметил Председатель. «Да нет, это невозможно, — возразил я. — Они знают цену деньгам и слову, и можно не сомневаться, что условия сделки будут точно выполнены американской стороной». Неожиданно для меня Андропов побагровел и недоуменно, глядя мне в глаза, с деланной расстановкой произнес: «Ну вот этого я от тебя не ожидал! От кого, от кого, но от начальника контрразведки такой сюрприз получить — это из рук вон. Ты что, всерьез им веришь или не соображаешь, что говоришь?» Я смутился, пытался объяснить, что специфика американского характера — деловая порядочность, тем более что мы имеем дело с правительством США, а не с частными лицами. Но Андропов объяснений не принял. Он укоризненно покачал головой, посмотрел на меня тяжелым взглядом и приказал готовиться к синхронной передаче денег и освобождению арестованных.
Эрудиция Председателя в международных вопросах, хотя и окрашенная типичными изъянами тоталитарного мышления, как ни парадоксально, не распространялась на экономические и научно-технические проблемы страны. В конце семидесятых годов, когда рост советской экономики все больше терял темп и все явственней маячили впереди кризисные явления, Андропов считал, что главная причина надвигающегося спада — в ослаблении трудовой дисциплины и порядка на производстве. Тогда у него родилась идея закрытого письма к рабочему классу и всем трудящимся с призывом мобилизовать все ресурсы для выполнения планов пятилетки.
В ходе одной беседы, посвященной валютной задолженности Западу стран Варшавского Договора, я заметил, что польский долг (тогда он не достигал еще двадцати миллиардов долларов) может отрицательно сказаться на наших внешнеторговых отношениях, тем более что и наши долги Западу приближаются к этой же цифре. Выслушав мои рассуждения, Андропов снисходительно улыбнулся и сказал: «То, что поляки залезли в долги, — нехорошо. Но нам-то бояться нечего. Кстати, ты знаешь, сколько мы должны?» Я сослался на западные оценки: около двадцати миллиардов. Андропов вновь усмехнулся: «А в два раза больше — не хочешь? Но это ерунда. Мы — не Польша. Наш гигантский промышленный потенциал, тысячи заводов и фабрик — это надежная гарантия от разорения и кабалы Запада».
Приблизительно в то же время состоялся примечательный разговор, приоткрывший степень осведомленности Андропова о состоянии и уровне развития нашей науки и техники.
В ходе оперативной игры с ЦРУ через внедренного в агентурную сеть американской разведки нашего человека мы получили образец миниатюрного радиоустройства, используемого для связи ЦРУ с агентурой. С маленькой, изящной «игрушкой» в руках я пришел к Андропову для доклада и заодно продемонстрировал наше очередное приобретение. Председатель с любопытством повертел его в руках и поинтересовался у находившегося в кабинете руководителя внутренней контрразведки, имеется ли что-нибудь подобное у нас. Тот не замедлил ответить, что КГБ принцип работы аппарата известен и он имеется в распоряжении контрразведки. По моим данным, полученным из оперативно-технического управления, ничего подобного в КГБ до сих пор не видели. Об этом я тут же и заявил во всеуслышание. Тогда Андропов вызвал своего заместителя по технике Н. Емохонова и, вручив ему аппарат, попросил прокомментировать. Емохонов, выслушав мои пояснения, тут же дал заключение: принцип известен, у нас есть подобные изделия, но по габаритам и весу они в несколько раз крупнее. Это существенно снижает эффективность и конспиративность в работе, и поэтому аппарат практически не используется.
Выслушав спокойный доклад Емохонова, Андропов возмутился: «Мы столько средств затрачиваем на технику и до сих пор не можем создать современные образцы! Ну, а в состоянии мы тиражировать этот аппарат своими силами?» — «Нет», — так же спокойно ответил зампред по технике. «Но почему же? Чего вам не хватает?» — еще более раздражаясь, спросил Андропов. «Нам не хватает технологии. По этой причине наши ракеты в два раза тяжелее американских, а повторить «мерседес» мы сможем только в единственном экземпляре». Емохонов говорил веско, со знанием дела, не поддаваясь эмоциональному давлению Председателя. Реакция Андропова на его слова была столь же неожиданна, сколь и беспомощна: «Давайте подготовим записку в ЦК, в Совмин. Как же мы запустили все! Надо поправлять дело».
Широкими, далеко не всегда безошибочными жестами определяя свое отношение к тем или иным внешним и внутренним проблемам, Андропов проявлял смелость в решении конкретных оперативных вопросов, доверял специалистам и полагался на их опыт. Не раз я наблюдал, как Крючков не мог решить элементарную проблему, не заручившись поддержкой Председателя, особенно когда на горизонте появлялись доброжелатели — лица, добровольно предлагавшие свои услуги нашим резидентурам за границей.
В истории Энгера — Черняева как раз имел место провал в работе с доброжелателем, санкцию на встречи с которым дал Андропов. Скандал, разразившийся вокруг этого дела в США, и крупная сумма залога, затребованная американской стороной, по-видимому, отбили охоту у Андропова легко соглашаться на подобные мероприятия в дальнейшем. По крайней мере, когда очередной перспективный источник уведомил нашего резидента в Вашингтоне, что готов передать ценную секретную документацию, Андропов квалифицировал это предложение как «новую провокацию» и отказался дать разрешение на встречу с доброжелателем. Последний, не зная настроений Председателя КГБ и не дождавшись ответа, проявил инициативу и забросил мешок с секретными документами через забор на территорию советского посольства. Небезызвестный В. Юрченко, вместо того чтобы разобраться с содержимым мешка, срочно связался с местной полицией и, напугав ее возможным наличием взрывчатки в мешке, пригласил приехать в посольство с саперами. Мешок увезли в участок, и там обнаружили сотни совершенно секретных документов ЦРУ, Пентагона и других ведомств. Организованный ФБР поиск вскоре привел к аресту бывшего сотрудника ЦРУ и его последующему осуждению на двадцать лет тюрьмы. «Провокация» была предотвращена, но волну шпиономании в США эта история подхлестнула изрядно.
Видимо, Андропов имел неприятный разговор в Политбюро, ибо вслед за провалами последовало специальное совещание, на котором руководству ПГУ было рекомендовано проявлять больше осторожности в отношении доброжелателей.
Вообще проблема мотивации поведения людей, добровольно идущих на контакт с разведкой и рискующих при этом свободой и даже жизнью, немало занимала Председателя КГБ. На встречах с руководящим составом ПГУ он неоднократно подчеркивал необходимость поиска людей, готовых сотрудничать с разведкой ради высоких коммунистических идеалов, но не за деньги. Он как будто жил в другом, давно ушедшем мире — довоенном, коминтерновском, когда многие были готовы умереть за идею.
Побочным эффектом его заботы о «чистоте» агентурного аппарата стало повышенное внимание к бывшим ценным источникам советской разведки К. Филби, Д. Блейку, Д. Маклину, осевшим в СССР. Именно Андропов дал указание вывести их из изоляции, подключить к обучению кадров, подготовке документов. Он позволил существенно увеличить расходы на их содержание, интересовался их жилищными условиями. В 1975 году он лично вручил Филби орден Дружбы народов. До этого в течение нескольких лет руководство КГБ ходатайствовало о награждении Филби орденом Ленина, но все усилия блокировались Сусловым, считавшим, что это поставит в неловкое положение английскую компартию (!). Согласившись на Дружбу народов, Суслов, видимо, полагал, что именно укреплением дружественных отношений между народами Великобритании и СССР и занимался всю жизнь человек, чуть не ставший главой английской разведки. Так или иначе, во время ужина, устроенного на спецквартире КГБ по поводу вручения ордена Филби, Андропов поинтересовался численностью разведки Ее Величества. «Около пятисот человек оперативного состава и почти столько же технического», — ответил Филби. Председатель КГБ удивленно вскинул брови и, обращаясь к сидевшему рядом Б. Иванову, раздраженно заметил: «А что же мы так раздулись?» Неловкую паузу пришлось разрядить мне: «Англичане нам не ровня. Вот в ЦРУ почти 16 тысяч. Мы же американцев пока обогнали только по стали, цементу и обуви». Андропов улыбнулся и предложил тост за то, чтобы у Филби было как можно больше учеников и последователей.
Трогательное внимание к заслуженным ветеранам разведки сочеталось у Андропова с непреклонной решимостью добиваться исполнения смертных приговоров в отношении предателей из числа сотрудников КГБ, оставшихся на Западе. После побега в 1971 году Лялина эта тема не раз возникала в беседах с Андроповым, но мы не могли сообщить ему ничего утешительного. Правда, в середине семидесятых годов у нас появилась возможность физически устранить Хохлова и Петрова, но Андропов, выслушав мой доклад, махнул рукой: «Ты мне дай Лялина и Носенко — тогда получишь разрешение, а эти старички пусть доживают свой век». В те годы Андропову и не снилось в самом кошмарном сне, что с 1979 года одна за другой посыплются измены со стороны офицеров разведки и никто никакой ответственности за это не понесет.
При всей кажущейся жесткости Андропова ему случалось использовать свое влияние в гуманных целях.
В 1978 году резидент КГБ в одной из африканских стран сообщил, что, по имеющимся у него достоверным документальным данным, советский посол систематически прикарманивает государственные средства. Своего помощника он заставляет брать у торговцев счета за приобретенные товары и продукты с припиской нуля или других подходящих цифр, существенно увеличивающих сумму расхода. Подделанные таким образом документы он направляет в Москву, а разницу между счетом и реальным расходом берет себе. Резидента особенно беспокоило то обстоятельство, что посол договорился с французской фирмой, сооружавшей новое здание для совпосольства, выплатить ей сумму в 1 миллион 950 тысяч франков, а счет получить на 2 миллиона.
На основании этого сообщения Андропов подписал записку в ЦК КПСС, рассчитанную на принятие необходимых мер. Однако прошел месяц-другой, а посол продолжал спокойно заниматься воровством. Один из заместителей Крючкова, курировавший Африканский континент, заметил в беседе со мной: «С кем ты связался, ведь он напрямую выходит на Политбюро и часть ворованного использует на покупки дорогих подарков для некоторых наших руководителей. Смотри, сломаешь шею».
Прошло еще несколько месяцев, и от резидента поступило новое сообщение, из которого следовало, что, несмотря на старческий возраст, посол пытается склонить к сожительству молоденькую секретаршу, только что прибывшую из Москвы. Прилагалась копия письма этой девушки своей матери.
Я прочитал письмо. Это был отчаянный крик души, истерзанной ежедневными угрозами, попытками принудить к интимной близости прямо в кабинете. Девушка писала, что, возможно, она уже больше никогда не увидит мать, что так она жить не будет.
Было около восьми вечера. Я снял трубку прямой связи с Крючковым и сообщил ему о письме. «Езжайте сами к Андропову и докладывайте», — предложил он.
Андропов принял меня сразу. Я напомнил ему о после, чьи финансовые махинации известны в ЦК, но на них никто не реагирует. «Я понимаю, что посол — номенклатурная фигура и наших рекомендаций для ЦК недостаточно, но в данном случае речь идет о жизни человека и мы не можем медлить». Андропов взял письмо, внимательно прочитал и тут же связался с Громыко: «Андрей Андреевич, мы с тобой как-то говорили об африканском после. Я знаю, что есть проблемы, но ты послушай, что пишет его секретарша». Андропов процитировал несколько фрагментов из письма и сказал в заключение: «Настала пора принимать решение».
Я не слышал, что говорил Громыко, но через две недели посла отозвали «для консультаций» в МИД, а еще через два месяца отправили на пенсию. Он писал письма на имя Брежнева, пытаясь опротестовать свой отзыв из страны и уход от дел, но не помогло. Правда, пенсию он получил генеральскую (по мидовским стандартам), и никто его больше не беспокоил.
Еще один эпизод дополняет характеристику Андропова как человека и руководителя.
В конце семидесятых годов органы внутренней контрразведки получили сигнал о валютных махинациях некоторых работников Министерства морского флота. Проверка показала, что нити незаконных сделок ведут в Швейцарию и Францию. Среди подозреваемых был назван Сергей Каузов, представлявший интересы Морфлота в Париже. Когда его отозвали под благовидным предлогом в Москву, выяснилось, что ко всему прочему он глубоко завяз в любовных отношениях с дочерью знаменитого греческого магната А. Онассиса Кристиной. К тому времени их роман стал гвоздем газетной светской хроники, и сама Кристина очертя голову бросилась в Москву спасать своего любовника.
Сотрудники внешней контрразведки в Париже довольно высоко отзывались о деловых качествах Каузова, но не могли выставить каких-либо аргументов в его защиту. Тем не менее я решил через посредника встретиться с Каузовым в Москве и посмотреть, что полезного можно извлечь из складывающейся ситуации. Одноглазый специалист из морского ведомства (другой глаз из-за травмы в детстве был заменен искусственным), небольшого роста, живой, энергичный, произвел благоприятное впечатление. Зачем же прятать человека за решетку, тем более что вина его не доказана, если есть возможность приобщить его к хорошему делу? Так думал я, готовя предложение Андропову в пользу Каузова.
При обсуждении вопроса у Председателя столкнулись две прямо противоположные точки зрения. Одну докладывало руководство Второго главка. Оно считало, что Каузов будет если не обвиняемым, то важным свидетелем в готовящемся судебном процессе. Его характеризовали как разгильдяя, барахольщика и выжигу, выпускать которого за границу просто нельзя.
В своем выступлении я, соглашаясь в принципе с доводами контрразведчиков, высказал следующие соображения: «Что мы будем иметь, если посадим Каузова за решетку или используем в процессе? Скандал международного масштаба. Нас обвинят в нарушении хельсинкских соглашений по правам человека. Никого не будет интересовать уголовная сторона дела. Все расценят эту часть как попытку помешать двум любящим сердцам соединиться в законном браке. Нас и так постоянно порочат в западной прессе за искусственные барьеры, возведенные между советскими людьми и иностранцами. Теперь к этой антисоветской пропаганде подключит свои миллиарды семья Онассис. По ходу выступления я внимательно следил за выражением лица Андропова. Оно не выдавало никаких эмоций. Озадаченный его отрешенностью, я замолчал на секунду и спросил: «Разве не так?» — «Продолжай, — кивнул Андропов. — Я тебя внимательно слушаю».
«Так вот, — вдохновенно сказал я, — не лучше ли будет дать полную свободу действий Каузову, помочь им сочетаться браком, создать обстановку благожелательности, побудить их остаться в Москве, может быть, даже выделить им квартиру. Мы приобретем в лице Онассиса если не друга, то по меньшей мере благодарного человека, который ответит добром, когда нам от нее что-то будет нужно. А Каузов у нас окажется в кармане, ибо он тоже прекрасно понимает, что за оказанную ему услугу придется когда-то расплачиваться. Не нужно только нажимать. Не забудьте про миллиарды Онассис и то, что она может родить ребенка. Он будет советским гражданином и наследником, если дело не испортим раньше времени».
После моих слов в кабинете на несколько секунд воцарилась напряженная тишина. Я видел, как мои оппоненты лихорадочно продумывают очередной ход, но их упредил Председатель: «Согласен с мнением ПГУ, хватит нам каждого хватать за шиворот, не думая о возможных Международных последствиях. Руководство страны так много делает для разрядки напряженности, а мы ему очередную бяку подкинуть готовы. Обеспечьте Онассис режим наибольшего благоприятствования. Я попрошу Промыслова выделить молодым приличную квартиру, а ПГУ пусть ищет выгоды из всей этой ситуации».
В тот же день я встретил Каузова и сообщил ему приятную новость. Он явно не ожидал такого развития, радовался как мальчик открывшейся перспективе закрытия своего дела, тут же пригласил меня на свадьбу.
После свадебных торжеств молодожены укатили на Запад, а по возвращении их ждала четырехкомнатная квартира в доме Управления делами Совмина СССР. Позже, когда Кристина развелась с Сергеем, он, получив от нее при расставании несколько десятков миллионов долларов, открыл в этой квартире филиал своей мореходной фирмы.
Я видел Каузова незадолго до отъезда в Ленинград. Он сказал, что никогда не забудет сделанного для него. Но так случилось, что после моего ухода из ПГУ в Москве возобладали недоброжелатели новоиспеченного советского миллионера. И Каузов стал бояться приезжать в СССР. Своим друзьям он сказал, что появится в Москве только после принятия закона о свободном въезде и выезде граждан.
Не знаю, какой довод в пользу Каузова при обсуждении его судьбы произвел наибольшее впечатление на Андропова, но упомянутая в моих аргументах возможная финансовая выгода для страны, несомненно, сыграла свою роль. Андропов весьма щепетильно относился к денежным делам, и есть все основания полагать, что он, в отличие от некоторых своих коллег по Политбюро, не рассматривал государственный карман как собственный. Он вообще отрицательно отзывался о партийцах, занимающихся «хозяйственным обрастанием», выступал против наделения населения дачными участками, считая, что это будет отвлекать их от примерного производственного труда в коллективе. Вместе с тем он видел, что из огромных сумм денег, проходящих через КГБ в результате конфискаций, а также из средств, извлекаемых путем внедрения высокотехнологического оборудования по полученным КГБ образцам и другими путями, этому ведомству ничего не перепадает, в то время как Комитет под его руководством продолжал расти и расширяться и требовал дополнительных затрат.
Первыми с инициативой облагать в пользу КГБ проходящие через его руки средства выступили руководители внутренних органов, и Андропов пошел им навстречу. В ПГУ тоже имелись немалые возможности, но все деньги исправно перечислялись в Госбанк, и никаких процентов за проделанную работу в разведку не отчислялось. Однажды представился случай наглядно продемонстрировать Андропову такие возможности. Агент внешней контрразведки в Европе, упомянутый выше международный вор, переправил в КГБ накопленные им драгоценности и бульонное золото как личный вклад в борьбу Советского Союза за мир. Это был целый мешок всякой всячины, оцененный тогда по государственным ценам в миллион рублей.