Через четверть часа я вышел на условленное место. Моросил теплый летний дождь. Вокруг было темно, и только свет автомобильных фар выхватывал редкие фигуры пешеходов, торопливо искавших укрытия в подъездах. Обстановка чем-то напоминала давно прошедшие дни, когда приходилось такими же дождливыми вечерами ждать рандеву со своими тайными агентами.
Ровно в назначенный час, уже за полночь, из остановившегося «жигуля» вышел стройный, бородатый мужчина, известный мне по телевизионным передачам. Я представился и сразу попросил дать мне возможность выступить на конференции. Но Чубайс не торопился с ответом. Почти час мы бродили по улице, пока я излагал тезисы своего выступления, рассказывая о себе и причинах, побудивших меня пойти на такой шаг. Кажется, я сумел убедить Чубайса в искренности своих намерений. Договорились, что о предстоящем появлении генерала КГБ на конференции никто не будет знать вплоть до официального объявления, за 10 минут до моего выхода на трибуну.
Перед началом конференции мне неожиданно позвонил Марк Дейч из радио «Свобода» и, ссылаясь на рекомендацию помощника Афанасьева, попросил прокомментировать проект закона о КГБ, представленный в Верховный Совет СССР. Мелькнула мысль: вот они, превратности судьбы. Еще недавно я выступал в роли организатора борьбы с радио «Свобода», вербовал там агентов, а теперь оно предоставляет мне шанс открыто высказаться по важной политической проблеме. Интервью состоялось 14 июня и тут же пошло в эфир. А 16 июня я вошел вместе с толпой в зал кинотеатра «Октябрь», чтобы во всеуслышание поделиться с согражданами своими мыслями о перестройке и роли в ней КГБ. Я сел в последних рядах, чтобы не привлечь к себе внимания кого-либо из случайных знакомых, особенно среди журналистов. Моя фамилия была названа председательствующим после третьего оратора, за 10 минут до моего выхода. Реакция зала, вместившего почти полторы тысячи человек, превзошла все ожидания. Овации заглушили слова о том, что бывший генерал КГБ расскажет о подрывной работе органов госбезопасности против демократического движения. Многие встали и, аплодируя, выражали нескрываемое чувство радости по поводу того, что в их полку прибыло. То было время эйфорических настроений среди демократов: они набирали силу, чувствовали народную поддержку и ослабление позиций старой системы. Им казалось, что победа уже близка, что стоит еще чуть-чуть подтолкнуть Горбачева влево — и все пойдет как по маслу. Они не осознавали в своей наивности, что резервы тоталитарной власти еще не исчерпаны и даже не пущены в ход, что грядет перегруппировка сил и откат не за горами.
Я начал свое выступление под аплодисменты. Затем воцарилась напряженная тишина. Нет смысла воспроизводить эту речь, но напомню ее суть: «Мы не можем всерьез заняться перестройкой нашего общества, если не освободимся от пут организации, которая проникла во все поры нашей жизни, которая вмешивается по воле партии или с ее ведома в любые сферы государственной и политической жизни, в экономику, культуру, науку, религию, спорт. Сегодня, как и 10, и 20 лет назад, рука КГБ или его тень присутствуют повсюду, и когда говорят о новом облике госбезопасности, об идущей там перестройке, то это большая ложь. Речь может идти скорее о косметике, о наведении румян на жухлое лицо старой сталинско-брежневской школы. На деле у нас сохраняются все основные элементы партийно-полицейской диктатуры, где первым помощником и пособником ЦК КПСС является КГБ.» Для того чтобы добиться реальных перемен в стране, необходимо демонтировать этот аппарат обмана и насилия.»»
Когда я кончил, зал взорвался. К трибуне побежали люди, защелкали фотовспышки. Я долго потом не мог оторваться от десятков советских и иностранных журналистов, дотошно выпытывавших подробности моей биографии, причины, побудившие меня выступить.
Такой реакции я не ожидал. В моем выступлении не было сенсаций: все, о чем я говорил, большинство советских граждан если не знало, то ощущало практически. Те же, кто знал, предпочитали молчать. Для Запада в моих откровениях тем более не содержалось ничего нового. Важен был сам факт — бунт в цитадели системы. Теперь надо было ждать санкций: КГБ простить случившегося не мог.
В течение последующих двух недель я пережил шквал встреч и интервью. По предложению группы народных депутатов РСФСР я выехал на два дня в Кузбасс, где намечалась забастовка шахтеров. Впервые я выступил там на массовых митингах, выражая солидарность с решимостью рабочих крупнейшего в стране угольного бассейна отстаивать свои права. Полученный от общения с шахтерами заряд энергии привел меня и на другой массовый митинг — на этот раз в Москве, на Манежной площади.
Стоя на импровизированной трибуне рядом с лучшими представителями нашей интеллигенции — политическими лидерами перестроечной волны, видя перед собой полумиллионную толпу единомышленников, я испытывал чувство уверенности в неизбежной победе реформистских сил и личной причастности к грядущим переменам. Я многое потерял, но приобрел гораздо большее. Почти все мои бывшие коллеги сразу забыли номер моего телефона, но зато его откуда-то узнали сотни других людей, в том числе бывших чекистов, желавших встретиться со мной и поделиться мыслями о происходящем в стране.
По вечерам телефон в квартире не умолкал. Разные голоса звучали в трубке. Кто старался приободрить, кто визгливо матерился или угрожал, кто сочувствовал. Жизнь вышла из привычной колеи.
1 июля газеты опубликовали указ Президента о лишении меня всех правительственных наград и звания генерал-майора. Правда, узнал я об этом не из газет, а раньше, слушая передачу Би-би-си.
Большого удивления указ Президента у меня не вызвал, внутренне я был готов к расплате. Правда, я не предполагал, что именно в такой форме обрушится наказание, но что оно последует после моих заявлений — сомнений не было…
И снова звонки, звонки, звонки…
Не снимать трубку нельзя. Легче всего в такие моменты закрыть двери, зашторить окна, отключить телефон — оборвать все связи с внешним миром, создав искусственную изоляцию, иллюзию покоя.
Этот звонок был явно не местный, так сигналит междугородная. «Извините… с вами говорит Велигодский… — прозвучало в трубке. — Нет, нет, вы меня не знаете… Я вам звоню по поручению своих товарищей из научно-исследовательского института «Газпереработка» в Краснодаре. Сотрудники института решили выдвинуть вашу кандидатуру в народные депутаты СССР. Выборы в Верховный Совет давно прошли, но Иван Кузьмин Полозков — первый секретарь Краснодарского крайкома партии — вынужден был снять с себя полномочия, и теперь имеется вакансия…»
Я задумался. Роем пронеслись в голове несвязные мысли, вспыхнули яркие картины из зала Большого Кремлевского дворца, где заседал Первый съезд народных депутатов России, ставший ареной жестокой борьбы за пост Председателя Верховного Совета РСФСР. Миллионы людей сидели у телевизоров, наблюдая за этой борьбой. Голубой экран, как окно в напряженный, наэлектризованный зал. Вот тогда я, как и множество других людей, увидел Полозкова.
Поначалу было не очень понятно, как этот человек, казавшийся все время плохо выбритым — темный подбородок и темные пятна под носом на загорелом лице — как этот человек, сидевший, чуть скособочившись, по контрасту— рядом с более ухоженным на вид давним членом Политбюро Воротниковым, — косноязычный, изложивший свою программу со множеством общих мест, может претендовать на столь высокий пост.
Их осталось двое — Иван Полозков и Борис Ельцин — после первого тура голосования. И никто не мог с уверенностью сказать, что победа останется за Ельциным — бесспорным лидером России, пользующимся доверием подавляющего большинства избирателей.
Ельцин шел к трибуне внешне спокойно и уверенно; в нем не было ни кичливости, ни высокомерия. Сила, исходившая от Ельцина, была понятна. То была сила убеждений, ясности своей правоты, боли за нищенскую и жестокую долю, доставшуюся народам страны. Такую силу трудно покорить и одолеть.
Но вот поднялся на трибуну профессиональный партийный работник, и какая-то часть зала разразилась аплодисментами.
Ивана Полозкова не очень-то знали, но слышать о нем слышали. Газеты писали о том, как он яростно выступил против кооперации, как отрицал аренду, как ненавидел личное подсобное хозяйство крестьян, считая, что все должно быть «колхозно-совхозным», как покрывал неприглядные дела в Краснодарском крае. Но почему так горячо его встречали?
Конечно, легче всего было объяснить, что Ивана Полозкова «двигает аппарат», в зале орудует целая группа поддержки, среди депутатов распространяются листовки, направленные против Ельцина и восхваляющие Полозкова… Но всего этого явно недостаточно, чтобы владеть чуть ли не большинством делегатов съезда.
А съезд — не только зал. От него тянутся нити во все стороны республики и за пределы ее. Толпы людей встречают депутатов у выхода из Кремля, стоят пикеты у гостиницы, требующие избрания Ельцина, в адрес съезда идут, загружая до предела телеграф, сообщения с мест с резолюциями, требованиями в поддержку Бориса Николаевича, но… Нет, никто не был уверен, что Ельцин победит. В какое-то мгновение напряжение стало так сильно, что казалось — дорога партаппаратчику Полозкову открыта.
Позднее я узнал причину столь теплого приема Ивана Кузьмича.
Президент уезжал за границу и не мог присутствовать на этом важнейшем событии. Перед отъездом он собрал коммунистов-депутатов. Фразу, которую бросил, затем повторяли многие: «Я прошу: любыми средствами, но Ельцин не должен пройти…»
И все же, несмотря на такое мощное давление, дух свободы победил во многих депутатах. Довелось услышать рассказы о ночи перед выборами:
«Послушали мы Генерального, послушали, пришли в гостиницу, приняли по рюмке, поглядели друг на друга, словно спросили: что же, все время и будем жить по указке сверху? К чертям! Как совесть велит, так и будем голосовать…» Но далеко не все так решили. Страх, властвовавший над советскими людьми, и в девяностом году еще держал их в своих объятиях.
Я не раз наблюдал, как проходят выборы Президента в США. Бурные дебаты претендентов, открытость, веселье. Иногда дни в преддверии выборов напоминали шумный карнавал. Конечно, люди понимали, что от их голоса может зависеть, какой именно курс изберет страна, но нигде не чувствовалось напряжения. От результатов выборов можно было испытать досаду, но не видеть в них трагедию. Ну, изменится внешнеполитический курс, возможно, затронут налоги, но основа жизни останется та же. Ничего не исчезнет из обильных супермаркетов, никому не будет грозить ни карточная система, ни знакомство с лагерным бытом, поэтому можно и сами выборы превращать в день всеобщего веселья, насмешек, непринужденной болтовни, «болеть» за какого-то кандидата или безразлично относиться ко всем им.
Совсем иное происходило в длинном мрачном зале с усталыми, нервными людьми, кричавшими о пропасти, к которой подошла страна, или с ужасом ожидавшими избрания партаппаратчика — ведь за ним так и маячит лик усатого «вождя народов».
И все же в те дни в Большом Кремлевском дворце произошло событие, повлиявшее на мою судьбу. Полозков оказался народным депутатом трех уровней: союзного, российского и краевого. По закону можно быть народным депутатом только двух Советов. И тогда ему на съезде было предложено сделать этот выбор.
Зал напряженно ждал. Он поднялся на трибуну, выставил вперед плечо, выдержал паузу, прицельно взглянув на зал… Все напряженно ждали, какие места он выберет.
«Я снимаю с себя полномочия народного депутата СССР».
Полозков был уверен, что будет избран Председателем Верховного Совета РСФСР.
Однако выборы он проиграл. Вернуть же себе звание народного депутата СССР было невозможно.
И вот этот звонок теплым летним вечером.
На том конце провода ждали моего ответа.
Выставить свою кандидатуру вместо Полозкова? Человека, которого так упорно «толкал» Генсек, он же Президент?
Перспектива поспорить за место, принадлежавшее одному из лидеров ортодоксального крыла КПСС, вызвала у меня чувство азарта. Не потому, что возможное депутатство льстило самолюбию. Мне уже приходилось несколько лет подряд заседать на сессиях Леноблсовета. Но то были другие времена, и депутатство мое, по сути дела, было номенклатурное. А теперь появился шанс сказать свое слово, когда будет решаться судьба отечества. Это будет вызов партократии в лице ее типичного представителя, это будет вызов власти, публично унизившей мое достоинство человека, офицера, гражданина, незаконно лишившей меня заработанных честным многолетним трудом наград, звания и пенсии.
И я выдохнул в трубку:
— Да, согласен!
Так начался новый виток моей жизни.
Но, положив трубку, я вновь задумался. Что там, на Кубани? Что я знаю о ней? Мне доводилось отдыхать на курортах в Геленджике и Сочи. Путешествовал, кажется, в 1965 году по побережью с группой американских журналистов. Еще раз, лет тридцать назад, туда привело меня дело «Кука». Конечно, все это нельзя было считать знакомством с краем.
Странно, но первое, что припомнилось мне, — загадочная история с моим соседом. Человек этот жил на одной лестничной площадке со мной в гэбэшном доме — А. Тарада, бывший второй секретарь Краснодарского обкома. У нас не было никаких контактов, но после его «истории» многие узнали, что там не все благополучно.
Дело в том, что в 1983 году Тарада был арестован. У себя в крае он руководил торговлей и местной промышленностью, где и созданы были структуры «теневой» экономики, главным образом, левые цеха, щедро обеспечивающие деньгами партократию. После ареста просочился слух, что на следствии он рассказал о краснодарской мафии. И был назван глава этой мафии, или человек, который находился на полном ее содержании, — первый секретарь крайкома Сергей Медунов. Тарада умер в тюрьме при довольно запутанных обстоятельствах. Молва утверждала: убит после своих откровенных признаний.
Значит, предстояло открыть для себя Кубань заново. Надо было собрать о ней как можно больше данных, знать все: и историю кубанского казачества, и основные этапы его развития, экономику края, противоборствующие там силы.
А у меня неделя, всего одна неделя перед отъездом в Краснодар. Я начал лихорадочно сколачивать свою команду из тех, кто оказался рядом и поддержал меня в первые дни после выступления на демплатформе.
Через несколько дней с двумя добровольцами — помощниками из числа зеленоградских активистов — я прибыл во Внуково. Мы уже были готовы к посадке, как неожиданно объявили о задержке на несколько часов из-за неисправности самолетов сразу двух утренних рейсов. Это показалось нам необычным. В дни, предшествовавшие моему телефонному разговору с Краснодаром, я имел возможность убедиться в том, что мой домашний телефон прослушивают, а самого меня нередко сопровождают бравые молодцы и подкрашенные дамочки из наружного наблюдения. К одному из сыщиков, проявивших ротозейство и потерявших меня в толпе на Арбате, я подошел сзади и, хлопнув по-товарищески по плечу, посоветовал проявлять больше бдительности и профессионального мастерства. Он как ошпаренный ринулся в подземный переход, но успел передать эстафету молодой девице, сопровождавшей меня до гостиницы «Россия», в лабиринтах которой я был ею потерян.
Одновременная поломка двух самолетов на одном направлении могла быть случайным совпадением, но в равной степени могла быть уловкой чекистов, работающих в Аэрофлоте, чтобы не допустить моего появления на предвыборном собрании. Мы приуныли и направились к администратору, чтобы сообщить о сдаче билетов. Там подтвердили, что рейсы задерживаются до 16 часов. Это означало, что на собрание мы не успеем. Тем не менее, заявив официально об отказе от полета, сдать билеты мы не поспешили, а решили подождать с часок в зале аэропорта.
Через 40 минут была объявлена посадка и «неисправный» самолет вылетел в Краснодар. Мы вошли в зал института «Газпереработка», когда президиум собрания, потеряв надежду на наш приезд, уже приступил к работе. Мое появление было встречено дружными аплодисментами. Через час все закончилось. 97 % присутствовавших проголосовали за мое выдвижение кандидатом.
17 июля Краснодарская избирательная комиссия официально зарегистрировала меня кандидатом в депутаты, одним из 21. В тот же день Прокуратура СССР возбудила уголовное дело по факту разглашения государственной тайны от моего имени, но кандидатская карточка мне уже была выдана. Если КГБ имел в виду сорвать регистрацию, то он опять опоздал.