Моим однокашникам по Военно-медицинской академии. Тем, кто жив и кого уже нет с нами.
…Многие считали, что на втором курсе будет легче. Второй курс всё-таки — привыкли, пообтёрлись. Да и жить нам предстояло не в полуподвальном помещении бывшей Обуховской больницы, а в Рузовской казарме. И почему-то это обстоятельство рождало в юных душах особую надежду.
Казарма, как нетрудно догадаться, называлась так потому, что стояла на улице Рузовской. Тем, кто подзабыл Петербург, напомню: сразу за Витебским вокзалом на Загородный проспект, стекающий вниз от центра, выплескиваются несколько улиц, названных в честь городов русских, — Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. В стародавние времена на них размещались роты его Императорского Величества лейб-гвардии Семёновского полка. Если сложить начальные буквы названий этих улиц, то выходило: «Разве можно верить пустым словам балерины?» Только лихой лейб-гвардеец, оставленный возлюбленной, мог создать такой печальный акростих. Некоторые исследователи утверждают, что вместо «балерины» воины чаще всего использовали более крепкое словцо. Вот в таком историческом месте нам суждено было жить.
А отпускники всё прибывали и прибывали. Возмужавшие, загорелые, с двумя серебристыми галочками на левых рукавах белых форменок, на погонах посверкивали якорьки, нередко не те, что выдавали баталёры, а неуставные, заказанные в мастерских. Стояло начало сентября, гроздья ягод боярышника свисали с колючих ветвей, в парке академического городка кое-где уже проступала желтизна, пахло сырыми дровами и «Тройным» одеколоном — запах накатывал из парикмахерской, где орудовал доктор парикмахерских наук Макс.
Ребята, свалив рюкзаки и чемоданы в кучу, разбрелись по парку. На скамейках у памятника Пирогову сбилась стайка курсачей: Вилли Цовбун, Женя Журавлёв — Джага, Толя Соловьёв, Ваня Палёный, Витя Родин, Толя Брюховецкий. В центре — Славка Филипцев по прозвищу Конь, кликуху ему прилепили за успехи в беге на длинные дистанции, соревноваться с ним мог только чемпион Олимпийских игр Куц да ещё Витька Шостак. Филипцев помахал мне бескозыркой и крикнул:
— Юрец, подгребай!
Славке очень подходило прозвище, он и в самом деле был похож на коня и одновременно на актёра Фернанделя. Начальник кафедры анатомии профессор Годинов как-то сказал ему:
— Вы избрали не ту профессию, Филипцев. Из вас получился бы блестящий актёр.
Славка скорчил уморительную рожицу:
— Герой-любовник?
— Берите выше — комик. Редкостный дар. Героя-любовника может сыграть и мой шалопай, — профессор вздохнул. Его сын Руслан учился на нашем курсе. У нас вообще было много отпрысков академической профессуры и высокого начальства. Отец Ярослава Караганова — вице-адмирал, начальник управления в Москве, Виктор Подолян — сын заместителя начальника академии по научной работе, Сашка Нецветаев — сын начальника кафедры физкультуры и спорта и так далее. Всех перешиб Эдик Новиков — его отец занимал должность заместителя начальника Тыла Вооруженных Сил, появление бонзы столь высокого ранга всегда вызывало у академического начальства панику. Генерал ходил по кубрикам, хмуро заглядывал в тумбочки, а его порученец измерял линейкой расстояние между койками. Посещение высочайшего папаши неизменно заканчивалось указанием начальнику курса: наказать сына за… Повод всегда находился. Деньги на карманные расходы Эдик получал тайком, от матери. Отец считал это баловством. Основная же курсантская масса — безотцовщина, бедолаги из провинций и блокадного Ленинграда.
Догорало питерское бабье лето. Я прислушивался к разговорам товарищей, а сам был ещё там, в нашем краснодарском дворике, где пряно пахли петуньи и ночная красавица, а в сумраке светились белёные известью печки, на которых соседи готовили летом еду. Как приятно было сидеть на скамейке, чувствуя спиной теплоту кирпичного дома. На крыльцо выходила тётя Маня и, вытирая руки о фартук, звала: «Иди ужинать, моряк, красивый сам собою».
Во мне ещё жило ощущение простора, что открывался с высокого берега Кубани: зелёное болотистое заречье, а за ним у слоистого горизонта проступали синие горы. Могучая река, стиснутая берегами, стремительно несла жёлтые воды, закручиваясь в водоворотах и всплескиваясь на перекатах. Отсюда, с высоты, лодка черкеса-перевозчика выглядела маленькой, хрупкой, и, хотя перевозчик напряженно грёб, казалось, что плоскодонка стоит на месте. Утонувшие в садах белые домики Дубинки, высохшая за лето старица Кубани — «первуха», ощущение свободы…
Мне не верилось, что на втором курсе будет легче, что-то подсказывало, что нас ждут большие перемены. Первый курс я одолел легко, не смутили меня и лагерные сборы, я был хорошо подготовлен физически, окончил двухгодичную школу бокса при юношеской спортивной школе, выиграл первенство академии, был включён в сборную и на Всесоюзном первенстве Высших военно-морских учебных заведений дошёл до финала. Спортсмены в академии пользовались льготами. В городе я бывал чаще других: тренировки, сборы. Курс подобрался спортивный. Особенно выделялись ленинградцы и москвичи. Ещё во время лагерных сборов в Приветнинском сложилась крепкая волейбольная команда во главе с Борисом Ходкевичем, мастером спорта, членом молодёжной сборной страны. Немало было и спортсменов-разрядников по другим видам спорта: самбистов, боксёров, фехтовальщиков, легкоатлетов, штангистов. Неудивительно, что на первенстве академии наши волейболисты и боксёры разгромили команды старшекурсников, заняв первые места. И с учебой у меня всё шло гладко. Что-то будет на втором курсе?
Подошёл Игорь Кравченко.
— Слышал, роты перетасуют и, возможно, мы окажемся в одном взводе.
— От кого узнал?
— От Витьки Подоляна.
— И что ещё?
— Сменятся командиры рот. Начальник курса Паша Ревенко останется.
— Уже хорошо.
Игорь переживал первую любовь. Он похудел, почернел, в глазах его появился металлический блеск. Нину я видел всего два раза. В такую девушку невозможно было не влюбиться. Матовая, как бы светящаяся изнутри кожа, яркие насмешливые глаза, сложена превосходно. Ей шло всё пестрое, цветастое, цыганское, что ли. Умна, иронична, раскованна. Мы были ровесниками, но по сравнению с ней выглядели неловкими подростками. Помнится, тогда я подумал, что союз этот вряд ли долго продлится. Так и вышло. Через несколько лет Игорь напишет такие стихи:
Дико подумать, мы с Игорем жили в одном городе, но ни разу не встретились. Из торцевого окна школьного коридора можно было разглядеть ворота в типичный краснодарский двор с низкими кирпичными домами, в одном из них жила семья, приютившая Игоря, — дядя Лёня, тётя Нина и двоюродная сестричка Лидоша, в другом, совсем уж маленьком — бабушка. Игорь — сирота, отца потерял в раннем детстве, мать — начальник поезда, перевозившего военные грузы, умерла в конце войны. Учились мы в разных школах и встретились при поступлении в академию.
Первый отпуск, запах гари, натужный паровозный гудок, мохнатым комом укатывающийся в ночную темень, редкие огни, Краснодар, площадь перед вокзалом, забитая станичниками, узкие привокзальные улочки, запах перезревших слив и, наконец, знакомый забор с огромной акацией. Мы ещё не друзья, мы однокурсники, поэтому видимся редко, и нет ещё чувства тяготения друг к другу.
Я внимательно вглядывался в лица однокашников. За год ребята подров-нялись, уже не отличишь, кто городской, кто деревенский, Ленинград наложил на них отпечаток, и акцент сохранился разве что у белорусов, да и то он еле заметен. Вот сидит, упершись локтями в раздувшийся от деревенских даров «сидор» — зелёный вещмешок, Саша Гаврушев. Саша в восемнадцать лет увидел паровоз и впервые попробовал лимонад. Он незаметен, говорит тихим голосом, неразличим в толпе. Разве мог я тогда предположить, что Гаврушев сделает самую блестящую среди однокурсников карьеру военного врача — станет начальником медицинской службы Балтийского флота.
Жизнь не раз сталкивала меня с Сашей то на Северном, то на Тихоокеанском флоте, то в Ленинграде. Хочется думать, что мне удалось сыграть определенную роль в его жизни. Как-то после заседания научно-технического комитета одного закрытого НИИ я отпустил машину на Невском и пошёл пешком по Владимирскому проспекту. Нужно было освежить голову. Заседания обычно заканчивались часов в семнадцать, дальше — несколько часов свободного времени, «Красная стрела», утром Москва и сразу, с вокзала, на работу. Можно успеть навестить друзей, посидеть в ресторане или просто побродить по вечернему Ленинграду. На этот раз у меня были два билета в Мариинку на балет «Лебединое озеро». Январь стоял сухой, морозный, по Владимирскому проспекту мела поземка. У подсвеченного огнями подъезда театра Ленсовета я едва не столкнулся с Сашей Гаврушевым. Шёл он, засунув руки в карманы шинели, шапка надвинута на лоб. Обнялись. Саша предложил:
— Пойдём посидим где-нибудь, выпьем.
— У меня встречное предложение, идём в Мариинку. Есть лишний билет.
— Что-то мне сегодня не до искусства. Настроение скверное, поговорим по дороге. Я тебя провожу.
Мы миновали глыбу Владимирского собора, свернули на Загородный проспект. Саша рассказал, что служит на Камчатке, флагман дивизии атомоходов, надоело, перспектив никаких. Сейчас в отпуске, остановился в «Октябрьской», завтра в Москву, нужно поговорить с кадровиком Советовым. Может, что предложит.
— Незачем тебе в Москву ехать.
— Не понял.
— В ложе Мариинки сегодня будет Игорь Константинович Советов. Мы с ним вместе возвращаемся в Москву. Вот и поговоришь в непринужденной обстановке. Выпьем в поезде, перед отходом. Бутылка коньяка у меня в портфеле.
Мариинка, балет, коньяк, беседа в курилке — через три месяца Саша в Советской Гавани в роли начмеда базы, а еще через два года — заместитель начальника медицинской службы Тихоокеанского флота. Служба пошла.
По высвеченному солнцем больничному парку летали серебристые паутинки, в виварии лаяли собаки. Неподалеку от вивария в тенистом углу разместился морг. В нём, в начале века, лежало тело поэта Иннокентия Анненского, умершего на ступеньках Царскосельского вокзала, а по дорожке, ведущей к главному зданию Обуховской больницы, некогда прохаживался со свитой принц Ольденбургский, а на лестничной площадке больницы, перед тем как броситься в пролёт лестницы, страдал от тоски и безысходности гениальный и безумный писатель Всеволод Гаршин. История переплелась с реальностью…
От КПП к памятнику Пирогову шли, точнее, плыли по воздуху старшины рот: высокий, сутуловатый, со сросшимися у переносицы бровями Николай Ермилов и всеобщий любимец Константин Артарчук, с трудом удерживающий на лице суровое выражение. Ермилов поднял руку и крикнул:
— Всё, дробь! Отпускную расслабленность отставить. Всем следовать в Рузовскую казарму. Вопросы?
— Строем пехать или можно индивидуально? — спросил Филипцев.
— Индивидуально, причём осторожно переходя проезжую часть улицы.
Филипцев — московский хулиган с Якиманки. Только тройка по поведению помешала ему получить золотую медаль в престижной школе, где учились сынки дипломатов, крупных партийных работников и министров. За шесть лет учёбы я ни разу не видел Славку с учебником в руке, зато лекции он слушал внимательно, перед экзаменами ему достаточно было полистать чужой конспект. Поступки его чаще всего были неординарны, а уж шуточки всегда на грани фола.
Казарменный гальюн с унитазами типа «генуя» — священное для курсантов место (пусть не морщатся чистоплюи, никогда не служившие в армии), здесь можно укрыться от старшинского гнева, обсудить последние новости, перекурить. Одним словом, клуб по интересам.
И вот сидим мы в позиции «орла», беседуем, и тут приоткрывается дверь и кто-то командует:
— Встать, смирно!
И этот «кто-то», несомненно, старшина роты. Голос не спутаешь.
Мы вскакиваем как есть. У дневального Руслана Годинова срывается с ремня штык от карабина и исчезает в глубинах фановой системы.
— Вольно, ребятки, проверка боеготовности, — в проёме сияет улыбающаяся рожа Филипцева.
— Сволочь ты, Славка, — горестно говорит Володя Тюленев. — Я же только чехол выстирал.
Его белая бескозырка лежит посреди лужи. Недавно была приборка.
— Заметь, Вова, бескозырка всегда падает белым чехлом вниз. Закон термодинамики.