Прощайте, Щуки и свекольные поля! Милые улыбки с той и с другой стороны, пожалуй, чрезмерно милые, и Мария Склодовская расстается с семейством З. Свободной возвращается она в Варшаву и с наслаждением впивает воздух родного города. Но вот она снова в поезде. Маня едет на мрачный балтийский пляж, в курорт Цоппот, где сейчас проводят время ее новые хозяева.
Из Цоппота Маня пишет Казе 14 июля 1889 года:
«Путешествие мое прошло благополучно, вопреки моим трагическим предчувствиям… Никто меня не обокрал — даже не пытался, я не перепутала ни одной из пяти пересадок и съела все сардельки; не могла прикончить только булочки и карамельки.
В дороге нашлись доброжелательные покровители, которые мне помогали во всех моих заботах. Опасаясь, что в порыве своей любезности они съедят мои припасы, я не показывала им моих сарделек.
Муж и жена Ф. ждали меня на вокзале. Они очень милы, и я сразу привязалась к их детям. Значит, все будет хорошо, да это и необходимо!»
В «Шульц-отеле» этого летнего курорта, где, как пишет Маня, встречаешь все тех же лиц, где говорят только о тряпках и других вещах, таких же интересных, жизнь не очень увлекательна:
«Погода холодная, все сидят дома: пани Ф., ее муж и ее мать; и у всех такое настроение, что я охотно провалилась бы сквозь землю!..»
Но вскоре и родители, и дети, и наставница возвращаются в Варшаву.
Предстоящий год обещает быть сравнительно приятной передышкой в жизни Мани. Пани Ф. очень красива, очень элегантна и богата. Носит дорогие меха и драгоценности. В ее платяных шкафах висят платья от Ворта; гостиную украшает ее портрет в вечернем туалете. За время своего пребывания у Ф. Маня знакомится с очаровательными безделушками, каких сама она никогда не будет иметь.
Первая и последняя встреча с роскошью! Встреча— ласковая благодаря приязни пани Ф., которая, прельстившись «замечательной панной Склодовской», поет ей хвалы и требует ее присутствия на всех приемах и балах…
И вдруг — гром при чистом небе: однажды утром почтальон приносит письмо из Парижа. Этим невзрачным письмом на четвертушке писчей бумаги, написанным в университетской аудитории между двумя лекциями, благодарная Броня предлагает Мане пристанище на будущий учебный год у себя, в своей новой супружеской квартире.
Броня — Мане, март 1889 года:
«…Если все пойдет, как мы надеемся, я летом, наверно, выйду замуж. Мой жених уже получит звание врача, а мне останется лишь сдать последние экзамены. Мы останемся в Париже еще на год, за это время я сдам выпускной экзамен, а после этого мы вернемся в Польшу. В нашем плане я не нахожу ничего неразумного. Скажи, разве я не права? Вспомни, что мне двадцать четыре года, — это неважно, — но ему тридцать четыре, что уже важнее. Было бы нелепо ждать еще дольше!
…А теперь относительно тебя, Манюша: надо, чтобы, наконец, и ты как-то устроила свою жизнь. Если ты скопишь за этот год несколько сот рублей, то в следующем году сможешь приехать в Париж и остановиться у нас, где найдешь и кров и стол. Несколько сот рублей совершенно необходимы, чтобы записаться на лекции в Сорбонне. Первый год ты проживешь с нами. На второй же и третий год, когда нас не будет в Париже, божусь, что отец тебе поможет, хотя бы против был сам черт.
Тебе необходимо поступить именно так: слишком долго ты все откладываешь! Ручаюсь, что через два года ты будешь уже лиценциатом. Подумай об этом, копи деньги, прячь их в надежном месте и не давай взаймы. Может быть, лучше всего обратить их теперь же в франки, пока разменный курс рубля хорош, — позже он может пасть…»
Казалось бы, Маня придет в восторг и ответит, что она вне себя от счастья и приедет. Ничего подобного! Годы изгнания развили в ней болезненную совестливость. Демон жертвенности сделал ее способной сознательно отказаться от своей будущности. Так как она пообещала своему отцу жить вместе с ним, так как она хочет помогать сестре Эле и брату Юзефу, то Маня решает уже не уезжать.
Броня настаивает, спорит. К несчастью, у нее нет решающего довода: она так бедна, что не может оплатить дорогу младшей сестры и посадить ее насильно в поезд. В конце концов было решено, что Маня выполнит свои обязательства перед пани Ф. и останется в Варшаве еще на год. Она будет жить с отцом и пополнит свои сбережения уроками. А затем она уедет…
Наконец-то Маня попадает в желанную атмосферу: собственная квартира, присутствие старого учителя Склодовского, интересные разговоры, которые будят ум. «Вольный университет» вновь открывает перед ней свои таинственные двери. И радость ни с чем не сравнимая, событие первостепенной важности: Маня впервые проникает в лабораторию.
Лаборатория помещалась в доме № 66 Краковского Предместья, где в глубине двора с клумбами фиалок стоял маленький флигель с крошечными окнами. Здесь один родственник Мани управляет учреждением, носившим пышное название: «Музей промышленности и сельского хозяйства». Это сознательно расплывчатое и притязательное наименование служит вывеской, предназначенной для властей. Музей не вызывает подозрений. А за его дверями ничто не мешает давать научные знания юным полякам…
Впоследствии Мария Кюри писала:
«У меня было мало времени для работы в лаборатории. Я могла ходить туда главным образом по вечерам — после обеда или по воскресеньям — и оказывалась предоставленной самой себе. Я старалась воспроизводить опыты, указанные в руководствах по физике и химии, но результаты получались иногда неожиданные. Время от времени меня подбадривал, хотя и небольшой, но непредвиденный успех, в других же случаях я приходила в полное отчаяние из-за несчастных случаев и неудач, происходивших от моей неопытности. А в общем, постигнув на горьком опыте, что успех в этих областях науки дается не быстро и не легко, я развила в себе за время этих первых опытов любовь к экспериментальным исследованиям».
Поздно ночью, покинув с грустью электрометры, колбы, точные весы, Маня возвращается домой, раздевается и ложится на узенький диван. Но спать не может. Какое-то радостное воодушевление, совершенно отличное от всех знакомых ей восторгов, приводит ее в трепет и не дает спать. Настоящее призвание, так долго не определявшее себя, вдруг вспыхнуло и заставляет повиноваться своему тайному велению. Девушка сразу делается возбужденной, словно одержимой чем-то. Когда она приходит в Музей промышленности и сельского хозяйства и берется своими красивыми руками за пробирки, магически оживают детские воспоминания о физических приборах ее отца, которые бездейственно стояли в своих витринах и вызывали у ребенка желание ими поиграть. Теперь она связала эту оборванную нить своей жизни.
Ночами она бывает лихорадочно возбуждена, а днем как будто бы спокойна. Маня скрывает от родных, что ей безумно не терпится уехать. Пусть в эти последние месяцы отец чувствует себя вполне счастливым. Она хлопочет о женитьбе своего брата, приискивает место для Эли. Может быть, и другая, более эгоистическая забота препятствует Мане точно установить время своего отъезда: ей кажется, что она еще любит Казимира 3. И, несмотря на властную тягу в Париж, она не без душевной боли представляет себе это самоизгнание на целые года.
В сентябре 1891 года Маня отдыхает в Закопанах среди Карпатских гор, где должна была встретиться с Казимиром З.
В Закопанах во время прогулки в горах у молодой пары произошло решающее объяснение. Когда Казимир в сотый раз стал поверять Мане свои колебания и опасения, Маня вышла из себя и произнесла фразу, порвавшую все:
— Если вы сами не находите возможности прояснить наше положение, то не мне учить вас этому.
В течение этой длительной идиллии, впрочем довольно прохладной, Маня показала себя, как выразился потом старик Склодовский, «гордой и надменной».
Девушка оборвала ту непрочную связь, которая ее еще держала. Теперь она дает волю своему нетерпеливому стремлению. Дает себе отчет в тяжело пережитых годах своего беспокойного долготерпения. Вот уже восемь лет, как она кончила гимназию, из них шесть она была домашней воспитательницей. Это уже не та молоденькая девушка, у которой вся жизнь еще впереди. Через несколько недель ей двадцать четыре года!
И Маня призывает на помощь Броню:
«Теперь, Броня, мне нужен твой окончательный ответ. Решай, можешь ли ты действительно приютить меня, так как я готова выехать. Деньги на расходы у меня есть. Напиши мне, можешь ли ты, не очень обременяя себя, прокормить меня. Это было бы для меня большое счастье, укрепив меня нравственно после всего, что я пережила за это лето и что будет иметь влияние на всю мою жизнь, но, с другой стороны, я не хочу навязывать себя тебе.
Так как ты ждешь ребенка, я, может быть, окажусь и вам полезной. Во всяком случае, пиши, как обстоит дело. Если мое прибытие возможно, то сообщи, какие вступительные экзамены мне предстоит держать и какой самый поздний срок записи в студенты.
Возможность моего отъезда так меня волнует, что я не в состоянии говорить о чем-нибудь другом, пока не получу твоего ответа. Молю тебя ответить мне немедленно и шлю вам обоим свой нежный привет.
Вы можете поместить меня где угодно, так, чтобы я вас не обременила; со своей стороны, обещаю ничем не надоедать и не вносить никакого беспорядка. Заклинаю тебя, отвечай, но вполне откровенно!»
Если Броня не ответила телеграммой, то только потому, что телеграмма — дорогая роскошь. Если Маня не вскочила в первый же поезд, то только потому, что надо было как можно экономнее организовать это большое путешествие. Она раскладывает на столе свои наличные рубли, к которым отец добавил перед ее отъездом небольшую, но очень пригодившуюся сумму. Начались подсчеты.
Столько-то на паспорт. Столько-то на проезд по железной дороге… Нельзя быть расточительной и брать билет от Варшавы до Парижа в третьем классе, самом дешевом в России и во Франции. Слава богу, на германских дорогах существует и четвертый класс, без отделений, почти такой же голый, как товарные вагоны. По всем четырем стенкам тянется скамья, а посередине можно поставить складной стул и устроиться не так уж плохо!
Не забыть советов практичной Брони: взять из дому все необходимое для жизни, чтобы не делать в Париже непредвиденных затрат. Манин матрас, постельное белье, полотенца надо отправить заранее малой скоростью. Ее белье, ботинки, платья и две шляпки уже собраны на диване, а рядом с ним зияет откинутой крышкой единственное роскошное приобретение — пузатый деревянный коричневого цвета чемодан, весьма деревенский с виду, но зато прочный, и Манн любовно выводит на нем черной краской большие буквы: «М. С.» — свои инициалы.
Матрас уехал, чемодан сдан в багаж, у путешественницы остаются на руках пакет с питанием на три дня дороги, складной стул для германского вагона, книги, пакетик с карамелью и одеяло. Разместив свою поклажу в сетке и заняв место на узенькой жесткой скамейке, Маня выходит на платформу. Ее серые глаза сверкают сегодня особым лихорадочным блеском.
В порыве трогательного чувства и вновь нахлынувших угрызений совести Маня обнимает отца, награждает его словами нежными и робкими, как будто извиняясь:
— Я еду ненадолго… года на два, на три — не больше! Как только я закончу свое образование, сдам экзамены, я вернусь, мы снова заживем вместе и не расстанемся уж больше никогда… Правда?
— Да, Манюшенька, — шепчет учитель охрипшим голосом, сжимая дочь в объятиях. — Возвращайся поскорее, работай хорошо. Желаю тебе успеха!
Прорезая ночь свистками и железным грохотом, поезд несется по Германии.
Скорчившись на складном стуле в вагоне четвертого класса, укутав ноги и время от времени старательно пересчитывая прижатые к себе пакеты, Маня раздумывает о прошлом, о своем таком долгожданном и феерическом отъезде. Старается представить себе будущее. Ей думается, что она скоро вернется в родной город и станет скромною учительницей. Как далека — о, как бесконечно далека она от мысли, что, сев в этот поезд, она уже сделала свой выбор между тьмой и светом, между ничтожеством серых будней и огромной жизнью.
Проезжая от улицы Ля Вийет до Сорбонны, видишь не очень красивые кварталы, да и самый переезд не отличается ни скоростью, ни удобством. От Немецкой улицы, где живет Броня с мужем, до Восточного вокзала ходит запряженный тройкой лошадей омнибус в два этажа с винтовой лесенкой, ведущей на головокружительный империал. От Восточного вокзала до Университетской надо ехать другим омнибусом.
Само собою разумеется, что именно на этот незащищенный от превратностей погоды империал и карабкается Маня, зажав под мышкой старый кожаный портфель, уже бывавший в «Вольном университете».
Усевшись на этой подвижной обсерватории, девушка с застывшими от зимнего ветра щеками перегибается и жадно смотрит по сторонам. Что ей и серая пошлость бесконечной улицы Лафайет и мрачный ряд магазинов на Севастопольском бульваре? Ведь эти лавочки, эти вязы, эта толпа и даже эта пыль — все это для нее Париж… Наконец-то, наконец Париж!
Каким молодым чувствуешь себя в Париже, каким сильным, бодрым, преисполненным надежды! А для молодой польки какое чудесное ощущение личной свободы!
Уже в тот момент, как Маня, истомленная дорогой, сошла с поезда в закопченном пролете Северного вокзала, сразу развернулись ее плечи, свободнее забилось сердце и задышала грудь. Только теперь она вдохнула воздух свободной страны. В порыве восторга ей все кажется чудесным. Чудесно, что гуляющие по тротуарам бездельники болтают, о чем вздумается, чудесно, что в книжных лавках свободно продаются произведения печати всего мира. А еще чудеснее, что эти прямые улицы ведут ее, Маню Склодовскую, к широко раскрытым дверям университета. Да еще какого университета! Самого знаменитого, что в течение веков описывался как «конспект Вселенной», о коем Лютер говорил: «Самая знаменитая и наилучшая школа — в Париже, а зовут ее Сорбонна!»
Ее приезд похож на сказку, а ленивый, тряский, промерзший омнибус — на волшебную карету, в которой нищая белокурая принцесса едет из своего скромного жилища в созданный ее мечтой дворец.
Карета переезжает Сену, и все вокруг восхищает Маню: два рукава реки, подернутые дымкой, острова, величественные памятники и площади, башни Нотр-Дам. Взбираясь по бульвару Сен-Мишель, омнибус замедляет ход. Наконец! Приехали! Новоиспеченная студентка хватает свой портфель и подбирает тяжелую шерстяную юбку. В спешке нечаянно толкает соседку. Робко извиняется на неуверенном французском языке. Сбежав по ступенькам омнибуса, Маня спешит к ограде Сорбонны.