Но разве это важно, если и в этом году, по примеру прежних лет, на стене рядом с комнаткой швейцара белеет проспект:
Французская Республика.
Факультет естествознания — первый семестр.
Начало лекций в Сорбонне 3 ноября 1891 года.
Слова волшебные, слова влекущие!..
На свои маленькие сбережения Маня имеет право выбрать то, что ей нравится из бесчисленных лекций, значащихся в сложном расписании на белом объявлении. У нее свое собственное место в «химической», где она может не наобум, а пользуясь руководством и советами, с помощью нужной аппаратуры успешно делать простые опыты. Маня — студентка (какое это счастье!) факультета естествознания!
Она уже не Маня и даже не Мария: на своем студенческом билете она надписывает по-французски: Мари Склодовска. Но так как ее товарищи по факультету не способны произнести такое варварское сочетание согласных «Склодовска», а полька никому не разрешает звать ее просто Мари, то она пребывает каким-то таинственным анонимом. Встречая в гулких галереях эту девушку, одетую скромно, бедно, но изящно, с суровым выражением лица под шапкою светлых волос, молодые люди удивленно оборачиваются и спрашивают: «Кто это?» Если ответ и следует, то неопределенный: «Какая-то иностранка… У нее немыслимо трудная фамилия!.. На лекциях по физике сидит всегда в первом ряду… Девица не из разговорчивых…»
Юноши провожают глазами грациозный силуэт ее фигуры, пока она не исчезнет за углом какого-нибудь коридора, и в заключение говорят: «А волосы красивые!»
В настоящее время меньше всего ее интересуют молодые люди. Она всецело увлечена несколькими серьезными мужчинами, которых зовут «профессорами», стремится выведать их тайны. Следуя почтенному обычаю тех времен, они читают лекции в черных фраках, вечно попачканных мелом. Вся жизнь Мари проходит в созерцании торжественных фраков и седых бород.
Позавчера читал лекцию, хорошо построенную, строго логичную, профессор Липпманн. А вчера Мари слушала профессора Бути с обезьяньей головой, таящей в себе целые сокровища науки. Мари хотелось бы слушать все лекции, узнать всех двадцати трех профессоров, поименованных в белом проспекте курсов. Ей кажется, что утолить всю свою жажду знаний она не сможет никогда.
Непредвиденные трудности встают перед Мари в первые же недели ее студенчества. Она воображала, что знает французский язык в совершенстве, и очень ошибалась. Быстро произнесенные фразы ускользают от нее. Она воображала, что обладает научной культурой, вполне достаточной для усвоения университетских лекций. Но одинокие занятия в Щуках, ее знания, приобретенные путем обмена письмами со стариком Склодовским, ее опыты, проделанные наудачу в лаборатории музея, не могут заменить солидное образование, которое дают парижские лицеи. В своих знаниях по математике и физике Мари обнаружила огромные пробелы. Сколько же придется ей работать, чтобы достигнуть чудесной, заветной цели — университетского диплома!
Сегодня лекцию читает Поль Аппель. Мари пришла одной из первых. В ступенчатом амфитеатре, скупо освещенном светом декабрьского дня, она занимает место внизу, вблизи кафедры, раскладывает на пюпитре ручку и тетрадь в сером холщовом переплете, куда и будет сейчас вносить заметки своим красивым, четким почерком. Она уже заранее сосредоточивает свое внимание и даже не слышит гула голосов, который сразу обрывается при появлении профессора.
Поразительно, как некоторые профессора умеют создавать напряженно-внимательную тишину в аудитории… Молодые люди, склонившись над тетрадями, записывают уравнения по мере того, как их пишет на доске рука ученого. Теперь они только ученики, алчущие знания. Здесь царство математики!
Аппель с квадратной бородой и в строгом фраке великолепен. Он говорит спокойно, отчетливо произнося все буквы чуть-чуть тяжеловато — по-эльзасски. Его доказательства изящны, ясны, как будто преодолевают все опасности и подчиняют себе вселенную. Он властно и уверенно вторгается в тончайшие сферы научного познания, легко играет цифрами, планетами и звездами. Он не боится смелых образов и, сопровождая слова свободным жестом владельца в своем поместье, совершенно спокойно говорит:
— Я беру солнце и бросаю…
Сидя на своей скамейке, Маня улыбается восторженной улыбкой. Ее серые, светлые глаза под широк им лбом горят от удовольствия. Как люди могут только думать, что наука сухая область? Есть ли что-нибудь более восхитительное, чем незыблемые законы, управляющие миром, и что-нибудь чудеснее человеческого разума, открывающего эти законы? Какими пустыми кажутся романы, а фантастические сказки — лишенными воображения сравнительно с этими необычайными явлениями, связанными между собой гармоничной общностью первоначал, с этим порядком в кажущемся хаосе. Такой взлет мысли можно сравнить только с любовью, вспыхнувшей в душе Мари к бесконечности познания, к мировым вещам и к их законам…
— Я беру солнце и бросаю…
Чтобы услышать эту фразу, произнесенную мирным и величественным ученым, стоило бороться и пострадать где-то в глуши все эти годы. Мари счастлива теперь вполне.
Из всех польских эмигрантов, проживающих в Париже, Броня выбрала себе самого красивого, самого блестящего и самого умного. Казимир Длусский был студентом и в Петербурге, и в Одессе, и в Варшаве.
Вынужденный бежать из России, так как ему приписывали участие в заговоре на Александра II, он стал революционным публицистом в Женеве, затем попал в Париж, где поступил в Школу политических наук, оттуда перешел на медицинский факультет и, наконец, стал врачом. Где-то в Польше живут его богатые родные, а в Париже среди «дел» Министерства иностранных дел лежит очень досадная регистрационная карточка, составленная на основе донесений царской полиции, карточка, все время мешающая ему натурализоваться и осесть в Париже.
Приехавшую домой после некоторой отлучки Броню встречают громкими приветствиями и сестра и муж. Спешно требовалось, чтобы разумная хозяйка взяла в свои руки ведение домашнего хозяйства. Через несколько часов по ее прибытии в квартире на третьем этаже, с широким балконом, выходящим на Немецкую улицу, уже наведен порядок. Кухня стала опять заманчивой, повсюду стерта пыль, на рынке куплены цветы и размещены по вазам.
У Брони — организаторский талант!
Это она придумала сбежать из центра Парижа и нанять квартиру поблизости от парка Бют-Шомон. Заняв небольшую сумму денег, она несколько раз таинственно побывала в Аукционном зале, и через несколько дней в квартире Длусских появилась изящная венецианская резная мебель, хорошенькие драпировки и пианино. Создалась атмосфера домашнего уюта. Так же находчиво молодая хозяйка распределила время занятий каждого из них. Докторский кабинет принадлежал Казимиру в определенные часы, когда он принимал своих пациентов, главным образом среди мясников с бойни, в другие же часы пользовалась кабинетом Броня для приема своих гинекологических больных. Трудиться приходилось много, супруги-врачи бегали и по визитам и принимали на дому…
Но вот наступает вечер, зажигаются лампы, и все заботы уходят вдаль. Казимир любит развлечься. Напряженная работа, полная пустота в кармане не влияют ни на его живость, ни на его веселое лукавство. После какого-нибудь долгого дня усиленной работы он уже через несколько минут затевает поездку в театр, конечно, на дешевые места. Нет денег, Казимир садится за пианино, а играет он чудесно. Попозже в передней слышатся звонки, приходят друзья из польской колонии — молодые супружеские пары, которые знают, что «к Длусским можно прийти в любой день». Броня то появляется, то исчезает. На столе горячий чайник, сироп, холодная вода и тут же ставят груду пирожков, испеченных докторшей в свободное время после полудня, между двумя приемами больных.
Однажды вечером, когда Маня уселась за книги у себя в комнатке на конце квартиры и собиралась просидеть часть ночи, к ней в комнату влетел шурин.
— Надевай мантилью, шляпку — живо! У меня даровые билеты на концерт…
— Но…
— Никаких но! Играет польский пианист, о котором я говорил тебе. Продано билетов очень мало, надо по дружбе к бедному юноше «обставить» зал. Я уже навербовал добровольцев, мы будем аплодировать до ломоты в руках и создадим всю видимость полного успеха… А если бы ты знала, как он играет!
Нет возможности противиться увлекающей воле этого бородатого беса с черными, веселыми, блестящими глазами. Мари закрывает книгу, и трое молодых людей скатываются с лестницы. Выскочив на улицу, бегут со всех ног, чтобы захватить подъезжающий омнибус.
Спустя немного времени Мари уже сидит в пустом на три четверти Эраровском концертном зале. На эстраду выходит худой, длинный человек с необыкновенным лицом в ореоле пышных красно-медных, огненных волос. Вот он садится за рояль. Лист, Шуман и Шопен оживают под тонкими пальцами пианиста. Выражение лица властное и благородное. Мари жадно слушает пианиста. Несмотря на свой лоснящийся фрак, перед пустыми стульями он держится с видом не захудалого артиста, а какого-то божества.
Впоследствии этот музыкант будет заходить по вечерам на Немецкую улицу под руку с очаровательной женщиной, панной Горской, вначале только влюбленным в нее, а позже — ее мужем. Он рассказывает о своей жизни в бедности, о своих разочарованиях, но говорит без горечи. Броня и Мари вспоминают с панной Горской о тех отдаленных временах, когда шестнадцатилетняя Горская аккомпанировала их матери пани Склодовской во время ее заграничного лечения. «Когда мама вернулась в Варшаву, — говорит со смехом Броня, — она сказала, что больше не будет брать вас на курорты — уж очень вы красивы!»
Изголодавшись по музыке, молодой человек с гривой огненных волос вдруг прерывает разговор несколькими аккордами. И скромное пианино Длусских волшебно превращается в великолепный инструмент.
Этот алчущий музыки пианист очарователен. Он нервен, он влюблен, и счастлив, и несчастлив.
Из него выйдет гениальный виртуоз, а позже он станет премьером польского правительства.
Его имя — Игнаций Падеревский.
Мари с жаром набросилась на все, что ей предоставляла новая эпоха в ее жизни. Трудится с увлечением. Вместе с тем находит и много радостного в чувстве товарищества, в той сплоченности, какую создает совместная университетская работа. Но заводить связи с французскими товарищами еще мешает ее робость, и Мари ищет прибежища в кругу своих же соотечественников. Панна Красковская, панна Дидинская, медик Моц, биолог Даниш, Станислав Шалай, будущий муж Эли, и младший Войцеховский, будущий президент Польской республики, становятся ее друзьями в польской колонии Латинского квартала, в этом островке свободной Польши.
Здешняя польская молодежь бедна, но устраивает вечеринки или ужины в рождественский сочельник, и тогда добровольцы-поварихи готовят только варшавские блюда: горячий борщок амарантового цвета, капусту с шампиньонами, фаршированную щуку, сладкие пирожки с маком; подается немножко водки и разливанное море чая… Бывают и любительские спектакли, на которых разыгрывают драмы и комедии. Программы этих вечеров — конечно, на польском языке— разрисованы символическими изображениями: снежная равнина с хатой, а ниже — мансарда, где сидит юноша, мечтательно склонясь над книгой. Есть и рождественский дед, сквозь каминную трубу он сыплет в лабораторию научные руководства. А на первом плане пустой кошелек, изгрызенный крысами.
В этих развлечениях принимает участие и Мари. Разучивать роли, чтобы играть в комедиях, ей некогда. Но когда скульптор Вашинковский устроил патриотическое празднество с живыми картинами, то на нее пал выбор, чтобы воплотить самое главное действующее лицо: «Польшу, разрывающую свои оковы».
В этот вечер суровая студентка сделалась неузнаваема. Одетая в классическую тунику, она была задрапирована длинным покрывалом национальных цветов Польши. Белокурые волосы обрамляли ее решительное славянское лицо с чуть выступающими скулами и свободно падали на плечи.
Несмотря на чужбину, ни Мари, ни ее сестра, как видно, не расстаются с Варшавой. Отечество их с ними и крепко держит двух сестер множеством всяких уз, из коих не малое значение имеет их переписка со своим отцом. Хорошо воспитанные, почтительные дочери пишут старику Склодовскому, обращаясь к нему в третьем лице[19] и заканчивая каждое свое письмо словами: «Целую руки папочки»; рассказывают о живописном разнообразии своей жизни и дают ему целый ряд поручений.
Легко и весело живется на Немецкой улице, но для Мари там нет возможности сосредоточиться. Она не может запретить Казимиру играть на пианино, принимать своих друзей или врываться к ней, когда она решает сложные уравнения; не может препятствовать вторжению в квартиру пациентов молодых врачей. Ночью ее внезапно будят звонки и шаги присланных за Броней по случаю родов у жены какого-нибудь мясника.
А самый главный недостаток пребывания здесь — целый час езды до Сорбонны. Да и оплачивать два омнибуса становится в конце концов накладно.
Семейно-военный совет решает, что Мари поселится в Латинском квартале, по соседству с университетом, лабораториями и библиотеками. Длусские уговаривают Мари взять у них несколько франков на переселение. На следующий же день с утра Маня выступает в поход и бродит по мансардам, где сдаются комнаты.
Не без сожаления расстается Мари с квартирой, затерянной среди прозаического пейзажа в квартале боен. Между Мари и Казимиром Длусским установились братские отношения и остались такими на всю жизнь. Отношения между Мари и Броней уже с давних пор развертываются прекрасной повестью: повестью о преданности, самопожертвовании и взаимопомощи.
Несмотря на свою беременность, Броня помогает младшей сестре упаковать ее жалкие пожитки и уложить на ручную тележку. Пользуясь еще раз знаменитым омнибусом и пересаживаясь с империала на империал, Казимир и Броня торжественно сопровождают «нашу девочку» до ее студенческой квартиры.
Да, жизнь Мари была до этих пор еще не очень отчужденной и убогой. Теперь Мари все глубже уходит в одиночество. Сам образ жизни отличается монашескою простотой. По доброй воле отказавшись от квартиры и стола у Длусских, Мари теперь сама оправдывает свои расходы. А весь ее месячный бюджет, считая собственные сбережения и небольшие дотации, получаемые от отца, — сорок рублей.
Каким образом женщине, да еще иностранке, прилично жить в 1892 году в Париже на сорок рублей в месяц — три франка на день, — оплачивая комнату, еду, одежду, тетради, книги, лекции в университете? Вот задача на быстрое решение! Но не бывало случая, чтобы Мари не находила решения какой-нибудь задачи.
Мари — своему брату Иосифу, 17 марта 1893 года:
«Ты, несомненно, знаешь от папы, что я решила поселиться ближе к месту моих занятий, — по разным соображениям это стало необходимым для меня, особенно в текущем семестре. Теперь мое намерение осуществилось, и я пишу тебе в моем новом обиталище: улица Фляттер, 3. Оно состоит из небольшой комнатки, очень недорогой и вполне приличной; через пятнадцать минут я уже в лаборатории, а через двадцать — в Сорбонне. Само собою разумеется, что без помощи Длусских я не устроилась бы так удачно.