«Нельзя подавить в себе чувства горечи, когда подумаешь, что эта милость оказалась для него первой и последней, что первоклассный французский ученый в конечном счете никогда не имел подходящей лаборатории, хотя его большое дарование проявилось уже тогда, когда ему было только двадцать лет. Конечно, проживи он дольше, то, раньше или позже, ему создали бы удовлетворяющие условия работы, — но еще в возрасте сорока семи лет он был лишен их. Представляют ли себе люди всю скорбь восторженного и бескорыстного творца большого дела, когда осуществление его мечты все время тормозится недостатком средств? Можно ли, не испытывая чувства глубокой горести, думать о самой непоправимой растрате величайшего народного блага — таланта, сил и мужества лучших сынов нации?
Правда, открытие радия было сделано в условиях, не обеспечивающих успеха: сарай, приютивший его открытие, оказался овеянным чарующей легендой. Но этот романтический элемент не принес пользы: он только измотал нас и задержал осуществление работы. При лучших средствах всю нашу работу за первые пять лет можно было бы свести к двум годам, и облегчить ее напряженность».
Из всех постановлений министерства только одно доставило Кюри истинное удовольствие. У Пьера будут три сотрудника: руководитель работ, препаратор, служитель. Руководителем работ будет Мари.
До сих пор присутствие этой женщины только терпелось. Работы по исследованию радия Мари производила, не имея никакого звания и не получая никакого жалованья. Только в ноябре 1904 года прочное положение с оплатой в две тысячи четыреста франков в год впервые дало ей законное право входить в лабораторию своего мужа.
«Мадам Кюри, доктор наук, назначается с первого ноября 1904 года руководителем физических работ (при кафедре м. Кюри) на факультете естествознания Парижского университета.
В этом звании мадам Кюри будет получать ежегодное содержание в размере двух тысяч четырехсот франков, начиная с первого ноября сего 1904 года».
Прощай сарай!.. Пьер и Мари переносят на улицу Кювье свою аппаратуру, еще пребывавшую в старом бараке. Он так им дорог, отображает столько дней труда и счастья, что они, гуляя под руку, еще неоднократно зайдут туда, чтобы вновь повидать его сырые стены и гнилые доски.
Оба супруга приспосабливаются к новым условиям их жизни. Пьер готовится к своему курсу. Мари, как и прежде, дает уроки в Севре. Они встречаются в тесной лаборатории на улице Кювье, где Андре Дебьерн, Альбер Лаборд, один американец — профессор Дьюен, несколько ассистентов или учеников занимаются исследованиями, склонясь над хрупкими установками для своих текущих опытов.
«Мы, я и мадам Кюри, работаем над точной дозировкой радия путем выделяемой им эманации, — записывает Пьер Кюри 14 апреля 1906 года. — Это как будто пустяки, а вот уже несколько месяцев, как мы принялись за это дело, и только начинаем добиваться правильных результатов».
«Мы, я и мадам Кюри, работаем…»
Эти слова, написанные Пьером за пять дней до своей смерти, выражают всю сущность и всю красоту их неразрывного союза. Каждый шаг в их работе, всякое разочарование и каждая победа только связывают друг с другом мужа и жену. Между этими равными, взаимно любующимися людьми царит непринужденное товарищество в работе, что, может быть, является наиболее тонким выражением глубины их любви.
Их ассистент Альбер Лаборд писал:
«В лаборатории на улице Кювье я работал с ртутной аппаратурой, там в это время был и Пьер Кюри. Входит мадам Кюри, рассматривает одну деталь механизма и сначала не понимает, хотя деталь совсем простая. Получив объяснение, она все-таки настаивает на своем и отвергает ее. Тогда Пьер Кюри веселым и нежным тоном выражает возмущение: «О! Послушай, Мари!», которое засело у меня в ушах, и мне хотелось бы дать вам почувствовать его оттенок.
Несколько дней спустя мои товарищи увязли в какой-то математической формуле и попросили своего учителя помочь им. Последний посоветовал им дождаться мадам Кюри, которая, по его уверению, настолько сильна в интегральном исчислении, что быстро выведет их из затруднения. И в самом деле, мадам Кюри в несколько минут решила трудную задачу».
Когда Пьер и Мари наедине, теплота нежных чувств отражается и на их лицах и в их взаимных отношениях. Эти сильные личности, эти различные характеры, — он — безмятежнее, мечтательнее, она — горячее, более земная, — не подавляют друг друга.
В течение одиннадцати лет им очень редко приходилось прибегать к взаимным уступкам, без чего, как говорят, никакая семейная жизнь невозможна. Вполне естественно, что они думают об этом одинаково, и даже в мелочах жизни они действуют в согласии.
Однажды друг их дома мадам Перрен, зайдя к Кюри, спрашивает Пьера, не может ли он взять с собой Ирэн на прогулку, он отвечает с застенчивой, почти робкой улыбкой: «Не знаю… Мари еще не вернулась, а, не спросив Мари, я ничего не могу сказать вам». В другой раз, когда у них собрались ученые, Мари, обычно неразговорчивая, с жаром начала рассуждать по одному научному вопросу, но вдруг покраснела, сконфуженно умолкла и обернулась к мужу, предоставляя ему слово, — настолько сильно было в ней убеждение, что мнение Пьера в тысячу раз ценнее, нежели ее.
«Все сложилось так и даже лучше, чем я мечтала в момент нашего союза, — напишет она позже. — Во мне все время нарастало восхищение его исключительными достоинствами, такими редкими, такими возвышенными, что он казался мне существом единственным в своем роде, чуждым всякой суетности, воякой мелочности, которые находишь и в себе, и в других и осуждаешь снисходительно, а все же стремишься к большему совершенству, как идеалу».
Солнечная, лучезарная погода торжествует в пасхальные дни 1906 года. Пьер и Мари проводят несколько дней на свежем воздухе, в мирном доме в Сен-Реми-лэ-Шеврез. Они возвращаются к своим деревенским привычкам. Каждый вечер ходят за молоком на соседнюю ферму, и Пьер смеется, глядя на четырнадцатимесячную Еву, в то время как она, неуклюже шатаясь, упрямо топает по высохшим колеям дороги.
По воскресеньям, как только доносится далекий благовест, супруги отправляются на велосипедах в лес Пор-Рояля. Привозят оттуда ветки цветущей магонии и букеты лютиков. На следующее утро Пьер, утомленный накануне, никуда не едет, а лежит, растянувшись, на лугу. Нежаркое божественное солнце разгоняет мало-помалу туман, накрывающий долину. Ева пищит, сидя на одеяле, Ирэн, размахивая зеленой сеточкой, охотится за бабочками и приветствует радостными криками свою редкую удачу. Ей жарко, она снимает вязаную фуфаечку, а Пьер и Мари, лежа на траве рядом, любуются грациозностью своей дочери, забавно одетой в девчачью рубашечку и в мальчишеские штанишки.
Под влиянием ли сегодняшнего утра, или вчерашнего дня Пьер, умиротворенный прелестью и тишиной упоительного весеннего дня, смотрит на кувыркающихся по траве дочек, потом на неподвижно лежащую жену, гладит ее по щеке, по белокурым волосам и тихо говорит: «С тобой, Мари, жизнь хороша».
После полудня супруги гуляют в лесу, таская Еву по очереди на своих плечах. Они ищут то озеро с кувшинками, которым любовались во времена больших прогулок в первые дни их союза. Озерцо высохло, кувшинки исчезли. Вокруг грязной впадины разросся жестким, колючим венком терновник, цветущий ярко-желтыми цветами. Рядом на обочине дороги супруги собирают фиалки и трепетные барвинки.
Быстро пообедав, Пьер садится на обратный поезд в Париж. Оставив семью в Сен-Реми, он едет с единственным спутником — букетом лютиков, который поставит в стеклянном стакане на свой письменный стол в домике на бульваре Келлермана.
Еще один солнечный день в деревне, и в среду вечером Мари привозит Ирэн и Еву в Париж, оставляет их у себя дома и идет в лабораторию к Пьеру. При входе в первую комнату лаборатории Мари видит, что Пьер стоит у окна и рассматривает какой-то аппарат. Он ждал ее. Пьер надевает пальто и шляпу, берет под руку жену и направляется в ресторан Фуайо, где по традиции в этот день бывает обед Физического общества. С собратьями по науке, с Анри Пуанкаре, своим соседом по столу, он беседует о тех проблемах, которыми занят в данное время: о дозировке эманации радия, о сеансах спиритизма, на которых недавно присутствовал; о воспитании девочек, высказывая на их счет своеобразные теории и желание направить их образование в сторону естественных наук.
Погода изменилась. Нельзя поверить, что еще вчера лето казалось совсем близким. Холодно, дует резкий ветер, дождь хлещет по окнам. На мостовых мокро, грязно, скользко.
В тот четверг собирается быть угрюмым. Все время идет дождь, мрачно; супругам Кюри нельзя отвлечься от апрельских налетов ливня, даже углубившись в работу. Пьеру необходимо присутствовать на завтраке в Обществе профессоров факультета естествознания, потом идти править корректуру к своему издателю Готье-Вилл ару, затем побывать в академии. Мари надо сделать несколько концов по городу.
В утренней суетне супруги едва успели повидаться. Пьер кричит из передней снизу на второй этаж, спрашивая Мари, пойдет ли она в лабораторию. Одевая второпях Ирэн и Еву, Мари отвечает, что у нее, наверно, не будет времени, но слова ее теряются в общем шуме. Входная дверь хлопает. Пьер спешит и быстро уходит.
Пока Мари завтракает с дочерьми и доктором Кюри, Пьер дружески беседует с коллегами в Доме ученых обществ на улице Дантона. Он любит эти мирные собрания, где говорят о Сорбонне, научных исследованиях, технике работы. Общий разговор касается несчастных случаев, возможных при лабораторных работах. Пьер тотчас предлагает свою помощь для выработки правил в целях устранения тех опасностей, каким подвергаются исследователи.
Около половины третьего он встает, улыбаясь, прощается с товарищами, жмет руку Жану Перрену, с которым должен встретиться еще раз вечером. На пороге он машинально взглядывает на небо, затянутое густой пеленою туч, и делает гримасу. Раскрывает большой зонтик и под проливным дождем идет в сторону Сены.
У Готье-Вилл ара он натыкается на запертую дверь: типографии бастуют. Идет в обратную сторону и доходит до улицы Дофины, шумной от криков извозчиков и лязганья трамваев, идущих по соседней набережной. Какое столпотворение на этой улице, втиснутой в старый Париж! Экипажи едва могут разминуться, а для множества пешеходов в этот послеполуденный час тротуар становится чересчур узок. Пьер инстинктивно ищет свободного места для прохода. Неровной поступью человека, занятого какой-то мыслью, он идет то по каменной обочине тротуара, то по самой мостовой. Взгляд сосредоточен, лицо серьезно — о чем он думает? О каком-нибудь опыте на предстоящей лекции? О работе своего друга Урбена? О Мари?..
Уже несколько минут он шествует по асфальту мостовой сзади закрытого фиакра, медленно едущего по направлению к Новому мосту. На скрещении улицы и набережной шум особенно силен. Трамвай, идущий к площади Согласия, только что прошел по набережной. Перерезая ему путь, тяжелая грузовая фура спускается с моста и въезжает на улицу Дофины.
Пьер намеревается пересечь мостовую и добраться до тротуара на другой стороне улицы. Со свойственной рассеянным людям неожиданностью движений он вдруг выходит из-за прикрытия фиакра, который загораживает ему горизонт своим четвероугольным ящиком, делает несколько шагов влево и наталкивается на одну из лошадей грузовой фуры, пересекающей в эту секунду путь фиакру. Пространство между двумя экипажами сокращается с головокружительной быстротой. Пьер, застигнутый врасплох, делает неуклюжую попытку повиснуть на груди у лошади; лошадь вздыбливается, подошвы ученого скользят по мокрой мостовой. Крик двадцати голосов сливается в один вопль ужаса. Пьер падает под копыта першерона. Прохожие кричат: «Остановите! Остановите!» Кучер натягивает вожжи… напрасно: лошади продолжают бежать.
Пьер лежит на земле, живой, неповрежденный. Он не кричал и не тронулся с места. Копыта даже не задели его тела, лежавшего между ногами лошадей; благополучно миновали его и два передних колеса. Возможно чудо. Но громадная махина, увлеченная шестью тоннами своего веса, проезжает еще несколько метров. Заднее левое колесо натыкается на какое-то слабое препятствие и сокрушает его на ходу. Это человеческая голова…
Уличные полицейские поднимают еще теплое тело, мгновенно покинутое жизнью. Они кличут извозчиков, но ни один не хочет принимать к себе в карету испачканный грязью и кровоточащий труп. Бегут минуты, собираются и теснятся любопытные. Все более и более густая толпа обступает остановленную фуру, яростные крики летят по адресу ее кучера Луи Манена, невольного виновника этой драмы. Наконец двое мужчин приносят носилки. На них кладут умершего и после совершенно бесполезного захода в аптеку несут в полицейский комиссариат, где раскрывают бумажник Пьера и просматривают содержащиеся в нем бумаги. Когда разнесся слух, что жертва — Пьер Кюри, профессор, знаменитый ученый, смута усиливается, и полицейским приходится вмешаться, чтобы защитить Манена от кулачной расправы.
Врач месье Друе обмывает запачканное лицо, исследует зияющую рану в голове и насчитывает шестнадцать костных осколков, которые еще двадцать минут тому назад составляли череп. По телефону извещают факультет естествознания. Скоро в безвестном полицейском участке на улице Гран-Огюстэн участковый комиссар и секретарь, почтительно взволнованные, видят перед собою склоненные над трупом силуэты рыдающего месье Клера — препаратора Пьера Кюри — и тоже рыдающего ломового извозчика Манена с красным, распухшим от слез лицом.
Между ними лежит Пьер с забинтованным лбом, с открытым неповрежденным лицом — безразличный ко всему.
Фура длиной в пять метров, груженная до верху тюками военного обмундирования, стоит перед подъездом. Дождь мало-помалу смывает кровяные пятна с одного из ее колес. Грузные молодые лошади, обеспокоенные отсутствием хозяина, фыркают и бьют копытом в землю.
Горе стучится в дом Кюри. Автомобили, фиакры нерешительно проезжают вдоль укреплений и останавливаются на безлюдном бульваре Келлермана. Посланный от Управления президента республики звонит в дверной колокольчик, затем, узнав, что «мадам Кюри еще не возвращалась», удаляется, не выполнив данного ему поручения. Еще звонок: декан факультета Поль Аппель и профессор Жан Перрен входят во флигель.
Доктор Кюри, остававшийся вместе со служанкой в доме, удивлен такими важными гостями. Он идет встретить вошедших двух людей и замечает огорченное выражение их лиц. Поль Аппель, приехавший с целью заранее осведомить Мари, смущенно стоит перед ее тестем. Но трагическое двусмысленное молчание продолжается недолго. Высокий старик еще раз вглядывается в их лица. И, не спрашивая, говорит сам:
— Мой сын умер.
Во время рассказа о несчастном случае сухое морщинистое лицо доктора Кюри бороздится рытвинами, которые промывают слезы у пожилых людей. В этих слезах сказывается и скорбь и возмущение. В порыве нежности и отчаяния он винит сына за рассеянность, стоившую ему жизни, и упорно повторяет горький упрек:
— О чем опять он размечтался?
Шесть часов. Ключ лязгает в замке парадной двери. В дверях гостиной появляется оживленная, веселая Мари. В чересчур почтительных позах своих друзей она смутно чувствует суровый признак сострадания. Поль Аппель снова передает события. Мари стоит так неподвижно, так застыла, что можно подумать, будто она ничего не поняла. Она не падает на дружеские руки, не стонет и не плачет. Можно принять ее за бесчувственный, неодушевленный манекен. После долгого растерянного молчания губы ее, наконец, зашевелились, и она спрашивает совсем тихо, в безумной надежде на какое-то опровержение:
— Пьер умер?.. Умер?.. Совсем умер?..
Было бы не ново, даже пошло доказывать, что внезапная катастрофа навсегда перевертывает человека. Тем не менее решающее влияние этих минут на характер моей матери, на ее судьбу и на судьбу ее детей нельзя обойти молчанием. Мари Кюри не просто стала из счастливой молодой женщины неутешной вдовой. Переворот гораздо глубже. Внутренняя смута, терзавшая ее в эти минуты, несказанный ужас безумных представлений были слишком жгучи, чтобы их выражать в жалобах и откровенных излияниях. С того момента, как два слова: «Пьер умер» — дошли до ее сознания, покров одиночества и тайны навсегда лег на ее плечи. В этот апрельский день мадам Кюри стала не только вдовой, но несчастной одиночкой.
Свидетели ее драмы чувствуют между нею и собой это невидимое средостение. Слова сочувствия и ободрения скользят по Мари, которая стоит с сухими глазами и сероватой бледностью в лице. Она едва их слышит и с трудом отвечает на самые необходимые вопросы. Несколькими отрывистыми фразами она отвергает вскрытие, обычно завершающее судебное расследование, и требует перевезти тело Пьера на бульвар Келлермана. Просит своего друга, мадам Перрен, приютить у себя Ирэн в течение ближайших дней и отправляет в Варшаву коротенькую телеграмму: «Пьер умер несчастного случая». Потом выходит в мокрый сад, садится, уперев локти в колени и охватив руками лицо с отсутствующим взглядом. Глухая ко всему, недвижная и молчаливая, она ждет спутника жизни.
Сначала приносят найденные в карманах Пьера его стилограф, ключи, бумажник и еще идущие часы с уцелевшим стеклом. Наконец в восемь часов вечера карета скорой помощи останавливается у дома. Мари взбирается в нее и видит умиротворенное, кроткое лицо.
Носилки медленно, с трудом протискиваются в узкую входную дверь. Андре Дебьерн, ездивший в полицейский участок за телом своего учителя; своего друга, поддерживает зловещую ношу. Умершего помещают в одной из комнат нижнего этажа, и Мари остается наедине со своим мужем.
Она целует его лицо, его почти теплое, не успевшее окоченеть тело, еще податливую руку. Ее силой уводят в соседнюю комнату, чтобы она не видела обряжения покойного. Мари уступает, но затем ее вдруг обуревает мысль, что она не должна лишить себя этих минут, что не должна никому уступать права трогать кровавые останки. Тогда Мари возвращается назад и припадает к трупу.