«…Пьер, мой Пьер, ты лежишь там, как бедняга раненый, с забинтованной головой, забывшись сном. Лицо твое кротко, ясно, это все ты, погруженный в сон, но ты уже не можешь пробудиться. Те губы, которые я называла вкусными, стали бескровны, бледны. Твоих волос не видно, они начинаются там, где рана, а справа, ниже лба, виден осколок кости. О! Как тебе было больно, сколько лилось из тебя крови, твоя одежда вся залита кровью. Какой страшный удар обрушился на твою бедную голову, которую я гладила так часто, держа в своих руках. Я целовала твои глаза, а ты закрывал веки, чтобы я могла их целовать, и привычным движением поворачивал свою голову ко мне…
Мы положили тебя в гроб в субботу утром, и я поддерживала твою голову, когда тебя переносили. Мы целовали твое холодное лицо последним поцелуем. Я положила тебе в гроб несколько барвинок из нашего сада и маленький портрет той, кого ты звал «милой разумной студенткой» и так любил. Этот портрет будет с тобой в могиле, портрет той женщины, которая имела счастье понравиться тебе настолько, что, повидав ее лишь несколько раз, ты, не колеблясь, предложил ей разделить с тобой жизнь. Ты часто говорил мне, что это был единственный случай в твоей жизни, когда ты действовал без всяких колебаний, с полной уверенностью, что поступаешь хорошо. Милый Пьер, мне думается, ты не ошибся. Мы были созданы, чтобы жить вместе, и наш брак должен был осуществиться.
Гроб заколочен, и я тебя не вижу. Я не допускаю накрывать его ужасной черной тряпкой. Я покрываю его цветами и сажусь рядом.
…За тобой пришла печальная группа провожатых, я смотрю на них, но не говорю. Мы провожаем тебя в Со и смотрим, как опускают тебя в глубокую, большую яму. Потом ужасная прощальная очередь людей перед могилой. Нас хотят увести. Мы с Жаком не подчиняемся, мы хотим видеть все до конца; могилу оправляют, кладут цветы, все кончено, Пьер спит в земле последним сном, это конец всему, всему, всему…»
Мари потеряла спутника жизни, мир потерял большого человека. Жестокий уход среди дождя и грязи поразил общественное мнение. Газеты всех стран на нескольких столбцах патетически описывают несчастный случай на улице Дофины. На бульваре Келлермана накапливается груда сочувственных посланий, где подписи королей, министров, поэтов и ученых перемешиваются с именами простых людей. Среди связок таких писем, статей и телеграмм находим отклики истинного чувства.
Лорд Кельвин:
«Тяжко огорчен ужасной вестью о смерти Кюри. На похороны прибудем завтра утром в гостиницу Мирабо».
Марселин Бертло:
«Ужасное сообщение поразило нас, как громом. Столько заслуг, уже оказанных Науке и Человечеству, и столько будущих заслуг, каких мы ждали от этого талантливого исследователя. Все это исчезло в одно мгновение или стало уже воспоминанием».
Г. Липпманн:
«Мне кажется, что я потерял брата: я до сих пор не понимал, что связывало меня так тесно с Вашим мужем; теперь я знаю что. Страдаю и за Вас, мадам».
Ш. Шенво, препаратор Пьера Кюри:
«Для некоторых из нас он был предметом истинного преклонения. Что касается меня лично, то после моей семьи я больше всех любил этого человека, настолько он умел окружить своего скромного сотрудника большим и тонким участием. Его безграничная доброта простиралась на самых мелких служащих, которые его обожали: я никогда не видел таких искренних и таких трогательных слез, как те, что проливали лабораторные служители при вести о внезапной кончине их начальника».
В этом случае, как и в других, та, кого будут называть теперь «знаменитой вдовой», уклоняется от наплыва почестей. Во избежание официальной церемонии Мари торопит с погребением, назначенным на субботу 11 июля. Отвергает торжественную процессию, делегации, речи и требует, чтобы Пьера похоронили как можно проще, в Со, рядом с могилой его матери. Бывший тогда министром просвещения Аристид Бриан нарушает это распоряжение: в порыве великодушия, он лично присоединяется к толпе родных и близких друзей Кюри и молча сопровождает тело Пьера до маленького кладбища в предместье.
Газетчики, прячась за могилами, высматривают силуэт Мари, окутанной матово-черной траурной вуалью.
«…Мадам Кюри, под руку со своим тестем, шла за гробом своего мужа до самой могилы, вырытой у ограды кладбища, в тени каштанов. Там она постояла одну минуту неподвижно все с тем же жестким, устремленным в одну точку взглядом; но как только к могиле принесли охапку цветов, она резким движением схватила ее и, выбирая один цветок вслед за другим, стала засыпать ими гроб.
Она делала это медленно, деловито, казалось, совсем забыв о провожатых, стоявших под глубоким впечатлением этого зрелища совершенно тихо, даже не перешептываясь.
Однако распорядитель похорон счел нужным предупредить мадам Кюри, что сейчас ей предстоит выслушать сочувственные речи от присутствующих; тогда она выронила из рук букет цветов на землю, отошла от могилы, не сказав ни слова, и снова присоединилась к своему тестю».
В последующие дни происходили заседания, посвященные памяти умершего ученого, — в Сорбонне, в научных обществах и во французских и в тех заграничных, где Пьер Кюри состоял членом. В Академии наук превозносит память о своем друге Анри Пуанкаре:
«Все, кто был знаком с Пьером Кюри, знают, какой приятной, какой надежной была всякая связь с ним, каким тонким обаянием веяло от его кроткой скромности, его чистосердечной простоты, от его изощренного ума.
Кто мог бы думать, что под этой мягкостью крылась непримиримая душа? Он не мирился ни с какими отклонениями от тех благородных принципов, в которых был воспитан, от того нравственного идеала, какой ему внушили, идеала безусловной чистоты души, возможно, слишком возвышенного для мира, в котором мы живем. Ему было неведомо множество мелких уступок совести, какими потворствуем мы нашу слабость. Вместе с тем служение такому идеалу он никогда не отделял от идеала своего служения Науке и показал нам на себе блестящий пример того, что самое высокое понятие о долге может исходить из простой и чистой любви к истине. Важно не то, в какого бога верят люди: чудеса творит не бог, а сама вера».
Дневник Мари:
«…На другой день после похорон я все сказала Ирэн, жившей у Перренов… Сначала она не поняла, и я ушла, не получив ответа, но после она, по-видимому, плакала и просилась к нам. Дома она много плакала, затем ушла к своим маленьким друзьям, чтобы забыться. Она не спрашивала ни о каких подробностях и поначалу боялась говорить о своем отце. Тревожным взглядом широко раскрытых глаз она смотрела на принесенные мне черные предметы одежды… Сейчас, судя по ее виду, она уже не думает обо всем этом.
Приехали Броня и Иосиф. Хорошие они люди. Ирэн играет со своими дядями, Ева, которая все это время весело, беспечно топала по дому, тоже играет и смеется, все разговаривают. А я вижу Пьера, Пьера на смертном одре.
В ближайшее воскресенье после твоей смерти, Пьер, утром я с Жаком пошла в первый раз в лабораторию. Я попыталась сделать измерения для кривой, которую ты и я наметили отдельными точками. Но почувствовала себя не в состоянии продолжать работу.
Иду по улице, как в гипнозе, без всяких дум. Я не покончу жизнь самоубийством, меня даже не тянет к этому. Но среди всех этих экипажей не найдется ли какой-нибудь один, который доставит мне возможность разделить участь моего любимого?»
Доктор Кюри, его сын Жак, Иосиф Склодовский и Броня со страхом наблюдают движения застывшей, спокойной женщины, одетой в черное, того автомата, каким стала Мари. Даже присутствие детей не вызывает в ней никаких чувств. Казалось, что эта оцепенелая, где-то витающая супруга, не присоединясь к умершему, ушла и от живых.
Но живые заботятся о ней, тревожатся за ее будущее, о котором она почти не думает. Что станется с незаконченными, внезапно прерванными исследованиями Пьера? С его преподаванием в Сорбонне? Каково будущее самой Мари?
Ее близкие шепотом обсуждают эти вопросы, прислушиваются к мнению представителей министерства и университета, приезжавших на бульвар Келлермана. На следующий же день после похорон французское правительство предложило дать вдове и ее детям национальную пенсию. Жак передал это предложение Мари, но она отказалась наотрез. «Я не хочу пенсии, — сказала она. — Я еще достаточно молода, чтобы заработать на жизнь себе и моим детям».
В окрепшем голосе впервые прозвучало слабое эхо былого мужества.
При обмене взглядами между властями и семьей Кюри возникли некоторые колебания. Университет склонялся к тому, чтобы включить Мари в кадры своих работников. Но в каком звании и в чьей лаборатории? Можно ли эту даровитую женщину отдать под чье-нибудь начальство? И где найти такого компетентного профессора, который мог бы ведать лабораторией Пьера Кюри?
Когда спросили самое мадам Кюри о ее желаниях, она ответила, что она не в состоянии обдумывать и ничего сказать не может…
Жак, Броня, самый верный друг Пьера — Жорж Гуи чувствуют, что им придется решать все за Мари и взять на себя инициативу. Жак Кюри и Жорж Гуи делятся с деканом факультета своим твердым мнением: Мари — единственный французский физик, способный продолжать работы, начатые ею и Пьером. Мари — единственный профессор, достойный наследовать Пьеру Кюри. Мари — единственный руководитель лаборатории, способный заменить Пьера. Надо стряхнуть традиции и привычки и назначить _доадам Кюри профессором Сорбонны.
Под влиянием Марселина Бертло, Поля Аппеля и помощника ректора Лиара общественные власти делают широкий, великодушный жест. 13 мая 1906 года совет факультета естествознания решает сохранить кафедру, созданную для Пьера Кюри, и передать ее Мари, присвоив ей звание «профессор».
«Французский университет.
Вдова Пьера Кюри, доктор наук, руководитель научных работ при факультете естествознания Парижского университета, назначается профессором на вышеозначенном факультете. В этом звании мадам Кюри будет получать десять тысяч франков в год, начиная с первого мая 1906 года».
Впервые должность профессора во французской высшей школе отдается женщине.
Ее свекор доктор Кюри обстоятельно излагает Мари все трудности той задачи, какую ей предстоит взять на себя, но она слушает рассеянно и отвечает только одним словом: «Попробую».
Фраза, некогда сказанная Пьером, представлявшаяся его моральным завещанием, приказом, всплывает в ее памяти и определяет дальнейший путь Мари: «Что бы ни случилось, хотя бы расставалась душа с телом, надо работать».
Дневник Мари.
«Милый Пьер, мне предлагают принять на себя твое наследство: твой курс лекций и руководство твоей лабораторией. Я согласилась. Не знаю, хорошо ли это, или плохо. Ты часто выражал желание, чтобы я вела какой-нибудь курс в Сорбонне. Хотелось бы по крайней мере двигать дальше наши работы. Иногда мне кажется, что благодаря этому мне будет легче жить, а временами, что браться за это, с моей стороны, безумно».
7 мая 1906 года:
«Милый Пьер, думаю о тебе без конца, до боли в голове, до помутнения рассудка. Не представляю себе, как буду теперь жить, не видя тебя, не улыбаясь нежному спутнику моей жизни.
Уже два дня, как деревья оделись листьями и наш сад похорошел. Сегодня утром я любовалась в нем нашими детьми. Я думала, что все это показалось бы тебе красивым и ты меня позвал бы, чтобы показать расцветшие барвинки и нарциссы. Вчера на кладбище я не могла никак понять значение слов «Пьер Кюри», высеченных на могильном камне. Красота деревенского простора вызывала во мне душевную боль, и я опустила вуаль, чтобы смотреть на все сквозь черный креп…»
11 мая:
«Милый Пьер, я спала довольно хорошо и встала сравнительно спокойной. Но едва прошло каких-нибудь четверть часа, и я опять готова выть, как дикий зверь».
14 мая:
«Миленький Пьер, мне бы хотелось сказать тебе, что расцвел альпийский ракитник и начинают цвести глицинии, ирисы, боярышник, — все это полюбилось бы тебе.
Хочу сказать также и о том, что меня назначили на твою кафедру и что нашлись дураки, которые меня поздравили.