Но как разыгрывать эту жестокую трагикомедию в лаборатории? Ева посоветовала ей довериться своим непосредственным сотрудникам, чтобы они заменяли ее у измерительных приборов и микроскопов. Мари сухо ответила: «Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза».
Для таких тонких работ мадам Кюри изобрела «технику слепца». Она пользуется гигантскими лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо видные метки. Выписывает огромными буквами свои отметки для справок при чтении лекций, и ей удается разбирать их даже в плохо освещенной аудитории-амфитеатре.
Чтобы скрыть свою болезнь, она прибегает к бесчисленным уловкам. Например: кто-нибудь из учеников должен показать ей снимок со своих опытов, на котором есть тоненькие процарапанные черточки-отметки. Мари путем лицемерных, замечательно ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного клише. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
Несмотря на все предосторожности, сотрудники лаборатории подозревают ее драму. И лабораторий молчит, делая вид, что ничего не знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
Мари Кюри — Еве, 13 июля 1923 года:
«Милочка, я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно, если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.
Нашим друзьям по Ларкуэсту скажи, что я не в состоянии одна справиться с редактурой, которую мы делали с тобой, и что ты нужна мне, так как от меня требуют закончить эту работу спешно.
Целую, твоя мэ.
P. S. Говори им как можно меньше!»
В клинике страшно жарко, Ева с чайной ложечки кормит неподвижную, ничего не видящую мадам Кюри с забинтованными лицом и головой. Мучительное настроение от неожиданных осложнений, от кровотечений, длившихся несколько недель и заставлявших терять надежду на выздоровление. Еще две операции в марте 1924 года. Четвертая операция в 1930 году. Едва освободившись от повязок, Мари учится смотреть своими ненормальными глазами, лишенными кристалликов и неспособными к аккомодации.
Через несколько месяцев после первой операции она пишет Еве из Кальвэра:
«Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Я участвовала в двух прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все обошлось благополучно, и я могу ходить быстро, без неприятных случаев. Больше всего мешает мне раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и в письме. Пока это дается труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении статьи для Британской энциклопедии».
Мало-помалу Мари одерживает победу над злой судьбой. Благодаря сильным очкам она приобретает почти нормальное зрение, выходит из дому одна, сама правит своим автомобилем, а в лаборатории ей снова удаются тонкие измерения… Последнее чудо чудодейственной жизни: Мари воскресает из мрака, вновь обретает столько света, сколько нужно, чтобы работать, работать до конца.
Маленькое письмо мадам Кюри к Броне в сентябре 1927 года открывает тайну этой победы: «Временами я теряю мужество и говорю себе, что мне надо бросать работу, ехать в деревню и заниматься садоводством. Но множество связей держит меня здесь, и я не знаю, когда смогу поступить таким образом. Не знаю и того, смогу ли жить без лаборатории, даже если буду писать научные книги».
«Не знаю, смогу ли жить без лаборатории…»
Чтобы понять это признание, надо видеть Мари у приборов в то время, когда, закончив свои дневные дела, она может, наконец, отдаться своей страсти. Независимо от важности той или другой операции осунувшееся лицо Мари выражает высшее самопоглощение работой.
Трудная работа стеклодува, которую Мари умеет совершать артистически, или точно сделанное измерение способны вызвать у нее огромную радость. Одна внимательная сотрудница, мадемуазель Шамье, впоследствии опишет эту будничную мадам Кюри в ее пленительных чертах, не увековеченных ни одной фотографией.
«…Она сидит у аппарата и делает измерения в полутемной комнате, нарочно нетопленной, чтобы избежать колебаний температуры. Последовательность действий в данной операции — пуск аппарата, хронометра, взвешивание и тому подобное — осуществляются мадам Кюри поразительно точно и гармонично. Ни одному пианисту не сделать с большей виртуозностью того, что делают руки мадам Кюри. Это совершенная техника, стремящаяся свести к нулю коэффициент личной ошибки.
Когда мадам Кюри, быстро закончив вычисления для проверки сделанной ею операции, убедится, что отклонения меньше допустимого предела и подтверждают точность взвешиваний, лицо ее выражает искреннюю, нескрываемую радость».
Если мадам Кюри садилась за какую-нибудь научную работу, весь остальной мир переставал существовать. В 1927 году, когда Ирэн тяжело болела, что очень беспокоило и приводило в уныние Мари, кто-то из друзей зашел к ней в лабораторию справиться о. здоровье дочери. Его встретил леденящий взгляд и лаконический ответ. Едва он вышел из лаборатории, как Мари в негодовании сказала ассистенту: «Не дают даже спокойно поработать!»
Та же мадемуазель Шевье описывает мадам Кюри, всецело занятую очень важным опытом: получением актиния X для спектра альфа-лучей — последней работой Мари перёд смертью:
«Требуется получить актиний X чистый и в таком химическом состоянии, чтобы он не давал эманации. Дня не хватало для этой операции. Мадам Кюри, не обедая, остается в лаборатории и вечером. Но выделение этого элемента идет медленно: значит, придется работать ночью, чтобы получаемый источник радиоактивности не успел потерять часть своей силы.
Два часа ночи, остается произвести последнюю операцию: в течение часа центрифугировать жидкость на специальной установке. Вращение центрифуги производит утомительный шум, но Мари сидит рядом с ней и не желает уходить из помещения. Она смотрит на машину так, как будто страстное желание Мари получить удачный результат может путем внушения ускорить осаждение актиния X. Для Мари в этот момент не существует ничего, кроме центрифуги: ни ее завтрашний день, ни ее усталость. Это полный отказ от своей личности, сосредоточение всей души на выполняемой работе».
Если опыт не дает желаемого результата, у Мари вид человека, сраженного неожиданным несчастьем.
Она сидит на стуле, скрестив руки, сгорбившись, с пустым взглядом, и в это время похожа на старую, очень старую крестьянку, молчаливую, убитую горестной утратой. Сотрудники, глядя на нее, предполагают какой-нибудь несчастный случай, драму, спрашивают, в чем дело. Мари мрачным тоном дает исчерпывающее пояснение: «Не удалось «осадить» актиний X…», а то прямо обвинит данного врага: «На меня сердит полоний!»
Но при успехе она становится трепетной, живой, веселой. Счастливая, она мирится с Наукой, готова смеяться и приходить в восхищение.
Если кто-нибудь из исследователей воспользуется явно хорошим настроением и попросит показать процесс какого-нибудь опыта, она с готовностью проведет его к прибору, где происходит «нумерация» атомов, и сама будет любоваться внезапной иррадиацией минерала виллелита под действием радия.
При таких знакомых чудесах ее пепельные глаза светятся от полноты удовольствия. Можно подумать, что Мари созерцает Боттичелли или Вермеера.
— Ах, какое красивое явление!.. — шепчет Мари.
Мадам Кюри нередко заговаривает о своей смерти. Внешне спокойно обсуждает это непреложное событие и представляет себе реальные его последствия. Не смущаясь, произносит фразы: «Ясно, что долго я не проживу», или: «Меня беспокоит судьба Института радия после того, как меня уже не будет».
Но на самом деле в ней не было ни безмятежности, ни примирения. Всем своим существом она отталкивает от себя мысль о конце. Те, кто ею восхищается издалека, воображают прожитую ею жизнь бесподобной. С точки же зрения Мари ее прошлая жизнь пустяки по сравнению с предпринятым ею делом.
Тридцать лет тому назад Пьер Кюри, предвидя смерть, ускоренную несчастным случаем, с трагическим пылом уходит весь в научную работу. Мари, в свой черед, принимает вызов смерти. Для защиты от ее набега Мари лихорадочно воздвигает вокруг себя укрепления из проектов и самообязательств. Не обращает внимания на увеличивающуюся с каждым днем усталость, на угнетающие хронические болезни: плохое зрение, ревматизм в одном плече, раздражающий шум в ушах.
Разве в этом дело? Есть вещи поважнее. Мари только что построила в Аркейе завод для массовой обработки радиоактивных минералов. Она с увлечением организует в нем первые опыты. Она занята работой над своей книгой — целым монументом, какого после ее смерти, не сможет создать никто. А вот исследования по семейству элементов типа актиния идут недостаточно успешно! А не надо ли ей заняться изучением «тончайшей структуры» альфа-лучей? Мари встает рано, бежит в лабораторию, возвращается домой вечером, после обеда…
Она работает с большой поспешностью и с присущей ей неосторожностью. В отношении себя самой она не соблюдает мер безопасности, которые строго предписывает своим ученикам: трогать пробирки с радиоактивными телами только щипчиками, не прикасаться к неизолированным пробиркам, пользоваться свинцовыми щитами во избежание вредных облучений. Она, конечно, допускает исследовать кровь и у себя, так как это общее правило в Институте радия. Формула состава ее крови ненормальна. Неудивительно! Уже тридцать лет Мари Кюри имеет дело с радием, вдыхает его эманацию. Четыре года войны она подвергалась более опасным излучениям рентгеновских аппаратов. Небольшое изменение состава крови, неприятная болезненность в кистях рук, обожженных радием, то сохнущих, то мокнущих, являются в конце концов уже не таким жестоким наказанием за столь рискованные действия.
В декабре 1933 года приступ какой-то болезни одолевает Мари еще больше. Рентгеновский снимок обнаруживает довольно значительный желчный камень. Та же болезнь, что унесла и старика Склодовского! Мари боится операции и во избежание ее подвергает себя определенному режиму и лечится.
Уже давно ученая не обращает внимания на внешние удобства жизни и все откладывает осуществление своих личных заветных планов — постройку собственного летнего дома в Со и перемену зимней квартиры в Париже, а теперь вдруг проявляет бурную деятельность. Просматривает сметы и, не колеблясь, идет на крупные расходы. Решено летом выстроить виллу в Со. А в октябре Мари уедет с набережной Бетюн и займет квартиру в новом современном доме, построенном в Университетском городке.
Она чувствует усталость, но старается убедить себя, что здоровье ее неплохо. Она ездит в Версаль кататься на коньках, отправляется к Ирэн в Савойю, чтобы походить вместе с ней на лыжах. Радуется, что ее тело сохранило еще гибкость и подвижность. На пасху она пользуется приездом Брони и совершает вместе с ней путешествие на юг в автомобиле.
Эта затея имела гибельные последствия. Мари захотелось ехать не прямо, а с заездами в стороны, чтобы показать Броне красивые места. Когда, наконец, после нескольких переездов она доехала до своей виллы в Кавалере, то вся измучилась и прозябла. В вилле стоял мороз, и наспех затопленные калориферы прогрели дом нескоро. Мари, дрожа от холода, сразу впала в отчаяние. Она рыдала в объятиях Брони, как больной ребенок. Ее одолевал страх, что из-за какого-нибудь бронхита у ней не хватит сил закончить свою книгу. Броня ухаживает за сестрой и успокаивает ее. На следующий день Мари преодолела упадок духа, и он больше не возобновлялся.
Несколько солнечных дней ободрили ее и утешили. При возвращении в Париж она уже чувствует себя гораздо лучше. Врач говорил, что у нее грипп и, как все врачи за последние сорок лет, что она переутомлена. Легкий жар, не прекращавшийся все время, Мари считает пустяком. Броня уезжает в Варшаву со смутным чувством тревоги. Перед отходом варшавского поезда на вокзальной платформе, где они так часто прогуливались раньше, сестры целуются в последний раз.
Состояние здоровья Мари шаткое — то лучше, то хуже. В дни, когда она чувствует себя крепче, она ходит в лабораторию. В дни подавленного состояния, слабости, она сидит дома и пишет свою книгу. Несколько часов в неделю посвящает новой квартире и планам виллы в Со.
Но коварный враг действует быстрее. Лихорадочное состояние и озноб усиливаются. Еве приходится терпеливо пускать в ход всю свою дипломатию, чтобы мать согласилась принять доктора. Под предлогом, что люди этой профессии надоедливы, что им нельзя платить (ни один врач не принимал платы от мадам Кюри), Мари все время отказывалась от постоянного врача. Эта ученая, этот друг прогресса восстает против лечения как простая крестьянка.
Профессор Рего сам заходит к Мари с дружеским визитом. Он предлагает посоветоваться со своим другом — доктором Раво, а этот рекомендует пригласить профессора Булена, главного врача городских больниц. Последний же, только взглянув на бескровное лицо Мари, сразу говорит: «Лежать в постели. Вам нужен отдых!»
Сколько раз мадам Кюри слыхала такие восклицания! И не внимала. Она продолжает утомляться, бегая по лестницам с этажа на этаж на набережной Бетюн, почти каждый день работает в Институте радия. В солнечный майский день 1934 года после полудня она остается в физическом зале до половины четвертого, устало касается пробирок, приборов — своих неизменных спутников. Обменивается несколькими фразами с сотрудниками. «У меня жар, — говорит она слабым голосом, — поеду домой». Она еще раз обходит сад, где яркими пятнами проступают вновь распустившиеся цветы. Вдруг она останавливается перед чахлым розовым кустом и зовет своего механика:
— Жорж, взгляните на этот куст: необходимо заняться им теперь же!
К ней подходит один из учеников, заклинает ее ехать домой на набережную Белон. Она слушается, но, перед тем как сесть в автомобиль, еще раз оборачивается и говорит:
— Так не забудьте, Жорж, о розовом кусте.
Ее тревожный взгляд на хилое растение был и последним прости лаборатории.
Она уже не встает с постели. Малодейственная борьба с неопределенной болезнью, называемой то гриппом, то бронхитом, ведет к утомительным способам лечения. Мари подчиняется им с неожиданной, пугающей кротостью, позволяет перевезти себя в клинику для полного обследования. Два рентгеновских снимка, пять или шесть анализов ставят в тупик специалистов, приглашенных к больной. По-видимому, ни один из органов не затронут, никаких характерных признаков определенной болезни. Но поскольку давнишние зарубцевания и небольшой воспалительный процесс затуманивают снимки с легких, доктора предписывают Мари компрессы и банки. Когда же она, чувствуя себя ни хуже ни лучше, возвращается на набережную Бетюн, среди окружающих начались шептания о санатории.
Ева робко подает ей мысль о таком изгнании. И тут Мари слушается, готова ехать. Она надеется на чистый воздух, думает, что ее выздоровлению мешает городской шум и пыль. Строятся планы. Ева поедет с матерью и проживет с ней в санатории несколько недель, затем приедут из Польши ее сестра и брат, чтобы не оставлять ее одну, на август приедет к ней Ирэн. А к осени она поправится.