Глава десятая. Конец войны
Бесславно начатая война бесславно и кончилась.
Гром орудий, трескотня японских пулеметов, общая неразбериха, паника, разгром - все осталось где-то далеко позади. Армии пришли в порядок - не столько по распоряжениям высокого начальства, сколько благодаря скромным ротным кашеварам и спасенным при общем бегстве походным кухням. К ним стекались солдаты, измученные тяжелыми боями, собирались роты, из рот батальоны, полки, дивизии, корпуса. Никому уже не приходило в голову покинуть драгоценную ротную кухню. Японцы так были измучены, что заснули на тех самых местах, до которых дошли после мукденских боев. Напрасно военные историки упрекают маршала Ойяму в недостатке энергии при преследовании. Седан может не удаться войскам, которые дошли до предела изнеможения.
Наши же армии после нескольких переходов вновь окопались - но уже всерьез - на новых позициях. Наступил последний акт маньчжурской драмы - сыпингайское сидение.
Всеподданейшая телеграмма Куропаткина возымела свое действие при дворе: Куропаткин и Линевич попросту обменялись ролями, и бывший главнокомандующий принял командование 1-й маньчжурской армией. "Папашка" Линевич был очень смущен, получив в подчинение своего бывшего начальника, и спросил, не желает ли Алексей Николаевич взять к себе в армию кого-либо из своих сотрудников по штабу главнокомандующего. Кроме Эверта, ставшего начальником штаба армии, Куропаткин попросил двух генштабистов: подполковника Пневского и меня.
"С получением сего сдайте все дела штабс-капитану такому-то и немедленно выезжайте в штаб 1-й армии",- гласила телеграмма, полученная мною в Гунчжулине.
"Выгнали!" - подумал я в первую минуту, не зная ничего про возвращение Куропаткина. Сдавать должность своему подчиненному показалось обидным; он, впрочем, и сам был не менее меня смущен.
- Седлай! - сказал я Павлюку,- через час выезжаем!
Сумрачное утро как раз соответствовало невеселому настроению, в котором я проезжал мимо поезда Линевича. Около вагона-ресторана собрались в ожидании обеда иностранные военные агенты и несколько моих товарищей по службе в штабе главнокомандующего. Но никто на меня не обратил внимания,- переходя в низший штаб, я разделял участь своего высокого начальника.
Зато с каким неподдельным радушием встретили меня офицеры артиллерийского полка 1-й армии. У них пришлось заночевать. За тарелкой горячих щей вспоминались былые бои, перипетии отступления, но никто из присутствующих не обмолвился упреком по адресу Куропаткина. Наоборот, все были довольны его возвращением.
1-я армия, составленная из закаленных войной четырех Сибирских корпусов и 1-го армейского, старого соратника еще на Шахэ, как улитка вошла в свою скорлупу, оградившись от других армий, прибывших из России. Полки гордились уже своими традициями, своими героями; 1-й Восточно-Сибирский "его величества стрелковый полк" переменил уже за время войны четыре раза чуть не весь свой состав. Артиллерия сроднилась со стрелками, спелась с ними в боях. Пусть в России военный министр, толстяк Сахаров (брат начальника штаба), изощряется в ядовитых пометках на телеграммах "Кура"; пусть престарелый Михаил Иванович Драгомиров, командующий Киевским округом, пускает свои остроты, как, например, "не люблю куропатку под сахаром",- сибиряки как бы назло всем и вся продолжали доверять своему командующему. Помню, как на каком-то параде, устроенном по случаю приезда Линевича, Куропаткин "печатал ногу", проходя, как полагалось высшему начальству, на фланге 1-й роты и заходил, салютуя, перед своим бывшим подчиненным.
"Нашему главнокомандующему - ура!" - крикнул Куропаткин, обращаясь к толпе офицеров, собравшихся вокруг коляски отъезжавшего Линевича. "Ура" было подхвачено, но насколько же оно было громче и звонче, когда через несколько минут и офицеры, и сбежавшиеся из палаток стрелки без всякого вызова провожали самого Куропаткина.
Я был назначен начальником топографического отделения. Через две-три недели уже были изданы первые листы двухверстной карты. Она охватывала сперва район самого фронта, представлявший собой широкую полосу, а затем, памятуя о пристрастии японцев к обходам, пришлось продлить ее в глубину с обоих флангов. В результате на стенах штабов все лето красовались "игнатьевские штаны", как прозвали мою карту досужие насмешники. Они перестали смеяться только с той минуты, когда "штаны" сошлись с картой, снятой японцами как продолжение нашей старой двухверстной. Мои подчиненные торжествовали, так как им пришлось астрономически определять отправные точки для съемки. Самым обидным в моей работе явилась необходимость бороться за доставление уже готовых листов карты в войска: каждый штаб, каждый высший начальник считали, что надежнее хранить карты подальше от войск, в обозе "второго" или "третьего" разряда, чем выдавать на руки. Какие последствия это будет иметь в случае боя, никого не интересовало.
Все мы были озабочены сравнительно малым числом штыков в боевых линиях. Японская дивизия оказывалась в этом отношении сильнее нашего корпуса. Правда, нам было известно, что японцы непрерывно получали пополнение даже в бою от следовавших в ближайшем тылу запасных батальонов, тогда как мы укомплектовывали свои части, и то не до штатного состава, периодически, после сражений, людьми, прибывавшими из далекой России. Но все же боевой состав полков далеко не соответствовал их наличному составу.
Точь-в-точь как когда-то в кавалергардском эскадроне не с кем было заниматься боевой подготовкой из-за многочисленных нарядов, так в Маньчжурской армии некого было вести в бой. Денщики "господ офицеров", обозные, кучера, кузнецы, портные, сапожники - все это было пустяками сравнительно с конвоями и нарядами по охранению решительно всего. Как-то раз на досуге мы подсчитали, что в Мукденском сражении на охрану одних только полковых знамен, считая на каждое из них в среднем по полуроте, была затрачена чуть ли не целая дивизия!
- А не упразднить ли совсем эти священные хоругви? - рассуждали вольнодумные генштабисты.- Ведь в современном бою они развертываются только под пером талантливых писателей или под кистью художников, рисующих батальные картины.
Пробовали мы убедить наше командование оставить на фронте завесу и отвести хотя бы половину корпусов в общий резерв с целью скрыть наши планы в случае перехода в наступление и парировать контрударом наступление или обход противника. Так требовала наука. По-видимому, наша критика дошла до Куропаткина, так как однажды за воскресным обедом у него в палатке (после мукденского поражения он стал проще и приглашал нас, генштабистов, к своему столу) он обратился ко мне:
- Игнатьев! Познакомили бы вы меня с песнями, что распевали вчера под гитару!.. Вы не смущайтесь, я рад, когда молодежь веселится. Это мне работать не мешает. Один немецкий профессор сказал: "Назови того дураком, кто сможет писать, когда над его головой играют на рояли". А мне хоть поставь под окном шеренгу барабанщиков, я все равно буду работать.
Воцарилось гробовое молчание, но сидевший против Куропаткина протоиерей Голубев не выдержал и подобострастно заметил:
- Ваше высокопревосходительство, ошибался немецкий профессор!
Куропаткину осталось только принять самому участие в общем смехе.
А в следующее воскресенье, выходя из-за стола, Куропаткин уже прямо спросил со снисходительно-величественной улыбкой:
- Ну, что же, молодежь, вы всё продолжаете верить большим книгам?
В ожидании прибытия новых и новых корпусов наступательные планы не шли дальше обширных докладов, но зато на подготовку к обороне мы не скупились ни в силах, ни в средствах. В этом отношении смена главнокомандующих не оказала никакого влияния, и на случай отступления строились кроме сыпингайских позиций еще несколько промежуточных чуть ли не до реки Сунгари - верст на триста.
Однажды Линевичу пришло в голову осмотреть укрепленную позицию у Куачендзы, верстах в пятидесяти в тылу нашего расположения, но случайно ни одного из руководителей работ налицо не оказалось.
На небольшой железнодорожной станции, куда я срочно был послан Эвертом, я застал собравшимся уже целый ареопаг генералов и полковников 2-й армии, ожидавших прибытия поезда главнокомандующего. Меня как единственного представителя 1-й армии поставили отдельно на правом фланге, и я уже предчувствовал неминуемый скандал: ознакомившись лишь со схемой позиций, я на рассвете успел обскакать только ближайшие к железной дороге два-три форта.
На счастье, "папашка" Линевич, сев на коня, направился сперва на участок 2-й армии, вправо от дороги, и я успел разобраться, в чем будет заключаться осмотр.
- Ну, уж ижвините! Шавсем општрела нет,- шамкал "папашка", вылезая на банкет.
Генералы, взяв под козырек, доказывали, что этот фас форта не предназначается для дальнего обстрела.
- Не шпорьте, не шпорьте,- настаивал "папашка". У генералов душа уходила в пятки.
- А это што? Вода в окопах? Бежображие! Начальство не жаботится о шалдате! - цитировал "папашка" модные словечки "Нового времени".
Дожди только что прошли и действительно залили окопы.
"Ну,- думаю,- у нас, наверно, тоже стоит вода!"
Долго еще старался наш старик показать свой талант, критикуя представителей 2-й армии, которые сделали большую ошибку, развернув перед высоким начальством громадную схему: на ней во всех деталях были показаны направления артиллерийского и ружейного огня, мертвые пространства, паутина окопов. Во всем этом лабиринте начальство разбиралось туго.
Наконец Линевич подозвал меня и приказал вести его на участок нашей армии. Урок, полученный мною у соседей, не прошел даром.
- Ну, а как општрел? - спросил "папашка" на первом же форту, ничуть не отличавшемся от фортов 2-й армии.
- Ay нас, ваше высокопревосходительство, все основано на перекрестном огне! - отрапортовал я.
- Жамечательно,- обрадовался Линевич слову "перекрестный", и я, не развертывая схемы, без труда доказал, что поистине противнику некуда будет укрыться.
- А что касается воды во рвах, так у нас это предусмотрено: сделаны стоки, и она постепенно стекает.
- Пожвольте, пожвольте пошмотреть.- Старик нагнулся, рассматривая воду; его примеру последовали все окружающие.
- Течет,- говорю я, сам не очень веря своим словам. На счастье, день был ветреный, и легкая зыбь покрывала поверхность воды.
- Течет, ваше высокопревосходительство, течет,- выручил меня какой-то доброжелатель из 2-й армии.
- Вот Алекшей Николаевич{9} вшегда о вшем подумает,- заключил Линевич.Передайте, капитан, мое полное удоволыштвие и поклон вашему командующему.
После такого успеха оставалось только поскорее вернуться восвояси.
* * *
Наше "мирное" житье на сыпингайских позициях было омрачено вестью о разгроме нашего флота в Цусимском проливе.
Цусима - пример доблести и исполнения воинского долга русскими моряками.
Цусима - позор для всего государственного строя царской России.
Цусима - смерть для тысяч бесстрашных сынов русского народа.