Когда выезжать в город было категорически запрещено египетскими властями, мы вылезали на крышу посольства и пытались установить, где бомбят, что бомбят и какова сила бомбовых ударов.
Когда же прозвучал выдержанный в жестких и решительных тонах так называемый «ультиматум Булганина» [3] и агрессоры решили отступить, ситуация для нас изменилась коренным образом. Мы сразу обрели статус спасителей Египта и его лучших друзей. Однажды мой небольшой «остин» с изображением двух флагов СССР на стеклах толпа приподняла и несколько метров пронесла вместе со мной. Горячую восторженность египтян испытали на себе даже русские эмигранты, покинувшие родину после Октябрьской — революции. Нина Александровна Бруксер, случайно оказавшаяся в эмиграции и посещавшая все культурные мероприятия в посольстве, рассказывала, что толпа египтян долго несла ее на руках, узнав, что она русская.
А еще один русский по фамилии Дмуховский, штабс-капитан белой армии, сразу после тройственной агрессии исчез из Египта. Это был непримиримый враг советской власти, злобу свою не скрывал и занимался тем, что выискивал в городе советских граждан («Я вас сразу узнаю, — хвастался он, — по широким штанам и по длинным шнуркам, свисающим с ботинок») и начинал сладострастно рассказывать с мельчайшими подробностями, как он пытал, а потом вешал большевистских комиссаров.
Так я еще раз после Великой Отечественной встретился с войной. Не та, конечно, война, но все равно война, и на ней тоже нужно было сохранять и самообладание, и расторопность и работать круглые сутки. Тогда мы не знали, что впоследствии наше участие в этих делах получит название «выполнение интернационального долга» и что государство нас за это как-то отблагодарит. В дальнейшем в моей жизни будут еще две войны в Египте и тяжелая афганская эпопея.
В условиях кризиса одни люди сразу находят себе полезное дело, а другие, не зная, чем заняться, собираются в кучки, курят и ждут распоряжений от начальства.
Сотрудники советской разведки, пройдя через многие кризисы и войны, научились работать в экстремальных ситуациях четко, слаженно и бесперебойно. Для этого потребовалось, конечно, время, нужно было критически осмыслить прошлый опыт — и сейчас у нас есть и методика, и планы действий на случай возникновения кризисных ситуаций. Хотелось бы, однако, чтобы их было все же поменьше.
Суэцкий канал живет, модернизируется, расширяется и углубляется. Если подъехать к каналу, когда по нему проходит караван кораблей, и остановиться на некотором удалении, то открывается удивительное зрелище. Самого канала еще не видно, а корабли, словно поставленные на колеса, медленно движутся среди песков на фоне Синайской пустыни. Красиво и загадочно!
В практике дипломатической да и разведывательной работы у каждого, я уверен, создаются необычные ситуации, в том числе и комического свойства. У меня, пожалуй, больше всего их связано с Йеменом, а точнее, со старым Йеменом, когда он назывался Йеменским Мутаваккилийским Королевством.
Дело в том, что по приезде в Каир при распределении служебных обязанностей «по крыше» (так несколько вульгарно в разведке называется учреждение прикрытия) мне предложили, в числе других вопросов, заниматься советско-йеменскими связями с ближайшей целью добиться полного восстановления дипломатических отношений и обменяться посольствами. Отношения эти нарушились во время больших репрессий 30-х годов, когда наши послы отзывались и, как правило, объявлялись агентами тех стран, в которых они работали.
Дела у меня пошли довольно быстро. Хорошим стимулом был интерес к этому живому делу, к арабскому языку, к загадочной, малоизвестной стране. Не меньшее значение имело и желание сделать что-то полезное и конкретное, а на этом участке как раз были реальные предпосылки для успешного завершения дела. Йеменская королевская семья — и сам имам Ахмед, и наследник престола эмир Сейф аль-Ислам Мохаммед аль-Бадр — понимали, что надо выходить из средневековой изоляции, но надо и постараться избежать односторонней связанности с Западом, как это случилось с большинством арабских государств на первом этапе после получения ими независимости.
Таким образом, интерес СССР и Йемена к установлению тесных связей был обоюдным, и мне было легко работать на этой ниве.
Начал я с установления хороших личных отношений с Ахмедом аш-Шами, временным поверенным в делах Йемена в Египте, а затем перешел к налаживанию контактов с видными йеменскими деятелями, часто посещавшими Каир. Об одном из них, впоследствии известном йеменском государственном деятеле, — Салехе Мохсине у меня сохранились особенно теплые воспоминания. Это был очень открытый, доброжелательный человек, без каких бы то ни было проявлений хитрости и расчета. Нередко наведывался в Египет и сам наследный принц аль-Бадр, с которым меня; связывали довольно тесные и даже, можно сказать, дружеские отношения. Все перечисленные деятели понимали необходимость восстановления дипломатических связей по полной форме, и мы обменивались мыслями о том, как убедить в этом имама и рассеять недоверие противников советско-йеменского сближения из его окружения.
Наконец все договоренности были достигнуты, и в январе 1958 года делегация во главе с послом Киселевым отправилась на самолете «Ил-14» из Каира в Таиз, тогдашнюю столицу Йемена и резиденцию имама Ахмеда.
Объединение Египта и Сирии в единое государство и вхождение Йемена в федерацию с Объединенной Арабской Республикой заставило посла СССР в Каире активно заниматься проблемами всех арабских государств. В Йемен Киселев ехал уже полностью подготовленным по всему кругу вопросов сложных межарабских отношений. Посол должен был вручить свои верительные грамоты имаму Ахмеду и договориться, уже в деталях, об учреждении нашего посольства в Йемене.
Путь до Таиза был долог, с несколькими остановками и ночевками из-за скромных возможностей «Ил-14». Таким образом на нашем маршруте мы познакомились с Джиддой, Хартумом, Асмарой и наконец прибыли в Ходейду, где уже находилось несколько наших специалистов по реконструкции порта, которые за неимением другого жилья были размещены на верхнем этаже провинциальной тюрьмы. Вообще-то говоря, жилье было неплохое — здание прочное, крыша над головой, но на первом этаже иногда по ночам пытали преступников, и спать советским специалистам было невозможно. Потом, правда, дело «поправили»: преступников увели в горы и отрубили им головы.
Даже в январе в Ходейде было душно и жарко, а летом, как нас уверяли, здесь можно было печь яйца в раскаленном песке. Встречали нас торжественно. Вышел на аэродром сам губернатор Яхья Абд аль-Кадер. На более чем примитивном аэродроме был выстроен босоногий почетный караул с винтовками времен первой мировой войны. Начальник почетного караула, офицер, был, правда, в ботинках. Рядом с караулом размещался и оркестр, тоже сплошь босой. Оркестр исполнил трудноузнаваемый Гимн Советского Союза. Но все равно было приятно.
На торжественном обеде, который дал губернатор, уже царил сухой закон. Помнится, что после утомительного перелета хотелось выпить холодного виски с содовой, чтобы немного расслабиться и продезинфицироваться, но увы…
В Таизе начались другие чудеса: здесь окончательно выяснилось, что мы совершили фантастический перелет назад, в глубины истории, и попали в настоящее средневековье.
В стране не было своей печати, радио, элементарных дорог, банков. Категорически были запрещены такие учреждения, как кино и театр. Женщины на улицах города появлялись крайне редко, закутанные с ног до головы в черные одежды. Бумажных денег тоже не было. В качестве главной валюты ходил талер времен австрийской императрицы Марии-Терезии — большая серебряная монета, которую для Йемена чеканили в Италии и других европейских странах старыми штампами, и на каждой из них значился год выпуска— 1780-й.
В дальнейшем первые советские специалисты дали этой монете название «дунька», что, по их мнению, более всего подходило к пышнотелой Марии-Терезии. Впрочем, эта «дунька» как главный, полновесный серебряный денежный эталон продолжительное время имела хождение во многих странах Ближнего Востока и Северо-Восточной Африки.
По пятницам на центральной площади Таиза время от времени рубили головы приговоренным к казни преступникам. Вершилось гласное правосудие. Присутствовал при этом и имам Ахмед. Других массовых зрелищ, даже спортивных, не было.
Весьма оригинальным был порядок въезда в страну и выезда из нее. Разрешения на въезд и выезд иностранцам давал лично имам. И самой пикантной в этой практике была «забывчивость» имама, когда дело касалось разрешений на выезд из страны. В таком щекотливом положении оказался живший вместе с нами в гостевом доме имама саудовский государственный министр. Он прибыл в Йемен для переговоров по вопросу саудовско-йеменских отношений, всегда весьма напряженных, а пока он ждал приема у имама, отношения эти еще более осложнились. Имам и аудиенции не давал, и из страны не выпускал. На просьбы саудовца о выезде королевские чиновники неизменно отвечали, что имам в данный момент очень занят или что он вообще уехал куда-то в горы лечить ноги в целебных источниках. Короче, мы приехали, вручили грамоты и уехали, а бедный саудовский министр, весьма импозантный, с холеной белой бородой, остался ждать решения своей судьбы в гостевом доме с бесплатным питанием и антисанитарными условиями.
В ожидании приема у имама мы ездили по стране на мощных «лендроверах». Дорог в Йемене тогда вообще не существовало, и наши машины двигались по вади — руслам высохших рек, — проезжая за час не более 15–20 километров. Приходилось все время делать привалы и пить чай из термосов. После шестичасового путешествия на теле не оставалось живого места.
Живя в Таизе, мы совершали ежедневную прогулку из гостевого дома на базар, где собирались горожане, чтобы обменяться новостями и купить необходимое. Где бы мы ни появлялись, тотчас, как из-под земли, вырастал перед нами принявший ислам американец в йеменской национальной одежде. Звали его Бержес Ла Брюсс. Перемещался он по городу на маленьком ослике и являл собой более чем странную картину. Иногда он доверительно сообщал своим йеменским собеседникам, что является майором американской разведки — эти его рассказы были известны всему городу. У меня сохранилось несколько фотографий Бержеса. Йеменцы считали его чудаком и относились к нему иронически-снисходительно. Государственные чиновники рассказывали нам, что он очень хочет быть американским Лоуренсом, но у него это плохо получается. Худо-бедно, но американец прилично говорил на местном диалекте и знал все столичные новости». Где-то он все-таки попался на шпионских делах и был выдворен имамом из Йемена, но каково же было мое удивление, когда я прочитал в какой-то газете после антимонархической революции в Йемене, что Бержес является главнокомандующим «армией» бывшего наследника престола, а ныне свергнутого имама аль-Бадра, моего многолетнего друга. «Армия» эта базировалась на саудовской территории близ йеменских границ. Просуществовала она совсем недолго и рассеялась как дым. Но для Бержеса все-таки наступил его звездный час, и он почти сравнялся с Лоуренсом. Посмеиваясь над ним, мы в то же время и отдавали ему должное: жить одному в средневековом Йемене несколько лет подряд — это что-то сродни подвигу. Не у всякого на такое хватит выдержки и самообладания.
Поскольку мы провели в Йемене около двух недель, нам пришлось менять американские доллары на талеры Марии-Терезии. Банков, как уже было упомянуто, не существовало, и мы ходили по таизскому базару и приценивались, где больше дают за доллар. Выбрали лавку с наилучшим курсом обмена. Талеры во всех лавках хранились в больших кованых сундуках с ключами устрашающих размеров. За несколько зелененьких бумажек мы получили целый мешок денег, и я понес его на спине. Так и сфотографировался с ним на выходе с базара. Через двести метров пришлось передать мешок спутнику, одному из членов нашей группы: поклажа оказалась довольно тяжелой.
А у нас в валютно-финансовом управлении Министерства иностранных дел вышел скандал.
— Почему деньги менялись у купца на базаре?
— Потому что в стране нет банков, — отвечал я.
— Этого не может быть! Раз есть государство — значит, есть банки! — был ответ.
— А в этой стране нет банков, — упорствовал я. Положение спас посол, подтвердивший своей подписью законность нашей финансовой операции.
О вручении верительных грамот следует рассказать особо.
Передвигались мы по Таизу, так же как и по стране, на «лендроверах», объезжая громадные валуны и ямы. За сто метров до дворца сопровождавшая нас йеменская стража согнала прикладами ружей с проезжей части дороги местного жителя, присевшего справить нужду. Нам объяснили, что жители города стремятся использовать для этих целей именно центральную часть дороги, опасаясь змей, гнездящихся в кустах на ее обочинах.
Сам дворец представлял собой неказистое сооружение из камней, со множеством каких-то пристроек. Внутри дворца стены были неровные, небрежно помазанные известкой.
В приемной мы расписались в книге для почетных гостей, и наступило томительное ожидание. Наконец представитель протокольной службы объявил, что можно входить в тронный зал, предварительно сняв обувь. Свита посла (нас было трое сопровождающих) быстро рассталась со своей обувью, а Евгений Дмитриевич Киселев заявил, что ботинки снимать ни в коем случае не будет, так как он при парадном мундире.
На нем действительно были мундир, форменная фуражка, на груди — ордена и медали, ботинки начищены до блеска. Наступила заминка. Пришлось долго согласовывать этот вопрос. Протокольщики, дипломаты, министры ушли на совещание. Время от времени они появлялись, и я, представлявший с нашей стороны и протокол, и переводчика, вел изнурительные переговоры, разъясняя, что, сняв ботинки, посол нарушит установленную его правительством форму и проявит тем самым неуважение к имаму. Противоположная сторона, ссылаясь на свои порядки и традиции, доказывала, что вход в тронный зал возможен только без обуви. А посол при этом все больше свирепел, всем своим видом демонстрировал непреклонность и злобно глядел на меня.
Мероприятие явно срывалось, дело зашло в тупик, а мне почему-то захотелось разбежаться и проломить головой стену приемной дворца.
Наконец йеменская сторона стала проявлять обеспокоенность и некоторые колебания. Какой-то протокольный чин подошел ко мне и заговорщическим шепотом спросил, равняется ли ранг посла генеральскому званию. Почувствовав брешь в йеменской обороне, я радостно воскликнул: «Что вы, что вы! Он выше генерала, он — маршал!» (В то время звание «маршал» — аль-мушир — уже появилось в арабском лексиконе.)
— Тогда можно в ботинках, но одному лишь послу!
Потные, злые и обессилевшие, мы ввалились в так называемый тронный зал, и мучения наши возобновились, но уже в связи с другим инцидентом. Я перевел (заранее подготовившись) речь посла по случаю вручения им верительных грамот, а когда имам Ахмед открыл рот для ответного слова, то послышались странные звуки, не напоминавшие мне ничего знакомого…
Но сначала о самом имаме. Он сидел на высоком позолоченном троне. Вместо короны на голове возвышалась феска — тарбуш, — тоже позолоченная. Одет имам был в белый бурнус, с традиционным кинжалом — джамбией — на широком позолоченном поясе. Скорее всего, и украшения на поясе, и ножны кинжала были из чистого золота… Все эти атрибуты царского величия были йеменского происхождения, и лишь тапочки без задников, надетые на босые ноги имама, были произведены фирмой «Батя», и именно они напоминали о том, что где-то далеко-далеко существует другой, цивилизованный мир. Глаза имама были сильно навыкате (базедова болезнь), челюсть отвисла (что-то нервное), и понять его речь было просто невозможно.
Небольшое отступление. В дальнейшем имама консультировали и лечили многочисленные светила советской медицины. Имам очень не любил глотать резиновую кишку и подвергать себя другим унизительным процедурам, тем более что они не приносили ему немедленного исцеления от многочисленных недугов. Верил он только профессору Шмидту, директору Института неврологии Академии медицинских наук СССР. Лечение Шмидта состояло в том, что он легко и нежно ощупывал тело имама Ахмеда и деликатно постукивал маленьким молоточком по царственным коленкам. Эта последняя процедура имаму особенно нравилась. Про Шмидта он говорил с восхищением: «Этот очень хорошо лечит» и подарил ему арабского скакуна. Не помню уж, чем окончилась история с этим подарком…
Среди нас был мой преподаватель арабского языка в Институте востоковедения и старший товарищ Абдарахман Фасляхович Султанов, удачно прикомандированный к делегации как знаток языка, арабских стран и к тому же работавший в Йемене в далекие предвоенные годы.
— Переводите, Андрей Федорович (так мы называли преподавателя в переводе на русский). Я совершенно не понимаю имама!
— Думаешь, я его понимаю? — послышалось в ответ. — Переводи сам — ты же был отличником, — ехидно добавил Султанов.
Как выяснилось впоследствии, имам говорил на каком-то своем диалекте и к тому же имел многочисленные дефекты речи. Из этой ситуации мы вышли таким образом: один из йеменских чиновников переводил нечленораздельные звуки имама на понятный арабский язык, а мы уже вдвоем успешно справлялись с переводом. Среди серьезных вещей, сказанных имамом, были пожелания, чтобы Советский Союз помог Йемену в поисках на его территории нефти с последующей ее добычей на выгодных для нас условиях. Примерно два десятилетия прошло, прежде чем нашли в Йемене нефть, и нашли ее, к сожалению, не мы.
Вконец обессиленные, вернулись мы в гостевой дом, а наградой нам были полстакана водки и закуска, извлеченная из консервной банки, — что-то вроде севрюги в томатном соусе. Так мы решали вопросы питания и столь необходимой в этих условиях дезинфекции.
17 января 1958 года «Правда» откликнулась на вручение верительных грамот сообщением, в котором, естественно, все выглядело строго и благопристойно и не содержалось никаких намеков на йеменскую экзотику:
«Вручение посланником Советского Союза верительных грамот королю Йемена Каир, 16 января (ТАСС). 14 января в Таизе посланник СССР в Йемене Е.Д.Киселев, который также является послом Советского Союза в Египте, вручил свои верительные грамоты королю Йемена имаму Ахмеду.
При вручении грамот с йеменской стороны присутствовали государственный министр Мохаммед эль-Шами, директор экономического отдела МИД Салех Мохсин Шараф эд-Дин и временный поверенный в делах Йемена в Египте Ахмед Мохаммед эль-Шами.