60491.fb2
— Да к станции иду, еду хочу заработать.
— А как ты, шкет, ее зарабатываешь?
— Художеством.
— Каким таким художеством?
— Профиля вождей выгибаю.
— Что? Как так — выгибаешь? А ну, покажи!
— Покормите если — покажу.
— Покормим, покормим, не бойсь.
Я остановился, вынул из правого кармана шаровар сталинскую скрутку проволоки и у них на глазах стал выгибать из нее вождя. Пока я работал, солдаты молча следили за моими руками. А когда сделал и показал, они признали, что Сталин абсолютно похож, как на медалях, и наградили меня хорошей пайкой — почти полной буханкой хлеба и шматом вкусного сала.
— Откуда сам-то?
— Из Ленинграда, с маткой домой возвращаюсь, только она заболела, и мне добытчиком пришлось стать.
Вечером в столовке недалеко от станции удалось еще подработать. Запасшись едой, ночью я проник на шедший в Курган пассажирский поезд и уснул на верхней багажной полке общего деревянного вагона между корзинами, чемоданами, тюками. Так продолжался мой бег из Омска на запад — бежал я только на запад.
Побег от черномалинника
Утром проснулся от шума. Внизу в вагоне шел шмон. Милицейский железнодорожный патруль совместно с поездными лагашами чистил поезд. Мне чудом удалось перебраться по третьим полкам между потолком и трубами, разделявшими купе, в уже проверенную часть этого старого вагона, а на остановке, спустившись по торцу в проход, выйти на перрон вместе с пассажирами. Станция оказалась довольно большой, и я решил задержаться на ней, тем более что поезд мой тряс патруль. Свой день я провел в любопытстве. Сходил на местный базар и там застрял около дядьки, вырезавшего из черной бумаги силуэтные профили прямо с натуры, да так ловко, что я здорово позавидовал ему. Вот бы научиться такой ремеслухе! Ночевал на вокзале в зале ожидания, пристроившись между двумя семьями с детьми, спал, спрятав голову в бушлат. Мое незлобивое лицо и челка, подаренная Лаврентием Павловичем на День Победы, делали меня домашним, и я не вызывал особых подозрений у вокзального люда. А коли кто спрашивал, откуда на вокзале один, врал: “Мамку врачи лечить забрали, мне деваться-то некуда, мы нездешние, в Питер возвращаемся”. Многие жалели и подкармливали, как своего родного.
Утром при попытке сесть во второй вагон пассажирского поезда, следовавшего в сторону Урала, я по неопытности попался в руки черно-малиновой железнодорожной милиции. В отделении снова врал, что по дороге из Новосибирска моя питерская бабка умерла и я без нее пытаюсь вернуться на родину. На второй день молодой легавый повел меня в столовку (в милиции задержанных кормили раз в день). Столовая, где накануне я зарабатывал профилями, находилась в просторном деревянном доме с залом, сенями и крыльцом. Когда мы поели, я попросился в уборную. Милицейский парень, размягченный едой, отпустил меня по нужде, а сам, вынув папироску, остался курить на крыльце, откуда деревянная будка была видна. Сортир своим задком примыкал к соседнему заборишку. Когда я открыл дверь и увидел перед собою в задней стенке над толчком прорезанное в тесе окошечко — сразу понял: в него я помещусь, надо рвать когти. Уж больно мне не хотелось снова свидеться с Жабой и Крутирылом. Через соседний заросший участок, пригнувшись, попал на боковую улицу и по наитию или как — сам не могу объяснить — двинул не в сторону поселка, а на железку, к товарнякам, куда приехал два дня назад. Забравшись под брезент, закрывавший самоходку, проспал с испугу под ним весь оставшийся день. Этот маневр меня спас: меня явно искали в поселке, а не у военных, среди техники. Снова я ушел между рук, оправдав свои детприемовские кликухи — Тень и Невидимка.
После этого случая я смекнул, что на больших станциях, где есть вокзальная милиция, садиться зайцем в первые вагоны или выходить из них опасно. Наряд легавых обычно пасется в начале состава. Лучше обойти поезд и на перрон выйти с его конца. Но в последний вагон тоже не следует влезать, там кондуктором держат специально науськанного на майданников мужика. Что я вскоре и почувствовал на собственном загривке.
Ночью мне удалось подсесть на медленно двигавшийся в мою, западную сторону товарняк. На нем я доехал до следующей узловой станции.
Наследство скачка
Мой пустой товарняк опять загнали в тупик, и я отправился в сторону вокзальной площади, где стал свидетелем ловли поездного вора. Вернее, двух скачков, но на моих глазах пойман был только один. Пять переодетых ментов гнали двоих парней от перрона по станционной площади и улицам, веером расходящимся от нее. Воры, добежав до улиц, разделились. Трое ментов погнались за правым от меня вором, двое — за другим, по соседней улице. Троица нагнала парня. Из-за кустов, где я ныкался, было видно, как он, по-воровски упав на землю и перевернувшись через голову, перебросил одного из преследователей, но двое других обрушились на него и не дали подняться. Когда он кувырнулся, я заметил, что из него что-то выкинулось и упало в траву. Лагаши в кутерьме этого не увидели. Потом, после увода вора на станцию, я, пошарив в траве, нашел две перевязанные бечевой поездные отмычки. Много позже я узнал, что обнаруженные при обыске ключи или отмычки от вагонов удвоили бы срок пойманному скачку. Второй вор, вероятно, смылся от преследователей — больно ловко он перескочил через высокий забор частного дома. Так я стал наследником двух вагонных отмычек, и они помогли мне выжить. Пользоваться ими надобно было осторожно, не показывая их никому, со временем я сшил для них мешочек с вязками и привязывал его к ноге.
Мой кент* Митяй
Между перегонами от Кара-Гуга до большой узловой станции Асаново в пассажирском поезде Омск — Челябинск, составленном из старых, допотопных вагонов, набитых битком разношерстным переселяющимся народом, я встретил своего подельника в дальнейшем путешествии до Урала и первого за жизнь дружка, которого полюбил сиротским сердцем, как родного брата. Познакомился с ним в месте совсем неожиданном, вернее, нас познакомили — в поездном отстойнике, тамбуре. Черт меня дернул забрести с моими профилями в последний вагон, к тому времени я уже знал, что это опасно. Там меня сцапал свирепый лагаш-кондуктор и за шкварник оттащил в задний тамбур своего вагона, в поездную предвариловку. Засунув меня в темный, с обитыми металлом дверьми, каземат на колесах, он прорычал: “Вот тебе дружок, знакомься. Вас, побирушек, парою на ближайшей станции сдам в линейную службу, ждите”. Как только мой проводник щелкнул замком, я пацанку сказал, что имею отмычки от поездных дверей и мы успеем смыться. Когда поезд подойдет к станции, откроем дверь, вылезем на ступеньки, а как затормозит, спрыгнем и тикать.
— Не смогу я спрыгнуть…
— Да что там, это просто и нестрашно, вагон-то последний, как на перрон зайдет, сразу и прыгай.
— Я слепой… Я Митька слепой, прыгать не могу.
После его слов, привыкнув к темноте, в щелевом свете я с трудом разглядел, что лицо пацана было изуродовано. В левой яме-глазнице глаза не было, из правой под шрамом, спускавшимся со лба, что-то торчало.
— Что он тебя, гад, не пожалел-то? За что сюда запер?
— За пение, я поесть просил и пел. Прошел все вагоны, никто не трогал, даже вот хлеба дали тетеньки-проводницы, а этот — за шкварник и сюда.
— Вот паразит какой! Но ты не бойсь, мы его объегорим. Как поезд затормозит, я открою наружную дверь, спущусь на нижнюю ступень и помогу тебе, за руку возьму. Побежим за вагон и спрячемся за дальними составами. Я уже опытный. Главное, чтобы он раньше не вышел. Давай в замочную скважину что-нибудь засунем.
— А как тебя зовут? — спросил слепенький.
— По отцу Степанычем. Дай-ка я кочегарку обшарю, может, там есть что подходящее. Да если и углем забьем дырку для ключа, то, пока он силится, мы смыться успеем. А еще я попробую дверь снаружи закрыть, тогда этот гад балданется. Митька, ты не местный?
— Нет, я с Новогородчины.
— Во здорово! Вместе добираться будем. Я ведь из Ленинграда — рядом. А как в Сибирь попал?
— Когда эвакуировались, поезд наш немецкие самолеты порушили. Мать с братиком младшим погибли, а меня, видишь, поранило. В живых осталась тетка. Она-то в Сибирь меня и привезла. Под Новосибирском жили. Поначалу все ничего — кормила. Потом, к концу войны, с милиционером повязалась и стала куском попрекать. Присосышем обозвала. Я и ушел. На базарах стал песни петь, у людей в сенях жить. Сейчас война кончилась — решил до дому податься. Там дедка с бабкою оставались, может, еще живы. В Новосибирске один нищий дед вагонным песням меня обучил. Поводырем навязался, все деньги себе забирал и пропивал. Убежал от него. Правый глаз мой чуток видит, подумал, не оступлюсь. Подавать за работу стали больше. А ты чем кормишься?
— Да я художничаю. Из проволоки профиля вождей делаю прямо на глазах. Фронтовым дядькам нравится — кормят, иногда и денег дают.
— Вот те нате! А как ты делаешь?
Я достал проволочную скрутку генералиссимуса и через некоторое время протянул ему профиль. Он стал щупать его, приговаривая: “Молодец, во — молодец, как здорово!”, и вдруг предложил мне:
— Степаныч, а что, если мы с тобой вдвоем ходить будем? Ты выгибать вождей станешь, а я петь про них, а? Давай попробуем. Я про Сталина три песни знаю. Вдвоем легче и безопаснее, а то ко мне все время нищая братия пристает, вон прошлую неделю чуть не покалечили. Хотят, чтобы я на них работал.
— Ничего, Митяй, у меня на них рогатка есть, можем и сами покалечить.
На остановке мы удачно смылись из тамбурной тюряги. Завернув за наш вагон, нырнули под стоящий военный состав, затем под другой и оказались на вольной стороне станции, где кроме каких-то амбаров ничего не было. Пошарив глазами по путям, я на крайней колее увидел пустые теплушки, не раз уже выручавшие меня. Мы с Митяем побежали к ним и в одной из них притырились. Необходимо было до ночи переждать, не высовываясь. Кондуктор наверняка поднял шухер. Описал нас станционным начальникам. Служки начнут шарить по всем путям. Слава Богу, что смеркается, ночью в темноте сложнее будет нас искать.
Через несколько минут мы наконец услышали, как забухали щиты буферов, и наш злосчастный поезд отвалил со станции. Пока окончательно не стемнело, мы решили пошамать вскладчину. И наш братский ужин получился на славу. Его хлеб с моим солдатским салом и с его вареной картошкой в капустном листе украсили остаток нашего опасного дня. От сытости и нервной усталости мы вскоре ослабели и уснули на остатках соломы.
Проснулись от грохота: наши вагоны куда-то перетаскивали. Я выглянул наружу — нас присоединили к такому же пустому составу теплушек и платформ. Минут через сорок вся эта громадина на колесах, к счастью, двинула на запад. Я уже знал к тому времени, что пустые поезда более двух-трех перегонов не идут. Их пропускают в свободное время, пока нет военных составов, которые гонят на восток. На следующей остановке нам необходимо где-то отсидеться, чтобы про нас забыли на этом участке дороги.
Приближалась середина августа. Было тепло. Мы проезжали лесостепную зону. Все чаще встречались казахские стойбища. От цикад и фантастических запахов ночной степи с непривычки кружилась голова.
Нелюдь
По дороге Митяй рассказал мне жуткую историю про ватагу богодуев**, которая силком прибрала его к рукам в городе Омске и хорошо на нем зарабатывала, а гроши пропивала, поколачивая его за просто так. Им показалось мало, что он слепой и с изуродованным осколком лицом. Чтобы еще более жалобить подающих, они решили отрезать ему правую руку. Ему повезло, он случайно услышал их сговор. В это время мимо колхозного овина, где ночевала братия нелюдей, по дороге на станцию катила телега, — мужик вез к утрешнему поезду жену с дочкой. По звуку Митяй смекнул, что кто-то едет. Ему в темноте удалось выскользнуть из рук бандитских побирушек и добежать до телеги. Схватившись за оглоблю, он закричал: “Дяденька, дяденька, забери меня с собой, не то они порубят мне руку! Я Митька-слепой, спаси меня, спаси!”. Поначалу возница ни фига не понял. Затем, увидев, как вцепившегося в оглоблю мальчишку отдирают двое каких-то шарамыжников, сообразил, что дело серьезное. Достал из соломы берданку, припрятанную там на всякий плохой случай, и пальнул в воздух для устрашения. Типари отзынули от Митьки, но стали кричать, что он их племянник, и требовали отдать им его. “Не отдавай меня, дяденька, я им не племянник, не отдавай! Они мне руку рубить станут! Они под нищих косят, водку пьют и меня побивают. Им мало, что я слепой, покалеченный, так пуще хотят…” — “Перестреляю сук кромешных, падаль отхожую, как фашистскую сволочь! Я сам с костяной ногой. Вишь, малый, с сорок второго вместо ноги деревяшка торчит”. Мужик бабахнул из винтовки в темноту второй раз. Типари бухнулись на дорогу и отползли в кювет.
Нищенская мразь могла сделать с Митькой все что угодно: выколоть глаза, вырвать кусок носа, губы, отрубить руку, ногу, язык, чтоб не говорил, а только мычал, и, посадив в коробку это несчастное страшилище, таскать его по городам и весям, вынимая из людской жалости и доброты последние гроши.
Мои ангелы-хранители спасли меня от такой падали. Но на пути своем я нагляделся на эту людскую развратную гниль, которая охотилась на детей, “како на зверей”, воруя их, насилуя, а затем уродуя с лютостью, и дьяволам не свойственной. Братия эта страшно труслива. На одной из станций по пути в Челябинск две нищие бабки, прикинутые под монашек, положили свой жадный глаз на Митьку и начали оттаскивать его от меня. “Поводырями тебе будем, кормить и холить станем, паном сделаем, жизнь облегчим. А ты, тощий, отзынь отсюда, не мешайся, не то прикончим!” — и показали мне заточку. Я, рассвирепев, закричал: “Не трожь его, суки-тетки, не то взорву вас гранатой, разлетитесь, кусками рассыплетесь!” — и, выхватив из сидора темно-коричневую бутылку с водой, пошел на них. Они бросились бежать. В другой раз, тоже за Митьку, наглому, отвратительному дедке всадил из рогатки проволочную пулю в челюсть. С тех пор при нашем появлении он мгновенно смывался.
Летучие мыши
Через три перегона наш громыхающий состав пустых теплушек остановился на запасном пути какой-то лесостепной станции. Мы проснулись от тишины. Было утро. Все пути оказались забиты таким же порожняком, как и наш. Мне и Митьке необходимо было незаметно выбраться из вагона, не попав на глаза железнодорожным людям, и исчезнуть дня на три-четыре. Отодвинув вдвоем тяжелую дверь, мы с ним спрыгнули на землю и под своим же вагоном пролезли на обратную сторону. Таким же образом прошли еще несколько составов. Оказавшись за путями нашей станции, я увидел в полукилометре от дороги излучину реки, а за ней рощу или лес. Нам снова повезло — можно было вымыться, даже искупаться и, главное, отсидеться на всякий случай, чтобы потом, заработав еду, двинуться на наш запад. Дойдя до речки, я увидел за ее излучиной какое-то заброшенное строение, поставленное почти над водой, и остатки забитых в воду старых деревянных свай, перекрывавших всю речку. Таких сооружений я не видывал никогда. Митяй по моему рассказу предположил, что это старая мельница. В ее запруде мы решили перво-наперво искупаться, затем исследовать мельницу на предмет возможной ночевки. В полдень на купание пришло местное пацанье. Нам они не удивились. Только спросили:
— Вы с поездов?