После 1905 года в России террор не был прерогативой какого-то отдельного тайного общества или даже целого идеологического движения. Какие бы теоретические заявления ни делали разные партии российского революционного лагеря, на практике все они в той или иной мере видели в терроре удобное оружие борьбы с властями. К тому же террористы нового типа стремились к возможно большей независимости от центрального руководства своих организаций и предпочитали неконтролируемую деятельность спаянных боевых групп, действующих в глубокой конспирации и изоляции не только от буржуазного общества, но и от гражданских членов партии. Многие из них к тому же совершенно не интересовались даже основами революционных учений и жертвовали идеологией ради практических успехов. Никакие теоретические разногласия не могли воспрепятствовать террористам нового типа действовать в боевых операциях единым фронтом с членами левых организаций. Подобные межпартийные связи и сотрудничество наблюдаются на всем протяжении XX века среди террористов различных идеологических направлений во всем мире, объединенных лишь готовностью к насилию для достижения своих целей.
Во многих случаях члены террористических групп, включая даже наиболее однородную из всех — Боевую организацию ПСР, не были объединены общими для всех идейными принципами. Их взгляды варьировались от христианской этики до анархического увлечения разрушением, причем все было приправлено сильной дозой цинизма. Многие новые радикалы сомневались даже в конечных целях борьбы — освобождении трудящихся от политического и экономического угнетения, демонстрируя иногда полное равнодушие к судьбе рабочих масс. В результате жизни в условиях глубокой конспирации, увлеченной подготовки террористических актов, изоляции от общества и товарищей по партии и вообще от мирного существования боевики теряли всякую перспективу и сознание высшей цели, утрачивая представления о всяком смысле своих усилий. Короче говоря, для боевика нового типа успешный теракт сам по себе становился целью, а не средством, и его жертвы были просто обезличенными символами ненавистной реальности, а не живыми людьми. Именно эти черты новых российских революционеров отличали их от прежних поколений террористов и выдвигали их в авангард экстремизма XX века. Беспорядочное использование насилия, столь характерное для России в предреволюционный период, распространилось в последующие десятилетия далеко за пределы Российской империи и создало ситуацию, в которой «жертвы не могут ничего сделать для того, чтобы избежать уготовленной им участи, так как у террориста своя система ценностей, согласно которой он и решает, кого убить. Правила войны — права нейтральных государств, мирных граждан, заложников, военнопленных — не являются обязательными для террориста. Все позволено»(2).
Вышеизложенное прямо связано с основной целью книги — заполнить пробел в истории российского радикального движения. Большинство научных трудов не подвергают сомнению заявления радикалов о чистоте своих рядов и не замечают, что «изнанка революции» в начале XX века играла в России не меньшую роль, чем впоследствии в других странах. Не умаляя бескорыстного идеализма и искренних революционных убеждений многих экстремистов, наша книга пытается проиллюстрировать на русском примере изыскания других ученых, писавших о неполитических мотивах боевиков, вступавших в террористические отряды, «чтобы примкнуть к группе, получить социальный статус и репутацию, найти чувство товарищества или всепоглощающего интереса или получить материальные блага»(3). Знание таких аспектов террора нового типа, как участие в освободительной борьбе уголовников, психически неуравновешенных лиц и несовершеннолетних, позволяет создать более адекватную картину антиправительственного движения как в России, так и в других странах.
Революционное насилие, столь распространенное в Российской Империи в начале века, не было исключительно русским явлением. Случаи политически мотивированного кровопролития происходили в те годы и в других частях света, чему способствовало, в частности, международное сотрудничество террористов. Однако несомненно, что, в то время как в Западной и Центральной Европе, Индии и США отдельные политические убийства совершались лишь время от времени, именно в царской России террор стал систематическим и частым явлением.
Если рассмотреть этот феномен в более широкой временной перспективе российской истории, его можно частично объяснить социальной отсталостью страны, в которой до начала XX века «не было основных условий для организованного коллективного социального протеста на каком-либо уровне». Ни крестьяне, несмотря на их спонтанные беспорядки (спровоцированные спорами о земле), ни численно незначительный и психологически неукоренившийся городской пролетариат, ни слабый и в большинстве своем безразличный к политике средний класс не могли быть социальной средой для зарождения такого протеста(4). Интеллигенция, отдалившаяся от самодержавного строя и не пользующаяся поддержкой широких слоев общества, обратилась к радикализму и была не в силах способствовать цивилизованному развитию политической культуры страны и исправить главный недостаток российской государственности — отсутствие глубокой либеральной традиции.
Этот недостаток особенно ясно проступает при изучении благожелательного отношения к революционному терроризму и косвенного его поощрения со стороны кадетов, бывших духовно, если не на практике, частью объединенного антиправительственного фронта. До 1917 года российский либерализм не видел своих врагов в радикальном лагере и потому находился гораздо левее политического центра, как этот центр обозначился, например, в Западной Европе(5). Кадеты, способствуя радикализации политического процесса, должны рассматриваться скорее как революционеры, а не как либералы в общепринятом смысле этого слова. Трагедия русской политической жизни в том и заключалась, что в России не было настоящего либерального движения, которое могло бы занять место кадетов в центре политической арены, а также умерить революционные страсти и уверенно отстаивать законный порядок, основанный на современных юридических и законодательных нормах.
Имперское правительство, неспособное привлечь на свою сторону умеренных либералов или предоставить мирный выход политическим страстям для тех, кто вставал на путь терроризма, оказывалось вынужденным использовать грубую силу для разрешения ситуации. В 1905 году эта-то ситуация и вышла из-под контроля. Тем не менее даже прямые репрессии против революционеров привели лишь к частичным успехам, и традиционное мнение, что к концу 1907 года правительству удалось полностью восстановить спокойствие и порядок, не подтверждается фактами. Хотя и ослабленная, волна терроризма продолжала разливаться по Российской Империи до 1910 года. Да и в последующие годы, включая военные, когда самодельные бомбы больше не взрывались на улицах российских городов и правительственные чиновники не ожидали пули экстремистов из-за каждого угла, правительство все же не могло похвастаться окончательной победой над террористами, поскольку представители различных лево-радикальных организаций не отказались от террористической тактики и продолжали вынашивать планы возрождения террора до самой Февральской революции 1917 года.
Изучение терроризма в России позволяет оценить позицию царского правительства в ситуации постоянных попыток экстремистов поколебать основы государственного устройства. Пример России подтверждает, что террористические действия особенно распространены в таких обществах, где одним из выходов из сложившейся ситуации являются реформы и мирные перемены. «При режимах, могущих прибегать к неограниченному давлению и контролирующих использование средств массовой информации, случаи терроризма редки», и это помогает понять пассивность опытных российских террористов после октября 1917 года, не решавшихся бороться с большевистской диктатурой. В демократиях же, слабо авторитарных или относительно открытых обществах терроризм процветает(6).
Годами ученые спорили о том, привело ли противников самодержавного строя к террору само правительство, вставшее на путь политической реакции, или это террористы изменили курс правительства, готового к либерализации, на политически застойный и репрессивный. Оба подхода только частично правильны сами по себе, но они дополняют друг друга, и если уж искать виноватого, то придется обвинить обе стороны. Нет сомнений в том, что убийства и экспроприации спровоцировали правительственные репрессии; нет также сомнения и в том, что первые выстрелы террористов в начале XX века были показателем общего нездоровья российской политической жизни. И несмотря на то, что в течение всего первого десятилетия правительство видело в революционном терроризме свою главную проблему, самодержавие так и не смогло разглядеть, что вызвало и на что указывало это явление. Эта роковая ошибка привела к революции, которая смела традиционный порядок, боровшийся с симптомами опаснейшей болезни, а не с самой болезнью.
Радикализм последнего десятилетия российского самодержавия, временно ушедший в подполье, не был побежден, он выжил в большой степени из-за того, что «самодержавие своей политикой нерешительной беспощадности — либо слишком жесткими, либо недостаточными мерами — только вызывало недовольство общества, не избавляясь от оппозиции(4). Несмотря на короткий период временного примирения в начальной фазе первой мировой войны, глубокая пропасть между правительством и обществом — разрыв, который уже стал традиционным для России, — так и не исчезла. Российская революционная оппозиция, постоянно недовольная правительственными социально-экономическими, образовательными и военными реформами и нежеланием власти идти на политические уступки, ожидала лишь случая для открытого выступления. Как и в других странах, это создавало благоприятную почву для возрождения экстремизма и насилия.
При оценке последствий террора первых лет нашего века необходимо помнить, что этот феномен породил целое поколение новых революционеров — радикалов нового типа, — проливавших кровь с гораздо большей легкостью, чем их предшественники. В роковом 1917 году эта готовность к насилию оказалась очень полезной при уничтожении реальной и потенциальной оппозиции революции. Перед самым началом беспорядков в Петрограде Александр Керенский с трибуны V Государственной думы призывал к устранению царя террористическими методами (это же он предлагал и раньше — в 1905 году) (8). После большевистского переворота в октябре 1917 года многие практики террора использовали свой предыдущий опыт политических убийств и принуждения, демонстрируя своими действиями непрерывность традиции российского экстремизма.
После 1917 года многие бывшие террористы посвятили себя обывательским, далеким от политики занятиям. Ярким примером может служить Петр Рутенберг, организовавший в 1906 году убийство Гапона. Он уехал в Палестину и стал там преуспевающим промышленником, основав электрическую компанию(9). Другие, как, например, Вячеслав Малышев, остались в душе террористами. Малышев, бывший член Северного летучего боевого отряда ПСР, уехал в Иерусалим и стал монахом. В 1949 году, будучи уже архимандритом и настоятелем Никольской русской православной церкви в Тегеране, он написал своему бывшему партийному руководителю Чернову (жившему в Нью-Йорке) письмо, в котором сравнивал себя со старой боевой лошадью, услышавшей звук военной трубы, и предлагал вновь заняться «с Божьей помощью» прямыми политическими действиями против большевиков, может быть, через ирано-советскую границу(10). И тем не менее, за исключением нескольких изолированных покушений на жизнь советских лидеров, в том числе ранения Ленина в августе 1918 года, террористы, использовавшие политические убийства в борьбе с царизмом, не прибегали к этой тактике для борьбы со своими бывшими товарищами из экстремистской фракции РСДРП (частично потому, что не могли избавиться от чувства революционной солидарности). Наиболее заметным исключением был Борис Савинков, который так же рисковал своей жизнью в годы гражданской войны против большевиков, как раньше в борьбе с самодержавием.
С другой стороны, на удивление большое число террористов осталось в России после прихода к власти большевиков и участвовало в ленинской политике «красного террора». Многим профессиональным экстремистам, чьим главным занятием до 1917 года было «кровопускание», революция предоставила возможность вернуться из мест заключения или из-за границы и заняться привычным делом. Они шли на работу в органы государственного терроризма, такие, как губернские и областные отделения ЧК, руководимой в то время «железным Феликсом» — Дзержинским, которого, согласно имеющимся сведениям, за десять лет до этого лечили от психического заболевания, называемого «циркулярным психозом». Два его заместителя, Мартин Лацис и Михаил Кедров, в прошлом были замешаны в экстремистских действиях(11). Бывшие террористы также входили в революционные трибуналы, а после 1922 года работали в органах ГПУ (Государственное политическое управление). Большевики были не единственными бывшими террористами, проводившими политику советского красного террора. Другие социал-демократы, максималисты, левые эсеры и анархисты, по-прежнему считая всех революционеров частью общего фронта, охотно предлагали свои услуги советским репрессивным органам(12).
Советский режим был действительно наследником террористической патологии. Именно на Урале, где в 1905 году террористическая деятельность большевиков была особенно интенсивной, после 1917 года последователи Ленина смогли наиболее успешно сорганизовать свои старые боевые кадры(13). Нескольким боевикам, доказавшим свою верность и усердие во время большевистских экспроприации в регионе во время первой русской революции, теперь давались наиважнейшие для молодого советского руководства задания. А. Мясников, который заболел психической болезнью во время заключения в каторжной тюрьме (куда попал за свои боевые действия в 1905–1907 годах), в 1918 году стал членом ЧК и в июне того же года лично руководил убийством великого князя Михаила Александровича Романова(11). Бывший боевик Константин Мячин (В.В. Яковлев) сопровождал семью Николая II из Тобольска в Екатеринбург, где Романовы и были убиты по приказу Москвы(15). Петр Ермаков, тоже боевик времен первой русской революции, был одним из трех палачей, расстрелявших 16 июля 1918 года Николая II, его жену Александру, их пятерых детей, камердинера, повара, горничную и Евгения Боткина — семейного врача. Ермаков, фанатик-революционер, потом рассказывал, что он убил царицу, доктора Боткина и повара из собственного маузера(16). Сейчас точно установлено, что секретный приказ об убийстве императорской семьи в Екатеринбурге был отдан Лениным, главой Совнаркома, и Свердловым, председателем Центрального исполнительного комитета. Как мы знаем, при царском режиме Ленин был сторонником боевой деятельности большевиков, а Свердлов сам принимал в ней активное участие.
В различных регионах Советской России коммунисты, проводившие политику красного террора, показывали себя истинными представителями изнанки революции. Неограниченное насилие использовалось для запугивания настоящих и мнимых контрреволюционеров, а также и просто мирного населения. Массовые убийства, грабежи, изнасилования, избиения и пытки были в порядке вещей; в ЧК, в трибуналах, в народной милиции, в Красной Армии и среди советских правительственных чиновников процветали пьянство, наркомания и садизм, что приводило к тому, что сами большевистские партийные лидеры называли своих подчиненных бандитами. В первые годы советской власти целые области были охвачены «красным бандитизмом», в котором участвовали отдельные большевики, местные партийные ячейки и целые партийные организации, не контролировавшиеся центральным руководством(17).
Бывали моменты, когда само существование советского государства зависело от успеха террористических мер. 17 ноября 1917 года Государственный банк в Петрограде отказался признать Совнарком в качестве законной власти и допустить его к правительственным средствам. Новое правительство оказалось в отчаянной финансовой ситуации, и В.Р. Менжинский, комиссар финансов, лично приехал в банк и с помощью своих вооруженных помощников заставил служащих открыть сейфы, откуда и забрал пять миллионов рублей. Менжинский засунул деньги в бархатный мешок, который с триумфом положил на стол Ленину. Вся операция напоминала ограбление банка в стиле большевистских экспроприации до революции(18).
Ряд основателей и крупных деятелей советского государства, ранее участвовавших в экстремистских акциях, продолжали свою деятельность в измененной форме и после 1917 года. Котовский, терроризировавший Бессарабию в начале века, стал во время гражданской войны легендарным кавалерийским командиром Красной Армии, а Михаил Фрунзе, отбывший срок заключения в царской тюрьме за теракт 1907 года, превратился в военного комиссара Советской республики. Камо, этот «артист революции», как его назвал Горький, вернулся осенью 1918 года на Кавказ и поступил на работу в бакинскую ЧК, а летом 1919 года Центральный комитет большевиков поручил ему организовать специальную террористическую группу для засылки на территорию, оккупированную силами генерала Деникина. При подготовке этой операции Камо наконец-то смог использовать свою давнюю и любимую идею (план 1911 года): испытание кадров на верность страхом и пытками. Во время учебных занятий на потенциальных террористов нападала группа людей, представлявшихся солдатами Белой армии (на самом деле они были помощниками Камо, переодетыми в форму белых), их брали в плен и допрашивали. Пленных пытали, секли, грозили повесить, и несколько большевиков под пыткой сломались, что, безусловно, подтвердило целесообразность метода Камо по отделению «настоящих коммунистов» от трусов(19).
Другие известные большевики перешли от своего дореволюционного терроризма к деятельности в верховном руководстве при советской власти. Леонид Красин, так активно участвовавший в боевой деятельности партии до 1917 года, стал официальным советским дипломатическим представителем в Лондоне. Николай Буренин — правая рука Красина в военно-технической группе — участвовал в различных финансовых махинациях большевистских лидеров после революции, например, план спрятать большие суммы тайно отпечатанных денежных купюр для использования Лениным и его помощниками в том случае, если новый переворот вынудит их опять уйти в подполье(20). Максим Литвинов — бывший эксперт по добыванию оружия для большевистских боевиков — поднялся по иерархической лестнице до поста министра иностранных дел в правительстве Сталина.
Вероятно, никто так не символизирует террористические основы советского режима, как сам Сталин. Его ранняя карьера профессионального революционера, включая многолетнее участие в сомнительных мероприятиях на Кавказе, наложила сильный отпечаток на стиль его руководства. Несмотря на все попытки скрыть свое прошлое, оно проявлялось в патологичное его личности и действий. Президент США Франклин Рузвельт заметил, что, хотя он ожидал увидеть в главе советского государства джентльмена, в Кремле он нашел бывшего кавказского бандита(21). В проведении своих фантастических планов по формированию жизни и умов людей путем революции сверху Сталин полагался на помощь своих подчиненных, чьи опыт, идеология и психология были продуктом красного бандитизма. Эти представители изнанки революции смогли полностью воплотить все свои устремления при сталинизме, который нуждался в их помощи снизу(22). A сам Сталин, типичный революционер нового типа, оказавшийся обладателем почти абсолютной власти, сумел «успешно» закончить беспрецедентный эксперимент построения сложнейшей репрессивной системы, основанной на государственном терроризме.
Архивы
АЧ — Архив В. Чернова, Международный институт общественной истории, Амстердам.
АК — Архив Л.Б. Красина, Международный институт общественной истории, Амстердам.
AM — Архив Л.П. Меньшикова, Международный институт общественной истории, Амстердам.
АР — Фонд Александра Рождественского, Международный институт общественной истории, Амстердам. АС — Архив самиздата, Радио «Свобода», Мюнхен. ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации, Москва. Ник. — Фонд Бориса Николаевского, Архив Гуверовского института, Стенфорд, Калифорния.
Охр. — Архив заграничной агентуры Департамента полиции (фонд Охраны), Архив Гуверовского института, Стенфорд, Калифорния. ПСР — Архив Партии социалистов-революционеров, Международный институт общественной истории, Амстердам.
Мы старались упростить систему ссылок на архивные материалы, но так, чтобы существенная информация при этом не терялась. В ссылках на западные архивные источники номера коробки и папки указаны в сокращенной форме, позволяющей читателю найти при желании эти документы. Таким образом «Охрана XX Vh—4C» означает «Фонд Охраны, коробка XX Vh, папка 4С». Соответственно, «Ник. 435—27» означает «Фонд Бориса Николаевского, коробка 435, папка 27». Отсылки к ГАРФ более сложны и могут включать в себя номера собраний документов (фонд или ф.), описи (оп.), номер дела (д.) и части (ч.); об. (оборотный) после номера страницы отсылает читателя к оборотной стороне листа.
Журналы
КА — «Красный архив»
КЛ — «Красная летопись»
КС — «Каторга и ссылка»
ПР — «Пролетарская революция»
BE — «Вестник Европы»
Статьи из этих журналов и других российских и советских периодических изданий, почти исключительно печатавших исторические документы и мемуары, имеют полные выходные данные при первом появлении в примечаниях и незначительно сокращенные в дальнейшем. Информация о том, как заинтересованный читатель может найти эти статьи, сопровождает каждое примечание.
Ссылки на мемуары, документы и газетные статьи, являющиеся частью архивных собраний, приводятся подобным же образом: первый раз — полностью, потом — с сокращениями; читателю не составит труда найти эти материалы.
Все другие источники в примечаниях — опубликованные документы и исследования — цитируются в сокращенном виде и указаны в библиографии со всеми выходными данными.
Другие важные сокращения
ГД 1906 — Государственная дума. Стенографические отчеты.
Сессия первая, 1906, заседания 1—38.
ГД 1907 — Государственная дума. Стенографические отчеты. Сессия
вторая, 1907, заседания 1—53.
ПСС — Полное собрание сочинений
Доклад ДДП — Доклад директору Департамента полиции
Отсылки к стенографическим отчетам заседаний Государственной думы включают год, заседание, том и номер страницы, напр.: ГД 1906, 15—1, 643.
ВСТУПЛЕНИЕ
1. Несмотря на свою идеологическую тенденциозность, интересь следующие труды советских историков по истории партии «Народной воли»: С.С. Волк, Народная Воля, 1879–1882, Москва-Ленинград, 1966; НА. Троицкий, «Народная воля» перед царским судом, Саратов, 1971.
2. См., например, Adam В. Ulam, in the Name of the People, Prophets and Consp rators in PreRevolutionary Russia (Нью-Йорк, 1977); соответствующие места в ставшей классической работе Франко Вентури (Franco Vcntur , Roots of Revolution: A H story of the Popul st and Socialist Movement in N neteenth-Century Russia (Нью-Йорк, 1970); и недавнюю статью Астрид фон Борке «Насилие и террор в русском революционном народничестве: Народная воля, 1879—83» (Astr d von Borcke,Violence and Terror in Russian Revolutionary Popul sm: The Narodnaya Volya, 1879—83», в: Wolfgang J. Mommsen and Gerhard H rschfeld, eds., Social Protest, Violence and Terror in N neteenth- and Twent eth-Century 1-urope (Нью-Йорк, 1982), 48–62).
3. Norman M. Naimark, Terrorists and Social Democrats. The Russian Revolutionary Movement under Alexander (Кембридж, Массачусетс, 1983).
4. Согласно данным Нэймарка, в 1860-х было два неудавшихся покушения на убийство, а в 1877–1881 — приблизительно тридцать пять удачных терактов (Naimark, «Terrorism and the Fall of imperial Russia», опубликованная публичная лекция в Бостонском университете, 14 апреля 1986, 4).
5. Книга А.И. Спиридовича (A. . Sp r dov tch, H sto re du Terrorisme Russe (Париж, 1930); написана бывшим чином царской полиции и не отличается аналитичностью, однако она ценна как единственное обобщающее изложение событий, богатое фактами.