Местные стражи порядка были поразительно внимательны к нуждам радикалов, а полицейские относились к боевикам просто по-товарищески. Финские власти охотно оказывали экстремистам различные услуги, например, арестовывали филеров Охранки как подозрительных лиц, затрудняли выдачу революционеров российским властям, помогали им бежать из-под стражи и даже содействовали в перевозке бомб и динамита(112). Финское образованное общество и прогрессивно настроенная буржуазия практически единодушно поддерживали российское подполье, и в результате этого после 1905 года Финляндия превратилась в огромный склад взрывных устройств, которые экстремисты контрабандой ввозили из-за границы или изготавливали в специально оборудованных лабораториях, а иногда даже испытывали на финской территории(ИЗ).
В Финляндии не было массовой террористической кампании, однако имели место отдельные политические убийства, главным образом в Хельсинки, где революционеры совершили ряд покушений на жизнь государственных чиновников — от генерал-губернатора Бобрикова (3 июня 1904 года) и прокуратора финского сената Ионсона (6 февраля 1905 года) до жандармских офицеров, простых полицейских и cолдат(114). Экспроприации, хотя и немногочисленные, тоже имели место; например, 31 августа 1906 года в Выборге радикалы конфисковали у служащего железной дороги 20 000 финских марок(115).
Обзор распространения терроризма в Российской империи был бы неполон без особого рассмотрения беспрецедентного кровопролития в районах еврейской черты оседлости. К 1900 году почти 30 % всех лиц, арестованных за политические преступления, составляли евреи. В то время как в 1903 году из 136-миллионного населения России только 7 миллионов были евреи, среди членов революционных партий евреи составляли почти 50 %, что сильно отличалось от ситуации в 1870-х годах, когда состав национальных меньшинств среди радикалов находился в более близкой пропорции к национальному составу населения в целом(116). Хотя непропорционально большое число евреев среди российских экстремистов — явление сложное и противоречивое, нам кажется, что традиционные объяснения его требуют некоторых поправок.
Историки особо подчеркивали, что для объяснения большого числа евреев среди террористов недостаточно приводить только безусловные факты того, что в Российской империи евреи подвергались притеснениям. Хорошо известно, что, хотя многие молодые евреи и пытались вырваться из своей традиционной, религиозной среды, большинству из них был закрыт доступ в российское общество; они также были ограничены в своих экономических правах, и это толкало их в ряды оппозиции существующей социально-политической системе. В то же самое время, однако, большинство известных еврейских революционеров и террористов, ассимилировавшись, были полностью интегрированы в российское общество и пользовались всеми экономическими и культурными благами. Десятки менее известных еврейских экстремистов никак не могли сказать о себе, что они находятся в худших социально-экономических условиях, чем большинство членов традиционных еврейских общин, где в 1870-х годах семьи подчас соблюдали недельный траур (шива) по детям, примкнувшим к радикалам, и где в начале XX века многие испугались революции и мечтали, «чтобы министры… повесили всех этих негодяев, которые только и умели, что кидать бомбы»(117). Нам кажется поверхностным подход, при котором притеснение со стороны правительства считается единственной причиной возникновения ситуации, о которой сионист Хаим Вейцман писал в июне 1903 года Теодору Герцлю: «Это ужасающее зрелище… видеть большую часть нашей молодежи — и никто не назовет их худшей частью — приносящей себя в жертву как в припадке лихорадки»(118).
В своих работах об участии евреев в русском революционном движении некоторые мыслители, и прежде всего Николай Бердяев, отмечали, что еврейские радикалы вышли из среды, главными отличительными чертами которой были глубокая, многовековая гордость и духовное бремя сознания своего избранничества, ощущение себя избранным народом. Эти писатели пытались найти корни еврейского радикализма в концепции, лежащей в основе еврейского национального и религиозного самосознания — в мессианской идее. Мессианская же идея, развивающаяся в тесной связи с мечтами о земле обетованной, с попытками преодолеть катастрофу диаспоры и сопутствующие ей несчастья и гонения евреев на протяжении веков, включает в себя веру в то, что спасения и славы добьется в конце концов весь народ Израиля, а не отдельные личности после смерти. Исконное стремление иудаизма к будущему воплощению этой цели может являться ключом к пониманию еврейского склада мыслей, внутренних ресурсов и движущих сил у лиц, конечно же, не смогших порвать в первом поколении тысячелетнюю связь с еврейскими преданиями, устоями и миропониманием, даже ценой отказа от всяких религиозных форм и собственного атеизма(111).
На деле, разрывая все видимые связи с религией, еврейские радикалы совершали чисто внешнюю подмену понятий, просто приспособляя традиционное мессианское мировоззрение к новой исторической ситуации и современным интеллектуальным нормам. Старые верования выразились в новых и слегка измененных формах, что, может быть, особенно заметно в мироощущении и отправных пунктах исторической концепции Карла Маркса, которого Бердяев назвал очень типичным евреем. Маркс, будучи материалистом, отрицавшим все духовные ценности, лишь несколько преобразовал идею мессии, ведущего народ Израиля к земному раю, в учение, по которому к спасению от несправедливости и угнетения приведет мир новый избранный «народ» — пролетариат(120). Эта переработка знакомых понятий в духе атеистического взгляда на мир (что включало и марксистское определение класса, а не личностей, как единственного активного участника исторического процесса) оказалась чрезвычайно привлекательной для многих российских евреев, которые начали пополнять ряды радикалов в количестве, прямо пропорциональном степени распространения марксизма в конце XIX века в России(111).
Вышеприведенная схема хотя бы частичного объяснения еврейского радикализма ни в коей мере не снимает с российского правительства вины за уход еврейской молодежи в революцию. Этому способствовали и погромы 1880-х годов, и волна антисемитских выступлений в Кишиневе в 1903 году и в Одессе, Минске и Киеве в 1905-м. К тому же, ограничения в экономических правах, в продвижении по социальной лестнице и в делании карьеры (что могло бы стать для многих ассимилированных евреев делом их жизни) буквально толкали их в революцию, на которую они тогда возлагали все свои надежды(122).
Для евреев интернационалистское учение Маркса с его ориентацией на рабочий класс было более привлекательным, чем ориентирующаяся на крестьян народническая идеология эсеров, которая для многих рядовых еврейских радикалов ассоциировалась с «традиционным русским характером, склонным к погромам, реакции, обскурантизму и славянскому шовинизму». Марксизм не обязывал их порывать со своим еврейским прошлым так решительно, как того требовало народничество, и поэтому среди рядовых эсеров евреи составляли не больше 15 %, хотя среди эсеровского руководства их было, вероятно, больше(123). В то же самое время многие революционеры, как евреи, так и не евреи, хотя и находясь под сильным впечатлением от «научного» подхода маркcистов (особенно меньшевиков и бундовцев), никак не могли привести свои эмоции в согласие с марксистским строго рационалистическим мировоззрением, где не было места ничему, кроме абстрактных схем, материалистических расчетов и практического анализа. Горя желанием пострадать и принести себя в жертву за свои новообретенные убеждения, многие молодые еврейские экстремисты — неофиты, не вступившие в определенно «ненаучную» и более склонную к насильственным действиям партию эсеров, — посвящали себя делу максималистов и особенно анархистов, обладавших той притягательной силой, какую для нетерпеливых имеет жестокость методов. Это можно объяснить еще и тем, что из всех революционных направлений анархизм и максимализм, провозглашавшие полное разрушение традиционного общественного устройства необходимой предпосылкой перестройки общества, были наименее абстрактны, не основывались на разработанной теории и не требовали от своих приверженцев чрезмерных интеллектуальных усилий и подготовки; это было удобно для некоторых не слишком образованных еврейских добровольцев, которые часто полуграмотно изъяснялись на идише и почти совсем не читали по-русски. Таким образом, в то время как многие революционные лидеры предпочитали не использовать евреев в качестве непосредственных исполнителей терактов из опасения вызвать антисемитские настроения, некоторые максималистские и анархистские группы просто не имели другой альтернативы: по своему составу они были почти полностью еврейскими(124). Это явление не ускользнуло от внимания не только антисемитов-консерваторов, но и современных либеральных сатириков, в шутку сообщавших: «Расстреляно в крепости одиннадцать анархистов; из них пятнадцать евреев»(125).
Большая часть террористических актов, приведенных в исполнение евреями, была совершена в районах черты оседлости, где жертвами революционеров, в первую очередь анархистов, были представители местной администрации, главным образом полицейские, казаки и солдаты(126). Проводили они также мелкие акты экспроприации и нападения на местных дельцов, особенно на тех, кто оказывал им сопротивление. В одном таком случае в маленьком промышленном городке Кринки в январе 1906 года фабриканты пытались защититься от анархистов, объединившись в союз, но во время их первого же собрания революционеры взорвали бомбу в синагоге, где оно происходило ?).
В районах черты оседлости, больше чем в других регионах империи, радикалы стремились бороться с частными лицами монархических убеждений и другими консервативными противниками революции. Любой, кто проповедовал патриотические, националистические или проправительственные взгляды, мог быть объявлен черносотенцем, против которого можно было применять любые насильственные действия хотя бы только потому, что такие взгляды подразумевали прямую или косвенную поддержку антисемитских погромов. Хотя не секрет, что члены монархических и правых групп с энтузиазмом участвовали в антисемитских выступлениях, все же часто революционные экстремисты в районах черты оседлости сами явно провоцировали репрессии со стороны консерваторов — репрессии, направленные поначалу не против еврейского населения вообще, а только против еврейских революционеров. Это особенно относится к случаям, когда радикалы бросали бомбы или стреляли в участников патриотических или религиозных собраний и демонстраций, а также в отдельных христиан, при этом иногда их жертвами становились и невинные прохожие, включая детей и стариков, что провоцировало антисемитские настроения и попытки возмездия. Результатом часто были жестокие столкновения и кровопролитие с обеих сторон и — что особенно трагично — нападения толпы на мирное еврейское население(128).
Несмотря на кровавые последствия революционного терроризма для преимущественно аполитичного еврейского населения, некоторые еврейские националистические группы, такие, как Сионистская социалистическая рабочая партия, рассматривали террор как приемлемый метод в борьбе против существующего строя (129). Еврейские революционные трибуналы выносили приговоры местным врагам, а отдельные радикалы с оружием в руках нападали на частные владения(130). Более того, не были редкостью случаи, когда еврейские революционные экстремисты оскорбляли членов своих традиционных общин действиями, граничащими с богохульством, например — избирали синагогу стратегическим местом для ведения перестрелки или производства взрывов, что и приводило к казачьим обстрелам и захватам этих молельных домов(111). Неудивительно, что многие евреи, особенно старики, были очень недовольны молодыми еврейскими экстремистами, чья террористическая деятельность приводила к погромам: «Они стреляли, а нас бьют…»(132).
Деятельность российских революционеров не ограничивалась рубежами Российской империи. Попадая в эмиграцию, многие экстремисты не оставляли своих привычных занятий. Большая часть радикалов, участвовавших в боевых действиях за границей, были анархистами или членами мелких экстремистских групп, действовавших главным образом в европейских столицах и промышленных центрах, где к началу XX века террор, проводимый местными террористами, перестал быть новостью, хотя никогда не достигал российских масштабов(133). В то же самое время в Европе некоторые русские эсеры и эсдеки использовали свободу от постоянного надзора Охранки для участия в действиях, обычно более свойственных анархистам — таких, как изготовление взрывных устройств. Эти устройства предназначались в первую очередь для переправки в Россию, но иногда использовались и на месте(134). Практика эта началась еще в 1890-х годах и продолжалась после подавления первой русской революции(135). Как и их товарищи в России, некоторые русские террористы за границей были ранены или убиты случайными взрывами при неумелом или неосторожном обращении с изготовленными кустарным способом бомбами(136).
В некоторых случаях лидеры партий в эмиграции, особенно члены ЦК Партии эсеров, высказывали свое неодобрение террористических действий на территории иностранных государств, предоставлявших безопасное убежище представителям российского революционного подполья(137). Несмотря на это, многие русские радикалы, не имея возможности нападать на царскую администрацию и богачей у себя в стране, планировали и время от времени приводили в исполнение покушения на российских политических деятелей и чиновников, находившихся за границей, а также на членов императорской семьи, живших или путешествовавших по Евро-пе(138). Они также были всегда готовы прибегнуть к силе против любого, подозреваемого в связях с полицией, в том числе против бывших своих соратников, пытавшихся спрятаться за границей от революционной мести(139). Многие эти революционеры переносили свою ненависть к правящим кругам и аристократическому обществу в России на высшие слои общества в Европе. Все чаще они сосредотачивали свои усилия на борьбе с лицами, которых считали ответственными за тяжелые социально-политические условия в монархических государствах, особенно в Германии и в Габсбургской империи, в Болгарии и в Турции. Это интернациональное стремление к освобождению порабощенных масс привело, например, некоторые русские анархистские группы и отдельных экстремистов за границей к планированию убийства германского императора Вильгельма в 1903, 1906 м 1907 годах(140).
Русские экстремисты, живя в консервативных европейских государствах, также использовали свое относительно безопасное положение для подготовки актов экспроприации. Так, в Австрии эсеры и анархисты обучали специальных агентов для проведения экспроприации в России(141). Но русские радикалы совершали политические грабежи и в приютивших их странах. Например, известный боевик, большевик
Камо (Семен Тер-Петросян) готовился ограбить Банк Мендельсона в Берлине, используя при этом бомбу(142). Группа анархистов в Турции планировала в 1907 году «грандиозную экспроприацию» нескольких миллионов рублей — вероятно, речь шла о нападении на богатый православный монастырь на Афоне(НЗ). И наконец, несколько отдельных экстремистов использовали в погоне за быстрым обогащением шантаж и вымогательство, часто от имени несуществующих организаций, таких, как «Внепартийные эмигранты города Вены»(144).
Интересно отметить тот факт, что русские радикалы не ограничивались в своих действиях территориями стран с консервативными политическими системами, но совершали акты насилия и в либерально-демократических и республиканских государствах, таких, как Англия, Франция и Швейцария. В этом они резко отличались от своих предшественников — народовольцев, которые принципиально отрицали терроризм при демократическом строе, что они и сформулировали в своем известном письме-соболезновании по случаю убийства американского президента Джеймса Гарфилда в сентябре 1881 года(145). Это позволяет предположить, что по крайней мере для некоторых экстремистов нового типа, в частности, практически для всех анархистов и революционеров с неопределенной идеологией, заявления об их борьбе с деспотическим режимом в России и за границей были не совсем искренними или по меньшей мере не являлись главным мотивом их террористических действий.
Особенно откровенными в описании своей позиции были анархисты. «Не все ли равно мне было, в какую буржуазию бросить бомбу? — спрашивал Владимир Лапидус (Стрига) в письме к товарищам перед своей смертью в мае 1906 года при взрыве бомбы в < Венсенском лесу под Парижем. — …мстить подлой буржуазии, где бы она ни была»(146). В соответствии с этим он подумывал бросить бомбу в ресторан, который посещали богатые аристократы(147). Имеются сведения, что в Брюсселе анархисты хотели отомстить за депортацию из Бельгии нескольких своих товарищей, убив министра юстиции этой страны, в то время как 1 во Франции некоторые революционеры, скорее всего — анархисты, готовили террористический акт против французского премьер-министра Жоржа Клемансо, сняв квартиру в его доме и собирая сведения о его привычках и распорядке дня, а также занимаясь сбором денежных средств для проведения этой операций 148). Начальник представительства Охранного отделения в Париже к весне 1906 года собрал достаточно информации, чтобы заподозрить группу русских анархистов в подготовке нападения на один из трех объектов: парижскую биржу (чтобы наказать капиталистов за содействие недавнему французскому займу России), полицию (которая арестовала шестьдесят русских во время первомайской демонстрации) или российское посольство и консульство в столице Франции(149).
Французское правительство, естественно, было озабочено случаями кровопролития, часто происходившими во время собраний русских эмигрантов-революционеров в Париже; один раз, например, взрыв бомбы ранил несколько человек, в том числе двух полицейских(150). Как и их товарищи в России, за границей анархисты оказывали вооруженное сопротивление представителям местных властей при обысках и арестах; в одном случае известный террорист Зелигер-Соколов смертельно ранил комиссара полиции и полицейского при сопротивлении аресту в Генте(151). Отдельные русские радикалы неопределенных направлений, не принадлежавшие ни к каким партиям, тоже совершали теракты; например, революционер по имени Яков Лев открыл стрельбу по французским солдатам в Париже 1 мая 1907 года(152).
Излишне подчеркивать, что анархисты не испытывали никакой благодарности за гостеприимство по отношению к принявшим их странам и совершали акты экспроприации, часто уносившие жизни невинных людей. Анархист Ростовцев, убежавший за границу из русской тюрьмы, попытался ограбить банк в Монтро, при этом он убил нескольких прохожих, и швейцарской полиции едва удалось спасти его от линчевания возмущенной толпой местных жителей(153). Анархисты в Женеве, Лозанне и других швейцарских городах (равно как и их товарищи в Англии и Франции) также страстно желали урвать себе часть богатств западного буржуазного общества путем экспроприации. Они также иногда занимались вымогательством денег у богатым русских граждан, живших за границей, кстати, даже у тех, кто сочувствовал делу революции(154).
В поисках новых источников доходов русские экстремисты показали себя находчивыми и беззастенчиво нещепетильными. Так, в 1906 или 1907 году неизвестная группа русских радикалов направила владельцам казино в Монте-Карло письмо с угрозой убийства и требованием выдать им двадцать тысяч рублей(155). В Брюсселе анархисты конфисковали три тысячи франков у бельгийского революционера(156). И наконец, один анархист признался в том, что он ограбил в Ницце знаменитого русского певца Федора Шаляпина, хотя последний был известен как сторонник революции и в антиправительственных кругах его превозносили за исполнение антимонархических и революционных гимнов на сцене русского! императорского театра(157).
Как и анархисты, отдельные экстремисты и радикалы 1 в эмиграции были ответственны не только за вымогательные письма, так называемые «мандаты», посылавшиеся из-за границы богатым людям в Российской Империи(158), но и за кровавые грабежи в Лондоне (в том числе Tottenham outrages 23 января 1909 года) и в других европейских городах, приводивших к жертвам среди местной полиции и населения. В числе этих жертв были дети, и неудивительно, что реакцией европейского общества и даже многих русских политических эмигрантов часто было возмущение против такого неразборчивого применения насилия(159). По словам Надежды Крупской, описавшей в мемуарах свою жизнь с Лениным в Швейцарии — этой наиболее терпимой и гостеприимной европейской стране, — в 1907 году в Женеве в повергнутом в ужас обществе «все только и говорили о русских экспроприаторах». Большой процент среди тех, кто занимался политическими грабежами, составляли лица кавказского происхождения, и вид одного из грузинских друзей Ленина вызвал крик ужаса у его квартирной хозяйки, захлопнувшей дверь прямо перед носом «живого экспроприатора» 160).
Российское правительство пыталось использовать эти настроения для развития международного сотрудничества в борьбе с революционерами. Эти попытки были сравнительно удачными, поскольку даже правительства демократических стран стояли перед лицом угрозы терроризма, главным образом со стороны анархистов. Уже в 1904 году несколько европейских правительств заключили соглашение о совместных действиях против анархистов и начали сотрудничать в борьбе с контрабандой оружия и взрывчатки(161). В то же самое время, однако, под давлением влиятельных социалистических и либеральных кругов разных стран правительственные чиновники даже в консервативной Германии и Австро-Венгрии (не говоря уже о более либеральных режимах) часто не хотели помогать российскому правительству, особенно в случаях требования выдачи бежавших заключенных и известных убийц, связанных с экстремистскими социалистическими организациями(162). В глазах европейского общества и многих представителей западных официальных кругов русские радикалы были борцами за свободу, то есть правой стороной в борьбе с деспотическим и варварским режимом на своей родине, пусть даже они и использовали недопустимую тактику. Вместе с британским государственным деятелем Дж. Ремзи Макдональдом многие из них желали удачи русским революционерам(163). Само собой разумеется, что такое отношение никак не способствовало укреплению позиций российского правительства, уже поколебленных кровавой революцией у себя дома.
Шквал террора достиг своей цели уже в 1905 году: власти были растеряны и измучены, все их силы и средства борьбы полностью парализованы(164). Правительственные чиновники испытывали чувство беспомощности, граничившее с отчаянием: «Каждый Божий день — по нескольку убийств, то бомбой, то из револьверов, то ножом и всякими орудиями; бьют и бьют, чем попало и кого попало… Надо удивляться, как еще не всех перестреляли нас…»(165) Анекдот того времени передает эти настроения. «Его превосходительство генерал-губернатор принимал вчера у себя во дворце поздравление от подведомственных ему чинов по случаю благополучного трехнедельного правления его краем»(1б6).
Подобные чувства не были беспочвенными или преувеличенными, и к лету 1907 года главные полицейские чины С.-Петербурга были готовы отложить все дела, включая расследования случаев революционной агитации и пропаганды, установки нелегальных типографий, организации забастовок и других небоевых проявлений революционной активности, и направить все свои усилия на самое главное — на раскрытие и искоренение политических убийств и экспроприаций(167). В значительной степени эта смена направленности политического сыска объясняется тем, что терроризм нового типа отличался от революционного насилия XIX века не только числом своих жертв, но и их отбором. До 1905 года экстремисты тщательно выбирали свои мишени только из числа тех чиновников правительственной администрации, которых они считали наиболее злостными притеснителями народа, ответственными за самые жестокие репрессивные или карательные меры. В то время радикалы не убивали государственных служащих и частных лиц без разбора и в больших количествах(168).
После начала революции, среди хаоса насилия и кровопролития, человеческая жизнь упала в цене и скоро не стала стоить убийцам и копейки(169). В 1879 году народовольцы, настойчиво отрицая намерение наказывать своих врагов похищением членов их семей, писали о том, что каждый человек лично несет ответственность за свои поступки. Уже в 1903 году, однако, Бурцев предлагал брать в заложники правительственных чиновников и представителей буржуазии с целью использования их в будущих переговорах с правительством, а в 1905 году прибалтийские революционеры, не задумываясь, брали заложников из мирного населения(170). Прекрасной иллюстрацией различия между старым и новым типом терроризма может служить случай, когда члены Польской социалистической партии казнили отца полицейского осведомителя, чтобы во время похорон убить сына — свою главную мишень(171).
Что касается правительственных служащих, то здесь террор проводился без особого разбора, и его жертвами становились полицейские и армейские офицеры, государственные чиновники всех уровней, городовые, солдаты, надзиратели, охранники и вообще все, кто подпадал под весьма широкое определение «сторожевых псов старого порядка». Из 671 служащего Министерства внутренних дел, убитого или раненного террористами в период между октябрем 1905 и концом апреля 1906 года, только 13 занимали высокие посты, в то время как остальные 658 были городовыми, полицейскими, кучерами и сторожами(172). Особенно распространилось среди новых профессиональных террористов обыкновение стрелять или бросать бомбы без всякой провокации в проходящие военные или казачьи части или в помещения их казарм(173). В общем, ношение любой формы могло явиться достаточным основанием для того, чтобы стать кандидатом на получение пули или быть подорванным бомбой террористов. Выходившие вечером погулять боевики могли плеснуть серную кислоту в лицо первому попавшемуся им на пути городовому(174). Можно привести множество примеров беспорядочного насилия, свидетельствующих о том, что терроризм стал не только самоцелью, но и — в прямом смысле слова — спортом, в котором игроки видели в своих жертвах лишь движущиеся мишени(175). В 1906–1907 годах многие их этих «дровоколов» (как прозвал их один революционер), особенно среди анархистов и максималистов, соревновались друг с другом в том, кто совершит больше грабежей и убийств, и часто завидовали чужим успехам в этой области(176).
По мнению Нэймарка, «на этом фоне реакцию правительства на все усиливающуюся кампанию террора нельзя назвать иначе, чем нетвердой и нерешительной»(177). В особенно неспокойных областях на окраинах империи и в районах черты оседлости представители властей не решались даже показываться на улицах, поскольку все защитники старого порядка были мишенью для стрельбы. Согласно одному официальному рапорту, среди жандармов резко увеличилось число нервных заболеваний(178). Хотя отдельные полицейские и военные проявляли выдающуюся личную храбрость и преданность правительству(179), многие думали лишь о спасении собственной жизни и либо подавали в отставку, либо просто отказывались являться на службу и замещать своих убитых предшественников(180). Городовые тоже часто проявляли трусость, не оказывая сопротивления разоружавшим их боевикам и умоляя о пощаде(181). В одном особенно ярком случае, после того как телохранители известного латвийского террориста по имени Эпис несколько раз стреляли в полицейских, неоднократно пытавшихся арестовать последнего, офицеры полиции отказались подчиняться приказам и вместо этого начали отдавать Эпису честь, встречая его на улице(182).
В своих донесениях центральной администрации местные чиновники, жившие в состоянии постоянной «чудовищной паники», признавали свое бессилие контролировать события и описывали свою власть как «чисто номинальную»(183). Такая же ситуация складывалась и в больших городах, включая столицы; в 1905 году члены императорской семьи и придворные, а также некоторые высшие чины царской администрации (главные мишени террористов) подвергли себя добровольному домашнему аресту. Глава Охранного отделения С.-Петербурга постоянно сталкивался с неподчинением своих служащих, угрожавших забастовкой из страха перед революционерами(184). Все считали, что любой защитник режима на высоком посту обречен стать жертвой всемогущих террористов, и скорее раньше, чем позже. Это убеждение стало темой выдуманного диалога в редакторском кабинете: «Секретарь: — Биография нового генерал-губернатора лежит в запасе уже третий день. Разобрать ее? — Редактор: — Оставьте. Сразу пустим в некролог»(185).
Не менее серьезным было влияние терроризма и на жизнь частных граждан Российской Империи. Они оказались захваченными «революционным смерчем» и являлись жертвами того, что понятие частной собственности для нового типа русского террориста потеряло всякое значение(186). В то время как почти все революционеры конца XIX века отказывались от практики эспроприаций с нескрываемым чувством отвращения, мало кто из их последователей испытывал угрызения совести по поводу ежедневных вооруженных грабежей(187). Более того, видя в процветающих гражданах символы реакции или эксплуатации, радикалы часто терроризировали их и без захвата их имущества, пользуясь как устными угрозами, так и физическими нападениями, мстя им просто за принадлежность к привилегированным слоям общества. Месть революционеров обрушивалась часто также на тех, кто не мог доказать своей лояльности антиправительственному движению, на таких, как члены монархических обществ, сотрудники патриотических или консервативных изданий, духовенство, а также на специалистов-инженеров и промышленников, отказывавшихся искать расположения местных профсоюзных деятелей и агитаторов. Упрямые купцы, особенно те, которые организовывали группы самообороны для охраны своего имущества, тоже платили своей жизнью за неповиновение, равно как и кучера, медлившие при предоставлении своих услуг убегавшим с места нападения экстремистам. Жертвами террористов становились также судьи, судебные следователи, свидетели обвинения против революционеров. Эти последние часто получали письма с угрозами, после которых некоторых убивали. В одном таком случае в Прибалтике в 1905 году свидетель, давший показания против одного экстремиста на суде, был убит товарищами последнего, оставившими на месте преступления записку, видимо, с намерением запугать других: «Собачья смерть шпиону»(188).
Несмотря на кровавые последствия революционного террора для повседневной жизни во всей стране, тенденция оправдывать экстремистов продолжала существовать в либеральных и интеллектуальных кругах, и многие широко известные литературные произведения, например рассказы Леонида Андреева, отражают симпатии, которые питало образованное общество к суровым и бесстрашным боевикам(189). Частично под влиянием публикаций — некоторые из них были подписаны такими именами, как Максим Горький и Владимир Короленко, — немалое число либералов, не имевших склонности к насилию, признали этическую и общественную обязанность предоставлять боевикам кров, деньги и документы; некоторые даже предоставляли свои квартиры для хранения оружия и взрывных устройств(190). В либеральных кругах, куда входили университетские профессора, учителя, инженеры, журналисты, адвокаты, врачи, а также промышленники, директора банков и даже некоторые правительственные чиновники, помощь экстремистам стала признаком хорошего тона(191). Такое отношение льстило самолюбию радикалов и способствовало распространению насилия, подталкивая их к новым действиям. Экстремисты знали теперь о существовании многочисленных «поклонников террора» среди образованных людей, которые «втайне рукоплескали каждому теракту», даже если вслух они пропагандировали (и в душе предпочитали) более «культурные методы борьбы» с самодержавием(192).
Точно так же и в низших слоях населения некоторые лица, особенно среди рабочих, принявших объяснение радикалами своих действий как попытку освободить трудящихся, были готовы помогать террористам. Некоторые жертвовали деньги специально для покупки оружия, другие помогали делать взрывчатку. Так, когда революционеры предложили одному владельцу маленькой скобяной лавки заплатить за его услуги, он отказался брать деньги: «Я паяю бомбы бесплатно»(193). Иногда частные лица были готовы и на насилие, чтобы помочь экстремистам; из нескольких мест поступали сообщения о группах простых людей, нападавших на конвой и освобождавших арестованных террористов. В начале революции местное население, особенно на окраинах империи, где были распространены антирусские настроения, часто отказывалось оказывать помощь раненым чиновникам(194).
В то же время потенциальные жертвы революционеров иногда пытались защищаться. Архиепископ Казанский нанял двух личных телохранителей, а монахи местного монастыря обратились за разрешением носить револьверы(195). В поселениях отдаленных районов Сибири, Дальнего Востока и на окраинах, где революционные комитеты захватили административную власть, жители пытались обеспечить себе минимальную безопасность. Так, в Риге в 1905 году, после того как люди осознали бессмысленность обращения за защитой своей жизни и имущества к законным властям, они стали объединяться в группы (такие, как «Самозащита», «Общество помощи соседям»), которые все вместе составили около 1500 человек и смогли до какой-то степени дать революционерам вооруженный отпор(196). Однако были и случаи, когда такие группы изменяли своему назначению и вместо самообороны начинали сами прибегать к насильственным действиям; это случилось, например, с «Зеленой сотней», организацией, созданной в августе 1907 года в Баку армянскими частными собственниками, которые сами в конце концов оказались вовлеченными в квазианархистские действия(197). В том же городе богатые промышленники наняли вооруженных телохранителей из числа местных головорезов и сорвиголов. Эти телохранители были готовы рисковать жизнью в защите своих работодателей от экстремистов, но в то же время они сами участвовали в различных преступных и насильственных действиях(198). Наконец, некоторые предприимчивые граждане тоже решили извлечь выгоду из царившего хаоса. В Прибалтике бывшие арестанты и другие полупреступные элементы подходили к людям на улице и предлагали свои услуги в качестве наемных убийц; со временем цена на убийство сильно упала, убийцу можно было нанять меньше чем за три рубля за одну жертву(199).
Тем не менее большинство мирного населения было запуганно и пассивно, надеясь лишь пережить эти кошмарные времена. В местах, особенно сильно затронутых революционной анархией, таких, как Рига, где каждый день на улицах была слышна стрельба, человек, выходя из дому, не был уверен, что вернется, а в случае возвращения не знал, найдет ли живой свою семью(200). По мере эскалации террора его жертвами все чаще становились невинные прохожие, случайные свидетели, среди которых были женщины и дети(201). Население было запугано до такой степени, что в некоторых местах гробовщики и священники не решались оказывать свои услуги жертвам революционного террора, а близкие родственники боялись прийти на их похороны(202).
Страх стал править действиями людей. Когда несколько врачей в бакинской больнице получили весной 1907 года письма с угрозами и требованиями больших сумм денег для местной организации анархистов, они бросили своих больных и спрятались, а некоторые даже уехали из города(203). После 1905 года, когда все увеличивающееся число экспроприаторов перенесло свое внимание с государственного имущества и больших предприятий на более мелкие объекты, такие, как маленькие магазины и лавки, частные квартиры и даже просто карманы прохожих, в Екатеринославе и других центрах революционной активности не только представители буржуазии, но и просто служащие, ремесленники и люди интеллигентных профессий установили двойные и тройные замки на дверях, сделали глазки, чтобы видеть посетителя, и даже днем впускали незнакомых людей очень неохотно и только после длительного допроса. Все были охвачены паникой, все ожидали грабежей(204).
Все же, поскольку в глазах многих свидетелей беспорядочного насилия и экспроприации революция оказалась покрытой «слоем грязи и мерзости», участились случаи, когда граждане, ранее симпатизировавшие радикалам, стали сотрудничать с властями, выдавая экстремистов или помогая полиции арестовывать их на месте преступления, часто выражая свой гнев физическими нападениями на террористов(205). В Баку владельцы частной собственности поддерживали правительство деньгами, беря на себя более двух третей расходов по содержанию полиции(206). Этими людьми руководили практические, а не идеологические соображения, поскольку по мере приближения террора и анархии к своему апогею многие граждане стали идентифицировать революционеров с обычными бандитами(207).
Глава 2
Эсер без бомбы — не эсер. Иван Каляев(1)
Партия социалистов-революционеров возникла в конце 1901 года, когда различные неонароднические группы в России и за ее пределами объединились в единую организацию. Не будучи единственной левой организацией, провозглашавшей политические убийства эффективными методами революционной борьбы в России, только Партия социалистов-революционеров официально включила террористическую тактику в свою программу и сама стала олицетворением террора(2), поскольку именно она была ответственна за четко спланированные и часто удачные покушения на представителей центральной власти в С.-Петербурге и в Москве. Никакая другая русская террористическая группа не могла претендовать на подобный успех.
В связи с очевидной значимостью этой партии несколько ученых посвятили свои работы анализу ее общей истории и конкретно изучению ее террористической деятельности(З). Поскольку политические убийства, совершенные эсерами, имели колоссальное значение для политической жизни страны в первом десятилетии XX века, они также упоминаются в различных исторических работах об общем положении дел в России в этот период. Тем не менее некоторые аспекты террористической деятельности ПСР были либо не замечены, либо ошибочно истолкованы как современными их наблюдателями, так и исследователями нашего времени.
К тому же большое количество ранее недоступных или незамеченных первичных и архивных материалов по террору эсеров оправдывает новый взгляд и свежим подход к некоторым проблемам в общем контексте изучения боевых действий этой организации.
В январе 1902 года на страницах только что начавшие выходить газеты «Революционная Россия», центрального органа Партии социалистов-революционеров, руководство Партии заявило о своем твердом намерении начать неизбежную и необходимую террористическую деятельность, как только она сочтет таковую деятельность своевременной(4).
Официально объявляя политические убийства инструментом в своей борьбе с правительством, лидеры эсеров готовы были на практике опровергнуть модную в те годы формулу «Террор делают, но о терроре не говорят» и с самого начала пытались создать стройную теоретическую базу для оправдания террора. Главным фактором, который облегчил эту задачу и помог подвести «научный» фундамент под практические действия, стало распространение марксизма.
Эсеры рассматривали террористическую тактику своей партии на первых этапах ее становления как продолжение традиций «Народной воли», членов которой они считали своими прямыми предшественниками и духовными отцами(6). Распространение марксистской доктрины требовало от всех революционеров неонароднического толка пересмотра многих понятий, в том числе и идеи террора. И действительно, уже в 1890-х годах трудно было встретить сторонника тактических принципов «Народной воли», который бы ней принимал во внимание новые постулаты социалистической теории. Ко времени появления Партии социалистов-революционеров марксизм уже был составной частью русского революционного движения, и лидеры партии, желая привлечь к себе сторонников, не могли себе позволить не обращать на это внимания.
Согласно стандартной интерпретации ортодоксальной марксистской доктрины, отдельный человек не может сколь-либо серьезно повлиять на историческое развитие. Лишь массовые движения могут быть двигателями истории, причем изменения в политических системах зависят только от взаимоотношений классов. Поскольку роль индивидуума в истории очень ограничена, его физическое уничтожение тоже не может оказать заметного влияния на историческое развитие, какое бы важное место он ни занимал. Отсюда следует, что одиночные террористические акты — не более чем бесполезные попытки отважных и самоотверженных идеалистов изменить железные законы истории.
Не находя возможным игнорировать эту логику, эсеры, с самого начала выводившие свою идеологию не только из принципов, провозглашенных народническими писателями (такими, как П. Лавров и Н. Михайловский), но и из работ Маркса, попытались приспособить свою протеррористическую позицию к тому, что они понимали как научную теорию. Поэтому они настаивали на том, что их тактика политических убийств неотделима от общей борьбы трудящихся масс. Главный партийный теоретик Виктор Чернов заявлял: «Мы — за применение в целом ряде случаев террористических средств. Но для нас террористические средства не есть какая-то самодовлеющая система борьбы, которая одною собственной внутренней силой неминуемо должна сломить сопротивление врага и привести его к капитуляции… Для нас террористические акты могут быть лишь частью этой борьбы, частью, неразрывно связанной с другими частями… (и) должны быть переплетены в одну целостную систему со всеми прочими способами партизанского и массового, стихийного и целесообразного напора на правительство. Террор — лишь один из родов оружия… только один из технических приемов борьбы, который лишь во взаимодействии с другими приемами может проявить все то действие, на которое мы рассчитываем»(7).
В соответствии с такой неомарксистской точкой зрения, теоретики ПСР неустанно повторяли, что главная цель партии — не индивидуальный террор, а революционизация масс(8). Террористические акты таким образом должны быть обоснованы нуждами рабочих и крестьянских движений и дополнять их, в то же время вызывая борьбу масс путем возбуждения в них революционного духа(9).
В добавление к агитационному и пропагандистскоему значению террористических актов, которые должны были радикализировать трудящихся, распространять революционные идеи и «разбудить самых сонных обывателей… и заставить их, даже против их воли, политически мыслить», терроризм в глазах эсеров должен был выполнять еще две важные функции: защищать революционное движение и вносить страх и дезорганизацию в ряды правительства(10). Таким образом, руководство партии ожидало, что угроза немедленного террористического возмездия заставит правительство приостановить репрессии, направленные против революционеров, и что террористические акты оправдают себя как средство самозащиты, как необходимое орудие обеспечения безопасности, без которого абсолютно ничем не сдерживаемое насилие самодержавного произвола перейдет все границы(11). В то же самое время убийства наиболее заметных представителей царского режима будут иметь дезорганизующий эффект, вселяя страх в их преемников и делая их более склонными к компромиссу: «Револьверы и бомбы если и не разрушат государство, то хотя бы заставят его пойти на уступки обществу»(12).
В этом последнем пункте теоретики ПСР уже были далеки от строго марксистского понимания исторических перемен. В конце концов, ведь убийство одного угнетателя, даже находящегося на высоком посту, и замена его другим, более мягким, может самое большее привести к поверхностному политическому улучшению и не уничтожит то, что для всякого социалиста является истинным злом, — капиталистический базис российского государства. Такой же ересью с марксистской точки зрения было определение эсерами подходящих мишеней для террористической деятельности партии. Согласно одному заявлению, типичному по своему описанию позиции эсеров в вопросе террора, теракты должны были быть направлены в первую очередь против высокопоставленных правительственных чиновников, а не против царя, потому что их очевидно легче осуществить: «Никакой министр не может жить во дворце, как в крепости»(13). Увлеченные собственным энтузиазмом, эсеры зачастую выходили далеко за рамки своей теоретической модели, утверждая, например: «Как и в прошлом, когда лидеры решали исход сражений единоборством, так и террористы в их единоборстве с самодержавием завоюют свободу для России»(14).
Большое число террористических актов, совершенных эсерами, включая и наиболее знаменитые, не попадают ни в одну из трех категорий тактики терроризма, определенных партийными теоретиками, а скорее являются актами возмездия за то, что они считали преступлениями против народа. Чаще всего эсеровские боевики, определяя наказание «угнетателям» и «палачам», не особенно интересовались тем, что их лидеры оправдывают террор как составную часть борьбы трудящихся масс. Так или иначе, Центральный комитет партии эсеров основал в конце 1901 года специальный отряд, известный как Боевая организация, для проведения террористических акций против государственных деятелей и официальных лиц, главным образом в С.-Петербурге, Москве и крупных городах провинции, санкционированных ЦК партии за границей (что стало называться «центральным террором»).