Когда хоронили Улава Холе, шел дождь. Народу пришло, как и ожидал Харри, меньше, чем на похороны мамы, но и не так мало, чтобы было обидно и неприятно.
Потом Харри и Сестрёныш стояли перед церковью и принимали соболезнования от престарелых родственников, о которых они и не слышали, старых коллег-учителей, которых видели впервые, и старых соседей, которых знали по именам, но не помнили в лицо. Только его коллеги из полиции — Гуннар Хаген, Беата Лённ, Кайя Сульнес и Бьёрн Холм — не выглядели так, будто они следующие в очереди на тот свет. Эйстейн Эйкеланн, судя по его виду, тоже был не жилец, но страдалец объяснял это тем, что перебрал накануне. И добавил, что Валенок прийти не смог, но просил передать свои соболезнования. Харри заметил еще двоих, сидевших на задних скамьях, но они, судя по всему, ушли еще до того, как гроб вынесли из церкви.
Харри пригласил всех в «Шрёдер», заказал бутерброды и пиво. Те немногие, кто пришел на поминки, много говорили о необычайно ранней весне и мало об Улаве Холе. Харри пил яблочный сок, объясняя, что у него назначена встреча, потом поблагодарил всех, кто пришел, и удалился.
Он остановил такси и назвал шоферу адрес в Холменколлене.
Там, наверху, в садах все еще местами лежал снег.
Когда Харри шел по дорожке к почерневшему деревянному дому, сердце его бешено колотилось. И забилось еще сильнее, когда он остановился перед хорошо знакомой дверью, позвонил и услышал приближающиеся шаги. Тоже знакомые.
Она выглядела так же, как всегда. Как всегда и будет выглядеть. Темные волосы, мягкий взгляд карих глаз, тонкая шея. Черт бы ее побрал. Она казалась ему такой красивой, что было больно глазам.
— Харри, — произнесла она.
— Ракель.
— Твое лицо. Я обратила внимание в церкви. Что случилось?
— Да ничего. Сказали, все будет в порядке, — солгал он.
— Заходи, я сварю кофе.
Харри покачал головой:
— Меня внизу ждет такси. Олег здесь?
— Он наверху, у себя комнате. Хочешь с ним повидаться?
— Как-нибудь в другой раз. Вы надолго?
— На три дня. Может, на четыре. Или пять. Посмотрим.
— Тогда я хотел бы с вами встретиться. Ничего?
Она кивнула:
— Не знаю, правильно ли я поступила.
Харри улыбнулся:
— А кто может знать?
— Я имею в виду, в церкви. Мы ушли раньше… чтобы не мешать. Ты был занят другими вещами. Кроме того, мы пришли ради Улава. Ты же знаешь, Олег и он… они хорошо ладили. Два сдержанных человека. Это большая редкость.
Харри кивнул.
— Олег очень много о тебе говорит, Харри. Ты значишь для него больше, чем ты, возможно, думаешь сам. — Она опустила глаза. — Может, больше, чем считала я сама.
Харри кашлянул:
— А здесь все так и не тронуто после…
Ракель быстро кивнула, так что ему не пришлось договаривать то, что высказать вслух невозможно. После того как Снеговик пытался убить их именно в этом доме.
Харри посмотрел на нее. Он просто хотел видеть ее, слышать ее голос. Ощущать на себе ее взгляд. Спрашивать ее ему не хотелось. Он снова кашлянул:
— Я должен спросить тебя кое о чем.
— Да?
— Мы можем на минуту зайти на кухню?
Они вошли. Он сел за стол напротив нее. Объяснил медленно и подробно. Она слушала не перебивая.
— Он хочет, чтобы ты навестила его в больнице. Хочет попросить у тебя прощения.
— Почему я должна соглашаться?
— Тебе решать, Ракель. Но ему недолго осталось.
— Я читала, что с этой болезнью можно прожить долго.
— Ему недолго осталось, — повторил Харри. — Подумай, не обязательно отвечать прямо сейчас.
Он подождал. Увидел, как она моргает. Увидел, как ее глаза наполнились слезами, услышал почти беззвучный плач. Она вздохнула и спросила:
— А что бы ты сделал, Харри?
— Ответил бы «нет». Но я не слишком хороший человек.
Она рассмеялась сквозь слезы. И Харри поразился, как, оказывается, сильно можно скучать по звуку, просто по определенному сотрясанию воздуха. Как сильно можно скучать по смеху.
— Я должен ехать, — сказал он.
— Почему?
— У меня остались еще три встречи.
— Остались? До чего?
— Я позвоню тебе завтра.
Харри поднялся. Он слышал музыку на втором этаже. «Slayer». «Slipknot».
Когда он уселся в такси и назвал следующий адрес, то вспомнил ее вопрос. До чего? До того, как он закончит. Освободится. Может быть.
Ехать было недалеко.
— Пожалуй, тут придется задержаться подольше, — сказал он.
Вздохнул, открыл ворота и пошел к дому из народной сказки.
Ему казалось, он видит, как бирюзовые глаза следят за ним из окна кухни.
Микаэль Бельман стоял перед выходом из окружной тюрьмы и смотрел, как Сигурд Олтман в сопровождении охранника подходит к стойке.
— Освобождаете номер? — спросил служащий за стойкой.
— Да, — ответил Олтман и протянул ему бумажку.
— Мини-баром пользовались?
Другой служащий хмыкнул — вне всякого сомнения, эту дежурную шутку слышал каждый, кого выпускали на свободу.
Они открыли шкаф, достали вещи, с широкой улыбкой протянули их владельцу:
— Надеюсь, пребывание здесь не обмануло ваши ожидания, господин Олтман, и мы теперь не скоро увидимся.
Бельман открыл Олтману дверь. Они вместе спустились по лестнице.
— Пресса на улице, — сказал Бельман, — так что пойдем по «Кишке». Крон ждет вас в машине напротив Управления полиции.
— Конспиратор, — сказал Олтман с кислой улыбкой.
Бельман не спросил, кого из них он имеет в виду. У него были другие вопросы. Последние. И четыреста метров, чтобы получить ответы. Электронный замок пискнул, и Бельман распахнул дверь в «Кишку».
— Сейчас, когда сделка совершилась, я думаю, вы можете мне кое-что рассказать.
— Валяйте, спрашивайте, комиссар.
— Почему вы не остановили Харри, как только поняли, что он собирается вас арестовать?
Олтман пожал плечами:
— Я подумал, что это забавное недоразумение. Само недоразумение понять можно. А вот понять, почему арест следовало произвести в Утре-Энебакке, я не мог. С какой вдруг стати? А если ты чего-то не понимаешь, лучше молчать в тряпочку. И я молчал, пока до меня не дошло, пока я не увидел всю грандиозную картину.
— И что же вам поведала эта грандиозная картина?
— Что я нахожусь в точке неустойчивого равновесия.
— Как вас понимать?
— Ну я же знал о конфликте между КРИПОС и убойным отделом. И я понял: вот мой шанс. Когда ты находишься в точке неустойчивого равновесия, ты можешь склонить чашу весов в ту или другую сторону.
— Но почему вы не попытались провернуть с Харри ту же сделку, которую предложили мне?
— Из точки неустойчивого равновесия всегда следует обращаться к той из сторон, которая вот-вот проиграет. В отчаянии она дороже заплатит за то, что ты можешь ей предложить. Обычная теория игр.
— А почему вы были так уверены, что не Харри вот-вот проиграет?
— Я не был уверен, но тут есть еще один фактор. Я начал понемногу узнавать Харри. Он не так легко идет на компромиссы, как вы, Бельман. Личный престиж его вообще не волнует, он просто хочет арестовать плохих парней. Всех плохих парней. Его бы устроил такой расклад: главная роль достается Тони, а я — режиссер. И тогда бы мне так легко не отделаться. Я все просчитал и решил, что такой карьерист, как вы, иначе смотрит на вещи. А Юхан Крон со мной согласился. Вы бы сочли выгодным для себя арестовать непосредственного убийцу. Вам-то известно, что людей больше всего интересует, кто это сделал, кто осуществил убийство, а не кто все задумал. Коль скоро фильм провалился, для режиссера лучше, если главную роль в нем сыграл Том Круз, ведь винить в провале будут его. Людям и прессе подавай что-нибудь попроще, а мое преступление не очевидное, оно сложное. Вне всякого сомнения, суд приговорил бы меня к пожизненному, но в таком деле главное не суд, а политика. Если народ и пресса довольны, то довольно и министерство юстиции, и все они, довольные, расходятся по домам. А если мне удастся отделаться небольшим или даже условным сроком, то и цена не так высока.
— Не для всех, — заметил Бельман.
Олтман коротко хохотнул. Эхо заглушило их шаги.
— Послушайте совета знающего человека, комиссар. Оставьте все как есть. Не надо заморачиваться. Несправедливость — это как климат. Если вы не можете с этим ужиться, придется куда-нибудь уехать. Несправедливость даже не часть механизма. Это и есть механизм.
— Я говорю не о себе, Олтман. Я-то могу жить с этим.
— Да и я не про вас, Бельман. Я о том, кто не может с этим жить.
Бельман кивнул. Сам он определенно мог примириться с ситуацией. Из министерства юстиции уже звонили. Разумеется, не от министра лично, но звонок можно было истолковать только одним способом. Они довольны. И это положительно отразится и на КРИПОС в целом, и на его карьере.
Они поднялись по ступенькам и выбрались на свет божий.
Юхан Крон вышел из своей синей «ауди» и простер руки к Сигурду Олтману, пока они переходили дорогу.
Бельман стоял и смотрел вслед отпущенному и его адвокату, пока «ауди» не исчезла за поворотом на Тёйен.
— Что ж вы не здороваетесь, раз уж пришли, Бельман?
Бельман обернулся. Это был Гуннар Хаген. Он стоял на тротуаре на другой стороне, без пиджака, скрестив руки на груди.
Бельман перешел улицу, и они обменялись рукопожатиями.
— Кто-то про меня насплетничал? — спросил Бельман.
— Тут у нас все тайное становится явным, — сказал Хаген, зябко потер одну руку о другую и широко улыбнулся: — Кстати. Меня вызывают в министерство юстиции в конце следующего месяца.
— Ясно, — сказал Бельман с облегчением. Он прекрасно знал, о чем может пойти речь на этой встрече. Реорганизация. Сокращение штатов. Распределение сфер ответственности в расследовании убийств. Чего он не знал, так это что Хаген имел в виду, говоря «кстати» после фразы «все тайное становится явным».
— Но о встрече вы знаете, — сказал Хаген. — Нас же обоих просили написать предложения в связи с предстоящей реорганизацией в расследовании убийств. И скоро крайний срок.
— Вряд ли они будут как-то особо учитывать наши предложения, — сказал Бельман и взглянул на Хагена, пытаясь понять, что тому надо. — Нам всего лишь дадут возможность высказаться, просто из соображений политкорректности.
— Ну разве что мы оба выскажемся в том духе, что нынешняя организация хуже, чем план сосредоточить все расследования в одном месте, — сказал Хаген, стуча зубами.
Бельман рассмеялся:
— Вы слишком легко одеты, Хаген.
— Может быть. А еще я знаю, о чем бы я подумал, если бы новую структуру по расследованию убийств возглавил полицейский, который когда-то использовал служебное положение, чтобы отмазать свою будущую жену от ответственности за перевозку наркотиков. Хотя свидетели указывали на нее.
У Бельмана перехватило дыхание. Ему показалось, что мир рушится. Он почувствовал, как сила тяжести давит на него, волосы встают дыбом, ощутил, как засосало под ложечкой. Это был его кошмар. Надоедливый, когда ему это снилось, и беспощадный, когда случилось в действительности: падение без страховки. Падение скалолаза-одиночки.
— Похоже, вы и сами находите, что здесь прохладно, Бельман.
— Черт бы вас побрал, Хаген.
— Меня?
— Чего вы хотите?
— Что значит — хочу? В идеале я, конечно, хотел бы, чтобы нас миновал очередной публичный скандал, ставящий под сомнение честность рядового полицейского. Что же касается реорганизации… — Хаген втянул голову в плечи и затопал по тротуару, пытаясь согреться. — Может, конечно, случиться и так, что министерство юстиции, независимо от того, кто будет руководителем, захочет сосредоточить все ресурсы по расследованию убийств в одном месте. И если бы меня спросили, не хочу ли я возглавить такое подразделение, я бы, разумеется, это оценил. Но, по правде сказать, мне кажется, что все хорошо так, как оно есть. Ведь убийцы, как правило, несут заслуженное наказание, верно? Так что, если противная сторона разделяет мое мнение по данному вопросу, я бы рекомендовал продолжать расследование убийств и в Брюне, и вот в этом здании. А вы как считаете, Бельман?
Микаэль Бельман почувствовал рывок, когда веревка натянулась, обвязка туго впилась в тело. Ощутил, что его вот-вот разорвет надвое, что спина сейчас не выдержит напряжения и сломается. Смесь боли и паралича. Он болтался между небом и землей, беспомощный, испытывая головокружение. Но он был жив.
— Дайте мне подумать, Хаген.
— Да ради бога. Только не очень долго. Сами знаете, срок на исходе. Нам надо согласовать действия.
Бельман стоял и смотрел в спину Хагену, побежавшему мелкими шажками к входу в Управление полиции. Потом повернулся и посмотрел на крыши домов в Грёнланне. Посмотрел на город. Свой город.
Харри стоял посреди гостиной и осматривался по сторонам, когда зазвонил телефон.
— Это Ракель. Ты что делаешь?
— Смотрю, что осталось, — ответил он. — После смерти человека.
— И?
— Много. И вместе с тем — мало. Сестрёныш сказала, что она хотела бы забрать, а завтра придет какой-то тип, который купит имущество покойного. Он дал понять, что заплатит за все пятьдесят тысяч. А потом уберется в доме. Это… это… — Харри не мог подобрать нужное слово.
— Знаю, — сказала она. — Я через это прошла, когда умер отец. Его вещи, которые раньше были так важны, так незаменимы, как будто утратили всякое значение. Получалось, только он один и делал их ценными.
— Или, может быть, мы, те, кто остался, знаем, что надо убраться. Сжечь за собой мосты. Начать с чистого листа. — Харри пошел на кухню. Посмотрел на фотографию, которую повесил под кухонной полкой. Фотографию, сделанную на Софиес-гате. Олег и Ракель.
— Надеюсь, вы попрощались как следует, — сказала Ракель. — Попрощаться — это важно. Особенно для тех, кто остался.
— Не знаю, — отозвался Харри. — Мы с ним никогда и не здоровались как следует. Я его предал.
— Каким образом?
— Он попросил меня помочь ему умереть. Я отказался.
На секунду стало тихо. Харри прислушался к фону. Шум аэропорта.
Потом снова возник ее голос:
— А ты думаешь, тебе следовало это сделать?
— Да, — ответил Харри. — Я считаю. Теперь я так считаю.
— Не думай об этом. Уже поздно.
— Да?
— Да, Харри. Слишком поздно.
Они снова замолчали. Харри слышал, как гнусавый голос объявил посадку на самолет в Амстердам.
— Значит, ты не захотела с ним встретиться?
— Я не могу, Харри. Наверное, я тоже никудышный человек.
— Значит, к следующему разу надо постараться исправиться.
Он мог услышать, как она улыбается.
— А это возможно?
— Попытаться-то никогда не поздно. Скажи это Олегу и передай от меня привет.
— Харри…
— Что?
— Ничего.
Она положила трубку. Харри стоял и смотрел в окно кухни.
А потом пошел наверх и стал упаковывать вещи.
Врач ждала Харри, когда он вышел из туалета. Они пошли дальше по коридору. Идти было недалеко — до охранника у двери в палату.
— Состояние стабильное, — сказала она. — Возможно, мы сможем отправить его назад в тюрьму. А почему вы сегодня пришли?
— Хотел поблагодарить его за помощь в одном деле. И сообщить ответ на его просьбу.
Харри снял куртку, протянул охраннику и развел руки в стороны, давая себя обыскать.
— Пять минут. Не больше. Хорошо?
Харри кивнул.
— Мы войдем вместе с вами, — предупредил охранник, не в силах отвести взгляд от его изуродованной щеки.
Харри поднял бровь.
— Правила для гражданских лиц, — сказал охранник. — До нас дошли слухи, что вы уволились из полиции.
Харри пожал плечами.
Мужчина поднялся с кровати и сидел на стуле у окна.
— Мы нашли его, — сказал Харри и подвинул к нему стул. Охранник остался стоять у двери, но все прекрасно слышал. — Спасибо за помощь.
— Я свою часть сделки выполнил, — произнес мужчина. — А ты?
— Ракель не захотела прийти.
На его лице ничего не отразилось, но он съежился, как под порывом ледяного ветра.
— В аптечке в хижине Кавалера мы нашли пузырек, — продолжал Харри. — Вчера я получил результаты анализа его содержимого. Кетаномин. Тот, что он вводил своим жертвам. Знаешь, что это такое? В больших дозах смертелен.
— А зачем ты мне это рассказываешь?
— Я недавно получил дозу. И мне даже понравилось. Сейчас мне нравится любая дурь и спиртное. Но ты ведь помнишь, я рассказывал тебе, чем занимался в туалете в отеле «Ландмарк» в Гонконге.
Снеговик посмотрел на Харри. Осторожно взглянул на охранника и снова на Харри.
— Ах да, — сказал он бесцветным голосом. — В самой дальней кабинке…
— Справа, — подхватил Харри. — Еще раз спасибо. Не смотрись в зеркало.
— И ты тоже, — парировал мужчина и протянул белую костлявую руку.
Харри секунду смотрел на нее. Потом пожал.
Когда Харри выпускали из двери в конце коридора, он обернулся и успел увидеть, как Снеговик, ковыляя, вышел из палаты вместе с охранником. А потом они завернули в туалет.
— Привет, Холе, — поздоровалась Кайя и улыбнулась ему.
Она сидела в баре на низком стуле, подложив руку под попу. Сверкающий взгляд, алые губы, щеки пылают. Его поразило, что он, оказывается, до сегодняшнего дня ни разу не видел ее накрашенной. И вранье, будто, как он по наивности полагал, косметика не делает красивую женщину еще красивее. На ней было простое черное платье. На шее висела короткая нитка желтоватого жемчуга, жемчужины поднимались и опускались в такт ее дыханию и мягко светились.
— Давно ждешь? — спросил Харри.
— Нет, — ответила она, поднялась, прежде чем он успел сесть, притянула его к себе и положила голову ему на плечо. И немного так постояла. — Мне только чуть-чуть холодно.
Ее совершенно не волновали взгляды, которые бросали на них другие посетители, она не отпускала его, наоборот, еще и сунула обе руки ему под пиджак и поводила ими вверх-вниз по его спине, чтобы согреться. Харри услышал чье-то покашливание, взглянул и увидел, что им приветливо кивает мужчина, его манеры выдавали метрдотеля.
— Наш столик ждет, — улыбнулась она.
— Столик? Я думал, мы просто чего-нибудь выпьем.
— Надо же нам отпраздновать окончание дела. Я заказала еду заранее. Нечто совершенно особенное.
В заполненном до отказа зале ресторана они заняли столик у окна. Официант зажег свечи, налил в бокалы яблочный сидр, снова поставил бутылку в ведерко со льдом и удалился.
Она подняла бокал:
— Давай выпьем.
— За что?
— За то, что убойный отдел будет и дальше работать, как раньше. А мы с тобой будем и дальше ловить плохих людей. За то, что мы сейчас здесь. Вместе.
Они выпили. Харри поставил бокал на скатерть. Немного подвинул его. От бокала остался мокрый след.
— Кайя…
— У меня для тебя кое-что есть, Харри. Скажи мне, чего тебе сейчас хочется больше всего.
— Послушай, Кайя…
— Что? — задохнулась она и стремительно наклонилась к нему.
— Я говорил, что снова уеду. Я уезжаю завтра.
— Завтра? — засмеялась она, но улыбка ее погасла, а подоспевший официант расправил салфетки, и они, тяжелые и белые, опустились им на колени. — И куда?
— Прочь отсюда.
Кайя уставилась в стол, не говоря ни слова. Харри хотел накрыть ее руку своей. Но не стал.
— Значит, меня недостаточно? — прошептала она. — Нас оказалось недостаточно.
Харри подождал и поймал ее взгляд.
— Нет, — сказал он. — Нас недостаточно. Ни для тебя, ни для меня.
— А что ты знаешь о том, что достаточно? — В голосе ее звучали слезы.
— Довольно много, — сказал Харри.
Кайя тяжело дышала, стараясь, чтобы голос не дрогнул:
— Это Ракель?
— Да.
— И всегда была Ракель, правда?
— Правда. Ракель была всегда.
— Но ты же сам сказал, что ты ей не нужен.
— Я не нужен ей такой, какой я сейчас. Значит, мне надо измениться. Надо снова стать замечательным. Понимаешь?
— Нет, не понимаю. — Две крохотные слезинки задрожали на ее ресницах. — Ты и так совершенно замечательный. А эти шрамы только…
— Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не об этих шрамах.
— Я увижу тебя когда-нибудь? — спросила она и поймала одну слезинку ногтем указательного пальца.
Она схватила его руку и сжала так сильно, что костяшки пальцев побелели. Харри посмотрел на нее. И она отпустила его.
— Я больше за тобой не приеду, — сказала она.
— Знаю.
— Ты не справишься.
— Вероятнее всего, — улыбнулся он. — А кто справляется?
Она наклонила голову набок. А потом улыбнулась, обнажив свои острые зубки.
— Я справляюсь, — сказала она.
Харри сидел, пока не услышал, как в темноте на улице мягко хлопнула дверь машины и завелся мотор. Он сидел, уставившись в скатерть, и собирался встать, когда в поле его зрения показалась суповая тарелка и голос метрдотеля возвестил:
— Заказано специально по просьбе дамы и доставлено самолетом из Гонконга. Стеклянная лапша Ли Юаня.
Харри уставился в тарелку. Она по-прежнему сидит на стуле, подумал он. Ресторан — мыльный пузырь, сейчас он оторвется, воспарит над городом, потом исчезнет из вида. На кухне всегда будет полно еды, и мы никогда не приземлимся.
Он встал и хотел было идти. Но передумал. Снова сел. Поднял палочки.
Харри вышел из ресторана для танцулек, который уже не был рестораном для танцулек, пошел вниз по холму к «Мореходке», которая уже не была «Мореходкой». Продолжил путь к бункерам, защищавшим захватчиков. Под ним был фьорд и скрытый туманом город. В тумане осторожно пробирались машины, сверкая желтыми кошачьими глазами. Вот из него, как привидение с оскаленными зубами, вынырнул трамвай.
Перед Харри остановился автомобиль, и он прыгнул на переднее сиденье. Из колонок стереосистемы доносился медоточивый голос Кэти Мелуа, певшей о своих страданиях, и Харри в отчаянии стукнул по кнопке «стоп».
— Черт, ну и видок у тебя, — ужаснулся Эйстейн. — Хирург явно шить не умеет, коновал чертов. Зато сэкономишь на маске на Хэллоуин. Смотри не смейся, а то у тебя рожа снова лопнет.
— Обещаю, — сказал Харри.
— Кстати, — заметил Эйстейн. — У меня сегодня день рождения.
— Черт. Поздравляю. Вот тебе сигарета. От меня — тебе.
— Я как раз о ней мечтал!
— М-м-м… И ни о чем более существенном?
— Например?
— О мире во всем мире.
— Если ты проснешься, а кругом вечный мир, это будет значить, что тебе уже никогда не проснуться. Потому что тут устроили большой взрыв.
— О'кей. А для себя лично?
— Ничего особенного. Разве что новую совесть.
— Новую совесть?
— Старая уж больно плоха. Стильный у тебя костюмчик. Я думал, у тебя только тот, другой.
— Это папашин.
— Черт, да ты, наверное, усох.
— Ага, — сказал Харри и поправил галстук. — Усох.
— А как там ресторан «Экеберг»?
Харри закрыл глаза.
— Замечательно.
— А помнишь жалкую развалюху, в которую мы тогда пробирались? Сколько же нам было? Шестнадцать?
— Семнадцать.
— Разве ты однажды не станцевал здесь с Killer Queen?
— Можно сказать.
— Жуть берет, когда думаешь, что MILF[166] нашей молодости оказалась в доме престарелых.
— MILF?
Эйстейн вздохнул:
— В словаре посмотришь.
— М-м-м. Эйстейн?
— Чего?
— А почему мы с тобой подружились?
— Наверное, потому что росли рядом.
— И только? Демографическая случайность? И никакой духовной общности?
— Во всяком случае, я не замечал. Насколько я знаю, нас с тобой объединяло только одно.
— И что же?
— С нами больше никто не хотел дружить.
Следующие повороты они одолевали в молчании.
— Кроме Валенка, — произнес Харри.
Эйстейн фыркнул:
— У него так жутко воняло от ног, что никто другой даже не мог сидеть с ним рядом.
— Точно, — согласился Харри. — А мы могли.
— Да, у нас получилось, — сказал Эйстейн. — Но воняло жутко.
Они оба рассмеялись. Мягко. Легко. Грустно.
Эйстейн припарковался на коричневой жухлой траве. Двери машины были открыты. Харри вскарабкался на крышу бункера и уселся на краю, болтая ногами. В колонках внутри машины голос Спрингстина пел о братьях по крови и о клятве, которую надо сдержать.
Эйстейн протянул Харри бутылку «Джима Бима». Рев одинокой сирены все нарастал, а потом снова стал удаляться, пока не смолк окончательно. Яд обжег Харри горло и желудок, его вырвало. Второй глоток пошел лучше. А третий — просто замечательно.
Похоже, Макс Вайнберг вздумал разодрать в клочья кожу своих барабанов.
— Я сам себе удивляюсь, почему я даже не раскаиваюсь, — признался Эйстейн. — Но я ни черта подобного не делаю. Мне кажется, я просто сразу принял все, как оно есть. Что такой вот я раздолбай. А ты?
Харри задумался:
— Я жутко раскаиваюсь. Но, может, просто потому, что я о себе чересчур много воображаю. Внушаю себе, что мог бы поступить иначе.
— А на самом деле ни хрена ты не мог.
— В тот раз не смог. Но в другой раз, Эйстейн. В другой раз.
— А разве такое случалось, Харри? Хоть раз за всю гребаную историю человечества?
— Если что-то не произошло, это вовсе не значит, что оно не произойдет вообще. Я не знаю, упадет ли сейчас эта бутылка, если я ее выпущу. Черт, какой философ это был? Гоббс? Юм? Хайдеггер? Какой-то из этих ненормальных.
— Ответь мне.
Харри пожал плечами:
— Мне кажется, научиться можно. Но мы учимся так чудовищно медленно, что доходить до нас начинает, когда уже слишком поздно. Например, случается, что тот, кого ты любишь, просит во имя любви оказать ему услугу. Например, помочь умереть. Но ты отвечаешь «нет», потому что не понял, не осознал это. А когда ты наконец все поймешь, уже слишком поздно. — Харри сделал еще глоток. — И ты совершаешь этот поступок, продиктованный любовью, ради кого-то другого. Возможно, ради того, кого ненавидишь.
Эйстейн принял бутылку.
— Понятия не имею, о чем ты толкуешь, но звучит невесело…
— Не важно. Никогда не поздно делать добрые дела, правда?
— Ты, наверное, хочешь сказать, всегда поздно?
— Нет! Мне всегда казалось, что мы слишком много сил тратим на ненависть и потому у нас не остается сил, чтобы совершать что-то в порыве других чувств. Но мой отец думал иначе. Он сказал, что ненависть и любовь — одно и то же. Все начинается с любви, а ненависть — только ее оборотная сторона.
— Аминь.
— Но из этого следует, что мы должны двигаться и в другом направлении — от ненависти к любви. Выходит, ненависть — хорошая предпосылка для того, чтобы учиться, изменяться и в следующий раз поступить по-другому.
— Когда ты такой оптимист, меня блевать тянет, Харри.
В припев вплелись звуки электрооргана, завывающие, как циркулярная пила.
Эйстейн склонил голову набок, стряхивая пепел. А Харри захотелось плакать. Просто потому, что он вдруг увидел все годы, ставшие их жизнью, ставшие ими самими, в том, как его друг стряхивает пепел, — как всегда, чуть склонив голову набок, словно сигарета была слишком тяжелой, словно мир в чуть искаженной перспективе нравился ему больше. Пепел падал на пол в курилке в школе, в пустую бутылку из-под пива на вечеринке, куда они явились незваными, на холодный сырой бетон в бункере.
— А ты, я смотрю, стареешь, Харри.
— С чего это ты так говоришь?
— Когда мужики начинают цитировать своих папаш, значит, они старые. Забег окончен.
И тогда Харри вспомнил. Как следовало ответить на ее вопрос, чего ему больше всего хочется именно сейчас. Ему хотелось, чтобы у него было ледяное сердце.
Акроним английского жаргонного выражения «Mother I'd Like to Fuck» — «Мамашка, которую я не прочь трахнуть».