Почти вся книга Цветаевой в этом легком огне. Отсюда богатство ее ритмов, дикая и прелестная музыка ее.
В те же немногие минуты, когда «огонь» исчезает, сразу мертвеет стих, мертвеет явно и откровенно — так незащищена книга. Например:
(последние два слова почти невозможно произнести!) — и дальше:
«Быть светской пустынницей стройного роста» — строка безвкусная и ненужная в этой прекрасной музыкальной книге. Есть у Цветаевой грехи против чувства меры:
Слишком натуралистично, а потому и не убедительно! Но все это детали. Важно же то, что Цветаева не старается подменить «Дуновение — Вдохновения» — изощренностью форм, что делают теперь так часто. Да и не могла бы этого сделать, потому что стихия, в которой лежат корни ее творчества, — музыка.[117] Музыка же не лжет и лжи не прощает.
Марина Цветаева услышала какой-то исконный русский звук, пусть в цыганском напеве. Не потому ли цыганская песня была всегда так мила нам, что отвечает она чему-то древнему, степному, неистребимому в нас. И «Московская боярыня Марина»[118] сумела отдаться стихии этого звука. Так прекрасна ее песня о цыганской свадьбе:
Или:
В диком странствии, в серебряной степи рождается песня, и под эту песню рождаются новые странники, нищие и прекрасные сыновья, и так бесконечна песня и род, род и песня, пока ветер, пока степь, пока жарко ржут кони. Такую жизнь заповедал Бог, пусть друзья не манят.
Поэт принял это вольное песенное странничество как правду, потому что «Дух — мой сподвижник, и Дух мой — вожатый».
Если Ахматова подвела итог целому периоду женского творчества, если она закрепила все мельчайшие детали быта русской женщины, то Марина Цветаева сделала сдвиг — ветром прошумела в тихой комнате, отпраздновала буйную степную волю, — не ту ли, что несла и нам Революция в самой глубине своей, и усмотрела эту «цыганскую», «райскую» волю, сама приняв на себя добровольно новый огромный долг — уже не индивидуальный — долг мирского служения.
Из стихотворения «В черном небе слова начертаны…»
Из стихотворения «Я счастлива жить образцово и просто…»
Из стихотворения «Знаю, умру на заре! На которой из двух…»
Сама М.Цветаева позже отметит в очерке «Мать и музыка» (1934): «Мать залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплывали — на свет дня!)» (СС. Т. 5. С. 20).4
Из стихотворения «Настанет день — печальный, говорят!..» В своей заметке «Московские впечатления» Н.Павлович более конкретно отмечает роль Москвы в поэзии Цветаевой: «…Самые ритмы московских поэтов своей тревогой и насыщенностью говорят о том подземном, а может быть, воздушном течении, которое сильнее всех нэп’ов. Оттого могла она дать и прерывистый, шалый, степной ритм Марины Цветаевой. Ведь эти характерные спондеи, рифмы, звучащие выкликами, спали под прежней плавной поступью „московской боярыни Марины“, как спали все возможности революции в тихих переулках Арбата и Ордынки, в Кремлевских башнях, в сонно-зеленых бульварах» (Литературные записки. Пб., 1922. № 2. С.8). Ср. также с тем, что писал позднее Михаил Осоргин: «Если здесь (т. е. в эмиграции. — Сост.) как будто ярче расцвела муза Марины Цветаевой, то этим она обязана опять-таки Москве и пережитому в тяжкие годы; начатое там — здесь было лишь доработано и отшлифовано в сравнительном покое…» (Современные записки. 1924. № 22. С. 429).
Из стихотворения «Цыганская свадьба».
Из стихотворения «Милые спутники, делившие с нами ночлег!..»