Дорогая Марина Ивановна!
Разными путями шли мои письма к Вам: по почте заказными и с добрыми дядями на честное слово, через дипломатов, курьеров и швейцаров.[136]
Это письмо особенное, о Ваших книгах, и дойдет до Вас неустанными трудами нашего книжника — проф. Ященко.[137]
Ваши книги были для меня не только радостью, нежной вестью, но и острой чернью солнечных часов. Коротка и крепка тень чертежника. Наши первые книжки — ровесники.[138] Вы, верно, помните 1910 год, первое напечатанное имя и нас обоих, неуклюжих и топорщащихся, рядышком в ежемесячном улове маститого Валерия Яковлевича?
После этого Ваши напечатанные книги: «Версты», «Лебединый стан».[139] Ровный, тяжелый путь к перевалу. Мы шли рядом и, может быть, от этой близости, оттого что Ваш шаг стал для меня шумом ливней и боем сердца, я видел Ваше лицо, но не вглядывался в него. Двенадцать лет. Чужой город. Утробная, крепчайшая тоска излишней зрелости. Ваши книги. Я остановился и оглядел Вас. В Вашем высоком лбу, на крутых коротких строках, прочел прежде всего: час — полдень.
С этим не поздравляю. Это зной, духота, зенит. Дерзость, радость — раньше. Слава, тихость — после. Но не в этом ли часе высшее таинство проступающей в муках завязи. Не поздравляю, тихо скажу: Вы — Марина Цветаева.
Утром Вы любили пышность слова. Вас обольщали разные китежи старин и все золотые созвездия на фиолетовых сутанах Барбье д’Оревильи.[140] Вы жили орнаментом. И я, бедный иудей, не раз жмурил глаза от такого света и лепоты. Ныне обольщенное слово у Вас ушло в его чрево — Вы пристрастились к наготе дикой Вселенной, древней молельне полуденного сердца,
Это о слове. Это же о ритме, который стал суровым и прямым: короткими выдыхами. Вы знаете, что я в Вас никогда не видел «музейности», даже тогда, когда Вы озарялись «томных прабабушек славой».[142] Тем паче теперь. Не об архаизме, не о заимствовании, исключительно о благородной поэтической генеалогии думаю, говоря, что, прочитав «Разлуку», Вячеслав Иванович,[143] наверное, умилится добрым отцовским умилением.
О другом? Но ведь я же сказал о нем. И не все ли равно, новый героизм родил эти тяжелые голые слова или они, как башенный бой, пробудили иные чувствования? Вы были своевольной — Вы стали мудрой. Мне даже кажется, что Вы больше не сможете писать о гербах или стягах.[144] Вы ведь знаете, что «эта резная прелестная чаша не более наша, чем воздух»…[145]
Я помню любовь — печаль, каприз, задор, сон, виньетку. Теперь — подвиг. Вы недаром так любите полубогов и героев. Вы героически ощущаете мир, без позы, в буднях, растапливая печку на чердаке в Борисоглебском.[146]
Как это по-русски и не русски звучит:
(Где вы — серое небо, галки — увидали эту кровь?) Ваша же книга ягненок!
И.Эренбург с мая 1921 г. находился в Париже, затем в Брюсселе, а осенью переехал в Берлин.
Ященко Александр Семенович (1877–1934) — специалист в области права, профессор Петербургского и Томского университетов. С 1918 г. жил в Берлине, где в 1921 г. основал ежемесячный критико-библиографический журнал «Русская книга» (в 1922–1923 гг. он стал выходить под названием «Новая русская книга»).
М. Цветаева выпустила в Москве «Вечерний альбом», а И.Эренбург в Париже «Стихи».
Отдельным сборником «Лебединый стан» был напечатан лишь в 1957 г. в Мюнхене.
Барбье д’Оревильи (1808–1889) — французский писатель, литературный критик.
Из стихотворения «Башенный бой…»
Из стихотворения «Домики старой Москвы».
Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) — поэт, писатель, философ, переводчик.
См., например, стихотворения «Из Польши своей спесивой…», «Безупречен и горд…», «Доброй ночи чужестранцу в новой келье!..» и др.
Из стихотворения «Я знаю, я знаю…»
М.Цветаева жила в Борисоглебском переулке, д. 6 с 1914 по 1922 г. Этому дому посвящено стихотворение «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…»
Из стихотворения «Ростком серебряным…»