Рождение моей матери, малютки Рене, было окружено некой тайной, слухами, о которых слуги долго перешептывались: мол, ее будто аист принес в Ла-Борн, маленький, декоративный замок ее семейства в городке Орри-ла-Виль на равнинах французского Санлиса. Младенца всего нескольких часов от роду, в сопровождении кормилицы, привез в карете из Парижа старый Ригобер, преданный семье кучер. Лошади галопом промчались в ворота замка, железные ободья колес громыхали, выбивая искры из мощенной булыжником дорожки, а случилось это безлунной ночью в последний день июля 1899 года.
Говорили, что отец, граф Морис де Фонтарс, встречал карету во дворе и, едва кормилица вышла из нее, тотчас осмотрел ребенка, которого она держала на руках.
— Это что… что вы мне привезли? — якобы прогремел он. — Доктор уверял, что у этой женщины будет мальчик. Я хочу знать: где у моего сына пенис?
«Женщиной», о которой столь холодно упомянул граф, была, вероятно, некая Элоиза Лафарж, парижская балетная танцовщица, «крысенок», как называли представительниц ее профессии, простолюдинка, куртизанка и одна из несчетных любовниц графа.
— Увы, доктор ошибся, господин граф, — отвечала кормилица. — Как видите, мадемуазель родила девочку.
В подтверждение этой истории, конкретно этой версии рождения Рене, отмечали, что до ее «появления» мать и отец, граф и графиня, состояли в браке уже пять лет и с самого начала союз их был без любви, устроен родителями. Говорили, что графиня согласилась на тайное удочерение, чтобы обеспечить мужу наследника и чтобы ей более не приходилось терпеть его безуспешные еженедельные попытки зачать с нею сына; ради вящей достоверности она изображала беременность и еще за несколько месяцев до «родов» улеглась в постель. И городскую повитуху, мадам Руо, которая за соучастие и за молчание получила от графа огромную сумму в десять тысяч франков, ранее в тот вечер вызвали в замок, согрели воду, отнесли наверх полотенца, а «схватки» у графини начались, как раз когда карета с новорожденным младенцем выехала из Парижа.
Вдобавок говорили, что после того как граф, обнаруживший, что у него дочь, а не сын, который был так ему нужен, оправился от первоначального шока, он спрятал младенца у кормилицы под плащом и проводил ее на второй этаж, в комнату графини. Слугам просто сказали, что кормилицу наняли по распоряжению доктора, так как графиня слаба и кормить младенца не может, — среди тогдашней аристократии это было совершенно в порядке вещей. В комнате «роженицы» мадам Руо довершила хитроумный спектакль, распеленав младенца и шлепнув по попке, так что девочка громко закричала, словно бы родилась второй раз.
И наконец, шушукались, будто мать Рене, графиня де Фонтарс, урожденная Анриетта Буте, увидев свое дитя, сказала вот что:
— Но этот ребенок никак не может быть моим. Моя дочь была бы не такой толстой и более светлокожей. А эта слишком чернявая, слишком пухлая, с виду сущая крестьянка… — Она посмотрела на повитуху, мадам Руо, и высокомерно добавила: — Либо вы, мадам, приняли не того младенца… — тут она повернулась к мужу, графу: —..либо вы, Морис, связались с цыганкой.
Вот такая легенда ходила в городке о рождении Рене, история, которая с годами обросла подробностями и, возможно, была всего лишь досужей сплетней, какие любят сочинять крестьяне, чтобы низвести знать, чья привилегированная жизнь для них недоступна, до уровня обычных людей. Одна только я, ее дочь, Мари-Бланш, храню правду в своей генетической памяти.
Подрастая, Рене сама слышала шушуканья прислуги и в детстве находила весьма романтичным, что настоящей ее матерью, вероятно, была балерина, а не эта высокая, стройная, бесстрастная графиня, которая почти не обращала на нее внимания. Большую часть времени графиня проводила в своей комнате одна; она вообще не любила детей, из принципа, полагая, что гувернантка обязана предъявлять их родителям дважды в день, для короткой проверки на предмет чистоты и надлежащего поведения, после чего им должно возвращаться к себе, в отдельное крыло замка, и заниматься всем тем, чем занимаются дети, пока достаточно не подрастут, чтобы ужинать со взрослыми.
С другой стороны, Рене с самого начала обожала отца. Граф Морис де Фонтарс был кавалерийский офицер, драгун, что в те годы без войны обеспечивало скорее церемониальный статус, — мужчина представительный, жовиальный, с необычайно крупной круглой головой и залысинами, которые подчеркивали высокий лоб, унаследованный и самой Рене. Большой любитель лошадей, охоты, женщин и хороших манер, граф был поистине душка, правда безвольный и не отягощенный излишне острым умом. Он обзавелся огромным запасом афоризмов, подходящих почти к любым обстоятельствам, и любил повторять их при всяком удобном случае. «В жизни есть два больших удовольствия, — говаривал он за сигарами и коньяком. — Высокое происхождение и большое состояние».
Но при всем своем аристократизме граф де Фонтарс обладал фантастическим темпераментом и был особенно непримирим к любым несоблюдениям этикета по отношению к женщинам. В округе он славился тем, что вызывал других мужчин на дуэль за малейшие — подлинные или мнимые — проступки перед слабым полом. Несмотря на дородность, он превосходно фехтовал и однажды срезал городскому мяснику кончик носа, решив, что этот человек неучтив с графиней.
Хотя Рене разочаровала графа, который рассчитывал на сына и наследника, она была пухленькой, улыбчивой, жизнерадостной девчушкой и быстро его покорила. Однако в те времена отцы имели очень мало касательства к воспитанию дочерей, и главными занятиями графа оставались лошади, любовницы, закадычные друзья и управление охотничьими угодьями.
В результате раннее детство Рене прошло главным образом в компании домашних слуг, в первую очередь гувернантки, дебелой англичанки мисс Хейз, а вовсе не с родителями. Другими товарищами ее детства были лошади и собаки — французский бульдог по кличке Кора, который хозяйничал в доме, и Султан, датский дог, который жил на псарне и охранял территорию как сторожевая собака. Когда Рене и мисс Хейз гуляли в лесу, они всегда брали с собой Султана на поводке. И если на пути ненароком попадался бродяга, Рене кричала, чтобы он спрятался, объясняя, что ее пес вырос в приличном обществе и перегрызет горло любому оборванцу.
Словом, детство было весьма одинокое, и впоследствии Рене стала искать себе компанию в современных романах, которые регулярно «заимствовала» в кабинете отца, где он прятал свое личное собрание. Подобно многим аристократам, граф де Фонтарс считал себя и свою семью безмерно выше остального мира, особенно мира коммерции и искусства, каковые, по установленным в его доме правилам, как темы для разговоров были под запретом. Однако втайне граф питал слабость к современным романам таких скандальных авторов, как Колетт и Пьер Луис[1]. Поскольку подобное чтение едва ли подходило для девочек, мисс Хейз беспрестанно конфисковала у своей юной подопечной эти произведения, что, конечно же, делало их в глазах Рене лишь еще более заманчивыми.
Короче говоря, Рене росла независимым ребенком, который привык развлекать себя сам, жить собственными фантазиями и обладал в известном смысле бунтарской натурой, черпая мятежность у вольнодумных авторов, каких она читала. Все это разжигало в ней еще и жадное любопытство к миру за стенами Ла-Борна. Она думала, что неплохо бы самой стать когда-нибудь современной романисткой, и, не зная другого мира, принялась изучать жизнь в замке с некой художественной беспристрастностью, смотрела на эту жизнь скорее как на потенциальный фон литературного произведения, а не как на реальный родной дом. Она часто ходила на кухню и в конюшни, следила, что там и как, завела доверительные отношения со слугами, в особенности с Тата, кухаркой, шумной и склочной; эта дюжая бургундка любила красное вино и свою кухню и держала людскую в ежовых рукавицах. Муж Тата, дворецкий Адриан, мужчина осанистый, молчаливый, себе на уме, носил ливрею с фамильным гербом на медных пуговицах и столь же тиранически командовал передней частью дома. Тата и Адриан знали обо всем, что происходило в замке, и кухарка охотно делилась информацией с Рене, в обмен на изрядный запас сплетен, по крупицам собранный в тех частях хозяйства, куда сама Тата доступа не имела. Таким вот образом юная хозяйка и старая кухарка стали завзятыми заговорщицами, и маленькая Рене была единственной во всем замке, кому позволялось заходить на священную территорию кухни Тата.
Из остальной прислуги нельзя не упомянуть Матильду, консьержку и домоправительницу, бесцветную, но сведущую особу, в чьи обязанности входило встречать посетителей Ла-Борна, устраивать балы и иные приемы, приготавливать ночлег для гостей, надзирать над горничными, следить, чтобы в доме в сезон всегда были свежие цветы, и относить наверх подносы, если графиня, как бывало нередко, предпочитала обедать в постели. Наконец, надо назвать и судомойку Анжелику, миловидную худенькую девушку, тихую и застенчивую, но не в меру услужливую. Прочие служанки и кухонный персонал сменялись слишком часто, чтобы кто-нибудь из господ успевал запомнить их имена или хотя бы лица, они сбегали от взыскательности Адриана и Тата, а также и от легендарных капризов графини.
Из дворовой прислуги в Ла-Борне насчитывалось ни много ни мало пятеро садовников, которые ухаживали за искусными английскими цветниками и лужайками, столь любимыми графиней. А еще, разумеется, Ригобер, добрый старый конюх и кучер. И наконец, Жюльен, юный помощник конюха, сын деревенского кузнеца, низкорослый энергичный парнишка, который с весьма романтичной выспренностью присвоил себе имя Ланселот Озерный, этакий псевдоним для будущей карьеры первоклассного жокея.
Больше в Ла-Борне заняться было особо нечем, и со временем Рене выведала почти все личные истории и секреты персонала, а равно и большинство известных им секретов насчет своей семьи — включая, разумеется, упорные деревенские толки по поводу ее собственного происхождения, которые лишь укрепили безошибочное детское ощущение, что она и графиня — разного племени.
Не менее ловко малютка Рене шпионила и за родителями, и в замке у нее были укромные местечки, где она могла прятаться и подслушивать завораживающий, а нередко испорченный мир взрослых. Например, каждое утро из городка в Ла-Борн приезжал в коляске, запряженной пони, коротышка-цирюльник Лароз, чтобы побрить графа и доложить ему местные сплетни, столь же непререкаемо надежные, как ежедневная газета. Пока кухонные служанки таскали из кухни наверх кастрюли с горячей водой, чтобы наполнить графскую цинковую ванну, Рене спокойно прошмыгивала сквозь тучи пара и пряталась за занавеской под раковиной.
— Ну-с, что новенького, Лароз? — спрашивал граф, удобно устроившись в горячей ванне, волосатые плечи розовели от жара, меж тем как коротышка правил бритву и взбирался на табуреточку. Цирюльник Лароз знал в округе всех и всё, что происходило в радиусе шести льё, и, когда их окутывал пар от горячей воды, принимался выкладывать одну за другой скандальные истории: жена мясника, мадам Лаваль, завела интрижку с мэром, господином Даламаром; незамужняя дочка фермера Дюбуа, скромная девица по имени Селестина, забеременела, якобы от деревенского дурачка Бонифаса. Граф обожал подобные сплетни, радостно хихикал и восклицал, а иной раз громко хохотал над самыми смачными подробностями, так что Лароз поневоле ворчал:
— Осторожно, господин граф, не дергайтесь, не то я перережу вам горло!
— Ах, Лароз, уж не примкнули ли вы к революционерам? — шутил граф.
Но собственные интриги граф плел внизу, у себя в кабинете, где Рене пряталась под английским диваном, ножки которого были достаточно высокими, чтобы под ним аккурат поместилось ее маленькое детское тело. Она всегда опасалась, что однажды старый друг ее папà, Балу, краснолицый, рыжеволосый толстяк, усядется на этот диван и раздавит ее, как виноградину.
Дядюшка Балу, как его называла Рене, близко дружил с графом еще с тех времен, когда оба мальчишками учились в школе у иезуитов. Своих денег Балу не имел — главным его достоянием был неисчерпаемый запас забавных историй да грубоватых шуток, — и по шесть месяцев в году он жил нахлебником у де Фонтарсов, служил графу сводником и наперсником, графине — мальчиком на побегушках, а всем домашним — этаким придворным шутом.
Из-под английского дивана Рене слушала, как ее отец и Балу обсуждали женщин, лошадей и охоту (ни о чем другом они почти не говорили) и замышляли романтические эскапады, подробности которых прямо-таки завораживали Рене.
— Скажи-ка, дружище, — как-то раз начал граф, обращаясь к Балу. — Я положил глаз на дочку деревенской белошвейки, кажется, девчонку зовут Жанетта. Ты не видел ее в последнее время?
— Отчего же, Морис, видел, конечно, — отвечал Балу, одобрительно кивая. — Год назад еще бутончик, а теперь вдруг — прелестный цветок. Но, друг мой, я на собственном опыте убедился, что раннее цветение длится недолго. Скоро она станет такой же толстой и измученной заботами, как и остальные местные бабенки. Пока она еще в цвету, мне, наверно, стоит ради тебя потолковать с ее мамашей?
— Она как будто бы женщина практичная, верно? — спросил граф.
— Не вижу, каким образом мадам Боннá могла бы лишить девушку удовольствия лично познакомиться с господином графом, — сказал Балу. — Я незамедлительно обо всем позабочусь.
— Отлично, — сказал граф. — Отлично! Ах, что бы я без тебя делал, Балу!
Излюбленный тайник Рене находился в главной гостиной замка, там она пряталась на шелковых подушках в золоченом старинном египетском сундуке, подарке ее любимого дяди, младшего брата графа, очаровательного виконта Габриеля де Фонтарса. Виконт владел в Египте прибыльными плантациями сахарного тростника и хлопчатника и раз в год в охотничий сезон приезжал к родне погостить. Рене обожала дядю Габриеля, который никогда не забывал привезти ей из этой далекой страны сласти и иные экзотические подарки.
Эти тайные наблюдательные пункты открывали Рене всеобъемлющий вид на приливы и отливы жизни Ла-Борна, и она рано начала постигать человеческую натуру. Стала думать о себе как о маленьком всеведущем божестве замка и благодаря своим наблюдениям уверилась, что о сокровенной жизни своей семьи, прислуги и обитателей городка ей известно куда больше, чем им самим, словно они были всего лишь вымышленными персонажами в созданном ею произведении. Она целиком и полностью властвовала их судьбами и, конечно же, была героиней и рассказчицей этой истории.
Рене рано привыкла не удивляться ничему, что говорили и делали взрослые, ничему, что видела и слышала. Усвоила, что человеческие существа несовершенны, способны быть немыслимо тщеславными и лживыми и что вообще не стоит ждать от них слишком много, но не стоит и недооценивать их способность к дурным поступкам. Одновременно она научилась не судить людей за их изъяны слишком строго — приняв во внимание другую из излюбленных графских максим. «Непростительных проступков не бывает» — твердил он, тем самым предоставляя всем в замке изрядную свободу.
Весьма яркое подтверждение сей урок получил однажды под вечер, осенью, когда Рене было всего шесть лет. Египетский сундук в гостиной был не только превосходным укрытием для шпионажа за семейством, но еще и уютной норкой, где можно вздремнуть, и в тот день Рене вправду там задремала. Конечно, порой удавалось подслушать кой-какие интересные сплетни, но факт есть факт: жизнь и разговоры родителей и их знакомых — класса, чуждого всякому труду и имевшего, пожалуй, чересчур много свободного времени, — зачастую наводили ужасную скуку и служили прекрасным снотворным.
В тот вечер малютка Рене проснулась от тихих торопливых голосов графини и дяди Габриеля, приглушенных звуков и шума, какого никогда раньше не слыхала. В темноте своего убежища, спросонок несколько дезориентированная, она сначала подумала, что спит, поскольку невнятные воркующие звуки казались каким-то странным чужеземным наречием. А выглянув сквозь щелочку в крышке сундука, увидала картину, которую не забудет до конца своих дней: графиня лежала распростертая на вышитой тахте, расстегнутый корсет открывал маленькую бледную грудь, поднятые нижние юбки обнажали нежные белые бедра. Виконт стоял меж раскинутыми ногами ее матери, спиной к Рене, брюки спущены до щиколоток, ягодицы как раз на уровне глаз девочки.
В тот первый раз она была слишком мала, чтобы в точности понять, чем занимались на тахте ее мать и дядя, не знала, чтó происходило между ними — акт любви или насилия, наслаждения или боли. Они издавали звуки, каких она никогда не слышала, шептали тайные, туманные нежности. Что бы ни представляло собой их безрассудное соитие, Рене уразумела, что это некий глубинный, загадочный союз между мужчиной и женщиной. И помимо простого чувства шока и смятения, девочку волной захлестнули яростная злость и жаркая ревность, что эта холодная, элегантная, отчужденная женщина, столь неловко изображавшая мать, делила такое с ее любимым дядей.
Примерно через месяц, когда дядя Габриель уже вернулся в Египет, графиня однажды утром проснулась с тошнотой и сильной болью в животе. Опасаясь аппендицита, граф немедля вызвал из городка врача, доктора Лаверно, педантичного коротышку с черными нафабренными усами, кончики которых были закручены вверх наподобие бычьих рогов. Осмотрев графиню в ее спальне, доктор спустился в кабинет графа сообщить диагноз. Чтобы не пропустить докторский доклад о здоровье графини, Рене уже успела прошмыгнуть в свое укрытие под английским диваном и навострила уши.
— Ах, господин граф, у меня для вас чудесная новость! — сказал доктор Лаверно. — Недомогание вашей супруги несерьезно. Напротив! Это повод для большого торжества.
— Торжества? — с явным недоумением переспросил граф.
— Позвольте мне первым вас поздравить, господин граф! — сказал доктор. — Вы снова станете отцом.
Граф побледнел. Отнюдь не обрадованный новостью, что у него, возможно, наконец-то появится наследник мужского пола, о котором он так долго мечтал, и отнюдь не собираясь предложить доктору бокал шампанского или глоток коньяка, что не мешало бы сделать по столь радостному случаю, он оставил без внимания протянутую руку доктора и отвернулся, явно огорченный.
— Невозможно, — пробормотал он. — Невозможно… Вы совершенно уверены, доктор?
— Конечно, конечно, уверен, господин граф, — отвечал доктор, чья профессиональная гордость была уязвлена сомнением в его диагнозе. — Безусловно.
Пройдет несколько лет, пока Рене подрастет и сумеет осмыслить этот разговор, однако ее младший братик, Жан-Пьер, родился как положено, через без малого восемь месяцев. По-прежнему оставаясь крайне небрежной матерью, графиня явно отдавала маленькому сыну предпочтение перед дочерью, и за это Рене с самого начала возненавидела младенца. Удивительно, что сам граф, который так часто твердил, что мечтает о наследнике, не выказывал к сыну почти никакого интереса. С момента рождения Жан-Пьер все время плакал и часто болел — хрупкий, странноватый младенец с диковинно прозрачной кожей — казалось, сквозь нее заглядываешь внутрь маленького черепа, будто мальчик явился на свет не вполне сформированным.
Консультируясь с парижскими специалистами, доктор Лаверно в конце концов установил, что Жан-Пьер страдает редким заболеванием крови, и когда ему исполнилось всего три года, граф и графиня отправили мальчика вместе с его няней Брижит в Швейцарию, в горы, поскольку сочли, что тамошний климат полезнее для его здоровья. Приезжать домой малышу Жан-Пьеру разрешалось лишь ненадолго, по праздникам, но уже вскоре его стали воспринимать не как члена семьи, а скорее как хворого дальнего родственника, чьи визиты создавали для всех в доме изрядное беспокойство и неудобство. В особенности Рене, издавна привыкшую быть единственным ребенком, раздражали приезды Жан-Пьера. Его как бы призрачное присутствие и внимание к нему остального семейства подрывали ее веру, что жизнь Ла-Борн-Бланша целиком вертелась вокруг нее. Болезненному младшему братишке с его поразительно светлыми голубыми глазами, глядящими из впалых, желтоватых глазниц, не было места в романтичном современном романе, каким она воображала собственное детство. И словно в подтверждение этого, словно она действительно вычеркнула его из рассказа о жизни семьи, малыш Жан-Пьер умер в Швейцарии незадолго до своего пятого дня рождения, и Рене вновь стала единственным ребенком.
Граф де Фонтарс никогда открыто не говорил ни с женой, ни с братом о прелюбодеянии, имевшем место в его доме, и никто из них ни публично, ни в частном порядке не признался, кто настоящий отец бедняжки Жан-Пьера. По правде говоря, семья сомкнула ряды вокруг этого секрета, следуя любимой максиме графини: «Скандал должен быть минимальным».
Факт остается фактом: графиня всегда любила своего деверя. Если бы в юности ей предоставили выбор, она бы вышла за виконта, а не за его старшего брата, но союз с графом был давно предрешен их родителями. Роман с виконтом позволял ей ограничить измену рамками семьи, замка, встречи раз в год — в данных обстоятельствах минимальным возможным скандалом, по крайней мере, так она надеялась.
Но, как обычно, слуги все знали, долго шушукались между собой о странных шумах и тайных свиданиях за запертыми дверьми. Кухарка Тата, зорко примечавшая любой домашний непорядок, даже самый незначительный, первая разузнала обо всем и, конечно, тихонько поделилась секретом с мужем, столь же благоразумным дворецким Адрианом. Но когда молодая судомойка Анжелика однажды утром застала любовников еще не вполне одетыми после свидания, оставалось только ждать, когда новость дойдет до коротышки-цирюльника Лароза, а это ведь все равно что сообщить о незаконной связи графини и виконта в местной газете. Скоро во всей округе вряд ли бы нашелся хоть один человек, который не слыхал бы сплетни о происхождении бедного, обреченного Жан-Пьера, как в свое время сплетни насчет Рене.
Во время последующих ежегодных визитов дяди Габриеля, пока Рене не выросла настолько, что уже не могла уютно поместиться в египетском сундуке, она много раз бывала свидетельницей любовных свиданий матери и дяди в гостиной. Она научилась мириться с этими их свиданиями, неизменно происходившими, когда граф тренировал лошадей или был занят собственными романтическими интрижками за пределами Ла-Борн — Бланша.
В темноте своего все менее просторного убежища Рене постигала язык взрослой любви и, хотя обзор сквозь щелку в крышке был ограничен, наблюдала парочку во всех мыслимых позах и позициях — то почти полностью одетыми, то почти обнаженными, то на тахте, то на полу, а то и прямо на сундуке, где она пряталась, и сердце ее билось так учащенно и громко, что она была уверена: оно выдаст ее любовникам.
В своем раннем вуайеризме Рене усвоила, что простая сила сексуального акта преображает людей, делает их как бы временно одержимыми. Испуганная и одновременно завороженная, она наблюдала, как ледяная маска безразличия, с каким графиня смотрела на мир и на свою семью, тает в горячке страсти, огромное желание, которое она испытывала к виконту, меняло ее до неузнаваемости, даже для дочери. Рене дала себе клятву никогда не терять голову, никогда не отдаваться страсти так, как ее мать в минуты самозабвения.
Рене приближалась к переходному возрасту, и акт сексуального единения, очевидицей которого оиа так часто бывала во время ежегодных визитов дяди Габриеля, мало-помалу приобретал для нее новый смысл. Она стала воспринимать физическую красоту дяди, эстетику его тела, гибкого и мускулистого благодаря физическому труду на плантации, совершенно непохожего на полную грушевидную фигуру ее папà. Глядя, как сильные тонкие пальцы дяди Габриеля ласкают тело графини, она начала испытывать возбуждение, сердце билось в груди с новой силой.
И все больше Рене завидовала высокой статной графине с ее изысканно бледной грудью и бедрами цвета слоновой кости, лебединой шеей и идеально округлым торсом. Более того, завидовала пылу ее страсти, завидовала, что эта женщина не впустила в свое сердце, не согрела его тайным жаром дочь, которую никогда по-настоящему не любила.
И в тот последний год, когда Рене еще могла спрятаться в египетском сундуке, во время визита дяди Габриеля произошло вот что. Любовники отдыхали в объятиях друг друга, Рене дремала в сундуке, будто их экзерсисы отняли у нее все силы, но вдруг резко проснулась от их тихого шепота.
— Ты говорил с Аделаидой о разводе? — спросила графиня дядю Габриеля.
— Да, говорил, — ответил виконт. — А ты говорила с моим братом, твоим мужем, дорогая?
— Еще нет. Мне казалось, это бессмысленно, пока ты не разрешил собственную ситуацию. Так что же ответила твоя жена?
— Как тебе известно, Анриетта, Аделаида приняла в Аржантее постриг. Так что о разводе речи нет. Однако я просил ее согласиться на признание брака недействительным, что представляется вполне резонным, если учесть, что брачных отношений мы вообще не осуществляли.
Графиня иронически рассмеялась:
— Неудивительно, Габриель, она же страшна как смертный грех.
— Зато добра. Этого ты отрицать не можешь.
— И богата.
— Да, и это тоже, — согласился виконт. — Я всегда считал себя счастливчиком, что получил руку Аделаиды. Как ты помнишь, дорогая, соперников было хоть отбавляй.
— А теперь у тебя плантации в Египте и скаковые конюшни в Ирландии в награду за преданность, дорогой, — сказала графиня. — При том что ты ни разу не занимался с бедняжкой любовью.
— Это было бы уже чересчур, дорогая, думаю, ты со мной согласишься.
— Ты не сказал, как она отнеслась к просьбе признать брак недействительным.
— Увы, и тут ответила отказом. Однако я не оставил надежду, что сумею убедить ее.
— Да, я так и ожидала, потому и не говорила с Морисом.
— Мы поженимся, дорогая, — заверил дядя Габриель. — Обещаю. Это лишь вопрос времени. Мы оба избавимся от брачных оков и, наконец, заживем как муж и жена.
Рене услышала, как виконт поцеловал графиню, и, словно перспектива супружеского блаженства подстегнула обоих, они опять занялись любовью.
Подслушанный разговор очень встревожил Рене. Она успела в целом примириться с романом между матерью и дядей Габриелем и в силу своего вуайеризма даже чувствовала себя как бы его соучастницей. Однако эпопея, какую она писала в воображении, отнюдь не предусматривала возможность, что родители действительно разведутся и графиня выйдет за дядю Габриеля. Рене обожала отца, любила семейную жизнь здесь, в Ла-Борне. И в этот миг ее охватило почти неодолимое желание выскочить из сундука, как чертик из коробки, и крикнуть любовникам: «НЕТ! Вы не можете развестись! Я НЕ позволю!»
Но она, конечно, не выскочила. Зато начала обдумывать другой план, создавать новую сюжетную линию, которая положит конец этому совершенно недопустимому развитию и позволит ей остаться хозяйкой семейной судьбы.
К тому времени, когда Рене исполнилось двенадцать, родителям уже стало ясно, что, вопреки любимой поговорке матери, минимальных скандалов от дочери ждать не приходится, скорее всего они будут весьма громкими. Девочка была своевольная, более взрослая и практичная, чем ее сверстницы; правда, граф и графиня вряд ли догадывались, что большую часть своих житейских познаний она почерпнула, годами шпионя из разных укрытий за самой интимной их жизнью.
Хотя граф, разумеется, никогда не привозил своих любовниц в Ла-Борн, Рене, подслушивая в кабинете, знала, что и он частенько беспардонно изменял жене. К примеру, роман с дочерью белошвейки продолжался уже несколько лет, а начался он после долгих переговоров между Балу и матерью девицы, мадам Бонна, ушлой особой, которая понимала финансовые и общественные выгоды подобной связи и в обмен на честь дочери выторговала серьезную сделку. Роман продолжался и после того, как девицу выдали за молодого помощника фармацевта, который поселился в городке недавно и, вероятно, единственный во всей округе ничего о сделке не знал. Таким образом, граф по-прежнему пользовался своим droit de seigneur[2], меж тем как девица и ее семья по-прежнему получали хорошее вознаграждение, из чего Рене извлекла очередной ценный урок касательно зачастую банальных экономических реальностей романа и секса.
Однажды под вечер тем летом, когда ей исполнилось двенадцать, граф застал дочь в пустом деннике с парнишкой-конюхом Жюльеном, который был на год-другой постарше Рене. Оба они были полностью одеты, но Рене держала в руке возбужденный пенис парня, холодно и бесстрастно, как профессиональная сиделка. Вообще-то ей просто было любопытно поближе рассмотреть эту штуку, которую в ограниченном поле зрения египетского сундука ей никогда не удавалось толком разглядеть.
— Господин граф! — вскрикнул Жюльен, вскакивая на ноги и пряча пенис в штаны.
— Что это значит? — взревел граф, хлестнув мальчишку стеком. — Вон! Вон! Прочь из моего имения! Сию минуту! Ты уволен! И если когда-нибудь ступишь на мою землю, я тебя убью!
Граф так разгорячился, что продолжал лупить Жюльена, а тот прикрыл голову руками и старался увернуться от ударов. Услышав шум, из соседнего помещения, где чистил седла, прибежал старик Ригобер.
— Ригобер! Этот малый приставал к моей дочери! — рявкнул граф, красный от ярости. — Убери его с моих глаз, пока я не забил его до смерти, как собаку!
Затеяла все Рене, а сполна расплатиться за нарушение отношений «слуга — хозяин», конечно же, пришлось Жюльену. На следующее утро парнишка украдкой прошмыгнул в усадьбу сказать последнее прости, с рюкзачком, набитым нехитрыми пожитками. Рене встретила его в конюшне на рассвете.
— Куда ты пойдешь, малыш Ланселот? — спросила она, польстив парнишке тем, что назвала его «профессиональным» именем.
— В Лоншан, в скаковые конюшни, — важно ответил Жюльен. — Я так и так собирался уйти отсюда. Надеюсь начать хоть младшим учеником, а в конце концов стану первоклассным жокеем.
— Откуда ты знаешь, что тебя возьмут? — спросила Рене. — Ведь отец, ясное дело, не даст тебе рекомендательного письма.
— Да, это уж точно.
— Я когда-нибудь увижу тебя?
— Как только стану первоклассным жокеем, барышня Рене, — галантно ответил Жюльен, — я вернусь и попрошу вашей руки.
Рене невольно рассмеялась нелепым романтическим фантазиям парнишки.
— Но папà никогда не отдаст меня за жокея, даже за первоклассного, как и за конюха. — Она не стала унижать парнишку еще сильнее, не добавила, что и сама тоже рассчитывает на нечто более высокое.
Между тем граф и графиня, посовещавшись, решили, что, как только Рене достигнет совершеннолетия, надо будет поскорее выдать ее за молодого человека с подходящим положением, в надежде, что худшие из неизбежных грядущих скандалов произойдут, по крайней мере, не в их доме.
— Она станет дешевой шлюшкой, Морис, — сказала графиня, когда граф сообщил ей про инцидент с помощником конюха. — Это ясно. Я с самого начала подозревала, что так оно и будет.
— Прошу вас, Анриетта. Позвольте напомнить: та, о ком вы говорите так холодно, наша дочь.
На это графиня только поджала губы и фыркнула:
— Пффф, от нее одни только неприятности, с самого начала. И если мы не найдем воспитанного молодого человека, чтобы сбыть ее с рук, нам придется отослать ее в монастырь. Монахини усмирят ее дикий нрав.
— Я не хочу, чтобы мою дочь воспитывали монахини.
— В таком случае вы рискуете, что она устроит огромный семейный скандал, вы, Морис, даже представить себе не можете какой, — предостерегла графиня. — Помяните мое слово.
Той осенью, вскоре после того как Рене сравнялось тринадцать, дядя Габриель, приехавший с ежегодным визитом из Египта, впервые заметил, что его маленькая племянница взрослеет. Они сидели вдвоем в гостиной, ожидая, когда граф с графиней спустятся к ужину, и тут дядя Габриель вдруг посмотрел на Рене как никогда прежде, так он смотрел лишь на ее мать. Под неотрывным взглядом виконта кровь бросилась Рене в лицо, а по спине пробежали мурашки.
— Подойди сюда, дитя, — властно произнес Габриель.
Рене сидела в кресле напротив, скромно скрестив щиколотки. Посмотрела на дядю, подождала, пока уймется сердцебиение.
— Подойди сюда, — повторил он. — И поцелуй дядю.
— Я не собачка, дядюшка, — сумела ответить Рене самым что ни на есть холодным тоном. — Но если вы вежливо попросите, я, может быть, подойду и поцелую вас.
Он рассмеялся.
— В таком случае, барышня Сердитка, пожалуйста, осчастливь своего бедного дядю, подойди сюда и поцелуй его.
— Хорошо, — сказала она, вставая и направляясь к нему. — Но только потому, что вы вежливо попросили. И потому что мне очень нравится ваша борода.
— Вот как, тебе нравится моя борода? — Виконт взял ее за плечи и легонько коснулся губами ее лица.
— Да, она всегда приятно пахнет, — сказала Рене, вдыхая запах лосьона, потом хихикнула. — Только мне щекотно.
— Скажи-ка, малышка, — заговорщицким тоном продолжал дядя Габриель, — чтó твоя мамá говорит тебе про меня?
— Отчего вы спрашиваете, дядюшка? — в свою очередь спросила Рене, раздосадованная, что разговор зашел о ее матери.
— Мне просто любопытно.
— Она говорит, вам на все наплевать, — честно ответила Рене. — Все время так говорит.
Виконт от души рассмеялся:
— В этом есть доля правды, признаюсь. Но на тебя мне не наплевать. Дай-ка рассмотреть тебя хорошенько. — Он отодвинул ее на расстояние вытянутой руки, крепко держа за талию и оценивая взглядом, будто увидел впервые. — Господи, как же ты выросла с тех пор, как я был здесь последний раз. Почти взрослая девушка.
— Я и есть взрослая девушка, дядя.
— Сколько же тебе лет?
— Тринадцать.
Виконт кивнул и задумчиво обронил:
— Н-да, по твоей милости у меня будет много тревог, девочка моя. Я вижу. Ты сведешь меня с ума. — Он снова притянул ее к себе, прижался лицом к ее щеке и тихонько пробормотал: — Будь осторожна, малышка, мне нравится аромат твоей кожи.
Неделю спустя, рано утром, когда графиня еще не вставала с постели, дядя Габриель зашел в комнату Рене, велел ей встать и одеться для верховой езды.
— Покатаемся вместе, наберем в лесу грибов, — сказал он.
Старик Ригобер, после увольнения Жюльена исполнявший и его обязанности, оседлал им лошадей.
— Я бы не советовал вам уезжать слишком далеко, господин виконт, — сказал он, когда дядя и племянница садились верхом. Ригобер служил в Ла-Борне еще с тех пор, когда Габриель был ребенком, и симпатий к виконту никогда не питал, знал его как лгуна и грубияна, а вот своего хозяина, графа, старый конюх любил. И конечно же, оберегал юную барышню Рене.
— Почему, Ригобер? — спросил виконт.
— Говорят, в лесах браконьеры да разбойники шныряют, господин виконт, — отвечал старик. — Мне кажется, ехать туда небезопасно. Особенно с молодой хозяйкой.
— Чепуха, — сказал виконт, нежно улыбаясь Рене. — Утро чудесное для верховой поездки в лесу. И где прикажешь собирать грибы? Во всяком случае, дядя защитит молодую хозяйку от браконьеров и разбойников.
Рене оглянулась на дядю, такого красивого в бриджах и сапогах, так ловко и осанисто сидящего в седле. Сердце ее чуть не лопалось от гордости. Никогда она не чувствовала себя настолько взрослой, уверенной, настолько полной восторга и ожидания.
Старый Ригобер отметил сияющий вид молодой хозяйки, безошибочный признак влюбленности, и понял, что ничего хорошего ждать не приходится.
— Да, господин виконт, — пробормотал он, — именно этого я и опасаюсь.
— Что ты сказал, старик? — раздраженно бросил дядя Габриель.
— Ничего, господин виконт, — вздохнул Ригобер. — Ничего.
Дядя и племянница поскакали прочь, пришпорив коней и пустив их легким галопом, оба смеялись, а старый конюх проводил их взглядом, встревоженно качая головой.
Стояло погожее осеннее утро, траву на лугах уже позолотило увядание, она искрилась от росы, листья деревьев начали окрашиваться во всевозможные оттенки красного, желтого и оранжевого, и от малейшего ветерка с тихим шелестом трепетали в лучах раннего утра, будто язычки пламени. Воздух еще сохранял чарующую мягкость конца лета, когда оно вливается в осень, и словно бы ласково обнимал всадников.
Ездить верхом Рене научилась чуть ли не тогда же, когда научилась ходить, и была опытной наездницей, и сейчас, когда она скакала по лугу рядом с дядей, а лошади шли безупречным аллюром, в унисон, ее не оставляло ощущение, будто оба они существовали в собственном уединенном мире, были единственными пассажирами на корабле, плывущем по мягкой морской зыби, в движении влюбленных. Они посмотрели друг на друга из глубин своего общего уединения, и этот взгляд решил все.
До конца долгой жизни Рене этот осенний день, когда ей было тринадцать, будет жить в ее памяти. Много лет спустя, уже глубокой старухой, когда и рассудок, и плоть увяли, и банальности будничной жизни ее вовсе не интересовали, она по-прежнему могла всеми фибрами своего существа явственно ощутить то дивное осеннее утро. Видела окрест темно-коричневые оттенки осени, чувствовала на разрумянившихся юных щеках согретый солнцем ветерок, чувствовала, как играют мышцы коня, улавливала даже легкий аромат дядина бритвенного лосьона, смешанный с запахом лошадей, травы, земли, что двигалась внизу. Поднимала свою старую, почти безволосую голову и из глубин своего «я» вновь смотрела ясными девичьими глазами в улыбающееся лицо дяди. Как осанисто и красиво виконт сидел в седле, белокурые волосы мягко поблескивали в косых осенних лучах, усы и бородка аккуратно подстрижены, кожа загорелая от египетского солнца. Их взгляды встретились, и этот миг навсегда запечатлелся в ее памяти как легкий трепет, молнией пронизавший все тело.
Всадники придержали лошадей, пустили их рысью, а затем, очутившись в лесу, шагом; солнце пробивалось сквозь деревья, обрызгивая легкий ковер палой листвы, еще не вполне засохшей, так что она лишь едва внятно шуршала под копытами.
Отец запрещал Рене рискованные одинокие прогулки в лесу. Другое дело — скакать по лесу во время la chasse à count, псовой охоты, в приподнятой атмосфере праздника и волнения, когда егеря трубили в рога, а охотники верхом на лошадях мчались среди деревьев вдогонку за собаками, лающими где-то впереди. Но, несмотря на юношескую браваду, Рене, когда выезжала верхом одна и без защиты датского дога Султана, неизменно держалась от леса подальше. Она слышала рассказы о цыганах, которые там жили, о бродягах, разбойниках и анархистах, нападавших на неосторожных путников, и о злодеях-браконьерах, охотившихся в угодьях, по праву принадлежавших ее семье. Но в то утро, когда рядом был дядя, исконная таинственность и опасность леса пополнились новым волнением.
Они отъехали совсем недалеко, когда дядя Габриель предложил спешиться и поискать грибы в тучной земле под сенью деревьев. Виконт славился как охотник и гурман и прихватил из дому ягдташ с чистой ситцевой подкладкой, чтобы собирать туда «добычу». Он показывал племяннице, какие грибы съедобны, какие ядовиты и как их различать. В этом занятии Рене уже имела некоторый опыт, так как порой вместе с кухаркой Тата искала грибы на опушке леса, прямо за замком. Но дяде она об этом не сказала. Позволила инструктировать ее в искусстве собирать грибы, и под его руководством поиски приобрели новую прелесть, ведь они сообща изучали разные формы и степени плотности, прохладное, мясистое ощущение, какое грибы оставляли на пальцах.
— Крепость лисичек, лягушоночек, — сказал дядя Габриель, — именно то качество, которое делает их особенно подходящими к дичи. — Он поднес гриб к носу Рене, провел им по ее губам. — Чувствуешь, малышка, какой он пряный и пикантный? — Габриель наклонился к племяннице, и его губы, горячие и крепкие, сменили прохладу гриба, так что она еще ощущала землистый вкус и чуяла густой аромат, когда дядя легонько поцеловал ее, едва коснувшись ее губ, — этот поцелуй можно было, пожалуй, счесть совершенно невинным.
Когда они тем утром вернулись в конюшню, старый Ригобер мгновенно понял, что меж племянницей и дядей произошло что-то тайное и запретное; это явственно читалось в разрумянившемся лице молодой хозяйки, в его мечтательном выражении, в еще большем обожании, с каким она теперь безмолвно смотрела на виконта. Однако старый конюх не докладывал о подобных вещах, не его это дело, да и что он мог сообщить и кому? Конечно же, не господину графу; как Ригобер мог сказать хозяину о своих подозрениях, что его брат, виконт, который прелюбодействовал с его женой, теперь соблазняет его дочь? Нет, старику оставалось только одно: ночью в постели шепнуть о этом жене, просто чтобы высказаться, разделить с кем-нибудь тяжкое бремя подозрений. В темноте спальни мадам Берто только понимающе причмокнула языком; женщина практичная, она ничему не удивлялась, и подобные вещи лишь подтверждали ее убежденность в вырождении знати.
— Давай помолимся, чтобы господин виконт не обрюхатил девчонку, — сказала она. — Достаточно, что у хозяйки был от него сын, пусть лучше граф обойдется без внука.
Старый Ригобер лишь глубоко вздохнул по поводу непостижимых сложностей этой запутанной родословной, но ощутил как бы облегчение, оттого что поделился с женой.
Графиня первая заметила внезапный интерес любовника к ее дочери. Многие матери втайне страшатся дня, когда мужчины перестанут смотреть на них определенным образом и обратят свои взоры на их дочерей, и графиня с испугом наблюдала, как Габриель бросает на девочку явно оценивающие мужские взгляды.
Охотничий сезон был уже в разгаре, и по многовековой традиции граф и графиня де Фонтарс устраивали в своих угодьях охоту на оленей и кабанов или ездили в соседние замки охотиться в вотчинах своих друзей. Пышные ужины и балы следовали один за другим, и в Ла-Борн-Бланше, и у соседей. Рене достаточно подросла, и ей, наконец, разрешили участвовать в этих приемах, а не просто в компании других детей подглядывать за взрослыми с верхней площадки лестницы, как раньше. На балах дядя Габриель хотя бы один танец обязательно танцевал с племянницей, прижимая ее к себе и кружа так, что у нее дух захватывало. Она едва касалась ногами пола, щеки алели, как яблоки, и она весело смеялась.
Несколько особенные отношения между дядей и племянницей не укрылись от местных старушенций, главным занятием в пустой и праздной жизни которых было вытаскивать на свет божий сплетни и скандалы, где бы они ни затаились. В конце одного такого танца в бальном зале Ла-Борна, когда дядя Габриель и Рене рука об руку, смеясь, покинули паркет, графиня подошла к ним, сердито сверкая глазами — лишнее подтверждение и пища для сплетен кумушек, наблюдающих со всех сторон.
— Ступайте к себе, барышня, — тихо приказала графиня Рене. А дяде Габриелю она сказала: — Вы выставляете себя на посмешище, сударь. Почему бы вам не потанцевать с кем-нибудь из старых дам, а не с детьми?
Виконт только рассмеялся с привычным равнодушием; ему и в самом деле было решительно наплевать, что о нем думает узколобая местная знать. С давних пор все здесь считали Габриеля паршивой овцой в семье; ни у кого он не вызывал симпатии, уважения и внимания, какие снискал его более учтивый и общительный старший брат. Однако молодые женщины всегда находили его неотразимым, вероятно, их привлекали его равнодушие и некая подспудная жесткость, которая в нем ощущалась. После того как женился на весьма невзрачной, но очень богатой Аделаиде и использовал ее немалое состояние, чтобы приобрести плантации в Египте и скаковую конюшню в Ирландии, виконт стал еще больше пренебрегать косной, уединенной жизнью здешней загнивающей аристократии. С огромным удовольствием он каждый год приезжал домой, чтобы щегольнуть своим успехом, поразить и разозлить этих нелепых людей, стать им пищей для сплетен — им, пережиткам минувшего столетия, чьи состояния, как и состояние его родного брата, изрядно убавились по причине упрямого отказа расстаться с давними обычаями и шагнуть в новый век. Наслаждался Габриель и тем, что он удачливее старшего брата, который как первенец и любимый сын унаследовал и титул, и важнейшую собственность, однако же теперь зависел от делового чутья младшего брата, ибо именно оно обеспечивало финансовую платежеспособность графской семьи. Вдобавок сейчас и жена брата, и дочь состояли с виконтом в любовной связи.
— Я предпочитаю танцевать с молодыми девицами, дорогая, — многозначительно отвечал виконт, — потому что они мне под стать.
— Не воображайте, сударь, что я слепа, — прошипела графиня. — Как не слепы и другие в этом зале. Вы выставляете себя дураком, танцуя с собственной племянницей, и тем самым рискуете опозорить свое имя.
— Не понимаю, о чем вы, дорогая, — сказал Габриель, по-прежнему с любезной улыбкой. — Пожалуй, это вы устроили сцену. По-моему, людям очень нравится, когда дядя покровительствует своей юной племяннице.
Габриель примирительным жестом взял руку графини. Подобно многим великим любовникам и харизматичным дикарям, он был мастер заставить любую женщину, на которой сосредоточил свое внимание, почувствовать себя единственной во всем зале.
— Вы подарите мне этот танец, любовь моя? — тихим, вкрадчивым голосом шепнул он. — Давайте подбросим старым кошелкам настоящую пищу для сплетен. — Затем он с коротким поклоном обратился к Рене: — Извини, дорогая, этот танец я танцую с твоей маменькой.
Сгорая от ревности, Рене смотрела, как дядя и мамà вышли на середину зала.
Той осенью виконт регулярно ездил в Лондон и Париж, где встречался с деловыми партнерами, и оттого его визит в Ла-Борн весьма затянулся. А в замке и среди хозяев, и среди челяди часто велись приглушенные разговоры о назревающей войне. Рене по-прежнему была слишком юной, чтобы всерьез задумываться о подобных вещах. Все это казалось таким далеким от ее уединенного неприкосновенного мирка.
Дни становились короче, холодный северный ветер предвещал скорое наступление зимы, промозглая сырость угнездилась в замке, пропитывая старинные каменные стены, так что все ходили тепло укутанные и, хотя повсюду топились печи и камины, согреться было просто невозможно.
Все это время виконт поддерживал в семье ненадежный мир, мастерски стравливая друг с дружкой мать и дочь. Что до графа, то он за последние несколько лет в целом примирился с тем, что его жена и брат любовники, хотя даже мысли не допускал о неприличии в отношениях между своей дочерью и братом. На балах граф де Фонтарс предпочитал удалиться с друзьями в курительную, где наслаждался сигарами и коньяком. В курительной мужчины могли свободно обсуждать любимые темы: лошадей, охоту, женщин. К тому же граф все больше времени проводил в Париже, где он и его клубные друзья ужинали с любовницами у «Максима», после чего нередко шли в кафе «Риш» посмотреть на скандальное танго. Зачастую мужчины не возвращались домой до утра, посещая один за другим несколько подозрительные дансинги и ночные клубы на Монмартре, в том числе «Мулен Руж» и «Телемское аббатство», где богачи смешивались с более низкими сословиями, услаждая себя радостями весьма сомнительного чувственного подбрюшья Парижа. Подобно многим представителям знати, при всем своем аристократическом снобизме и при том что был закоренелым роялистом, который при всяком удобном случае бранил «ненавистную» Третью республику, в глубине души граф одновременно был совершенно беспринципен. И, развлекаясь таким манером, умел игнорировать происходившее в собственном его доме.
Однажды вечером граф, графиня и Рене ожидали в гостиной виконта, он только что вернулся из очередной поездки в Лондон и поздним поездом прибывал из Парижа. Они услышали, как перед Ла-Борн-Бланшем остановился экипаж со стариком Ригобером на козлах, доставивший виконта со станции. Даже под серым небом предзимья виконт, казалось, каким-то образом сохранил свой загар и, входя в комнату, словно бы всегда приносил с собой лучик египетского солнца, что для всех и каждого делало особенно желанным его присутствие в замке в эту пору года.
Однако сегодня виконт вошел в гостиную с необычно хмурым видом.
— Мне надо поскорее вернуться в Египет, — без предисловий объявил он. — Англичане говорят, война неизбежна, это лишь вопрос времени. Они намерены обеспечить себе постоянный источник сахарного тростника и хлопка на военные нужды. И я должен приобрести землю для расширения плантаций, чтобы покрыть повышенный спрос. Предстоит очень много дел.
Неожиданная весть о скором отъезде дяди Габриеля заставила мать и дочь зябко вздрогнуть, и отнюдь не по причине зимних холодов или надвигающейся войны. Когда эта весть доберется до прислуги (а произойдет это незамедлительно), одна только судомойка Анжелика, обитавшая в комнатенке над конюшней, расстроится по поводу отъезда господина виконта.
— Я все устроил, — продолжал виконт. — Мы проведем месяц в Париже, где я подыскал на Елисейских Полях весьма приемлемую квартиру. А затем вы все отправитесь со мной в Египет. Там мы будем жить вместе, одной семьей.
— О чем ты говоришь, Габриель? — спросил брат. — Ты с ума сошел? Ты же знаешь, я не могу оставить Ла-Борн-Бланш. У меня здесь свои обязательства. Как насчет моих лошадей? И если то, что говорят англичане, правда, у меня есть и долг перед родиной. Моя задача — мобилизовать драгун. Как тебе известно, Габриель, — добавил он с некоторым самодовольством, — мы еженедельно проводили учения, готовясь к именно такой ситуации.
— Морис, в самом деле, тебе пора шагнуть в двадцатый век, — сказал Габриель. — В эту войну воевать будут не толстые старики верхом на коне и со шпагой. Послушай меня хорошенько! Как тебе известно, в последние недели я встречался в Париже с нашими бухгалтерами. Их отчеты касательно твоего финансового положения, брат мой, еще хуже, чем я опасался…
— Прошу тебя, Габриель, — перебил граф, нахмурясь и жестом останавливая столь ужасное нарушение домашнего этикета. Граф полагал величайшей вульгарностью любое обсуждение финансов в присутствии семьи. — Сейчас не время и не место для такого разговора.
— Нет, Морис, я потому и начал этот разговор, что дело касается всех нас, — возразил Габриель. — Пришло время посмотреть в лицо реальности. У тебя огромные долги. Я больше не могу их покрывать. Пора тебе продать Ла-Борн.
— Продать Ла-Борн? — прогремел граф. — Ни в коем случае! И в Египет я ехать не намерен. Ты отлично знаешь, Габриель, я не люблю арабов.
— У меня есть среди египтян друзья и деловые партнеры, Морис. И уверяю тебя, им без разницы, любишь ты их или нет. Я много думал обо всем этом и предлагаю вот что: ты продашь Ла-Борн. Я уже сделал необходимые приготовления. Твоих лошадей мы разместим в Нейи. Вы все будете жить со мной в Египте. Там ты, Морис, займешься хлопковыми плантациями, а я — сахарным тростником. Мне нужна твоя помощь, чтобы расширить производство, а тебе нужен доход. Как раз сейчас цены на хлопок высокие, и если англичане правы насчет войны — а на сей счет я сомнений не имею, — они еще здорово возрастут. Можно заработать уйму денег.
Дородное тело графа обмякло в кресле, будто из него выпустили воздух, и он все больше съеживался, пока младший брат говорил с ним, как с ребенком или пожилым родственником, увещевая, рассказывая, как ему жить и что делать, да еще и при жене и при дочери, которые в довершение всего обе состояли у брата в любовницах.
— И последнее, Морис, — сказал Габриель.
— Что же именно, Габриель? — вяло отвечал граф.
— Я хочу удочерить девочку.
Граф с изумлением воззрился на брата:
— Что ты сказал?
Графиня тоже явно удивилась.
— Ты в своем уме, Габриель? — сказала она. — Господи, с какой стати тебе вздумалось удочерять ребенка?
— Мне нужен наследник, — ответил виконт. — Тот, кто будет заинтересован в моих делах. Кому я смогу оставить свое имущество и свое состояние.
— Тогда заведи своих детей, Габриель, — сказал граф. — У Рене уже есть отец. — Он обернулся и с любовью посмотрел на дочь. — Ей другой не нужен.
В продолжение всего разговора Рене молчала, неподвижно сидела в кресле, ничто не выдавало противоречивых чувств, которые бушевали в ее груди, заставляли сердце биться учащенно и вызывали мурашки по всему телу.
— Вы прекрасно знаете, что мы с Аделаидой не могли иметь детей, — сказал Габриель.
Граф рассмеялся.
— Не могли иметь детей! — вскричал он, стараясь вернуть себе хотя бы толику достоинства. — В самом деле, братишка, неужели непонятно: чтобы завести детей, надо осуществить брачные отношения! Впрочем, твои семейные сложности меня не касаются. Я не разрешу тебе удочерить мою дочь. И точка.
— А каково ее будущее с тобой, Морис? — спросил Габриель. — Скажи честно! Ты промотал свое состояние, сидишь в долгах как в шелках, и в конечном итоге тебе придется продать свой замок. С чем в таком случае останется ребенок?
— Ей надо сделать выгодную партию, — сказал граф. — Я уже говорил с господином де Бротонном о том, чтобы поженить его сына Ги и Рене, когда дети достигнут совершеннолетия. Семейство де Бротонн владеет солидным состоянием.
Эта новость вывела Рене из оцепенелого молчания.
— Я не намерена выходить за Ги де Бротонна, — сказала она. — Я едва с ним знакома. И он мне не нравится.
— Если не этот союз, — продолжал граф, игнорируя вспышку дочери, — предлагаю устроить брак с сыном какого-нибудь миллионера-бакалейщика. Деньги в наши дни много значат.
— Верно, брат мой, — кивнул виконт. — А к тому времени, когда она станет совершеннолетней, ты окончательно разоришься. Единственное приданое, какое ты можешь ей обеспечить, это куча твоих долгов. Ни одна добропорядочная семья не захочет такую невестку. А я не желаю, чтобы она выходила за буржуа — миллионера или нет.
— Тогда есть простое решение, — сказала графиня. — Она уйдет в монастырь. Я уже говорила с монахинями из Святого Августина.
— В монастырь? — переспросила Рене. Мать предлагала это не впервые, но до сих пор она считала это просто угрозой. — Я в монастырь не пойду!
Габриель с нежностью посмотрел на племянницу:
— Лягушонка в монастырь? Никогда! Вы только посмотрите на нее. Этот ребенок — воплощенная свежесть лесной нимфы. Монахини сломают ее. Нет, потому-то я и намерен сам позаботиться о ее будущем.
— Я выразился достаточно ясно, Габриель. Ни в коем случае.
— А я, насколько мог, ясно обрисовал твое положение, Морис. И мое предложение таково: я вытащу тебя из финансовой трясины, ты и твоя семья поедете со мной в Египет, и я удочерю Рене. Или я оставлю тебя здесь, в Ла-Борн-Бланше, со всеми твоими проблемами и полностью лишу поддержки. Выбор за тобой. Да или нет.
Граф отвернулся, явно потрясенный ультиматумом брата.
— Ну хорошо… — пробормотал он. — Только вряд ли можно ожидать столь серьезного решения сию же минуту. Мне нужно время, чтобы обдумать твое предложение, Габриель.
— Нет, Морис. Времени нет, и обдумывать тут нечего, — отрезал Габриель. — Решайся: да или нет?
Граф де Фонтарс долго смотрел на брата. Габриель, хотя и младший сын, всегда был умнее, жестче, амбициознее. И чистая правда: граф оказался полностью зависим от состояния брата. Человек невеликого ума, Морис все же был практичен. В конце концов он кивнул и пробормотал:
— Что ж, конечно, с сыном… с сыном было бы совсем другое дело… но дочь… дочь… — Голос графа дрогнул, он неопределенно махнул рукой и с глубоким вздохом сказал: — Ладно, Габриель, ладно. Готовь соглашение, раз так надо. Но будь добр, больше никаких разговоров на эту тему. — Он грузно встал с кресла, не в силах даже взглянуть на Рене. — Анриетта, пожалуйста, скажи Адриану, что сегодня я поужинаю у себя.
С некоторым недоверием, жалостью и грустью Рене проводила взглядом отца, который, стараясь сохранить достоинство, не оглядываясь вышел из гостиной. С одной стороны, она обрадовалась, что будет жить в Египте с любимым дядей Габриелем, была взволнована и благодарна, что он выбрал ее своей наследницей. С другой же — ее потрясло, что родной отец, которого она тоже очень любила, готов отказаться от нее, а по сути, продать ее тому, кто предлагает самую высокую цену. Кто же в семье, думала она, вправду любит ее и по каким причинам? Но до некоторой степени утешилась мыслью, что, по крайней мере, не придется выходить ни за младшего де Бротонна, ни за отпрыска бакалейщика, ни идти в монастырь, что было бы совсем ужасно.
Семейство де Фонтарс настолько внезапно покинуло Ла-Борн-Бланш, что даже попрощаться как следует времени не нашлось. И пожалуй, в конце концов так оно и лучше; пожалуй, никто из них не хотел всю жизнь чахнуть над накопленными здесь воспоминаниями, предпочитая поскорее тихонько сбежать, оставить прошлое позади и в другом месте построить себе и своей семье новую жизнь.
На графа этот едва ли не вынужденный отъезд подействовал явно сильнее, чем на других. С детства он воспитывался как будущий хозяин имения, гордился своими титулованными предками, с аристократическим апломбом исполнял свои обязанности, удобно чувствуя себя в привычном здешнем распорядке — по утрам являлся коротышка Лароз, чтобы его побрить; затем он ежедневно верхом объезжал имение и посещал почтовое отделение в городке, где все относились к господину графу с почтением, подобающим его статусу; вдобавок охотничий сезон и месяцы предшествующей подготовки; романтические интрижки со сговорчивыми, а порой и не очень сговорчивыми девицами из городка. Хотя жизнь, которую граф себе построил, зиждилась, как подчеркнул его младший брат, на устарелых остатках феодального прошлого Франции, расставаться с нею от этого было не легче. В самом деле, оттого, что графа так резко вытолкнули в XX столетие, в «современный» мир, которого он дотоле умудрялся избегать, внезапная реальность отъезда ударила по нему с еще большей силой.
Конечно, Рене тоже очень не хотела покидать родные пенаты, других-то она не знала. Ей нравилось жить в здешнем краю, с лошадьми и собаками, в имении, где можно гулять, с любимыми слугами, особенно с ее союзницей, кухаркой Тата. К тому же ее пугало упоминание о Париже, ведь по своим редким поездкам в этот город, где видела изящных молодых людей в красивых городских нарядах, она поняла, что, несмотря на высокое происхождение, на самом деле не более, чем провинциалка. Однако по молодости лет переезд виделся ей и как большое приключение. В последние дни, проведенные в Ла-Борн-Бланше, Рене лежала ночами в постели, не в силах уснуть, изнывая от волнения и страха, пытаясь вообразить свою новую жизнь в Париже и в Египте. Сознавала, что это будет совершенно новая глава в романе, который она мысленно сочиняет, но пребывала в смятении оттого, что, судя по всему, более не контролирует основную сюжетную линию и пока что понятия не имеет, что произойдет дальше. Вера, что наши маленькие жизни будут продолжаться так же, как всегда, — одна из последних иллюзий детства, и, покидая Ла-Борн-Бланш, Рене навсегда покидала свое детство.
Одна только графиня покинула Ла-Борн-Бланш без больших сожалений и теплых воспоминаний. Жизнь в Орри-ла-Виле всегда казалась ей крайне ограниченной и неинтересной. То был мужской мир: с лошадьми, охотой и управлением поместьем, и всем этим занимался ее муж. Мало того что у графа были любовницы, вдобавок он часто ездил в Париж, где ужинал и куролесил с друзьями, тогда как она сидела дома в маленьком замке и ей было совершенно ничего делать, кроме как ждать ежегодного визита любовника, виконта. Графине не терпелось очутиться в большом городе с его роскошными магазинами, театрами и оперой. А вот переезд в совершенно неведомый Египет вызывал у нее куда меньше энтузиазма.
Весть о скором отъезде де Фонтарсов и о продаже Ла-Борн-Бланша быстро достигла ушей прислуги. Старик Ригобер поверил, только когда однажды утром пришли какие-то люди и увели лошадей на железнодорожную станцию в городке. Там их погрузили в специальные вагоны и отправили на новое место, в Нейи, где виконт поместил их в конюшне одного из своих друзей.
Рене тем утром спустилась в конюшню проводить лошадей, а потом нашла Ригобера, он бродил по опустевшим денникам, все еще полным запахов сена, навоза и конского пота.
— Я ходил здесь за лошадьми больше пяти десятков лет, мадемуазель Рене, — сказал старик, и его тихий голос эхом прокатился по странно гулкой конюшне. — Мне кажется, все это время тут никогда не бывало совершенно пусто. Даже в сезон охоты одна из моих упряжек всегда стояла здесь, ну и еще несколько лошадей. А теперь вот их нет… всех увели.
— Может, ты поедешь с нами в Египет, Ригобер, — с надеждой сказала Рене. — У дяди Габриеля там, наверно, есть лошади?
— Ну конечно, он держит лошадей, — кивнул Ригобер. — И за ними, понятное дело, ходит египетский конюх. Нет, мадемуазель, я прожил в этом городке всю жизнь, здесь и умру.
— После продажи поместья новые владельцы наверняка привезут своих лошадей, — предположила Рене. — И наймут тебя присматривать за ними, Ригобер.
— Что вы, мадемуазель Рене, они наверняка приедут с собственными слугами, — возразил старик. — Но это не имеет значения. Ведь я помню всех лошадей, что последние полвека стояли в этих денниках. Память об этих лошадях составит мне компанию до конца моих дней.
Ранним утром в день отъезда виконт спустился в конюшню повидать Ригобера по каким-то последним делам. Судомойка Анжелика стояла у подножия каменной лестницы, ведущей наверх, в ее комнатушку над конюшней.
— Господин виконт, — прошептала девушка. — Можно вас на два слова?
— Да, что у тебя, Анжелика? — нетерпеливо спросил виконт.
— Дело очень срочное, господин виконт, — отвечала девушка.
— Какое именно? Выкладывай, и побыстрее. У меня еще масса дел.
— Да, господин виконт, я понимаю, — дрожащим голосом сказала девушка. — И простите, что я вас задерживаю. Но видите ли… видите ли… мне надо кое-что вам рассказать… — Анжелика заплакала.
— Выкладывай, — сказал виконт. — У меня нет времени.
— Я в ужасном положении, сударь, — всхлипнула она. — Я жду ребенка. — И, словно в напоминание, она бросила взгляд на верхушку лестницы. — Вашего ребенка, господин виконт.
— Весьма бедственная для тебя ситуация, — сказал виконт, — и я очень тебе сочувствую. Однако я совершенно уверен, что ребенок не мой.
— Ну как же, сударь, конечно, ваш, — возразила девушка. — Вы были единственный. Первый и единственный.
— Нет, это совершенно невозможно, — ответил виконт. — Видишь ли, у меня не может быть детей. По этой причине у нас женой и нет собственных отпрысков. А теперь мне в самом деле надо поговорить с Ригобером. До свидания, мадемуазель. Желаю удачи!
Беспомощно заливаясь слезами, Анжелика протянула руку, будто желая удержать его, но виконт уже отвернулся. И не оглядываясь, поспешил прочь.
Позднее в то утро, когда семейство уже собиралось сесть в карету, чтобы отправиться на станцию, старуха Тата, горько рыдая, выбежала из кухни, обняла Рене и прижала голову девочки к своей пышной груди.
— Мадемуазель Рене! — сквозь слезы воскликнула она. — Не забывайте старых слуг, которые любили вас с самого рождения. Пишите нам хоть изредка. И приезжайте когда-нибудь навестить нас, если сможете.
Рене тоже расплакалась в объятиях Тата, и здесь, на этом месте, в этот миг кончилось ее детство.
Муж Тата, Адриан, погрузил оставшиеся чемоданы на крышу кареты, а потом оба они, вместе с консьержкой Матильдой, стояли во дворе, утирая слезы и махая вслед, когда семейство в последний раз выехало из Ла-Борн-Бланша; слуги хранили верность до конца, хоть и брошенные на произвол неопределенной судьбы.
Место не потеряла только мисс Хейз, она поедет с семейством в Париж, а затем в Египет, ведь, что ни говори, девочке нужна гувернантка.
Хотя и вынужденные жить чуть скромнее, в разряд бедняков де Фонтарсы все же никак не попадали. Апартаменты в Париже — помещавшиеся на Елисейских Полях в доме № 29 и оттого прозванные «29-й» — занимали четыре этажа и состояли из восьми господских комнат с тремя ванными, а также из четырех комнат для прислуги. В нижнем этаже располагались два гаража. Виконт подумал обо всем, в частности, пригласил известного парижского декоратора Андре Карлиана, поручив ему отделать и обставить дом в стиле Людовика XVI, с камчатными шторами яркого лимонно-желтого цвета, столь любимого графиней.
Кроме того, Габриель нанял унылого английского дворецкого по имени мистер Браун, надзиравшего за слугами-суданцами. Члены семьи затруднялись с уверенностью сказать, сколько в доме слуг, ведь одеты все они были одинаково, в традиционные длинные рубахи и тюрбаны, и выполняли распоряжения с одним и тем же напряженным выражением почтительного внимания на лице, никогда не заглядывая в глаза, как и надлежит хорошо обученным слугам. На Рене эти суданцы с их подобострастными поклонами и расшаркиваниями наводили тоску, и она еще больше скучала по веселому, чудаковатому персоналу Ла-Борна, те хотя и были слугами, но притом оставались личностями. Дом Рене тоже не нравился, в нем царила какая-то мрачная, безликая атмосфера, желтые шторы матери и те не могли ее развеять.
Обескураженный провинциальностью гардероба графини и племянницы, виконт водил их за покупками к лучшим парижским кутюрье. Вкусы у Габриеля и графини не слишком совпадали, однако ж Габриель настаивал, что сам выберет им наряды.
— Я уже потеряла шесть килограммов, — сетовала графиня, — так что корсет мне больше не нужен. И я вполне могу влезть в эти смешные детские платья, какие ты для меня выбираешь. Ты одеваешь меня как ребенка, Габриель.
— Я люблю детей, дорогая, — отвечал виконт. — И юношеский покрой тебе к лицу… ты выглядишь… как бы это выразиться… моложе.
Однажды виконт устроил так, что отправился за покупками в дом моды Ланвен[3] с одной только Рене. Он пришел в восторг, когда тамошняя приказчица предположила, что девочка его дочь, и постарался соответствовать этому впечатлению. Рене действовало на нервы, что оба обращаются с ней как с ребенком и не дают себе труда поинтересоваться ее собственным мнением. Они выбрали для нее несколько платьев в пастельных тонах и одно темно-синее. Рене примеряла их перед зеркалом, а эти двое вертели ее точно куклу, пока у нее не закружилась голова. Под конец приказчица принесла итальянскую соломенную шляпу и кружевные панталоны с розовыми бантиками — отнюдь не во вкусе Рене.
— Это сейчас модно? — скептически осведомился виконт.
— О да, господин виконт, — уверила девушка. — Очень модно. У нас этот стиль называется «за мной, юноша».
Габриель нахмурился:
— А если я не желаю, чтобы юноши ходили следом за моей дочерью?
Приказчица заговорщицки улыбнулась и погрозила пальчиком:
— Такая прелестная девочка, как она, господин виконт. Боюсь, у вас не будет выбора.
— Вот тут вы ошибаетесь, мадемуазель, — ответил виконт. — Пожалуй, панталоны мы не возьмем.
Наутро Габриель за завтраком объявил, что на весь день уезжает с Рене в Версаль.
— Не поехать ли и мне с вами, — сказала графиня, которая отчаянно старалась лишить виконта всякой возможности побыть наедине с ее дочерью. — Такой чудесный день для прогулки за город.
— Ах, боюсь, вы забыли, дорогая, — сказал Габриель. — У вас нынче примерка платьев.
— Ничего страшного, перенесу на другой день, — ответила графиня.
— Вряд ли это возможно, — возразил виконт. — Если вы пропустите сегодняшнюю примерку, они не успеют дошить платья до нашего отъезда. Но для меня это прекрасный случай показать моей будущей дочери парижские достопримечательности. Думаю, нам пора. — Он встал из-за стола. — Идем, котенок, возьмем ради такой оказии «рено».
В радостном предвкушении целого дня наедине с дядей Рене быстро встала и подошла на прощание поцеловать отца. Она избегала смотреть на мать, чья обида ощутимо витала в воздухе.
Граф, по обыкновению, читал за завтраком газету — он перенял такую привычку у англичан — и оставил разговор без внимания, как все больше оставлял без внимания домашние происшествия вообще, особенно после переезда в Париж. После дьявольской сделки, заключенной с младшим братом, граф словно бы полностью отрекся от роли главы семьи и совсем отдалился от жены и дочери. Несколько раз в неделю он ужинал в своем клубе, часто с братом, и тогда графиня ужинала у себя в будуаре, а Рене и мисс Хейз — вдвоем в столовой. Граф возвращался под утро, пропахший коньяком и сигарами, дешевыми духами подружек и тяжелым русским одеколоном, который неизменно предпочитал всем прочим. Рене всегда просыпалась от этих утренних запахов на лестнице, радуясь, что ее любимый папà уже дома.
— До свидания, папà, — сказала она сейчас, целуя его. — Ты слышал? Я еду кататься с дядей Габриелем!
— Да-да, конечно, — сказал граф, отрываясь от газеты с привычно рассеянным видом. — Превосходная идея.
Стоял чудесный день в конце бабьего лета — синее небо, облака мягкие, пухлые, чистейшей белизны. Рене впервые ехала по Парижу в автомобиле и была очарована красотой города. Когда они ехали по Елисейским Полям к площади Этуаль, она напевала дяде популярную в то время песенку про девушку Каролину и ее новые лакированные башмачки.
Пение племянницы привело виконта в прекрасное настроение.
— Ты счастлива, мой цветочек? — спросил он, когда они проезжали мимо Триумфальной арки.
— Очень, дядюшка, — ответила Рене.
— Тебе не слишком скучно в «Двадцать девятом»?
— Да нет, не слишком. Но мне недостает Ла-Борна. Недостает слуг и сельского пейзажа. А в особенности моих животных.
— Надо подыскать тебе подружек, с которыми можно играть здесь в Париже.
— Подружек, чтобы играть? — фыркнула Рене. — Подружки меня не интересуют. И игры тоже. Я предпочитаю общество стариков. Они не такие нудные.
Виконт рассмеялся:
— По-твоему, я очень старый?
— Вовсе нет. По-моему, вы намного моложе, чем папà и его друзья.
— Спасибо. Милый комплимент, — сказал дядя Габриель. — А скажи-ка, малышка, как ты думаешь, твои родители здесь счастливы?
— Мамà скучает. Хотя она всегда скучает. Ей нечем заняться. Она могла бы найти себе дело, если бы интересовалась благотворительностью или помощью бедным. Но бедняки приводят ее в уныние. А у папà на уме только лошади да друзья. Нет, едва ли они здесь очень счастливы.
— Да, вот и я тоже так думаю, — согласился виконт. — Но ты, малышка, держишься дома так тихо, молчишь все время. Почему ты никогда не участвуешь в разговоре, не высказываешь свое мнение?
— Потому что никто его не спрашивает. В том числе и вы, дядюшка. Вы никогда не спрашиваете меня ни о чем, разве только люблю ли я вас и нахожу ли симпатичным.
Виконт от души расхохотался:
— Да, что правда, то правда. Видишь ли, у меня есть обо всем свое мнение, а чужое меня никогда особенно не интересовало.
— Скажи я, что думаю на самом деле, вы бы меня отшлепали, — сказала Рене.
Он опять рассмеялся.
— Наверно, так и есть! Ты боишься меня, малышка?
— Нет, с какой стати?
— Ну, я ведь мог бы тебя отшлепать, и вообще, все меня побаиваются.
— Но не я, — смело ответила Рене. — Я вас не боюсь.
Виконт обнял племянницу за плечи, притянул поближе к себе.
— Вот за это я тебя люблю. — Он поцеловал ее в уголок рта, по обыкновению лишь слегка коснувшись ее губ.
Оба долго молчали, сердце Рене билось учащенно, как всегда в непосредственной близости от дядюшки. «Интересно, он чувствует, как бьется мое сердце?» — думала она.
— Ты, наверно, проголодалась, — наконец сказал Габриель. — В Версале мы пообедаем в «Резервуаре». Шикарное заведение.
Виконт остановил «рено» близ ресторана, а когда они вышли из автомобиля, пригладил волосы Рене, подтянул чулочки и расправил платье.
— Так-то лучше, — сказал он, удовлетворенно глядя на нее.
— Вы обращаетесь со мной как с ребенком, дядюшка.
— Ты и есть ребенок, лягушоночек.
Виконт, казалось, знал в ресторане поголовно всех, и пока они шли за метрдотелем к столику, здоровался с друзьями и знакомыми, которые там обедали, иные вставали, чтобы обменяться с ним рукопожатием или обнять его. Рене больше, чем когда бы то ни было, чувствовала себя подле дяди ребенком и, несмотря на новенький городской наряд, по сравнению с этими элегантными парижанами казалась себе неотесанной деревенской девчонкой.
К ним подошла миловидная брюнетка. Рене узнала в ней одну из тех дам, что приезжали в Ла-Борн на охотничьи уикэнды; это была племянница англичанки по имени леди Уинтерботтом, принадлежавшей к тому же кругу, что и семейство де Фонтарс.
— О, здравствуйте, Софи, — сказал дядя Габриель, расцеловав женщину в обе щеки. Рене отметила, что виконт необычно взволнован. — Значит, вы вернулись в город. И как же прошло ваше… короткое пребывание за городом?
— Об этом, Габриель, я бы с удовольствием побеседовала с вами наедине, — сказала дама. И с откровенной неприязнью посмотрела на Рене. — Как я погляжу, виконт, вы теперь похищаете детей прямо из колыбели.
— Вы же помните мою племянницу Рене, — сказал виконт. — Скоро она станет моей приемной дочерью.
— Верно, я не сразу узнала ее, она так выросла. Как это похоже на вас, Габриель, удочерить такую прелестную малютку. — Она приблизила к нему лицо и тихо, со злостью прошипела: — Стыдитесь! Пенис как у осла — и связываетесь с маленькими девочками.
Виконт густо покраснел, не в состоянии даже ответить. Рене никогда не видела дядю в столь полном замешательстве. Он быстро прошел мимо дамы, за руку таща Рене за собой, как упирающегося ребенка. Метрдотель усадил их за угловой столик.
— Что она вам сказала, дядюшка? — спросила Рене.
— Ничего, — коротко бросил он. — Забудь ее.
— Что значит «пенис как у осла»?
— Ничего. Совершенно ничего. И не стоит повторять это кому-либо, в особенности родителям.
— Но что это значит? — настаивала она.
— Довольно вопросов. Делай, как я сказал, и забудь об этом!
— Ну, раз вы не хотите говорить, я спрошу у мисс Хейз, — упрямо сказала Рене. — Она объяснит. Мисс Хейз все знает.
Виконт наклонился над столом и заговорил тихо, сдержанным тоном:
— Слушай меня внимательно, юная барышня. Уверяю тебя, мисс Хейз не знает ответа на твой вопрос. И я запрещаю тебе обсуждать это с нею или с кем-нибудь другим. Ты меня поняла?
— Да, дядя, — ответила она, хотя горячность Габриеля лишь усилила ее любопытство, — я все поняла.
Как по волшебству, в этот миг перед ними возник официант с бутылкой шампанского в серебряном ведерке со льдом и двумя бокалами. Он мастерски откупорил бутылку и наполнил бокалы.
Виконт поднес свой бокал к губам Рене и уже мягче спросил: — Ты впервые пробуешь шампанское, малышка?
— Да, — отвечала она, сдерживая чих. — Пузырьки щекочут в носу!
Он рассмеялся:
— Выпей и загадай три желания.
Рене отпила глоточек из дядина бокала.
— Ладно. Загадала.
— Когда тебе сравняется шестнадцать, расскажешь мне, что ты загадала. И сбылось ли.
— К тому времени я забуду, чтó загадывала.
— В твоем возрасте ничего не забывают. Когда повзрослеешь, ты обнаружишь, что помнишь все об этом времени своей жизни. Каждую деталь. Память о юности — только она поддерживает нас на старости лет.
— Я никогда не состарюсь, — сказала Рене.
Дядя Габриель рассмеялся:
— Да, вот этой юношеской веры мне теперь больше всего недостает. И именно этой верой юность мне особенно дорога.
— Вы не такой уж старый, дядюшка.
— Ты любишь меня, моя красоточка?
— Как отца, — ответила она.
После обеда и шампанского виконт отправился с племянницей на прогулку в парк Версаля. Впервые в жизни Рене слегка захмелела, и они долго шли молча, держась за руки.
— Твоя маменька любит меня, — наконец сказал дядя Габриель. — Не понимаю, почему ты больше не любишь меня.
Шампанское развязало язык Рене, и она неожиданно выпалила:
— Я вас видела.
Виконт резко остановился.
— Ты о чем, дитя?
— Я видела вас и мамà. Вместе. Одних. Украдкой.
— Когда?
— Первый раз, когда мне было шесть. И много раз после.
— Где?
— В Ла-Борне, в гостиной. Я пряталась в египетском сундуке и подглядывала за вами.
Рене думала, что дядя прямо сейчас отшлепает ее, но вместо этого он сделал нечто совершенно неожиданное. Рассмеялся.
— Господи, — сказал он сквозь смех. — Господи, стало быть, ты не настолько невинный ребенок, как кажется!
— Я не ребенок, — повторила она.
— Да, это уж точно! После такого-то просвещения. И ты сурово осуждаешь меня и свою маменьку после всего, что видела?
— Нет. Мисс Хейв говорит, очень важно не осуждать других.
— Ты говорила об этом с мисс Хейв?
— Конечно, нет!
— И никому другому не говорила?
— Кому, по-вашему, я бы могла сказать такое? — спросила Рене. — Папà?
Дядя обнял ее, привлек к себе. Она почувствовала, как что-то твердое прижалось к ее животу.
— Я не хочу, чтобы ты танцевала с молодыми людьми, — прошептал дядя Габриель ей на ухо. — Ты теперь моя. Понятно? Я ревную мою девочку. — Он погладил ее по волосам. — У тебя губы как клубника, — пробормотал он, наклоняясь поцеловать ее; твердое пульсировало у нее на животе.
В «29-й» они вернулись в молчании. Проезжая мимо Триумфальной арки, виконт сказал:
— Когда приедем домой, не говори ни про шампанское, ни про ресторан и про Софи не упоминай. Не говори о наших объятиях и о нашем разговоре. Вообще, ни слова о Версале. Заключи этот день в своей памяти, девочка, в нашей памяти. Ты меня понимаешь?
Рене серьезно кивнула, чувствуя, что обладание этими секретами как никогда сблизило ее с виконтом.
На следующей неделе после поездки с виконтом в Версаль и всего за несколько дней до назначенного отъезда в Египет граф повел жену и дочь на балетный спектакль в Национальный театр на площади Оперы. Давали «Сильфиду», первый балет, какой вообще видела Рене, и у нее совершенно захватило дух, ведь танцовщицы были так грациозны и изящны, порхали по сцене, словно ангелы, в своих воздушных кружевных пачках, их ноги будто едва касались сцены, когда они танцевали, делали прыжки и кружились. Это зрелище разбудило у Рене желание самой стать танцовщицей, и после спектакля, когда вышла с родителями в фойе, она сказала:
— Папà, я бы хотела заниматься балетом. Вы найдете мне учителя в Египте?
Граф рассмеялся:
— Сожалею, малышка. Но сей род занятий не для людей нашего общественного положения.
— Почему?
— Потому что… — граф помедлил, потом нахмурился, будто не имел готового ответа на этот вопрос, — просто потому, что танцовщицы происходят из более низких по положению классов, чем мы, дорогая.
— Не понимаю, — сказала Рене.
— Поймешь, когда станешь старше.
Неожиданно наступила зима, и, когда они вышли из театра, на улице было холодно и сыро, падал первый в этом году легкий снежок, искрясь, словно крупинки стекла, в желтом свете уличных фонарей. Закутанные в зимние пальто, шарфы и меховые шапки, они еще сохранили частицу театрального тепла, и в этот миг, когда Рене шла между отцом и матерью среди парижского снегопада, ей чудилось, что они трое все же настоящая семья, счастливая семья.
Они направлялись к экипажу, который ожидал на бульваре, и тут к ним, протягивая ветхую соломенную корзинку, нерешительно приблизилась какая-то женщина в потрепанном шерстяном пальто.
— Сударь, сударыня, — сказала она, — помогите мелкой монеткой бедной больной женщине в такую холодную ночь.
— Она пьяна, — прошептала графиня. — Не давайте ей ничего, Морис.
В Париже постоянно сталкиваешься с городской беднотой — именно это вызывало у графини отвращение, и в иные дни она вообще не выходила из дома, лишь бы не видеть этих несчастных.
Граф, как бы защищая, обнял жену и дочь, и все трое ускорили шаги, стараясь не смотреть на нищенку. Но когда они торопливо шли мимо, женщина заговорила снова:
— Господин граф! — В ее голосе сквозило испуганное узнавание. — Это вы? В самом деле вы?
Граф остановился, обернулся к ней. Нищенка неуклюже сделала книксен, пала на колени у его ног, схватила руку в перчатке и попыталась поцеловать. Сама она была без перчаток, пальцы изуродованы артритом, кожа на опухших костяшках красная, потрескавшаяся. Граф отдернул руку.
— Простите меня, пожалуйста, господин граф, — сказала нищенка, — вы-то меня, понятно, не узнаете. — Она улыбнулась ему с восхищенным выражением, обнажив гнилые и отсутствующие зубы. — Господин граф, я — Элоиза… Элоиза Лафарж! Мы были знакомы несколько лет назад. Когда-то я здесь танцевала. Пока не повредила спину. Вы помните меня?
Граф, потрясенный, смотрел на женщину.
— Мне очень жаль, мадам, но боюсь, вы ошиблись. Я вас не знаю. Пожалуйста, встаньте! — Он наклонился, взял женщину за плечо, чтобы помочь ей подняться.
— Морис, не прикасайтесь к ней! — резко вскричала графиня. — Вы разве не видите, она пьяна. К тому же грязная. Можно подхватить бог весть какую заразу.
— Ах, вы совершенно правы, госпожа графиня, — виновато сказала женщина, с трудом встала и теперь сделала книксен перед графиней. — На меня ведь смотреть страшно, да? — Она отвела от лица космы грязных волос, торчащие из-под шерстяной шляпки. — Простите, пожалуйста, мой вид. Боюсь, я не успела принять вечернюю ванну. И ваша правда, выпила рюмочку-другую — чтоб не замерзнуть, знаете ли. Да и бедной моей спине на пользу. А это, верно, ваша дочка, — сказала она, повернувшись к Рене. — Какая прелестная девочка! Скажите мне, как ваше имя, дитя?
— Не говори с ней, Рене! — скомандовала графиня. — Морис, прошу вас, я очень замерзла, идемте!
— Сколько ж вам лет, деточка? — допытывалась нищенка.
— Извините, мадам, — сказал граф мягким беззлобным тоном. И чуть приподнял шляпу. — Нас ждет экипаж. Нам в самом деле пора идти.
— Да-да, конечно, — сказала женщина, без тени иронии, без тени горечи. — В такую холодную ночь госпоже графине надо быть дома, у теплого огня. Или принять горячую ванну. — Она снова повернулась к Рене и на удивление крепко схватила ее за плечо. — Какое красивое имя — Рене, — быстро сказала она, — думаю, вам четырнадцать. Родились летом девяносто девятого, июльское дитя, я бы сказала. Да, дитя двух столетий! — Она снова улыбнулась доброй улыбкой, странно вымученной из-за гнилых зубов, улыбкой, от которой Рене поежилась.
— Оставьте мою дочь! — потребовала графиня. — Морис, пусть она отпустит девочку!
Но Элоиза Лафарж не обратила на графиню внимания, придвинула лицо к Рене, и та учуяла запах спиртного.
— Какая же вы хорошенькая, почти совсем взрослая барышня. Вдобавок графиня, у которой вся жизнь впереди. Только представить себе… только представить.
— Отпустите меня, мадам! — Рене вырвалась из цепкой хватки нищенки.
— Извините нас, мадам, пожалуйста, — сказал граф. Он быстро снял перчатки и отдал их женщине. — Вот, возьмите. — Слазив в карман, он вытащил скомканные банкноты. — И это тоже. Возьмите. Мне очень жаль, мадам, что с вами все так скверно. Идемте, — сказал он жене и дочери, решительно подтолкнув их в сторону ожидающего экипажа.
— Вы очень добры, сударь! — крикнула Элоиза Лафарж им вдогонку. — Спасибо. Вы правы, барышня, что не желаете иметь ничего общего с такими, как я, вы-то сами такая благородная. Все правильно! Ваша маменька, графиня, хорошо вас воспитала, в самом деле! Браво, мадам графиня! Дитя! — воскликнула она вслед Рене. — Осмелюсь дать вам один совет: остерегайтесь крепких напитков! Они стали моей погибелью.
Упряжные лошади нетерпеливо переступали с ноги на ногу, цокая копытами по мокрой мостовой, выдыхая в холодный ночной воздух клубы пара, снежинки таяли на их потных спинах. Граф помог жене и дочери сесть в экипаж, уселся сам, стукнул тростью в крышу и крикнул:
— Трогайте, сударь!
— Кто эта женщина, папà? — спросила Рене, когда кучер хлестнул вожжами лошадей и экипаж покатил прочь. Но девочка, разумеется, помнила имя Элоиза Лафарж, которое в детстве слышала в перешептываниях слуг.
— Никто, — ответил граф. — Никто.
— Вы правда когда-то были знакомы? — спросила она. — Откуда ей известно, сколько мне лет?
— Понятия не имею, — сказал граф. — Возможно, она в самом деле танцевала здесь когда-то. Возможно, я встречал ее много лет назад, за сценой после представления. Возможно, примерно в то время, когда ты родилась. Я так гордился, что хвастал всем и каждому. Однако ж, боюсь, эту несчастную я совершенно не помню.
— Почему же вы отдали ей свои перчатки? — не отставала Рене. — И деньги?
— Потому что пожалел ее, — сказал граф. — У меня много перчаток.
Рене посмотрела в окошко экипажа на женщину, которая все еще сгорбившись стояла под легкими снежинками. Она надела новые перчатки и провожала взглядом удаляющийся экипаж. Рене никак не могла совместить образ изящных, красивых, юных балерин, которых видела нынче на сцене, и эту пьяную нищую старуху с гнилыми зубами, в грязной одежде, пахнущую алкоголем. И решила, что женщина определенно лгала, не могла она быть одной из танцовщиц, одним из неземных ангелов, что порхали по сцене. Эти изысканные создания не старели, не дряхлели и не кончали уличными попрошайками; такое совершенно немыслимо. Да, женщина определенно лгунья и выдавала себя за танцовщицу лишь затем, чтобы придать своей никчемной жизни толику благородства и достоинства.
— Папà, — тихонько спросила Рене, — если дядя Габриель меня удочерит, я уже не буду графиней? Только виконтессой?
— Почему ты об этом подумала? — спросил граф.
— Я бы предпочла остаться графиней, — сказала Рене. — Это более высокий титул, чем виконтесса.
— Так или иначе, ты, милая, пока ни та ни другая, — отвечал граф. — Ты дочь графа, а вскоре станешь дочерью виконта. Однако фамильный титул перейдет к тебе лишь после смерти твоей матери, причем только если ты не выйдешь замуж. А для такой прелестной девушки это маловероятно. Впрочем, став дочерью дяди, ты сможешь стать виконтессой, но только если Габриель и Аделаида разведутся или если она умрет, причем опять-таки если твой дядя не женится снова, а ты не выйдешь замуж. Вот тогда ты можешь получить его титул.
Рене до сих пор смотрела в окошко экипажа на уменьшающуюся фигуру нищенки, и как раз в тот миг, когда они на повороте должны были исчезнуть из виду, та подняла руку в перчатке и слегка помахала вслед. Рене посмотрела на закутанную в теплый плед графиню, сидевшую напротив нее в уютном освещенном фонарем экипаже, щеки ее и кончик носа покраснели от холода, она тоже смотрела в окно, а неподвижность лица говорила, что она ничего не видела и не слышала ни слова из этого разговора. Рене подумала, что в этот миг ее мамà, замершая словно натура для картины Вермеера, выглядела на редкость красивой, и теперь она совершенно уверилась, что от неискоренимой зависти к своим знатным хозяевам слуги просто-напросто сочинили басню о ее незаконном рождении, что это не более чем лживые сплетни, какими простонародье не прочь скрасить свою убогую жизнь. И пожалуй, впервые в жизни Рене почувствовала, как в ней шевельнулось что-то вроде нежности к этой женщине, ее матери, графине.
Вечером 16 ноября 1913 года граф и графиня Морис де Фонтарс, их четырнадцатилетняя дочь Рене, ее английская гувернантка мисс Хейз и виконт Габриель де Фонтарс, направляясь в Каир, сели на парижском Восточном вокзале в поезд «Compagnie Internationale des wagon-lits et des grands express européens»[4].
Трепеща от волнения, Рене впереди всех спешила в вагон-ресторан, где элегантные официанты в перчатках, накрахмаленных белых куртках и черных брюках подавали пассажирам поздний ужин. Надраенная бронзовая и медная фурнитура мягко покачивающегося вагона поблескивала в неярком свете ламп, меж тем как за окнами исчезали огни Парижа, столики сверкали серебром приборов, хрусталем и тонким фарфором. Компанией владела итальянская фирма, и Рене с восторгом увидела в меню неведомые ей экзотические блюда, например спагетти с сыром пармезан. По поводу этого блюда граф, истый националист и ксенофоб, только проворчал:
— Будь осторожна, дочь моя. Итальянки потому такие толстые, что едят исключительно лапшу!
В своем волнении Рене под стук колес уснула воробьиным сном и проснулась задолго до завтрака. Большую часть дня граф сидел, уткнувшись в ту или иную из своих газет, а виконт занимался счетами плантаций. Графиня молча смотрела в окно на проплывающий мимо сельский пейзаж, мисс Хейз читала книгу о египетских древностях. Не в силах усидеть на месте и наскучив своим малоподвижным, необщительным семейством, Рене вышла из купе и стала бродить по коридорам, из одного вагона в другой, критически изучая попутчиков.
Под вечер они сошли в грязном и шумном портовом Бриндизи. Хотя виконт предупредил, что в неразберихе железнодорожной станции надо опасаться карманников, у мисс Хейз мигом стащили кошелек.
— Ничего страшного, — лукаво сказала практичная гувернантка. — Кошелек-то был пустой! Просто приманка! — Она хлопнула себя по пышному бедру. — Когда путешествую, я всегда держу деньги, паспорт и ценности в специальном поясе, который надеваю под корсет.
— Прекрасно придумано, мисс Хейз, — иронически усмехнулся виконт. — На свете не найдется более надежного места.
Небольшой конный экипаж доставил семейство к бриндизийским причалам, где они поднялись на борт судна, идущего в Египет. Дядя Габриель заказал для Рене каюту рядом со своей, тогда как граф с графиней водворились чуть дальше, тоже в соседних каютах. Мисс Хейз сослали вниз, на палубу для пассажиров третьего класса.
В первую ночь плавания виконт позвал племянницу к себе в каюту, чтобы она поцеловала его на сон грядущий. Он уже был в постели, укрытый одной лишь простыней.
— Присядь, малышка, — сказал он, указывая на край кровати.
Рене села рядом, и он ласково погладил ее по волосам.
— Дядюшка, на вас нет никакой ночной одежды, — нервно обронила она.
— Я часто сплю без одежды, — сказал он. — Тебе от этого неловко?
— Немножко, — призналась она.
— Не надо робеть, дитя. Между нами не должно быть секретов. Мы должны знать друг о друге все. Вот, — он взял ее руку, положил на простыню, — положи руку сюда.
Рене почувствовала, как под простыней что-то шевельнулось, будто проснулся живой зверек. Она отдернула руку.
— Я боюсь!
Виконт рассмеялся:
— Все хорошо, малышка. Он тебя не укусит. А теперь поцелуй дядю и иди спать.
— Маменька сказала, я попаду в ад, если позволю вам меня целовать. Дядьям грешно целовать племянниц.
— Чепуха, — сказал виконт. — Твоя маменька говорит неправду, потому что ревнует. Она любит меня и завидует твоей красоте и юности. Поэтому ты ни в коем случае не должна говорить, что происходит между нами. Твоя маменька может устроить нам большие неприятности. Ты меня понимаешь?
Рене кивнула.
— Один поцелуйчик в щеку. — Виконт притянул Рене к себе и легонько ткнулся губами ей в щеку. — А потом беги спать.
Поднялся ветер, и судно закачалось с борта на борт, морские волны заплескались об иллюминаторы.
— Ладно, — сказала Рене, — но только один.
Через два дня, после необычно бурного перехода через Средиземное море, семейство де Фонтарс ночью высадилось в Александрии. Заспанные они стояли на пристани, будто во сне, жмурясь от усталости, смешанной с жадным любопытством к этому новому миру непривычных звуков, красок и запахов. Мужчины, женщины и дети в просторных одеждах, тюрбанах и чадрах спешили мимо, переговариваясь на экзотических наречиях. В клетках щебетали, вопили, визжали птицы и разные животные, в том числе обезьяны, в загонах мычал рогатый скот, кричали ослы. Маленькие одноконные экипажи, телеги и фургоны громыхали по мостовой, колеса их скрипели и распевали на разные голоса. Но подлинно экзотичной была разлитая в мягком ночном воздухе Египта густая смесь запахов — словно марево, над городом висела густая мешанина запахов человеческого пота и животных, пустыни и моря, благовоний, терпкого древесного дыма, неведомых блюд, кипящих на кострах, и тысяч душистых специй.
— Идемте! — сказал граф, нещадно подталкивая жену и дочь. — Незачем уподобляться этакому семейству эмигрантов, только что сошедшему на берег!
— Но, папà, мы и есть семейство эмигрантов, только что сошедшее на берег, — возразила Рене.
Виконт был здесь в своей стихии и принялся командовать, заговорил по-арабски как местный уроженец, нанял фургон с кучером в тюрбане, который доставит семейство и багаж к расположенной неподалеку железнодорожной станции. Словно по волшебству, из толчеи возникли полдюжины носильщиков в черных рубахах с красными кушаками; размахивая руками и наскакивая друг на друга, они соперничали, кому грузить в фургон солидные кофры и саквояжи семейства. Де Фонтарсы не путешествовали налегке.
— Балек! Балек! — кричал виконт, яростно охаживая грузчиков стеком, чтобы хоть как-то укротить их судорожную толкотню.
— Ну да, — насмешливо обронил граф, — арабы, милые друзья моего брата!
Позднее, погрузившись в спальный вагон до Каира, семейство облегченно вздохнуло: здешняя железнодорожная компания принадлежала англичанам, что обеспечивало короткую передышку в своем кругу, а также цивилизованный покой после неприятно шумного прибытия в диковинную новую страну. Мисс Хейз особенно обрадовалась оттого, что в вагоне-ресторане подавали настоящий английский чай.
Наутро они прибыли в Каир, где на вокзальной платформе их встретил британский компаньон виконта доктор Лиман, невысокий загорелый человек со статью обезьяны, у которого руки густо поросли черными волосам, и те же волосы пучками торчали из ушей.
— О, господин виконт, это ваша дочка? — спросил доктор.
— Да, почти, — ответил виконт, бросив нежный взгляд на Рене.
— Да, я вижу сходство, — одобрительно заметил доктор Лиман.
Он уже собрал бригаду носильщиков, которые займутся багажом. Виконт держал племянницу за руку и вел ее сквозь толпу, граф, графиня и мисс Хейз шли следом. Карета с лошадьми, чья упряжь была увешана бронзовыми бубенчиками, сдала их у вокзала. Один из носильщиков помог графине подняться в карету, двое остальных пособили мисс Хейз, предварительно быстро обсудив по-арабски, как это сделать. В конце концов один из них подставил плечо под ее пышный зад и поднял в карету, заставив гувернантку издать забавное «ухх!» — то ли от возмущения, то ли от удовольствия. Остальные носильщики погрузили семейный багаж во второй конный экипаж.
Лошади тронулись, и под веселый перезвон бубенчиков экипажи покатили по шумному бульвару. Рене, точно завороженная, не сводила глаз с города за окошком. Как и во всех больших городах, то, что новоприбывшим казалось полной анархией и неразберихой, на самом деле подчинялось некоему подспудному порядку, собственному отчетливому ритму.
— Боже мой… — пробормотала графиня. — Какой хаос!
— Придется вам привыкать, дорогая, — сказал граф с напускным скучающим безразличием, почти не глядя в окно. — Таков теперь наш новый дом.
Дом виконта в Каире — назывался он «Розы» за пышные цветники, — оказался еще роскошнее, чем воображало семейство, — настоящий дворец с огромными комнатами и высоченными потолками, белые оштукатуренные стены увешаны громадными живописными полотнами и старинными египетскими гобеленами, которым, казалось бы, место в музейиой коллекции. Пол, выложенный полированным камнем, устилали дорогие персидские ковры, мебель сплошь из резного экзотического дерева. Грандиозный холл окаймляли по обеим сторонам каменные пьедесталы с античными бюстами и бесценными вазами, он вел к центральной лестнице с золочеными перилами. Рене представила себе египетскую царицу Клеопатру, как та, увешанная драгоценностями, в летящем белом одеянии, величественно спускается по ступеням, чтобы приветствовать возлюбленного, преклонившего колени внизу.
Рене и мисс Хейз поместились в смежных комнатах второго этажа, прямо напротив покоев виконта. Каждая из комнат, отделанных в английском стиле, имела собственную ванную — неслыханная роскошь.
Графу и графине отвели покои в противоположном крыле дома. Осмотрев комнаты, граф громовым голосом вскричал на весь коридор:
— Но, Габриель, что это значит?! Здесь нет биде.
— Совершенно верно, Морис, — со смехом отозвался Габриель, — но если вы не забыли, в вашем старом доме была одна ванная на всю семью. На случай, если вам захочется вымыть задницу, предлагаю просто принять ванну!
Букеты свежих цветов украшали в «Розах» каждое помещение, и коптская домоправительница, мадам Мезори, ежедневно их меняла. Маленькая, энергичная, деловитая женщина бегло говорила на нескольких языках, надзирала за персоналом, состоящим из призрачно-бесплотных слуг-суданцев, которые словно бесшумно летали по дворцу, всегда деликатно исчезая за углом или в дверном проеме, как раз когда кто-нибудь из семейства входил в комнату, и оставляя после себя лишь едва ощутимый аромат благовоний и что-то вроде тающего отпечатка своего присутствия.
В собственном доме виконт немедля упрочил свою позицию главы семьи и более ни в чем не уступал старшему брату, даже для виду. Каждый вечер за полчаса до того, как переодеться к ужину, Габриель приходил в комнату Рене. Там он инструктировал ее, наставлял, проверял ежедневные уроки, теперь уже полностью взяв на себя роль отца. Однажды граф и графиня заглянули в этот час к Рене и нашли свою дочь сидящей на коленях виконта, оба о чем-то шептались.
— Дочь моя, — заметил граф, — ты похожа на куклу чревовещателя.
— Я готовлю ребенка к роли главы моей деловой империи, — пояснил виконт.
— Я вижу, Габриель, — отвечал граф.
— О да, прелестно, — вставила графиня. — Мы четырнадцать лет воспитывали ребенка, чтобы теперь у дяди была кукла для игр.
— Невысокая цена за ее будущую финансовую безопасность, Анриетта, — сказал виконт.
— Вот как, Габриель? А я вот сомневаюсь, — отозвалась графиня.
Рене быстро усвоила, что дядя Габриель — суровый наставник. Хотя в Египте виконт возложил ее обучение на мисс Хейз, он выказывал особый личный интерес к ее успехам в арифметике, ведь эта наука представлялась ему куда более полезной для ее будущего, нежели изучение литературы, истории или искусства, которому отдавала предпочтение гувернантка.
— При всем уважении, виконт, — как-то раз сказала ему мисс Хейз, — я, конечно, признаю важность солидной подготовки по математике, однако пребывание в Египте дает мисс Рене чудесную возможность изучить великие пирамиды и фараонов, Рамзеса Второго и Третьего, а также посетить музеи и исторические памятники. Эта страна такая древняя, такая богатая историей. Математикой девочка всегда сможет заняться дома, во Франции.
— На дворе двадцатый век, мисс Хейз, — серьезно ответил виконт, — и в мире вот-вот начнется война. Никто гроша ломаного не даст за фараонов и пирамиды, и эти предметы не помогут ребенку управлять моими делами, когда придет время. Нет, будьте любезны сосредоточить усилия на арифметических уроках.
— Но, дядюшка, я не планирую становиться директором банка, — возразила Рене. По правде говоря, ей одинаково надоели и бесконечные рассказы мисс Хейз о мумифицированных фараонах, и дядины таблицы умножения. — На самом деле мне хочется посмотреть город, — добавила она, — прогуляться по улицам Каира, увидеть его людей.
— Это совершенно невозможно, дитя мое, — сказал виконт. — Слишком опасно. Ведь в прошлом году дочку шведского консула похитили прямо у входа в музей. Нет, тебе разрешается только кататься в карете, в сопровождении матери или мисс Хейз, причем обязательно с закрытыми занавесками. И выходить из кареты строго воспрещено.
Виконт был не из тех, кого можно ослушаться, особенно в его же доме, и ни мисс Хейз, ни Рене более не осмеливались возражать по поводу обучения или нарушать установленные им правила. Однако, несмотря на юный возраст, Рене уже начала понимать, как надо обращаться с дядей, вроде бы уступая его авторитарной натуре, но в то же время манипулируя им себе на пользу. Она знала, ему необходимо чувствовать свое могущество, необходимо, чтобы другие его боялись, и для удовлетворения именно этой потребности ему нужны женщины.
С раннего детства очевидица страстного романа дяди и матери, Рене знала и другое: чтобы завоевать виконта, нельзя создавать у него впечатление, что она любит его слишком сильно, в противном случае все закончится как для графини — ее отвергнут и оставят без внимания. Он из тех мужчин, кого легко одолевает скука, и самый надежный способ ему наскучить — плясать под его дудку. Рене стала думать о дяде Габриеле как о голубоглазом коте из персидских сказок «Арабских ночей», которые мисс Хейз читала ей упоительными каирскими вечерами. А о себе — как о соловье в клетке. Пока кот не может достать птичку, он бесконечно ею очарован и часами спокойно за ней наблюдает. Но стоит ему схватить птичку, он немедля ее убьет и тотчас же потеряет к ней интерес. В свою очередь соловей мирится с ролью пленника под защитой клетки, и ему ничего не остается, кроме как продолжать свои песни.
Вот точно так же в «Розах» Рене чувствовала себя пленницей. Сам Каир был для нее почти полностью под запретом. Ей разрешалось только смотреть на город из-за занавесок кареты, и она украдкой выхватывала лишь обрывки его безграничных сокровищ: огромные суетливые рынки и тысячи пестрых лавок; торговцев на ступенях отеля «Пастырь», продающих бирюзовые и янтарные бусы; заклинателей змей, повелевающих кобрами; попрошаек-мальчишек; мечети и храмы; проспекты и бульвары; толпы людей всех наций и вероисповеданий — европейцев, африканцев, арабов, мусульман, христиан и евреев.
Единственным местом, где Рене позволялось гулять одной, был окруженный стеной сад в «Розах», и все, что достигало до нее там из живого города, приносил знойный ветер пустыни — волнующий аромат дубленой кожи и навоза, плодородный запах Нила, а сверх того терпкий запах лимонных рощ на его берегах. И все же в клетке цветущего сада, возле белого дворца, укрытая средь вековых деревьев, под постоянным бдительным оком виконта, Рене, словно соловей, могла излить свое сердце в песне.
Чрезвычайно богатая английская чета, лорд Герберт и леди Уинтерботтом, проводившие часть года в своем французском поместье, владели также великолепным дворцом в Каире, под названием «Мена-хаус». Как в Париже, так и в Каире лорд Герберт состоял в тех же дворянских клубах, что и граф, и виконт де Фонтарс, а графиня поддерживала весьма дружеские отношения с леди Уинтерботгом.
Между Уинтерботтомами существовала, как тогда говорили, «договоренность». Лорд Герберт, изящный, безупречный господин с аккуратными усиками, дамский угодник, неплохо жил за счет солидного фамильного состояния жены, одного из крупнейших в Англии и Египте. В свою очередь леди Уинтерботгом пользовалась престижем и общественными привилегиями, которые обеспечивал ей титул мужа, и потому давала ему определенную свободу. Эта дородная женщина обладала практическим умом, отлично разбиралась в делах, зорко примечала чужие скандалы и не оставляла без внимания ни одну сплетню, серьезную или пустяковую.
В тот месяц, который семейство де Фонтарс перед отъездом в Египет провело в Париже, лорд Герберт тоже находился там и регулярно бывал в «29-м». Затем он последовал за де Фонтарсами в Каир и немедля возобновил привычку наведываться в «Розы». Скоро стало ясно, что его светлость страстно увлекся графиней и обхаживал ее на свой собственный хитроумный манер.
Несколько вечеров в неделю граф и виконт ужинали в клубе «Мохамед Али», частном мужском клубе, куда женщины, разумеется, доступа не имели. И лорд Герберт безошибочно являлся в «Розы» с необъявленными визитами именно тогда, когда мужчин не было дома, причем всегда выражал удивление, что принимает его одна графиня. Лорд Герберт обладал изысканными британскими манерами, носил превосходные костюмы с Савил-Роу[5] и обувь, сшитую на заказ фирмой «Джон Лобб лимитед»[6], а наведываясь к графине, никогда не забывал захватить свежие цветы.
Внимание его светлости льстило графине и занимало ее, ведь она все больше отдалялась от мужа и от любовника, уже в Париже и еще больше после переезда в Египет. Возможно, виной тому воздух пустыни, насыщенный пряными ароматами и древностью, а возможно, просто экзотическая атмосфера Каира, но европейцы почему-то вели себя здесь иначе, не слишком строго соблюдали, а порой вовсе забывали нравы и социальные условности своей родины.
Будто в насмешку над графом и виконтом, графиня, например, стала в Каире подкрашиваться — смелый и, как кое-кто считал, даже вульгарный акт личного тщеславия, на который она никогда бы не осмелилась во Франции. А невинный на первых порах флирт, когда она благоприлично принимала лорда Герберта в саду или в гостиной «Роз», быстро дошел до того, что в отсутствие мужа и Габриеля графиня начала — весьма шокирующе — принимать англичанина у себя в спальне. И даже по вечерам выходила с лордом Гербертом — открыто поужинать в ресторане, а потом танцевать с ним в каирских ночных клубах, откуда иной раз возвращалась в «Розы» лишь под утро.
Граф и графиня все больше жили в Каире каждый своей жизнью, однако, когда близкие друзья графа по клубу «Мохамед Али» стали упоминать, что видели графиню в городе с изящным англичанином, граф в конце концов как-то утром в саду «Роз» призвал графиню к ответу.
— Что все это значит, Анриетта? — рявкнул он. Такова была одна из самых любимых его фраз, предполагающая, что все имеет подспудное значение, каковое он намерен полностью выявить. — Я слишком долго закрывал глаза на ваше вопиющее поведение. Вы и лорд Герберт устраиваете очень большой скандал. В самом деле, вы делаете себя посмешищем. И меня тоже. И всю семью.
— Я полагала, вас обрадует, что лорд Герберт развлекает меня, Морис, — спокойно ответила графиня.
— С какой такой стати подобные вещи должны меня радовать, Анриетта? — спросил граф.
— Я наслышана о тосте, который вы произнесли в своем клубе, Морис. — Графиня подняла руку, как бы держа в ней незримый бокал, и изобразила громовой голос мужа: — «Выпьем, господа, за наших лошадей, за наших жен и за тех, кто их объезжает!»
— Что-что? — взревел граф. — Кто вам это сказал?
— Лорд Герберт, конечно, — отвечала графиня. — Мы очень смеялись, он и я.
— Мерзавец! — прогремел граф. — Как он посмел! — Разумеется, во всех дворянских клубах существовало негласное правило не разглашать тамошние доверительные высказывания и беседы, и прежде всего не посвящать в них женщин, особенно жен. — Какой воспитанный человек станет повторять такое даме?
— Мой вопрос, Морис, — сказала графиня, — о другом: прежде всего, какой воспитанный человек станет говорить подобные вещи о своей жене? Мы с лордом Гербертом вполне откровенно беседуем друг с другом обо всем. Он полагает, в семье меня недооценивают.
— Значит, это правда, Анриетта, лорд Герберт — ваш любовник?
— Почему вы спрашиваете, Морис? Хотите произнести тост о нем?
— Боюсь, вы не оставляете мне выбора, придется вызвать мерзавца на дуэль. Я потребую сатисфакции, это единственный способ восстановить честь семьи.
— Лорд Герберт — цивилизованный человек. Я искренне сомневаюсь, что он станет участвовать в дуэли. Кстати, муж мой, ваши дуэльные шпаги остались во Франции.
Возмущение графа как будто бы остыло, он вдруг заговорил ностальгическим тоном:
— Помните, дорогая, как я срезал мяснику кончик носа, когда он не выказал вам должного почтения?
Графиня рассмеялась.
— Разве можно об этом забыть! — уже мягче сказала она. — Этим вы раз и навсегда снискали в округе славу непревзойденного фехтовальщика. И с тех пор никто не смел бросить вам вызов.
— Конечно, я бы предпочел сразиться с лордом Гербертом на шпагах, — сказал граф. — Но, без сомнения, сумею добыть в Каире пару дуэльных пистолетов.
— Простите, Морис, это уже смешно. Мы с лордом Гербертом не более чем добрые друзья и наперсники. Он никогда не примет ваш вызов.
— В таком случае он не только негодяй, но и трус, — сказал граф. — И если не примет мой вызов, то выставит свою трусость на обозрение, что принесет мне почти такое же удовлетворение, как пуля, пущенная этому щеголю в монокль.
Поскольку жена была занята новым компаньоном, а дочерью завладел брат, граф вскоре наскучил жизнью в Каире. Без своих лошадей ему было почти нечего делать, и, несмотря на развлечения в клубе «Мохамед Али», он тосковал по Франции и старым друзьям, особенно по веселому приятелю детских лет Балу, которого, как бывало раньше, назначил бы своим секундантом на дуэли с лордом Гербертом. Так или иначе, однажды под вечер в кабинете граф заговорил об этом с братом.
— Боже милостивый, Морис, вы в своем уме? — воскликнул виконт. — Поверьте, я тоже не питаю к лорду Герберту большой любви. Но дуэль! Разве я не говорил вам, что пора шагнуть в двадцатый век? Господи, с годами вы словно идете вспять во времени, а не вперед.
— Я предпочитаю улаживать дела чести так же, как наши предки, — сказал граф весьма высокопарным тоном.
— Я совершенно уверен, египетские законы запрещают дуэли, — сказал виконт. — Так что, если вы убьете лорда Герберта, вам скорее всего предъявят обвинение в убийстве.
Но удержать графа было невозможно, он заручился на роль секунданта виконтовым дворецким из «Роз», смуглым, бородатым. грозного вида человеком по имени Аслан. В этом качестве Аслан лично доставил графский картель лорду Герберту в «Мена-хаус»:
Сэр, Ваше недостойное дворянина поведение по отношению к моей жене, графине Анриетте де Фонтарс, оскорбило честь этой леди, а равно мою честь и честь моей достопочтенной семьи. Дабы отомстить за ваш проступок, я вызываю Вас на дуэль на пистолетах в саду усадьбы «Розы» на рассвете в эту пятницу. Конечно, ожидается присутствие Вашего секунданта. Кроме того, я предлагаю Вам прибыть с фургоном, дабы по окончании означенного дела Ваше мертвое тело было без промедления доставлено в Ваши владения. Ожидаю Вашего незамедлительного ответа.
— Боже мой! — удивленно сказал лорд Герберт дворецкому Аслану, прочитав послание. — Ужасно странно! Подождите здесь, любезный, я напишу ответ господину графу.
Немного погодя лорд Герберт вернулся и вручил Аслану свой личный конверт, запечатанный воском. Конверт был чин чином доставлен графу в «Розы», а он вышел в сад, где семейство угощалось послеобеденным чаем, вскрыл конверт с некоторой торжественностью и прочитал вслух следующее:
— «Мой дорогой Морис, я вполне уверен, что мы можем достичь обоюдно удовлетворительного решения означенной проблемы, не прибегая к средневековым практикам. Позвольте предложить Вам вместо дуэли встретиться завтра вечером в клубе за бокалом вина и обсудить все как цивилизованные люди. Ваш покорный слуга, лорд Герберт Уинтерботтом». Ха-ха-ха! Вот видите, Анриетта! — сказал граф, помахивая письмом. — Как я и ожидал. Что я вам говорил? Негодяй не принимает мой вызов!
— А я говорила вам, что лорд Герберт слишком джентльмен, чтобы участвовать в дуэли, — сказала графиня.
— Слишком джентльмен? Ха, слишком трус, так будет вернее. Уверяю вас, вот это, — он снова помахал письмом, — станет достоянием всего клуба! Ваш поклонник показал себя во всей красе! Ха!
Уладив следующим вечером дело семейной чести без кровопролития и действительно, судя по рассказам, за бокалом-другим дружеских коктейлей с лордом Гербертом, граф де Фонтарс решил первым отправиться в Армант, на плантации, где надеялся мало-мальски восстановить свой престиж помещика и хозяина.
Остальные члены семьи после отъезда графа вздохнули с облегчением. Его шумная раздражительность и постоянные сетования на каирскую жизнь — отсутствие биде, нелюбовь к арабам, пища, поведение жены, дочери, брата и многое другое, малое и большое, вызывавшее неодобрение графа, — весьма всех утомили.
Теперь, когда муж уехал, графиня могла видеться с лордом Гербертом в любое время, что доставляло ей удовольствие хотя бы отчасти, как средство поддразнить виконта. Что до Габриеля, то с отъездом брата он мог полностью сосредоточиться на своих новых отеческо-дочерних отношениях с Рене.
Вечером после отъезда брата виконт зашел в комнаты Рене и мисс Хейз и велел гувернантке нарядить его племянницу в одно из синих платьев, которые купил ей в Париже в тот день, когда они вдвоем ходили за покупками к Ланвен.
— Я решил поехать с дочерью на ужин к леди Уинтерботтом, — объяснил он. — Пора представить ее каирскому обществу.
В карете дядя Габриель пригладил волосы Рене и с похвалой посмотрел на нее:
— Ты хорошеешь с каждым днем. Я горжусь моей дочкой.
— Мамá будет в ярости, узнав, что вы возили меня сюда, — сказала Рене, когда карета свернула на подъездную дорожку «Мена-хауса».
— А какое мне дело, чтó думает твоя мать? — ответил виконт. — Ну вот, приехали. Иди так, как я тебя учил. Не бегом и не вприпрыжку.
— Я не ребенок, дядюшка.
«Мена-хаус» оказался даже больше и роскошнее, чем «Розы», но у Рене не было времени любоваться им, ведь, едва только они вошли, у нее возникло пугающее впечатление, будто все взгляды устремлены на нее. Леди Уинтерботтом встретила их улыбкой и с легкой иронией сказала Габриелю:
— Как умно с вашей стороны приехать с дочерью, виконт. А где сегодня ее маменька?
— Дома, боюсь, у нее болит голова, — солгал Габриель.
— В самом деле? — Леди Уинтерботтом издала короткий циничный смешок. — Забавно. Лорд Герберт нынче тоже в отлучке. Видимо, предпочел поужинать в клубе, а не у меня. Однако, господин виконт, вы будете рады узнать, что моя племянница Софи Корде только что неожиданно приехала в Каир и проведет нынешний вечер с нами. Мне известно, что ей очень хочется повидать вас. — Леди Уинтерботтом заговорщицки понизила голос: — Полагаю, она хочет безотлагательно обсудить с вами некую личную новость.
В этот самый миг Рене, с интересом и одновременно с ужасом глядя на прочих элегантных гостей, заметила Софи, которую последний раз видела в версальском ресторане.
— Прошу прощения, — сказала леди Уинтерботтом. — Я должна встретить других гостей. Господин виконт, пожалуйста, угощайтесь шампанским и общайтесь с друзьями.
— Несносная старая ведьма, — тихонько пробормотал виконт, когда леди Уинтерботтом отошла.
— Дядя, — прошептала Рене. — Она вон там, у стены. Эта Софи, она смотрит на нас.
— Да, знаю, я заметил. Не обращай внимания и не смотри на нее.
— Что она здесь делает?
— Гостит у тетки. Я же сказал, перестань смотреть на нее.
— Она приедет с визитом в «Розы»?
— Отнюдь. Ее не приглашали. Не тревожься.
— Вы опять будете заниматься с ней любовью? — выпалила Рене.
— Что ты сказала, дитя?
— Я знаю, она была вашей любовницей. По крайней мере, одной из.
— Моя любовная жизнь тебя не касается, барышня. Отшлепаю за такие речи!
— Только не здесь, дядюшка, пожалуйста! — испугалась Рене.
Виконт рассмеялся:
— Ты прелесть. Ладно, подожду до возвращения домой.
Рене изо всех сил старалась не смотреть на Софи, но та в течение всего ужина глаз с нее не сводила. В конце концов Рене собралась с духом и перехватила ее взгляд. И ее сразу же захлестнуло странно победоносное ощущение, просто оттого, что она здесь, сопровождает дядю и, стало быть, имеет некое право собственности, имеет полномочие. Еще совсем девочка, Рене почувствовала свою природную силу и превосходство. Инстинктивно осознала, что в конечном счете миром, где формально правят мужчины, властвует женщина и что ее выживание и процветание зависят от умения манипулировать этим миром, использовать его силу в своих интересах.
Мимоходом кивнув Софи и обменявшись с нею любезностями в компании других, Габриель весь вечер ловко избегал разговора наедине. Вскоре после ужина он распорядился подать карету и поспешно увел Рене.
— Ты превосходно сыграла свою роль, дочь моя, — сказал он. — Отныне я всегда буду брать тебя с собой. Ты защищаешь меня от гарпий!
На следующий же день Софи Корде появилась у дверей «Роз», где ее встретил привратник, тучный лысый евнух в белых одеждах по имени Омар.
— Я пришла повидать господина виконта де Фонтарса, — сказала Софи. — А также мадам графиню де Фонтарс, если она дома.
— Как о вас доложить, мадемуазель? — осведомился Омар; голос у него был до странности тонкий, а лицо — розовое и пухлое, как у огромного младенца.
Софи вручила Омару свою визитную карточку.
— Вы договаривались с господином виконтом о встрече, мадемуазель? — спросил привратник, изучая карточку.
— Нет, однако полагаю, виконт тем не менее ожидает меня, — ответила она.
— Прошу за мной, мадемуазель. — Омар слегка поклонился.
Он провел Софи в переднюю, где ее немедля окружили дворецкий Аслан и трое из его мрачноватых суданских клевретов, умело ограждавших виконта, в частности от неугодных посетительниц, которые регулярно вереницей тянулись в «Розы». По установленным в доме правилам, без разрешения виконта ни одну не допускали дальше передней.
Графиню, Рене и виконта Омар застал в саду, где они на английский манер пили послеобеденный чай.
— Прошу прощения, господин виконт, — сказал евнух. — К вам посетительница… — Он протянул хозяину карточку Софи. — Дама просит также повидать госпожу графиню.
— Я скоро подойду, Омар, — отвечал виконт. — Будь добр, скажи Аслану проводить мадемуазель Корде в салон. Но сообщи ей, что графине нездоровится. — Он встал и обернулся к графине: — Простите, дорогая. Я ненадолго.
— Нет, Омар. — Графиня встала. — Я встречусь с молодой дамой. Весьма любопытно узнать причину ее визита. В самом деле, отчего бы нам не принять ее всем вместе. Идем, Рене, думаю, для тебя это будет весьма поучительно.
Семейство расположилось в салоне, и Аслан с суданцами препроводили туда Софи, окружив ее так, будто эскортировали арестанта.
— Как приятно вновь видеть вас, дорогая, — сказала графиня с фальшивой учтивостью. — Ваш дядюшка, лорд Герберт, сообщил мне о вашем неожиданном приезде в город. Чему же мы обязаны удовольствием вашего визита?
— Давайте оставим любезности, — резко бросила Софи. — Я здесь, потому что родители выгнали меня из дома.
— О, как это огорчительно, — сказала графиня. — Хотя я не понимаю, при чем здесь мы.
— Вот как? Что ж, с вашего позволения, Анриетта, я вам объясню. — Софи извлекла из ридикюля карточку, по обычаю того времени сделанную фотографом, и обернулась к дяде Габриелю: — Я подумала, быть может, вы захотите увидеть фотографию вашего сына, Габриель. — Она протянула ему карточку. — По-моему, сразу видно, как он похож на вас.
Виконт взял фотографию, сделал вид, будто рассматривает ее.
— Боюсь, Софи, это совершенно невозможно, — сказал он. — Однако не могу не признать, некоторое сходство я усматриваю — правда, не со мной. В самом деле, мадемуазель, ваш сын как две капли воды похож на вашего близкого друга, лейтенанта Жуслена. Взгляни, Рене, ты узнаешь в этом ребенке черты Жуслена?
Лейтенант Жуслен был красивый молодой холостяк, который порой участвовал в охотах и балах в Ла-Борн-Бланше и некогда имел романтическую связь с Софи. Рене взяла фотографию из рук виконта, сознавая, что ей подали реплику и надо сыграть свою роль в этой небольшой домашней драме. Она взглянула на фото и поразилась правоте слов Софи: насколько это возможно для младенца, мальчик был удивительно похож на ее дядю Габриеля. Тот же нос, глаза, даже ямочка на подбородке. Рене задумчиво кивнула и посмотрела на Софи с легкой усмешкой.
— Вне всякого сомнения, — сказала она. — Определенно лейтенант Жуслен. Просто его портрет. Смотрите, у вашего ребенка такое же родимое пятнышко подле глаза.
— Ах ты… — тихо прошипела Софи, — мерзкая маленькая ведьма. — Она выхватила у Рене фотографию.
— Вот видите, мадемуазель, — сказал виконт холодным ровным голосом. — Боюсь, вы напрасно проделали столь долгий путь. Мне очень жаль, что родители выгнали вас. Но все-таки женщине не стоит заводить ребенка вне брака… особенно если у нее… как бы поделикатнее выразиться… больше одного… близкого друга. Боюсь, мы в самом деле ничем не можем вам помочь.
Софи обернулась к графине, протянула ей фото:
— Посмотрите на фотографию, Анриетта. Пожалуйста. Вы увидите сходство. Габриель старается выставить меня шлюхой, но с Жусленом у меня ничего не было. Отец моего ребенка — виконт.
Габриель едва заметно кивнул Аслану — дворецкий шагнул к Софи, взял ее за локоть, а суданцы сомкнулись вокруг нее.
— Прошу прощения, мадемуазель, — почтительно сказал Аслан с легким поклоном.
— Разве вы не видите, Анриетта? — умоляюще вскричала Софи. — Разве не видите, что происходит? Эта ваша ведьмочка вовсе не четырнадцатилетний ребенок. Это тигрица, защищающая своего самца. Раскройте глаза. Она молода и красива; Габриель возьмет ее к себе в постель, если уже не взял. А вас вышвырнет за дверь, как вышвырнул меня. — Софи разрыдалась.
— Мне очень жаль, мадемуазель, — сказал Аслан, по-прежнему деликатно держа Софи за локоть. — Но боюсь, я должен вывести вас вон.
— Анриетта, прошу вас! — умоляла Софи. — Мне нужна ваша помощь, моему сыну нужна ваша помощь. Ему нужно имя отца. Я приехала лишь затем, чтобы просить вас об этом. Пожалуйста, помогите мне!
Но Аслан и его суданская фаланга уже выводили рыдающую женщину из комнаты.
После ухода Софи в салоне долго царило молчание, все слушали затихающие вдали рыдания.
— Это чудовищно, Габриель, — наконец тихо сказала графиня. — И ведь это правда, верно?
— Не волнуйтесь, дорогая, — успокаивающе сказал виконт. — Все это ложь, злобная ложь отчаявшейся женщины. Ее ребенок не от меня. Это совершенно исключено.
— Я не об этом, — сказала графиня. — Конечно же, ребенок ваш, Габриель. Мы все это знаем. Я имела в виду другое: она сказала о Рене правду, верно?
— Что? Разумеется, нет! Смешно! — запротестовал виконт. — Я люблю вашу дочь как свою собственную. И не более того.
— Все, что она сказала, чистая правда, — сказала графиня. — Я делала вид, что это не так, пыталась пропустить мимо ушей, но все время знала, что это правда.
— Дорогая, вся наша семья должна здесь объединиться, — сказал виконт. — Софи, безусловно, предъявит мне претензии, сомневаться не приходится. Я богат, и она с удовольствием потребует некую часть моего состояния для своего незаконного сына. Однако вся на свете ложь, слетающая с губ озлобленной, неразборчивой женщины, по сути соблазнительницы, стремящейся разрушить нашу семью, не должна коснуться нас, не должна рассорить нас друг с другом… А теперь я хочу сообщить вам кое-что очень важное, — продолжал виконт уже веселым тоном, раз навсегда поставив точку в проблеме Софи Корде и ее визита. — Весь день намеревался сказать вам, что недавно принял решение; мы отправимся в Армант раньше, чем планировалось, точнее послезавтра. Так что не будем терять время. Начинайте сборы прямо сейчас.
И графиня, и Рене прекрасно понимали, что Габриель поменял свои планы сию секунду, под влиянием ситуации, чтобы сбежать от присутствия Софи в Каире и чтобы избавить их от ее обвинений. Обе понимали, что Габриель, вне всякого сомнения, отец незаконнорожденного. Но к несчастной женщине ни мать, ни дочь не испытывали ни малейшей симпатии и жалости, лишь убийственное презрение. Несмотря на напускное высокомерие, Софи была женщина слабая, неразумная, неразборчивая в любовных связях, непредусмотрительная, не подумавшая обезопасить свое будущее. В результате она пошла на окончательное унижение, непрошено заявилась в «Розы», умоляя об имени для своего незаконного сына, и что же — ее выставили за дверь как попрошайку. Она получила по заслугам. Папà прав, думала Рене, все женщины дуры. Он сотни раз это твердил. Но она дурой не будет.
— Послезавтра, дядя Габриель? — переспросила Рене, уже оставив сей инцидент в прошлом. — Как же нам успеть собраться к сроку? У мисс Хейз будет истерика!
Рене пришла в восторг, что они поедут на плантации, ей надоела затворническая жизнь в Каире, она жаждала новых приключений.
Наутро, когда Рене и мисс Хейз занимались сборами, виконт зашел к ним и сказал мисс Хейз, что хочет поговорить с дочерью наедине.
— Да, конечно, господин виконт, — отвечала гувернантка. — Мне все равно надо повидать мадам Мезори по поводу нашего багажа, так что я спущусь вниз.
Она ушла. Габриель наклонился, приблизил лицо к Рене, коснувшись губами ее губ.
— Я должен кое-что тебе сказать, дорогая. И хочу сказать это с глазу на глаз. Я только что вернулся от французского консула. Бумаги об удочерении подписаны. Отныне ты моя дочь. Моя настоящая дочь! — С этими словами виконт заключил свое новообретенное дитя в объятия и крепко прижал к себе. Рене тоже обняла его, чувствуя крепкий запах одеколона приемного отца и уже привычно чувствуя на животе что-то твердое.
— Ты рада, что поедешь в Армант, малышка? — шепнул он, отпуская ее.
Рене взяла его руку в свои, поцеловала.
— Да, дядя, очень-очень рада.
— Нет-нет, не «дядя», — поправил он. — Теперь ты должна называть меня «папá».
Рене рассмеялась:
— Не могу. У меня уже есть папá.
— Да, пожалуй, верно, — сказал виконт. — Но и называть меня дядей ты уже не можешь.
— Тогда я буду звать тебя просто Габриелем, — гордо предложила она. — Как взрослая!
— Отлично, — согласился виконт. — В Арманте ты повсюду будешь со мной, дочь моя. И я научу тебя всему, что касается управления плантациями. Дважды в неделю мы будем вместе объезжать владения. Они огромны и тянутся от западного берега Нила до пустынных дюн на горизонте. Целый день верхом, ночевать будем в отдаленных хижинах, а иногда и в сурадеках — палатках из искусно расписанного египетского хлопка. Вот увидишь, дорогая, это будет большое приключение.
Глаза у Рене загорелись, и она широко улыбнулась, предвкушая романтические скачки верхом в компании дяди целый день и ночевки в палатках. Но затем у нее возникла другая мысль.
— А мамá тоже будет с нами? — спросила она.
— Нет, конечно, — сказал Габриель. — Только ты и я, малышка.
И Рене ощутила огромное удовлетворение: за последние два дня она победила двух соперниц — сначала Софи, а теперь собственную мать. Она стала дочерью виконта, бесспорной царицей в этом дворце.
Прохладным утром в начале декабря 1913 года семейство де Фонтарс покинуло Каир, отправившись вниз по Нилу в расписанной золотом дахабийе, египетском судне с жилыми каютами, нанятой у лондонской фирмы «Томас Кук». На широкой речной глади кишели десятки других судов, барж и мелких посудин — паруса под лихим углом, лодочники монотонно перекликаются нараспев.
Умытые и надушенные, причесанные и одетые в лучшие свои наряды, графиня, виконт, мисс Хейз и Рене сидели в креслах на палубе, словно персонажи на парадном пароме, которым положено помахивать рукой крестьянам на берегу. А здешние крестьяне, феллахи, трудились на полях, ведрами набирали воду из реки, чтобы поливать растения, другие же, менее прилежные, просто сидели на корточках, в своих тюрбанах и просторных одеждах, невозмутимо наблюдая за течением реки. Река несла свои воды мимо глинобитных хижин деревень, мимо женщин в черном, с лицами, скрытыми под густой вуалью, они готовили пищу на очагах под открытым небом, голые ребятишки играли на пыльных улицах. Кое-кто из местных благоволил взглянуть на проплывающую дахабийе, но в их спокойных, непостижимых взглядах не было зависти, лишь вечное крестьянское безразличие, полученное по наследству от многих поколений предков, которые в свое время вот так же наблюдали, как мимо проплывают цари и царицы, завоеватели и захватчики, оккупанты и побежденные.
Вечером после ужина Габриель преподнес Рене сюрприз — подарил джеллабу[7], украшенную чудесной вышивкой.
— Отведите мою дочь к себе в каюту, мисс Хейз, — сказал он, — пусть она примерит. А потом возвращайтесь ко мне, для оценки. Ступайте с ними, Анриетта, помогите мисс Хейз.
В каюте мисс Хейз помогла Рене надеть джеллабу, меж тем как графиня сидела в кресле, наблюдая за ними с легкой скукой, с кротким смирением.
— Как вам, мамá? — спросила Рене, повернувшись по кругу. — Нравится?
— Думаю, виконту наверняка понравится его куколка в новом платье, — ответила графиня, устало вставая. — Пожалуй, я пойду к себе.
— Так я и думал, — сказал Габриель, не обращая внимания на отсутствие графини, которая молча ушла к себе. — Сидит превосходно! Ты чудесно выглядишь, дочь моя. Ей к лицу, не так ли, мисс Хейз?
— О да, виконт, — ответила та.
— Нынешний вечер дочь проведет со мной, мисс Хейз, — сказал виконт. — Вы свободны.
— Прекрасно, господин виконт. — Мисс Хейз сделала книксен.
Чтó знала мисс Хейз, эта внешне деликатная и столь же невозмутимая англичанка, об отношениях между дядей и племянницей? Она достаточно долго жила в семействе де Фонтарс и, хорошо изучив их социальное окружение, в глубине души пришла к выводу, что французам, в частности французской аристократии, присущи моральные отклонения. Но собственные, по-британски незыблемые, моральные устои и столь необходимая всем хорошим слугам способность как бы не замечать поведение хозяев не позволяли ей даже самой себе признаться, что у нее на глазах происходит совращение.
— Что ж, доброй ночи, сударь, — сказала гувернантка. — Доброй ночи, дитя. — И она тихонько закрыла за собой дверь.
— Ты чудо как хороша, — сказал Габриель. — Иди обними меня.
Вновь наедине с дядей Рене чувствовала, как сильно бьется сердце.
— Я твой отец, — сказал Габриель, — Имею полное право. Поди сюда.
В своем новом платье, зардевшись как стыдливая невеста в брачную ночь, Рене подошла к Габриелю и ласково обняла его.
— В полнолуние мы вместе отправимся смотреть пирамиды, — прошептал он и, должно быть чувствуя, что она дрожит, добавил: — Тебе холодно?
— Нет.
— Ты боишься?
Она не ответила.
— Дорогая моя дочка, — смеясь, он поцеловал ее в щеку, — теперь тобой командую я. Не надо бояться, просто слушайся меня. И усни в моих объятиях.
— Где ты спала этой ночью? — спросила графиня Рене наутро за завтраком в кают-компании.
— В каюте Габриеля, — честно ответила та.
— Вот как, он теперь просто Габриель?
— Да, потому что он мой отец, — объяснила Рене. — Я больше не могу называть его дядей. А поскольку отец у меня уже есть, я не могу звать его папá. И мы договорились, что я буду звать его Габриелем.
— Так можно называть любовника, — заметила графиня.
— Как вам угодно, мамà.
На пристани в Арманте семейство встречал конный экипаж и три повозки для багажа, запряженные осликами. Среди багажа были два ящика со всеми десятью томами «Тысячи и одной ночи» в классическом английском переводе сэра Ричарда Бартона; Габриель позволил мисс Хейз взять книги из его библиотеки в «Розах», чтобы она продолжала читать их вместе с Рене.
Расположенный на отлогой возвышенности над пышной зеленью нильской дельты, на фоне белых песчаных дюн, дом виконта подле плантаций Арманта был построен в стиле арабского дворца. Издали он выглядел как маленький город на горизонте, белые стены и ряд сводчатых кровель сияли, точно пустынный мираж, окруженные глинобитными стенами с острыми гвоздями поверху — «для отпугивания варваров», как пояснил виконт. Сейчас, когда караван въехал в ворота и приближался к дому, Рене казалось, будто она сама персонаж арабской сказки.
Граф Морис де Фонтарс ожидал семью перед дворцом, выглядел он необычно поздоровевшим и окрепшим, уже постройнел и загорел после недолгого пребывания на плантациях. Вдобавок он явно повеселел, встретил жену и дочь с непривычной теплотой и нежностью, словно и правда стосковался и был рад их приезду.
— Вижу, жизнь в египетской провинции вам по душе, брат мой, — заметил Габриель. — Вы прекрасно выглядите.
— Я заставил феллахов работать на хлопковых полях, как никогда раньше, Габриель, — гордо сказал граф. — Должен признать, они весьма стараются порадовать нового хозяина.
— Прекрасно, Морис. Вы всегда лучше ладили с крестьянами, нежели я.
Граф обернулся обнять дочь.
— Ах, вот и она, дочка двух отцов! — беззлобно воскликнул он. — Как же я рад видеть мою малышку.
— А я вас, папà, — сказала Рене, заключая его в объятия и на миг вновь ощущая в этом единении семейную солидарность — промельк мысли, что даже если их не назовешь в точности нормальной семьей, то, по крайней мере ненадолго, вполне можно счесть счастливыми.
Внутреннее убранство в Арманте было еще богаче, чем в «Розах»: тяжелые алые драпировки на окнах, огромные помещения, обставленные роскошными мягкими диванами и креслами, круглые столики с резным иероглифическим орнаментом, огромные венецианские зеркала и узорные турецкие ковры, устилающие полированный каменный пол. Высокие сводчатые потолки, иные с экзотическими плафонами, изображающими пейзажи, батальные сцены и небесную славу, создавали иллюзию, будто живешь под огромным расписным небом.
Рене и мисс Хейз поместились в соседних спальнях, разделенных общей ванной. Как и в «Розах», огромные окна их комнат выходили в сад, где росли фиговые, апельсиновые, грейпфрутовые и лимонные деревья, а также всевозможные экзотические травы и цветы, оттуда веяло густым ароматом жасмина, смешанным со сладкой терпкостью перца. Все здесь было новым и чужим, включая пустынный пейзаж, который простирался за широкой плодородной поймой Нила и вдали от стен дворцового оазиса казался беспредельным, один только ветер играл в текучих волнах песчаных дюн.
Через несколько дней после приезда в Армант, как раз когда Рене вечером засыпала, к ней в комнату зашла мамà. Графиня выглядела бледной и озабоченной. Села на краешек кровати.
— Ты счастлива в Египте, Рене? — спросила она.
— Да, мамà, а что?
— А Габриель? Ты знаешь, почему он так увлечен тобой?
— Потому что он мой отец?
— Твой отец? О-о, я тебя умоляю, — сказала графиня хриплым от презрения голосом. — Он часто тебя целует?
— Никогда, — солгала Рене.
— Он говорил, что собирается жениться на тебе?
— Что? Нет, никогда! Это бред!
— Почему ты против меня? — спросила графиня.
— Я не против вас, мамà. Я вообще не против кого бы то ни было.
— Что ж, возможно, так и есть, — кивнула ей мать. — В этом смысле ты похожа на Габриеля. Вам обоим совершенно наплевать на других, вы не за и не против. Вы думаете только о себе. И заключаете союзы только в собственных эгоистических интересах. Вы на самом деле под стать друг другу.
Графиня встала и, словно призрак, выплыла из комнаты. Рене уткнулась головой в подушку, размышляя о том, что план, несколько лет назад задуманный ею, маленькой девочкой, в конце концов принес плоды: она успешно предотвратила развод родителей и не дала матери выйти за Габриеля. И украла дядю у матери. Испытывая некоторое холодное удовлетворение от этого достижения, она вовсе не ощущала к графине личной неприязни. Даже признала, что, возможно, та права. Она и Габриель очень похожи, и пожалуй, им обоим и правда наплевать на всех остальных.
Рене лежала в постели, размышляя обо всем об этом, и уже начинала дремать, когда ее разбудил шепот Габриеля:
— Спишь? Мне показалось, я слышал голос твоей матери. Что она тебе говорила?
— Ничего, — ответила Рене. — Ничего она не говорила. Народ входит в мою комнату и выходит, будто на вокзале. Вы шпионите за мной?
Внезапно Габриель схватил ее за плечи и начал трясти.
— Лживая маленькая ведьма! — шипел он. — Я выбью из тебя эту скрытность. Ты таишься от меня. Ничего мне не говоришь. Выкладывай, что она тебе сказала!
Рене уже кое-что усвоила касательно резких перепадов дядина настроения и спокойно ответила:
— Она говорила то же, что и всегда, что нам с вами на всех наплевать. Отпустите меня, пожалуйста. Мне больно.
Как всегда, виконтова злость ушла так же быстро, как и возникла.
— Что ж, пожалуй, она права. — Он отпустил Рене. — Пожалуй, потому-то мы и понимаем друг друга. Надень джеллабу и приходи ко мне в комнату. Хочу пообниматься с тобой.
— Нет. Вы хотите побить меня.
— Ну что ты, малышка.
Рене тихонько прошла следом за Габриелем через холл и забралась в его постель. Он был в пижаме и лег рядом, прижав знакомое затвердение к ее бедру. Уткнулся лицом в волосы племянницы, притянул ее к себе.
— Ах, как чудесно ты пахнешь, — шепнул он.
Потом Рене уснула, а когда наутро проснулась, Габриель уже ушел и на ее руке красовался новый золотой браслет.
К тому времени, когда Рене спустилась завтракать, граф успел уехать на плантации, мамà и Габриель были в столовой одни.
— Очень важно, чтобы вы поняли, Анриетта, — говорил Габриель, когда Рене вошла в комнату, — каково место женщин в этой стране. Здесь от них требуют полного повиновения мужьям. Доминирующее положение во всех классах египетского общества занимают мужчины.
— Вот как, Габриель? — сказала графиня. — А скажите мне, пожалуйста, чем это отличается от европейского общества?
— Очень отличается, поверьте, дорогая. В этой стране отец — хозяин семьи, и жена должна всегда оставаться в тени мужа. Если нет, он с нею разведется, и все общество обратится против нее. В некоторых случаях непокорную жену даже приговаривают к смерти.
Графиня с величайшей аккуратностью поставила свою чайную чашку на стол.
— Зачем вы мне это рассказываете, Габриель? — ровным голосом спросила она. — Хотите предостеречь или даже грозите?
— Здесь, — продолжал виконт, — еще больше, чем в Каире, я — хозяин, важнейшее лицо в глазах моих людей. Я не должен их разочаровывать, и моя личная жизнь не должна провоцировать скандал. Вот почему моя семья должна безоговорочно мне повиноваться. Не выказывая ни малейшего намека на нарушение приличий.
— Ну да, намека на нарушение приличий, — сказала графиня.
— Поэтому, Анриетта, совершенно нормально, что ваша спальня смежна со спальней вашего мужа, — сказал Габриель. — Любое отступление от такого правила было бы ошибкой. Если бы, например, ваша спальня находилась в моем крыле дома, слуги непременно бы это отметили и начали сплетничать как раз о том самом нарушении приличий, какое я имею в виду. Словом, в Каире вы можете сколько угодно появляться на людях с лордом Гербертом; наши европейские друзья к подобным вещам куда терпимее, чем местные в этой части страны. Если персонал заподозрит хоть какое-то нарушение приличий с вашей стороны, хоть какой-то намек, что вы изменяете мужу, все может кончиться для вас очень плохо. На самом деле очень плохо.
— Понимаю, — кивнула графиня. — Пожалуй, вы бы отдали меня на побивание камнями, не так ли, Габриель? Кажется, я начинаю понимать цель этой небольшой лекции о египетской культуре.
— В то же время, — продолжал виконт, словно и не слыша, — совершенно нормально, что моя дочь занимает комнату рядом с моей — для защиты от ночных опасностей.
Графиня рассмеялась в своей саркастической манере:
— О да, ночные опасности. Я прекрасно знаю, что, с тех пор как мы здесь, Рене проскальзывает к вам в спальню, когда все спят, и часто остается с вами на всю ночь. Все это знают. Вы, Габриель, подлинная ночная опасность.
Габриель жестом велел Рене подойти к нему. Ласково взъерошил ей волосы, затем коснулся нового золотого браслета.
— Постой рядом со мной, малышка, — тихонько сказал он, и она повиновалась, а виконт сказал графине: — Я действительно приказываю девочке приходить ночью в мою комнату, Анриетта. Но лишь затем, чтобы она была в безопасности. Я стараюсь воспитать ее к реальности нашей здешней жизни. И полагаю своим долгом воспитывать всех вас. Это не Франция, Анриетта. За этим домом постоянно следят. Варвары ночуют у нас за порогом. Мы должны постоянно быть начеку.
Рене прислонилась к Габриелю, чувствуя силу и тепло его тела, окруженная его защитой. Графиня смотрела на них, ставших против нее единым фронтом, но лицо ее выражало не гнев, а скорее бесконечную печаль.
— Что с вами, Анриетта? — спросил виконт. — У вас такой вид, будто в семье кто-то умер.
— Возможно, так и есть, — сказала графиня. — Я несчастлива здесь, Габриель. Мне хочется уехать из Арманта. Леди Уинтерботтом пригласила меня погостить у нее в Каире.
— Но вы только что приехали, — сказал Габриель. — И уже так сильно ненавидите Армант? Вы не дали ему ни шанса.
— Мне все здесь не по душе. В том числе и вы, Габриель. Особенно вы.
— Ну не прелестно ли? И превосходно соответствует тому, что я пытался объяснить вам касательно важности повиновения и почтительности к хозяину дома.
— Между нами наконец-то все кончено, Габриель, — тихо сказала графиня тоном человека, потерпевшего поражение. — Я знаю. Я старалась делать вид, будто еще есть надежда. Но теперь вынуждена признать, что после стольких лет, с времен нашей общей юности, которая была словно сто лет назад, все действительно кончено, навсегда.
— Вы знаете меня достаточно долго, Анриетта, — сказал Габриель, — чтобы понимать: я не делю любимую женщину ни с кем. Либо она со мной, и только со мной, либо я ее бросаю.
— Я никогда не оставляла вас, Габриель. Это вы оставили меня. Ради этого ребенка.
— Уверен, в Каире вы будете счастливее, — сказал виконт. — И очень рад, что леди Уинтерботтом пригласила вас погостить. Весьма удобно для вас и лорда Герберта. Однако будьте уверены, я предупрежу слуг, что «Розы» для вас под запретом. Я не желаю, чтобы вы и ваш любовник спали в моей постели.
— Как вы смеете?! — вскричала графиня. — Как вы смеете говорить со мной в таком тоне? И в присутствии моей дочери.
— Разве недостаточно, что вечерами вы выходили с лордом Гербертом ужинать и танцевать, унижая вашего мужа? Полагаете, мои преданные слуги не информировали меня, что вы принимали его в своей спальне, в моем доме? Что он являлся с визитом к вам, как только ваш муж и я покидали дом по делам или уезжали в клуб?
— Или когда вы предавались своей новой страсти педагога и педофила? — прошипела графиня. — Одевали девочек в вечерние туалеты и дарили им золотые браслеты — первые аксессуары рабства. Вы никого не любите, Габриель, и никогда не любили, но я предрекаю вам смерть от любви к этому ребенку. Она будет для вас последней иллюзией молодости.
Эти слова явно потрясли виконта.
— Она моя законная дочь, и только. Я заплатил долги вашей семьи, Анриетта, и мне кажется… — Его голос оборвался.
— О да, вы купили ее за наши долги. Честный обмен, Габриель. Как бы то ни было, думаю, с лордом Гербертом я буду счастливее. Он, по крайней мере, мне верен.
— Шлюха! — взревел виконт, хватив кулаком по столу. — Скажите об этом вашему мужу, а не мне! Вон! Вон из моего дома!
С огромным достоинством графиня встала.
— Как только устрою свой отъезд, Габриель, я уеду. И уверяю вас, не вернусь.
Когда графиня спокойно вышла из комнаты, Рене заплакала — правда, не об изгнанной матери. Она опустилась на колени у ног дяди, взяла его руку в свои и взмолилась:
— Не отсылайте меня, Габриель. Не отсылайте меня в Каир с мамà. Прошу вас.
И снова гнев Габриеля быстро развеялся, хотя рука его дрожала в ее ладонях.
— Не тревожься, дочь моя, — сказал он, нежно поглаживая ее по волосам свободной рукой. — Я не отошлю тебя. С тобой все иначе. Ты такая юная. Быть может, ты все же научишься любить меня.
Через несколько дней графиня де Фонтарс поднялась на борт дахабийе, присланной лордом Гербертом из Каира. Расставание было странное, печальное для всех. Занятый своими обязанностями на плантациях, граф даже не приехал попрощаться с женой. В семье происходили события, которых он не понимал и не желал понимать, и он, как бывало зачастую, держался от всего этого в стороне.
Когда лодка отплывала, Габриель и Рене вместе стояли на пристани, графиня стояла на палубе, глядя на них. На прощание никто не сказал ни слова, не было объятий, никто не помахал вслед.
Дядя и племянница провожали лодку взглядом, пока она не исчезла в нильских далях, гладь реки, стеклянно-спокойная, лишь кое-где вихрилась от течения.
— Знаешь, она права, — тихо сказал Габриель. — Ты для меня последняя иллюзия молодости. — Он обнял Рене, прижал ее голову к своей груди. — Отныне ты будешь спать в моей комнате каждую ночь. Но обещай никому об этом не говорить.
— Даже мамà, если она опять спросит?
— Ваша мать для нас умерла, — ответил виконт.
В последующие недели Рене сопровождала Габриеля, когда он объезжал плантации, инспектируя хлопковые поля и лимонные рощи, перевозку урожая и состояние колодцев, воду из которых поднимали ослики, бесконечно шагая в песке по кругу. Эти поездки были куда менее романтичны, чем воображала Рене, и тяжелый труд осликов стал представляться ей подходящей метафорой однообразия ее собственной жизни: зной, песок, унылые круги, запорошенная песком еда в поле, дневной отдых на соломенных матрасах в кишащих мухами палатках — не слишком похоже на экзотическую картину, какую рисовал ей дядя до приезда в Армант.
К тому же после отъезда графини у виконта участились приступы самодурства, и к Рене он начал относиться с какой-то раздраженной неприветливостью, словно теперь винил ее в разрыве. Возражать Рене не смела, зная, что, если вызовет неудовольствие Габриеля, он мигом выставит ее вон, как графиню. Своего первого отца Рене видела редко; граф занимался сахарным тростником на другом краю плантаций и порой по нескольку дней кряду проводил вдали от дворца.
В Арманте Габриель часто приглашал на ужин соседей, местных пашей. Владения этих людей граничили с его собственными, и с виконтом их связывали общие деловые интересы. За столом они сидели в фесках, и на протяжении всего ужина за спиной у них стояли личные слуги. За трапезой они на превосходном английском обсуждали лошадей, охотничьих соколов, конюшни и ипподромы, которыми владели в Великобритании и в Ирландии. Затем, благоразумно перейдя на родной арабский и не догадываясь, что Рене начала его понимать, они похвалялись друг перед другом новыми женами в гареме, причем обсуждали физические достоинства женщин тем же оживленным тоном, каким обсуждали новоприобретенных лошадей. Рене находила эти разговоры увлекательными, ведь они позволяли ненадолго заглянуть в мир мужчин и поучиться управлять этим миром, который казался ей весьма любопытным. После многих лет подслушивания и подглядывания за отцом и его приятелями в Ла-Борне она пришла к выводу, что, несмотря на понятные культурные различия между этими арабами и их европейскими собратьями, мужчины, по сути, везде одинаковы и интересы у них одни и те же: женщины, лошади, охота, дела.
Когда разговор в конце концов неизбежно заходил о делах, Рене быстро начинала скучать и уже не слушала. Виконт же стремился приобщить наследницу к делам плантаций и во время этих бесконечных дискуссий периодически обращался к ней, спрашивая:
— Скажите, дочь моя, что вы об этом думаете?
Непривычные к присутствию за столом юной девушки, тем более что она была в курсе их дел, паши с любопытством улыбались ей, сверкая ослепительной дугой золотых зубов.
Вырванная из своих мечтаний, Рене редко находила удовлетворительный ответ на вопрос; ведь она была всего-навсего четырнадцатилетней девочкой и, по правде говоря, совершенно не задумывалась о таких вещах, они вызывали у нее безумную скуку.
— Папà, — отвечала она, зная, что он ждет ответа, — я думаю, паши очень умные люди, и, слушая их, я многому учусь. Однако мне кажется неправильным высказывать мое мнение, ведь я только девушка и не разбираюсь в подобных вещах.
Этот ответ или один из его вариантов, казалось, вполне удовлетворял пашей, они улыбались и одобрительно кивали.
Однажды вечером, во время такого ужина, Габриель неожиданно попросил прощения и сказал, что неважно себя чувствует:
— Я очень рассчитываю, что ты развлечешь гостей, дорогая, — шепнул он Рене. — Мне действительно необходимо уйти к себе.
Рене отнюдь не обрадовалась, что ей доверили роль хозяйки, гости в отсутствие виконта тоже явно испытывали неловкость. После ужина паши против обыкновения не остались на коньяк и сигары, и когда последний из них удалился, Рене поднялась к себе. Проходя мимо двери Габриеля, она услышала внутри тихие смешки. Сначала она подумала, что дяде что-то снится, и прижалась ухом к двери. Опять послышался смех, на сей раз женский, звучный, гортанный. Сердце у Рене громко застучало. Затем она услышала и тихий голос Габриеля. Охваченная ревностью, какой никогда прежде не ведала, Рене тронула дверь — не заперто. Она осторожно приоткрыла ее ровно настолько, чтобы заглянуть в комнату. От увиденного у нее подкосились ноги, и голова пошла кругом. Габриель был в постели с одной из нубийских служанок, которая — она не раз видела, — исполняя свои обязанности, смотрела на дядю с обожанием. Сейчас эта пухлая девица с тяжелой грудью сидела на виконте верхом и в экстазе то опускалась, то поднималась, негромко и весело посмеиваясь, когда Габриель что-то ей шептал, груди ее ритмично подпрыгивали, кровать под любовниками тряслась. Вне себя от ревности, Рене не могла отвести от них взгляд. Она словно вернулась к своей детской роли вуайеристки, замерла с бьющимся сердцем, неотрывно глядя в дверную щелку, как когда-то глядела в щелку египетского сундука, наблюдая, как занимаются любовью мамá и дядя. Круг как бы замкнулся; ее мечта заменить собою мамà осуществилась, пусть пока что и не до конца, а теперь она, не в силах оторваться, наблюдала, как ее любимый дядя и приемный отец уже ей изменяет.
В конце концов Рене закрыла дверь, так же осторожно, как и открыла, и ушла в свою комнату, где зарылась лицом в подушку и плакала, пока слезы не иссякли.
Мисс Хейз у себя в комнате услышала плач подопечной и подошла к двери, которую Рене заперла.
— Что случилось, дитя? — спросила гувернантка. — Впустите меня.
Но безутешная Рене не открыла.
— Уходите, мисс Хейз. Я не хочу вас видеть.
Позднее, когда нубийка вернулась в комнаты прислуги, Габриель тоже пришел к двери племянницы и тихонько постучал.
— Открой, — сказал он.
— Уходите, я вас ненавижу.
— Открой, я приказываю.
— Зачем? Думаете, я стану спать с вами в постели, которую вы делили с этой жирной негритянкой? Уходите.
— Я твой отец. И хозяин этого дома. Открой немедленно, — приказал виконт.
— Уходите прочь!
Рене заперлась в комнате на трое суток, даже спускаться к трапезам отказывалась. Мисс Хейз приносила наверх подносы с едой и оставляла у двери, но Рене ела мало.
— Рано или поздно вам придется вернуться в общество, — говорила мисс Хейз через дверь. — Вам только кажется, будто настал конец света, но это не так.
— Да что вы об этом знаете, мисс Хейз? Что вы знаете о любви?
На четвертое утро затворничества Рене мисс Хейз опять постучала в ее дверь.
— Вы должны взять себя в руки, дитя. Должны выйти. Виконт собирает чемоданы, готовится к скорому отъезду в Каир, на рождественские каникулы.
— Что? Он бросает меня здесь? — Рене отперла дверь, распахнула ее. За спиной мисс Хейз стоял Габриель.
— Я намеревался оставить тебя шакалам, — улыбнулся он. — Но решил все же дать тебе последний шанс. Хватит хандрить. Одевайся и приходи завтракать.
— Вы меня обманули, — сказала Рене гувернантке. — Предали.
— Можете остаться в своей комнате навсегда, юная леди, — отвечала мисс Хейз.
Рене оделась и спустилась в столовую.
— На самом деле вы ведь не уезжаете в Каир? — спросила она у Габриеля.
— Как и планировали, мы едем на следующей неделе, за два дня до Рождества. А теперь завтракай.
— Я не голодна.
— Почему?
— Потому…
Габриель схватил вазочку с джемом и запустил ею в стену, где она разлетелась вдребезги, забрызгав стены красной смородиной. Встал, шагнул к Рене, схватил ее за волосы и стащил со стула.
— Мерзкая, испорченная маленькая ведьма! — загремел он. Разодрал ворот блузки Рене, швырнул племянницу на пол и принялся охаживать стеком. — Я твой отец! Я хозяин в этом доме! Я делаю, что хочу! И вправе желать любую женщину! Мне осточертела твоя хандра! — кричал он, методично хлеща Рене стеком. — Тебе плевать на меня! Ты все время знала, что твоя мать принимает Герберта в своей комнате! И ни слова мне не говорила! Выставляла меня дураком в моем собственном доме! Вот и получай, мерзкая маленькая ведьма. Вот и получай!
Рене скорчилась на полу, прикрыв лицо локтями, чтобы защититься от свирепых ударов Габриеля. Но не издавала ни звука. В конце концов суданская служанка, стоявшая на посту возле двери столовой, закричала, будто били ее самое. И так же внезапно, как пришел в ярость, Габриель успокоился. Затих, тяжело дыша, будто только что пробудился ото сна.
— Ладно, дорогая, — ровным голосом сказал он. — Как позавтракаешь, приходи в мой кабинет, я хочу с тобой поговорить. — И столь же спокойно вышел из столовой.
Рене долго лежала на полу, стараясь оценить масштаб повреждений. Служанка подошла к ней с миской теплой воды и полотенцем, чтобы обмыть раны. Все пуговицы на блузке были вырваны с мясом, ткань порвана, болезненные красные полосы уже проступали на спине и на плечах. Она сообразила, что, пока Габриель бил ее, ничего не чувствовала. Боль пришла только теперь. Она размышляла, что же с нею не так, ведь она наслаждалась тем, что Габриель бьет ее, наслаждалась, что была объектом его ярости; чувствовала какую-то извращенную силу в том, что могла вызвать в нем столь необузданную страсть. Лучше уж такое внимание, думала она, пусть и причиняющее боль, чем пренебрежение или замена.
Придя в себя, Рене покорно пошла в кабинет Габриеля. Дядя-отец закрыл за нею дверь, взял ее за плечи, усадил на диван. Кривясь от его прикосновений, почти обезумев от боли, она не имела сил протестовать. Однако в этот миг еще и поняла, что больше не боится Габриеля, и теперь он по-настоящему не причинит ей боли, никогда.
— Послушай, дочь моя, — сказал он, — довольно хандрить. В последние дни ты была поистине несносна.
— Вы взяли негритянку в постель, на мое место, — ответила Рене, — Я ревную. Неужели непонятно? А вы еще и бьете меня за это? Почему бы просто не отослать меня?
— Пожалуйста, дочь моя, это ты должна понять. Я твой отец, хозяин этого дома, и моим приказам должно подчиняться всегда.
— Вы причинили мне боль. Избивали меня, как безумец. Если я доставляю вам столько неприятностей, почему бы просто не отослать меня в монастырь, как всегда желала мамà? — Рене заплакала.
Габриель обнял ее.
— Ты еще очень молода. И многого не понимаешь. Пойдем-ка наверх, в постель. — Он уткнулся лицом в ее волосы и пробормотал: — Мне очень трудно. Я твой отец, постарайся понять.
На обратном пути в Каир, за два дня до Рождества, Рене сидела на палубе дахабийе меж двух своих отцов, с ужасом думая о новой встрече с матерью. Она не представляла себе, что скажет ей.
И действительно, в первый же вечер в «Розах» графиня без предупреждения величественно вошла в гостиную с широкой улыбкой на лице. Искренне обрадованный встречей, граф встал, нежно поцеловал руку жены.
— О, дорогая, вы уж давненько порхаете по Каиру! Прошу вас, пора вернуться домой, к нам.
— Что вы, Морис, какое порхание, — отвечала графиня. — Я была весьма занята, помогала леди Уинтерботтом планировать ее ежегодный новогодний бал.
— Но поскольку мы теперь здесь, — сказал граф, — надеюсь, вы планируете вернуться к нам, в «Розы». Все прощено. Мы соскучились. Как я всегда говорил, дорогая, непростительных грехов не бывает.
— Вот как, теперь грешница я? — Графиня горько рассмеялась.
— Поцелуй свою мамà, — сказал виконт Рене, сам не делая ни малейших поползновений обнять графиню. Он явно с подозрением отнесся к ее непривычной беззаботности.
Рене послушно на миг обняла мать, обе не смотрели друг дружке в глаза.
— Нет, Морис, — сказала графиня, — я останусь у леди Уинтерботтом. Перед балом у нас еще масса дел.
— Тогда прошу вас, дорогая, хотя бы поужинать со мной сегодня вечером, — сказал граф.
— С удовольствием, Морис. А вы, Габриель, присоединитесь к нам?
— Я изрядно устал с дороги, — отвечал виконт. — Думаю, сегодня вечером я останусь дома, с дочерью.
— Ах, боюсь, на сей счет у меня для вас плохая новость, виконт, — сказала графиня с притворной симпатией. — Видите ли, удочерение основывалось на вашем утверждении, что вы разведены и она станет вашей единственной наследницей. Как вы безусловно помните, мы достигли именно такой договоренности. Однако недавно мне сообщили, что фактически вы и Аделаида не разведены. А значит, как ваша жена она остается единственной наследницей.
— Это неправда, — запротестовал Габриель. — Я разведен.
— Нет, Габриель, — победоносно заявила графиня. — Это ложь. Аделаида сама сказала мне, что полгода назад вы отклонили ее требование о разводе и признании брака недействительным. В результате удочерение будет аннулировано и ребенок возвращен под опеку настоящих родителей. И как ее мать я решила, что свое образование она завершит в монастыре. Возможно, монахини сумеют очистить ее от грехов.
— Нет, этот ребенок принадлежит мне! — вскричал Габриель. — И если вы добиваетесь скандала, Анриетта, я вас уничтожу. Клянусь, вы понятия не имеете, на что я способен.
— Ошибаетесь, Габриель. Я прекрасно знаю, на что вы способны. Достаточно спросить вашу жену или бедняжку Софи. — Она обернулась к мужу. — Морис, почему вы никогда не говорите с братом открыто? Или вы настолько скованы его финансовой поддержкой, что совершенно утратили все свое мужество?
Виновато опустив глаза, граф безмятежно запыхтел сигарой.
— В таком случае, Анриетта, полагаю, мне надо бы поговорить и с вами, по поводу ваших проступков, — пробормотал он.
— Я передумала, — сказала графиня, вставая. — Нынче вечером мне не хочется ужинать с вами, Морис. А вы, Габриель, если вы по-прежнему утверждаете, что разведены, будьте любезны в ближайшее время предъявить документы о разводе. В самое ближайшее время. Доброго вечера.
Когда ее маменька покинула дом, Рене сообразила, что они не сказали друг дружке ни слова.
— Ну что ж, — вздохнул граф. — Пожалуй, сегодня я поужинаю в клубе. Вы со мной, Габриель?
— Нет, Морис. Мне нужно поправить кое-какие арифметические задания нашей девочки.
— Хорошо. Вероятно, в клубе будет кое-кто из приятелей, — сказал граф. — Я уверен, мне не придется ужинать в одиночестве. — Он расцеловал Рене в обе щеки. — Не обращай внимания на мамà, малышка. Она просто злится… боюсь, на всех нас.
— Значит, это правда? — спросила Рене у Габриеля, когда граф вышел из гостиной. — На самом деле вы мне не отец? После всех разговоров, что вы имеете теперь на меня все права?
— Сядь сюда, малышка, — сказал Габриель, похлопав себя по колену.
Рене подошла, села к нему на колени, как привыкла с раннего детства. Обняла за шею, прижалась щекой к бороде.
— Вы все время мне лжете, — сказала она.
— Это не более чем небольшая юридическая проблема, которая вскоре будет разрешена, — сказал Габриель. — А пока ты по-прежнему моя дочь.
— Вы не позволите им упрятать меня в монастырь, да, Габриель?
— Конечно, не позволю. Скажи, дорогая, ты бы вышла за меня замуж?
Рене уткнулась лицом ему в плечо.
— Вы ведь еще не разведены. И если даже удочерить меня не можете, то как же вы на мне женитесь?
Большим открытием это для нее не стало, но она впервые целиком осознала то, что понимала уже давно, только не желала принять: ее дядя — дурной человек, лжец и мерзавец, интриган и сластолюбец, человек, который бьет женщин, и педофил, хотя она понятия не имела, что означает последнее слово. Но все это роли не играло. По-настоящему важно было только одно: Габриель любил ее так, как не любил никто другой в семье. Он сам говорил, теперь она принадлежала ему, а он ей. Несмотря ни на что, Рене чувствовала себя с ним в безопасности; объятия Габриеля защищали ее от капризов и ревности холодной матери, от двойственности любимого нерешительного отца, ведь она знала, оба они не замедлят отослать ее в монастырь на воспитание к жестоким девственницам-монахиням, как когда-то отослали ее обреченного братика умирать в горы Швейцарии.
— Пожалуйста, Габриель, — попросила она, — пожалуйста, не позволяй им отослать меня в монастырь.
— Никогда, — ответил виконт.
Ежегодный новогодний бал леди Уинтерботтом был в обществе главным событием сезона, большим и ярким спектаклем, на котором присутствовали самые видные семейства Каира и Александрии, европейцы и египтяне. И к восторгу Рене, виконт Габриель де Фонтарс решил сопровождать ее и на этот бал.
Лорд Герберт и леди Уинтерботтом приветствовали прибывающих гостей в огромном холле у подножия широкой мраморной лестницы. По новогодней традиции оба они были костюмированы: лорд Герберт — Старик Время — облачился в старый картофельный мешок, подпоясанный веревкой, и держал в руке косу; леди Уинтерботтом — Умирающий Год — была в старом изношенном платье и густо набеленным лицом походила на привидение.
Едва только виконт с племянницей вошли в «Мена-хаус», леди Уинтерботтом схватила Рене за руку.
— О, Габриель, она само совершенство! Такая юная и свежая. Вот кто непременно должен сыграть роль Нового Года. Быстро, деточка, идемте со мной, мы наденем на вас костюм.
Виконт даже запротестовать не успел, леди Уинтерботтом уже увела Рене в бельевую, где домоправительница сняла с девочки новое белое платье и надела на нее прозрачную золотую джеллабу и кружевные панталоны. На шею Рене леди Уинтерботтом повесила венок из свежей омелы.
— Чудесно! — провозгласила она. — Совершенно очаровательно! Сущая леди Годива[8]!
Вернувшись в холл, набеленный Умирающий Год в изношенном платье занял свое место подле Старика Времени в картофельном мешке, и они сообща представили Новый Год прибывающим гостям.
С другого конца холла Габриель заметил Рене и поспешил к ней.
— Боже милостивый, мадам, ребенок почти раздет! — сказал он леди Уинтерботтом.
— Естественное состояние для детства, виконт, — ответила леди Уинтерботтом. — Все абсолютно невинно.
— Сквозь ткань просвечивает ее грудь, — сказал Габриель, — это непозволительно.
— Грудь подростка, виконт, объект скорее прелестный, чем непристойный, — возразила леди Уинтерботтом. — Уж вам-то, виконт, ее дяде и приемному отцу, это прекрасно известно.
Как раз в эту минуту к встречающим подошел лорд Макфиконт Битт, слывший самым богатым человеком в Англии. Он остановился перед Рене, оглядел ее с головы до ног и одобрительно заметил:
— Что ж, если это знак, то тысяча девятьсот четырнадцатый будет прекрасным годом. В самом деле, прекрасным!
— Да, я вижу, как этот старый развратник прельщен отроческой грудью, — яростно прошептал Габриель леди Уинтерботтом, когда лорд Битт прошел мимо.
— Прошу вас, виконт, не устраивайте сцену, — проворчала леди Уинтерботтом. — Будьте добры, не портите мой праздник.
Иные дамы, проходя мимо встречающих, смотрели на Рене с несколько меньшим энтузиазмом, особенно если их мужья выказывали явный интерес к ее костюму.
Как только прибыл последний гость, Габриель подошел к племяннице и крепко схватил ее за плечо.
— Ступай оденься, — приказал он. — Я не желаю, чтобы ты всю ночь разгуливала полуголая… Вы привлекли к ней всеобщее внимание, мадам, — сказал он леди Уинтерботтом. — Разве вы не видите, что все мужчины глазеют на нее? Довольно!
— В бальном зале сейчас заиграет мой венгерский оркестр, и Новый Год должен непременно исполнить первый вальс со Стариком Временем. Прошу вас, Габриель, нельзя нарушать традицию. Это будет большая неудача для всех нас и скверное начало нового года, который и без того сулит изрядные трудности. Сегодня здесь собралась самая влиятельная британская знать, и ваше буржуазное ханжество сейчас не ко времени. Только один танец, первый вальс. Больше я ничего не прошу. Пожалуйста, виконт. Умоляю.
К удивлению Рене, Габриель уступил и вместе с другими гостями наблюдал, как она танцует первый вальс. Граф и графиня — оба с глубоким огорчением — тоже наблюдали, как их полуобнаженная дочь танцует с лордом Гербертом под одобрительные аплодисменты гостей.
— Мы погибли, — прошептал граф жене. — Она никогда не найдет себе мужа. Какая порядочная семья захочет ее?
Как только вальс закончился, Габриель подошел к Рене и прямо с паркета буквально утащил ее прочь, чем вызвал смешки и хихиканье некоторых гостей. Сама Рене наслаждалась всеобщим вниманием. Ей нравилось, что мужчины смотрят на нее, а женщины ревнуют. В особенности же ей нравилось злить дядю, вынуждать его дурно вести себя на главах у друзей и знакомых. По правде говоря, она бы охотно осталась в костюме Нового Года на весь вечер.
— Изволь сию минуту переодеться! — прошипел Габриель. — И прекрати самодовольно улыбаться.
— Идея была не моя, — сказала Рене. — Не понимаю, почему вы сердитесь на меня.
— Потому что ты явно получаешь удовольствие, — сказал он. — И все это видят.
— Разве на балу не полагается получать удовольствие? В канун Нового года?
— Иди переоденься.
К тому времени, когда Рене вернулась в своем платье, гости уже собрались у буфета, восхищенно любуясь искусными пирамидами кулинарных шедевров — фуа-гра и икра, лангусты, устрицы и трюфели, не говоря уже о десятках серебряных ведерок со льдом и бутылками шампанского «Дом Периньон». Когда большинство гостей расселись, леди Уинтерботтом выслала между столиками наемных исполнительниц танца живота, и те, вращая бедрами, принялись демонстрировать свои обнаженные пупки.
Опасаясь потерять племянницу из виду, Габриель с тех пор, как она переоделась, не выпускал ее руку. Но вскоре к ним вновь подошла леди Уинтерботтом:
— Поскольку ваша дочь теперь полностью одета, виконт, вы должны еще раз отпустить ее со мной. Молодые люди хотят ей представиться.
— Охотно верю, — недовольно сказал Габриель. — Однако она молодыми людьми не интересуется.
— Вздор, — возразила леди Уинтерботтом. — Конечно же, интересуется. Все молодые люди интересуются друг другом. Полагаете, ей хочется все время находиться в обществе скучных стариков вроде нас, Габриель? Дайте мне ребенка. — Она взяла Рене за руку. — Я собираюсь познакомить ее с наследниками всех крупных состояний Александрии и Каира. Если она заведет себе молодых друзей, то сможет летом играть с ними в теннис. И как знать, может статься, среди них окажется и ее будущий муж!
Не дожидаясь ответа, но с тайным наслаждением отметив недовольство виконта ее последней репликой, леди Уинтерботтом поспешила увести Рене в другой конец зала, где толпилась золотая молодежь. Одни сидели за столиками, другие стояли кучками и разговаривали, молодые люди в костюмах, сшитых на заказ английскими портными, молодые дамы в стильных французских вечерних туалетах. Они курили английские сигареты и с пресыщенным видом пили шампанское, как бы говоря, что не раз бывали на подобных балах и ужасно ими наскучили.
Хотя большинство этой привилегированной молодежи по рождению были египтянами, на них явно лежал отпечаток англо-саксонского воспитания, беседовали они между собой по-английски, с тем четким выговором, что приобретается в Оксфорде и Кембридже. Все они были на несколько лет старше Рене и в основном выказали к ней вялое безразличие. Что же до молодых дам, то Рене они показались весьма анемичными и тощими, с тщедушной грудью, выглядывающей из декольте по моде двора короля Георга V. Конечно, все они обратили внимание на девушку-француженку в весьма необычном костюме Нового Года и на ее танцевальное выступление на паркете и сейчас смотрели на нее настороженно, как на потенциально опасную незнакомку, вторгшуюся в их ряды.
Не прошло и пяти минут с тех пор, как леди Уинтерботтом поместила Рене в группу молодежи, а рядом с нею вновь возник Габриель, схватил ее за локоть.
— Быть может, ты теперь научишься никогда не покидать меня, — шепнул он ей на ухо. — Особенно когда попадаешь в осиное гнездо уродливых девиц, которые тебя ненавидят!
— Мне больно, Габриель, — сказала Рене. — Пожалуйста, отпустите меня.
Один из молодых людей, высокий, смуглый, подошел к ним.
— Господин виконт, — сказал он на прекрасном французском, — разрешите представиться. Князь Бадр эль-Бандерах. Мой отец, паша Али эль-Бандерах, ваш друг и сосед по Арманту.
— О да, конечно. — Габриель пожал юноше руку. — Я не сразу узнал вас, князь. Последний раз я видел вас, когда вы были совсем ребенком. Вы сейчас живете главным образом в Англии, не так ли?
— Да, сударь, я живу там с маменькой, — ответил тот.
— А как поживает ваш папенька, паша?
— Благодарю вас, прекрасно, господин виконт. Вообще-то он сейчас здесь. Я уверен, он будет очень рад видеть вас.
— Я непременно разыщу его, — сказал Габриель.
— Мне бы хотелось пригласить вашу очаровательную племянницу за наш стол, господин виконт, — сказал юноша. — Обещаю со всем тщанием о ней позаботиться.
По лицу виконта скользнула тень. Он явно сознавал, что, отказав, снова рискует привлечь к себе внимание, будет глупо выглядеть перед всеми этими людьми. Кроме того, отец юного князя был важным соседом и деловым партнером, одним из тех пашей, что неоднократно ужинали в Арманте.
— Ну что ж, будь по-вашему, — ответил он. — Правда, час уже поздний, и боюсь, моя дочь, учитывая ее юный возраст, не может долго здесь оставаться. — Он предостерегающе посмотрел на Рене. — Я вернусь за нею ровно в полночь, князь.
Князь слегка поклонился:
— Благодарю вас, господин виконт.
Князь Бадр провел Рене к одному из столиков, представил своим друзьям. Теперь, когда она официально находилась в компании князя, остальные молодые люди, казалось, очень старались произвести на нее впечатление, на прекрасном английском хвастались своими университетами, охотничьими лошадьми, скачками, где бывали по уик-эндам в Ньюмаркете, лисьими охотами в Лестершире. Молодые дамы, которые оттого, что Рене была с князем, завидовали ей еще больше, смотрели на нее как на пустое место, словно их пренебрежение могло заставить ее исчезнуть.
Рене углядела, что Габриель танцует танго с рыжеволосой американкой, которую она раньше видела в Каире. Виконт держался на краю паркета, вероятно, чтобы присматривать за племянницей. Рыжеволосая беспардонно с ним флиртовала, более того, танцевала она очень недурно.
Заметив, что ее внимание привлекли дядя и его партнерша, князь встал и протянул руку.
— Идемте, мадемуазель Рене, лучше не смотреть, а самим станцевать танго.
Рене приняла его руку и вышла с ним на танцевальный паркет, зная, что Габриель с ума сойдет от ревности.
Князь Бадр заключил ее в объятия.
— Вы влюблены в вашего дядю? — спросил он. — Я слыхал разговоры. И вижу, что вы с него глаз не сводите. А он с вас.
— Не будьте смешным, — ответила Рене. — Конечно, я в него не влюблена. Он для меня отец.
— Сколько вам лет? — спросил князь.
— Пятнадцать.
Его губы коснулись локона, закрывавшего ухо Рене, и он прошептал:
— В этой стране девушек выдают замуж в тринадцать. Взгляните, как все на нас смотрят. Скоро заговорят о нашей помолвке.
— О чем вы? — испуганно спросила Рене. — Я даже имени вашего не знаю.
— Знаете, я князь Бадр эль-Бандерах. Но вы можете называть меня Бадр.
— Папà никогда не позволит мне выйти за араба, — сказала Рене.
— Я араб только наполовину, — сказал князь. — Моя маменька шотландка. Родители в разводе.
— Это не имеет значения. В глазах моего папà вы всегда будете арабом. К тому же вы, наверно, мусульманин.
— Вообще-то меня воспитали в вере моей маменьки, — сказал князь. — Я христианин.
— Для моих родителей это не имеет значения, — сказала Рене, удивляясь, почему говорит о замужестве с молодым человеком, с которым только что познакомилась.
— Моя маменька не захочет, чтобы я женился на француженке, — сказал князь Бадр. — Так романтично. Несчастные влюбленные! Мы будем как Ромео и Джульетта. Только конец, разумеется, будет счастливый!
Танцевал он превосходно, его гибкое тело словно слилось с телом Рене. Она чувствовала под пальцами крепкие молодые мышцы, запах его одеколона смешивался с запахом английских сигарет, которые он курил, и она вдруг осознала, что никогда раньше не танцевала со своим ровесником, только с дядей, и с отцом, и с другими стариками вроде лорда Герберта. Голова у нее закружилась как в дурмане, ей казалось, она вот-вот потеряет сознание.
— Давайте выйдем на воздух, посмотрим на луну, — шепнул ей на ухо князь Бадр. — Вы видели огромный букет омелы, который леди Уинтерботтом выписала из Англии? Он висит в дверях на террасу. Я бы с удовольствием очутился в полночь под ним вместе с вами.
Рене увидела, что дядя перестал танцевать, просто оставил удивленную рыжеволосую даму посреди зала и направился к племяннице, как-то странно глядя на нее. Оркестр заиграл традиционный полуночный вальс, «Голубой Дунай», и Габриель сделал Рене знак подойти к нему. Но она, будто во сне, не могла противостоять этому гибкому, смуглому, запретному юноше, который держал ее в объятиях и дарил ей новую власть над дядей. Юный князь взял Рене за руку, и она покорно последовала за ним на террасу, где он остановился под омелой.
— Ровно через две минуты наступит Новый год. — Бадр крепко обхватил ее за талию сильными руками. — Тысяча девятьсот четырнадцатый, и у нас впереди вся жизнь. — Он наклонился и нежно поцеловал Рене в губы. Впервые ее поцеловал юноша.
Откуда ни возьмись, рядом вырос Габриель, молча вырвал Рене из объятий юного князя и, крепко стиснув ее руку, увел ее обратно в зал, где оркестр по-прежнему играл «Голубой Дунай». Подхватил племянницу и принялся вальсировать, кружа ее по залу, словно безумец, танцующий с тряпичной куклой. Рене не оставляло ощущение, будто она во сне, и она предалась воле дяди, как минутой раньше воле юноши, уступая пьянящей силе мужчин. Ей вспомнился минувший новогодний бал в старом доме, в Ла-Борн-Бланше, во французской провинции, так далеко отсюда и так давно. Та ночь в бальном зале замка сияла огнями свечей, когда Рене с верхней площадки лестницы смотрела на гостей; маленькая девочка в комнатных туфлях и в халате, она следила, как красавец дядя Габриель кружит по залу ее мамà, прелестную графиню де Фонтарс, под такую же музыку. Минул всего год, а теперь эта девочка в бальном платье и атласных туфельках сама танцевала с предметом своих мечтаний.
— Он украл у меня твой первый поцелуй, — шепнул Габриель обиженным тоном мальчишки-школьника.
— Не сердитесь, Габриель, — сказала Рене. — Пожалуйста. Это не в счет. Еще ведь не полночь. Вальсируйте со мной к омеле. У нас есть еще минута.
Виконт послушался, и как раз когда они очутились под омелой, грянул гонг, знаменуя полночь, свет в бальном зале погас, а Рене бросилась в объятия дяди и страстно, прямо-таки алчно поцеловала в губы.
— Вот, — сказала она, — вот мой настоящий первый поцелуй. Счастливого Нового года, господин… папà.
Все еще обиженный, виконт объявил, что уже поздно, пора ехать домой. Рене, конечно, знала, что разговор о юном египетском князе пока не закончен и что ее, вероятно, ждет добрая порция побоев. Но ей было все равно. Габриель, положа руку ей на затылок, провел ее к двери в холл, возле которой, точно королева на троне, восседала в кресле леди Уинтерботгом, удовлетворенно созерцая гостей.
— Ваша прелестная блондинка нынче весьма популярна, виконт, — сказала она. — Она — чудо Каира! Пожалуйста, оставьте ее здесь на ужин.
— Для нее время уже позднее, — отрезал Габриель. — Ей пора домой спать.
— Ну что ж. — Леди Уинтерботтом покачала головой. — Но я знаю юного пашу, которому ее отъезд разобьет сердце.
В холле Рене последний раз обернулась на бальный зал, свечи сияли в канделябрах, слуги в красных ливреях подавали ужин сидящим за столами гостям. Она заметила юного Бадра, прислонившегося к исполинской статуе какого-то обнаженного египетского божества. Он смотрел на нее с печальной улыбкой. Рене тоже улыбнулась.
В карете по дороге домой не было сказано ни слова, слышался только негромкий ритмичный цокот конских копыт по мостовой да перезвон бронзовых бубенчиков на упряжи. Мягкий ночной воздух пах Нилом, и Рене прижалась к дяде, думая в этот миг, что жизнь прекрасна и на свете все хорошо.
Она едва успела войти в свою комнату в «Розах», как за спиной тотчас вырос Габриель.
— Непостоянная девчонка, — сказал он. — Снимай платье.
Рене медленно принялась расстегивать пуговицы.
— Ты прекрасно знаешь, что красива, — сказал он. — Всего четырнадцать лет, а ты уже вовсю развлекаешься, выбирая возлюбленных.
Рене не ответила.
— Ты нарочно дразнишь меня, да? Отвечай, когда я спрашиваю.
Рене сняла платье и стояла перед ним в одних кружевных панталонах.
— Собираетесь избить меня? Вам этого хочется? Ну что ж, давайте. Бейте. Мне наплевать. Я больше не боюсь вас. Знаю игру. Это будет ваш новогодний подарок для меня, верно, папà? А потом вы станете утешать меня и лечить мои раны.
Габриель усмехнулся, уже расслабившись.
— Год только начался, а мы уже воюем. Для четырнадцатилетней ты слишком взрослая и умная, дочь моя.
— Меня рано выучили. И учитель у меня был взыскательный.
— Почему ты смеешься надо мной, позволяя этому мальчишке целовать тебя? — спросил Габриель. — Думаешь, я не видел, как ты на него смотрела, когда мы уходили?
— Я просто играла с ним, чтобы вызвать вашу ревность, — ответила Рене. — И отплатить вам за вашу жирную негритянку.
Габриель рассмеялся, кивнул:
— Да, и тебе это удалось. Я очень хорошо выучил тебя, дитя мое. И мы очень похожи. Иди сюда. Я впервые поцелую тебя по-настоящему.
Наутро граф, виконт и Рене сидели за завтраком, когда в «Розы» приехала графиня, опять без предупреждения. Она заняла свое привычное место за столом и приказала служанке подать завтрак, будто по-прежнему жила здесь.
— Как прошел вчерашний вечер, Габриель? — спросила она. — Вам понравился бал? Мы искали вас после полуночи, но леди Уинтерботтом сказала, что вы уехали еще до ужина.
— Время для ребенка было позднее, — ответил он.
— Ах да, ребенок… — Графиня обернулась к дочери. — Почему губы у тебя такие красные и опухшие?
— Вчера на бале ее укусил москит, — быстро ответил виконт. — Когда она выходила под омелу с неким юным князем.
— Просто чудо, что она не умерла от холода в том одеянии, что было на ней, — сказала графиня.
— По этому поводу все претензии к вашей подруге леди Уинтерботтом и к лорду Герберту, — сказал виконт. — Уверяю вас, этот наряд не моя идея, и я его не одобрял.
— Габриель, я приехала увидеть документы о вашем разводе, — объявила графиня. — Хочу увидеть их прямо сейчас. И если вы их не предъявите, я больше не позволю вам распоряжаться девочкой. Я уже подала французскому консулу ходатайство по этому поводу. И сделала необходимые приготовления, чтобы отправить Рене в английский монастырь. Вы не годитесь ей в воспитатели. Таскаете ее повсюду с собой, точно любовницу, привлекаете к себе всеобщее внимание, и к нашей семье тоже. Прошлой ночью все это заметили, в том числе и леди Уинтерботтом.
— Леди Уинтерботтом — жирная старая корова, и ее это не касается, — сказал Габриель. — Пусть лучше следит за романами собственного мужа.
— Тогда покажите мне документы о разводе, — потребовала графиня.
Тут граф наконец оторвался от газеты:
— Ради бога, Анриетта. Прошу вас, довольно. Неужели нельзя оставить нас в покое? Если уж на то пошло, во всем виноваты вы. Вам всегда было плевать что на дочь, что на мужа, вы же никогда не обращали на нас ни малейшего внимания. Теперь я доверил нашу дочь моему брату, и она останется с ним. Я не только подписал бумаги об удочерении, но и дал слово. Дело сделано. И вы ничего уже не измените.
— Да, Морис, — ответила графиня, — мы все отдаем себе отчет в юридических и финансовых условиях, которые привели нас к столь печальному результату — изгнанию вашей жены и продаже вашей дочери в рабство.
— Давайте все успокоимся, — примирительно сказал Габриель. — И вспомним, что мы по-прежнему одна семья и должны держаться вместе. Завтра, Анриетта, мы покинем Каир и вернемся в Армант. Если вы так хотите избежать скандала, вам, пожалуй, стоило бы присоединиться к нам. Полагаю, это помогло бы унять злые языки.
— Думаете, я не знаю ваших уловок, Габриель? — спросила графиня. — Всякий раз, когда предстоит столкнуться с последствиями, вы сбегаете. В следующий раз я приду к вам с префектом полиции и французским консулом. И если вы не предъявите документов о разводе, я заберу у вас девочку.
Рене предпочла бы подольше остаться в Каире. После относительной прохлады и волнующей атмосферы праздничного города трудно было вернуться в зной Верхнего Египта и скучную рутину плантаций. Что ни говори, она была всего лишь юная девушка, вдобавок веселая, любила танцевать, любила вечерами бывать в обществе, и светский вихрь Каира вполне ее устраивал. Но после угрозы матери она тоже поняла, что им необходимо опять скрыться из города. Знала, что графиня под любым предлогом упечет ее в монастырь.
Габриель снова дважды в неделю объезжал верхом свои владения, проверяя работы на всех этапах, и, как раньше, непременно брал с собой свою подопечную. С носорожьей плеткой в руке виконт заставлял лошадь идти ровной утомительной рысью по нильским заливным лугам, воняющим илом и навозом; для Рене это был запах тлена и самой смерти. Хотя она щедро натиралась нардовым маслом, ее терзали кровожадные москиты, вечное солнце сушило кожу, словно неотступно преследовало ее среди плоского безликого пейзажа. Но она старалась не слишком жаловаться на эти неудобства, чтобы не раздражать дядю, ведь постоянно жила теперь под страхом ссылки в монастырь.
Во время одной такой поездки у Рене целый день нещадно болел живот, а когда они вечером подъехали к бамбуковой хижине, где их ждал ночлег, и спешились, она, глянув вниз, заметила на своих бриджах кровь.
— Габриель, пожалуйста, помогите мне, — испуганно вскрикнула она. — Я умираю.
— Ну что там опять? — недовольно спросил виконт. — Я устал от твоего постоянного нытья.
— Посмотри! — воскликнула Рене. — Посмотри на мои бриджи! Я истекаю кровью и умру!
— Господи! — сказал Габриель, увидев пятна. По-арабски кликнул закутанную в чадру гречанку, которая прислуживала в хижине и тотчас прибежала на зов хозяина. Габриель бережно подхватил Рене на руки и занес внутрь.
— Положите ее на тахту, виконт, — сказала женщина.
— У нее кровотечение, — сказал Габриель. — Нужен врач.
— Успокойтесь, господин виконт. Вряд ли это кровотечение. Просто у нее то, что бывает у всех женщин. И без сомнения, впервые. Вы плохо себя чувствуете, мадемуазель Рене?
— У меня весь день болел живот, — ответила Рене.
— Почему же ты не сказала? — спросил Габриель. — Почему не сказала мне, что плохо себя чувствуешь?
— Потому что когда я жалуюсь, вы сердитесь. Мне страшно, Габриель. Вдруг я умру?
— Поверьте, дитя, вы вовсе не умираете, — сказала служанка.
— Мисс Хейз предупреждала меня. Но кровь так и будет течь, мадам? Смотрите, я же вся в крови.
— Прилягте, — сказала гречанка. — Я сейчас вернусь.
— Я съезжу за доктором Лиманом, — сказал Габриель, — на всякий случай.
— Нет, не оставляйте меня! — Рене схватила дядю за руку.
Служанка быстро вернулась с тазиком теплой воды и полотенцем. Сделала виконту знак покинуть помещение, но Рене отказалась выпускать его руку.
— Тогда хотя бы отвернитесь, господин виконт, — сказала гречанка. — Это женское дело.
Действуя быстро и уверенно, она сняла с Рене сапоги, бриджи и нижнее белье, насквозь промокшие от менструальной крови. Потом намочила тряпицу в теплой воде, обмыла девушку и вытерла полотенцем, проложив ей между ног свернутый хлопковый лоскут. И укрыла чистой белой простыней.
— Ты поспи, — сказал Габриель, — а я все-таки привезу доктора Лимана, чтобы удостовериться, что с тобой все в порядке. Не беспокойся, любовь моя, я скоро вернусь.
Измученная, Рене почти тотчас уснула. Позднее, как бы во сне, она услышала в комнате тихие бормочущие голоса.
— Она спит, доктор, — сказал Габриель. — Может быть, вам не стоит ее осматривать. Под простыней она совершенно раздета.
— Ну что вы, виконт, это не имеет никакого значения, — ответил доктор Лиман. — Я врач и, уверяю вас, видел много обнаженных пациентов. В конце концов в одежде их осмотреть невозможно. — Он поднял простыню и присел на корточки подле Рене. Пальцами осторожно нажал ей на живот. — Вы говорите, ей четырнадцать? Начало созревания. Все совершенно нормально.
— Ей ничто не угрожает? — спросил Габриель.
— Никоим образом, — ответил доктор, продолжая пальпировать ее. Все еще в полудреме, Рене представила себе маленькие волосатые руки доктора как мохнатых зверьков, двигающихся по ее телу. — Все в норме. В самом деле, совершенный образец. Превосходные мускулы повсюду.
— Она прирожденная наездница, — сказал виконт.
— По сравнению с местными жительницами, — сказал доктор, — большей частью слабенькими, болезненными, нередко уже в восьмилетием возрасте подвергнутыми насилию, эта девушка — сущая отрада для глаз. Прелестный цветок. Если б кто из местных пашей увидел ее вот так, он бы отдал столько золота, сколько она весит.
— Благодарю вас, доктор, — сухо сказал Габриель, накидывая на племянницу простыню, — она не продается. Если вы считаете, что ей необходимы те или иные лекарства, будьте добры, оставьте рецепт Аслану в Арманте; он пошлет дахабийе в Каир. А теперь я провожу вас.
Рене услышала, как за ними закрылась дверь, услышала тихие слова прощания. Спустя несколько минут дверь опять отворилась. Не открывая глаз, она почуяла знакомый и ободряющий запах Габриелева одеколона и его загорелой кожи, когда он сел на край тахты. Ощутила легкие прикосновения его руки на животе, на груди. Он наклонился и легонько поцеловал ее в губы.
Рене крепко проспала всю ночь, а наутро гречанка принесла ее одежду, выстиранную и отутюженную. После завтрака возле хижины уже стояли оседланные лошади, и они снова отправились в путь, словом не обмолвившись о происшедшем. Но по глазам виконта она видела, что между ними кое-что изменилось, и сердце ее билось тревожно. Она больше не ребенок, не его игрушка, теперь больше не найти невинных предлогов, чтобы она спала в его постели и целовала его, чувствуя бедром ту твердую штуку.
Через несколько дней, когда граф, виконт и Рене сидели после ужина в гостиной, Габриель сказал:
— Морис, наш сосед, паша Али эль-Бандерах, сегодня во второй половине дня заходил ко мне в контору.
— О-о? И чего же он хотел? — спросил граф.
— У паши есть сын от бывшей жены-шотландки, — сказал виконт, — весьма красивый юноша по имени Бадр. Двадцати лет, воспитан в Англии, учился в Итоне, а теперь в Оксфорде. Возможно, вы видели, как он танцевал с нашей дочерью на новогоднем бале у леди Уинтерботтом? Все говорят, что этот юноша — лучшая партия в Египте.
— И что это означает для нас? — спросил граф.
— Это означает, что паша приезжал от имени сына, — пояснил Габриель, — просить руки Рене. Мальчик готов подождать, пока ей сравняется шестнадцать. Однако не пожелал рисковать и медлить с помолвкой. Кажется, после этого бала молодые люди выстраиваются в очередь, чтобы сделать ей предложение. — Виконт посмотрел на Рене и добавил: — Пожалуй, это некоторым образом связано с весьма откровенным костюмом, какой был на ней тогда.
— Само собой разумеется, о таком союзе не может быть и речи, — сказал граф. — Вы же знаете, Габриель, я не позволю ей выйти за араба.
— Он лишь наполовину араб, Морис, — сказал Габриель. — А почему нет? Его отец сообщил, что мать растила молодого князя Бадра в лоне англиканской церкви. Так что по воспитанию он фактически англосакс, а по крови — наполовину англичанин. И, разумеется, невероятно богат. Счастливая чета — дом в Лондоне и наверняка охотничье поместье в провинции. Я бы порадовался за Рене. И кстати, для нашего бизнеса тоже полезно, слияние собственности может оказаться весьма выгодно для обеих сторон. Полагаю, нам следует серьезно взвесить это предложение!
До сих пор Рене сидела спокойно, однако теперь вскочила с кресла.
— Что вы говорите, Габриель? Рассуждаете обо мне, будто меня здесь нет. Вы с ума сошли? Полезно для бизнеса? Слияние? Нет! Я никогда не пойду замуж! Никогда! Ни за кого! Тем более за этого мальчишку!
Оставляя ее без внимания, виконт опять обратился к брату:
— В конце концов, Морис, мы с пашой соседи. Такой союз мог бы действительно быть нам полезен. Соединив наши земли, мы станем почти монополистами по сахару и хлопку. Ввиду грядущей войны это может принести нам миллионы.
— Габриель, почему вы так жестоки? — вскричала Рене. — Пожалуйста! Я не хочу! Прошу вас! Пожалуйста! — Она попыталась обнять дядю за шею, но он отстранился.
— Жесток? Отчего же, малышка? — спросил Габриель с насмешливым удивлением. — Я лишь стараюсь обеспечить тебе наилучшее будущее. В конце концов, ты не любишь меня. Наоборот, я словно бы только тебя терзаю.
Рене бросилась на колени у ног дяди и, не думая о последствиях, выпалила:
— Но я люблю вас, Габриель, и всегда любила, я люблю только вас. Мне так трудно сказать вам. Что бы со мною сталось без вас?
Граф встал с кресла, подошел к дочери.
— Что это за разговоры о любви? — растерянно спросил он. Поднял Рене на ноги, повернулся к брату. — Я не понимаю. Что происходит с этой семьей? Что все это значит, Габриель?
— Видите ли, Морис, — сказал виконт, — ваша жена разнесла по всему Каиру, что я держу ребенка взаперти, как узницу, как рабыню. И сын паши, благородный юноша, убежден, что должен спасти Рене, вырвать ее из когтей злобного старого сатира, который удерживает ее здесь вопреки ее воле.
— Стало быть, Анриетта все время говорила правду? — спросил граф. — Вы зачаровали ребенка?
— Он меня не зачаровывал! — вскричала Рене. — Я люблю его! Умру ради него!
Граф побледнел и слегка пошатнулся, невольно опершись о стол. Потом нетвердой походкой подошел к серванту, налил себе коньяку и залпом выпил.
— Господи… — пробормотал он, наливая новую порцию. — Во что превратилась моя семья?
— Завтра паша с сыном вернется за ответом, — спокойно продолжал виконт. — Он желает встретиться со всеми нами. И нам придется быть предельно учтивыми. Особенно тебе, дорогая.
— Я не хочу! — Рене расплакалась. — Не хочу быть с ним учтивой!
— Вот, возьми платок, — сказал Габриель. — Перестань плакать. Возьми себя в руки. Будь благоразумна. Я тяжко трудился, собирая эти владения, и однажды все это станет твоим. Паша — очень влиятельный человек в Египте. Ты должна слушать меня и не оскорблять ни его, ни его сына и никоим образом не ссорить наши семьи. Этого надлежит избежать любой ценой.
— Да плевать мне на собственность, — сказала Рене. — Я люблю вас! Люблю! Все остальное меня не интересует. Я не хочу быть вашей наследницей. Ничего не хочу! Хочу только вас!
Граф, глядя прямо перед собой, оттолкнул свой коньяк и без слова вышел из гостиной.
Снова на коленях у ног дяди Рене рыдала, задыхаясь от слез:
— Почему вы так жестоки ко мне? Почему поступаете так жестоко? Чтобы мучить меня?
— Прекрати скулить! Ты ведь сама все это затеяла, когда разрешила мальчику поцеловать тебя. Думала остаться безнаказанной?
— Но я же сказала, я просто хотела вызвать у вас ревность. Отплатить за вашу негритянку. Как вы жестоки, Габриель.
Виконт рассмеялся, схватил племянницу в объятия и посадил к себе на колени.
— Вот, наконец-то ты меня любишь! Паша говорит, весь Египет толкует о том, что ты хочешь выйти за его сына. Отцу приятно слышать такое, могу подтвердить! Он сказал, что вы обсудили это на бале и ты сказала мальчику, что во Франции девушки должны ждать с замужеством до шестнадцати и всегда требуется согласие отца. Стало быть, ты сама подтолкнула его форсировать дело. И он прислал отца спросить моего согласия.
— Что такое «сатир»? — спросила Рене.
Габриель опять рассмеялся и крепко обнял ее, зарывшись лицом в ее волосы.
— Тот, кем я стану, если ты будешь продолжать в таком духе.
— Вам следовало предупредить меня насчет паши с глазу на глаз, — сказала Рене. — Я бы никогда не наговорила при папà таких вещей. Теперь он все знает. Вы видели его лицо?
— С твоим папà я разберусь, не беспокойся, — сказал Габриель. — А теперь идем-ка спать, дочь моя.
На следующий день после обеда граф, виконт и Рене принимали в большом салоне пашу Али эль-Бандераха и его сына князя Бадра. Паша был человек мягкий, учтивый, с седыми волосами и седой бородой, в своих белых одеждах чем-то похожий на святого или аскета. Он тоже говорил на безупречном английском, хотя и с более заметным ближневосточным акцентом, чем его выросший в Англии сын, который из уважения к отцу тоже надел тюрбан и традиционный арабский наряд. Рене сочла, что в этом костюме молодой князь выглядит весьма романтично, прямо как персонаж из «Арабских ночей».
После обычных долгих расспросов о здоровье и семье, каких требует египетский этикет, суданка-прислужница подала чай.
— Дорогой мой друг, — наконец начал Габриель, — ваше предложение заключить брак между нашими семьями для нас большая честь.
Паша просиял и слегка наклонил голову:
— Союз, который соединит соседей, земли и состояния, виконт, а также этих двух прекрасных молодых людей. Выгодный, как мне кажется, для всех.
— Мы долго обсуждали в семье ваше любезное предложение, паша, — сказал Габриель, — однако в итоге, боюсь, мы с графом де Фонтарсом пришли к выводу, что наша дочь еще слишком молода, чтобы сейчас говорить о браке.
— Простите за напоминание, господин виконт, — сказал князь Бадр, — но я говорил вам, что готов подождать, пока ваша дочь достигнет надлежащего возраста. И вы заверили, что она лично даст ответ на мое предложение, а не через дядю и отца.
— Да, принц, вы совершенно правы, — кивнул виконт. — И она даст ответ. Несмотря на все то, что вы, наверно, слышали в Каире, наша дочь здесь отнюдь не узница. Она действует по собственной воле и вольна принимать собственные решения. Однако, поскольку ей всего лишь четырнадцать лет, граф и я несем за эти решения определенную ответственность. — Габриель повернулся к Рене. — Как ты знаешь, дочь моя, этот превосходный молодой человек, сын нашего дорогого друга и соседа паши Али эль-Бандераха, великодушно просит твоей руки. И хочет услышать лично от тебя ответ на свое предложение.
Невзирая на вчерашнюю истерику, Рене сумела к этой встрече взять себя в руки, как и просил Габриель. Сейчас она встала и сделала глубокий реверанс перед молодым князем и его отцом. Князь Бадр в свой черед встал и поклонился ей.
— Князь, — почтительно сказала Рене, — благодарю вас за честь, которую вы оказали мне вашим любезным предложением. Однако, боюсь, я не могу принять его. Дело в том, что я решила подождать с замужеством по меньшей мере до восемнадцати лет. А как сказал мой отец, сейчас мне только четырнадцать.
— Я говорил вашему отцу, что подожду, пока вам исполнится шестнадцать, мадемуазель Рене, — сказал князь. — В этой стране девушка считается старой девой, если к восемнадцати годам не вышла замуж.
На это Рене рассмеялась:
— Но в стране вашей маменьки это не так, принц.
Князь Бадр наклонил голову:
— Вы правы. Как и в том, что по меньшей мере полгода мы будем жить в Англии. Быть может, тогда вы не станете возражать против долгой помолвки, мадемуазель Рене? Пожалуй, я соглашусь подождать еще два года, пока вам не исполнится восемнадцать.
— За четыре года многое может случиться, князь, — вставил Габриель. — Особенно когда угрожающе надвигается война. Думаю, нашей дочери надобно позволить немного повзрослеть, прежде чем она примет решение на всю жизнь.
— Мой дорогой друг, — сказал паша, — ваша дочь участвовала во многих наших деловых беседах, и вы сами говорили, что обучаете ее всем аспектам управления плантациями. Мой сын занимается нашими делами в Лондоне. Представьте себе, какую прекрасную команду составит эта пара для наших семей и для наших общих интересов.
— О да, паша, — кивнул Габриель, — безусловно. — Беспомощным жестом он поднял обе руки. — Боюсь, однако, у меня нет выбора, я должен предоставить дочери самой сделать выбор. В нынешние времена устроенные браки у нас в стране не в почете, паша. Рене не просто юная девушка, но еще и современная юная европейская девушка, и у нее есть свои соображения по поводу собственного будущего. Что тут поделаешь?
Принц Бадр снова обратился к Рене:
— И вы составили себе мнение по этому поводу, мадемуазель Рене?
Прежде чем ответить, Рене некоторое время смотрела на красивого молодого князя. Ей вспомнился их танец на бале, ощущение его гибкого тела в ее объятиях, поцелуй под омелой. В этот миг она представила себе ту совершенно иную жизнь, что ожидала ее как арабскую княгиню, видела себя этакой Клеопатрой в собственном дворце, в развевающихся одеждах, в окружении толпы служанок в чадрах, которые исполняют любую ее прихоть. Ей представилась жизнь в лондонском доме и в загородном английском поместье, а равно и стайка орехово-смуглых детишек, которых ей предстоит выносить.
— Да, князь, — наконец проговорила она, почти нехотя. — Но я еще раз благодарю вас за честь, какую вы оказали мне вашим любезным предложением.
Князь Бадр смиренно кивнул.
— Господин виконт, — сказал он, — я признателен вам за то, что вы сегодня пригласили сюда моего отца и меня. Без сомнения, мадемуазель Рене совершенно ясно дала понять, что у нее иные планы на будущее.
Таким образом, встреча закончилась, паша с сыном удалились, в сопровождении дворецкого Аслана оба вышли из салона, в гордо развевающихся одеждах, оставив легкий аромат одеколона и благовоний.
— Что ж, пожалуй, все прошло хорошо, — сказал Габриель, садясь в кресло.
— Ты действовала весьма дипломатично, дорогая, — добавил граф, на протяжении всего разговора хранивший молчание. — Думаю, ты сумела выкрутиться из этой ситуации, не испортив отношений между нашими семьями. Но встретившись с молодым человеком лично, я полагаю, ты не могла бы найти лучшего мужа. Он, конечно, наполовину араб, однако красив и весьма учтив. Думаю, вы могли бы недурно жить в Лондоне, имея в провинции поместье с лошадьми и охотой.
Рене подумала, уж не связана ли внезапная перемена взглядов папà на смешение рас с откровениями, сделанными ею накануне.
— Да, где меня оставят с кучей ребятишек, каких я должна буду нарожать, — сказала она, — меж тем как князь будет искать новые приобретения для своего гарема. Как и его папенька. Я начинаю понимать, что мамà права в одном. Мужчины всех рас одинаковы.
Спустя несколько дней, в очередной раз объезжая плантации, Габриель и Рене встретились за обедом в хижине с доктором Лиманом. В конце трапезы виконт встал из-за стола.
— Прошу прощения, — сказал он. — Мне надо прилечь. А ты, Рене, останься, поговори с доктором. По моей просьбе он кое-что тебе объяснит.
Рене озадаченно проводила дядю взглядом, когда он вышел.
Явно нервничая, доктор Лиман положил волосатые руки на папку, которую поместил перед собой на столе, побарабанил по ней пальцами. Повисло долгое неловкое молчание.
Наконец доктор откашлялся и произнес:
— Мадемуазель Рене, ваш дядя пригласил меня сюда, чтобы я поговорил с вами.
— Да, я поняла. О чем же, позвольте спросить? — Она вдруг почувствовала дурноту, испуганная нервозностью доктора.
— Теперь, когда вы стали взрослой женщиной, — сказал тот, — ваш дядя полагает, вы должны узнать некоторые вещи.
— Уверяю вас, доктор, я говорила с гувернанткой, мисс Хейз, о том, что значит стать взрослой. Мне незачем говорить об этом с вами.
Доктор опять побарабанил по папке. Рене просто не могла отвести взгляд от его волосатых пальцев, помнила ведь, как они, словно мохнатые зверьки, ползали по ее животу.
— Я почти уверен, барышня, что об этом вы с вашей гувернанткой не говорили.
— О?
— Например, вы обсуждали с ней сексуальные отношения между мужчинами и женщинами? — спросил он.
— С мисс Хейз? Конечно, нет! Что знает об этом мисс Хейз?!
— Потому-то ваш дядя полагает, что я как врач вполне подхожу для этой задачи.
— Какой задачи? — спросила Рене в растущем смятении.
Доктор опять побарабанил пальцами по папке на столе.
— Задачи проинструктировать вас касательно человеческой анатомии.
У Рене закружилась голова, на миг ей показалось, она вот-вот потеряет сознание.
— Дядя часто говорит, я мало что знаю, доктор Лиман. И что до анатомии, это безусловно правда. Но в то же время я не вижу необходимости, чтобы вы инструктировали меня по этому поводу.
— По распоряжению вашего дяди, — сказал доктор с глубоким вздохом, — я принес фотографию, которую обязан показать вам.
— Фотографию чего? — спросила Рене, со смесью отвращения и зачарованности наблюдая за пальцами доктора на папке.
— Фотографию… ну, скажем… уникальной анатомической особенности вашего дяди, — сказал доктор, открывая папку, — …в состоянии… ну, скажем, в особом состоянии. — Жестом профессионального банкомета доктор извлек из папки фотографию, и та скользнула прямо к Рене. Она посмотрела на нее с выражением растущего ужаса. — В состоянии полного возбуждения! — сказал доктор почти победоносно, наконец-то освободившись от ужасной обязанности.
— Господи! — сказала Рене, не сводя глаз со снимка. Это определенно тело ее дяди, хотя головы на фото не было. — Господи!
— Как видите, мадемуазель Рене, — продолжал доктор, — ваш дядя чрезвычайно мужествен, его член настолько хорошо развит, настолько силен, что нередко у него возникают серьезные трудности с проникновением… ну, скажем так, лишь очень немногие вагины способны вместить такой необычный размер. Порой он повреждает матку тех, в кого пробует войти.
Теперь Рене не сомневалась, что потеряет сознание, не только от зрелища самой фотографии и от слов доктора и его ужасных волосатых пальцев, но от самой мысли, что вот-вот упадет в обморок посреди такого разговора, когда и предположить невозможно, что будет дальше.
— Зачем вы мне это говорите, доктор? — все-таки сумела спросить она. — Зачем показываете мне это фото?
— Ваш дядя желает, чтобы вы поняли: его член живет сам по себе, порой ему безумно трудно противостоять очень юным женщинам, когда они так красивы и хорошо сложены, как вы, мадемуазель Рене. — Доктор начал потеть. — Однако он сознает, что вы слишком молоды и слишком неопытны, чтобы понять, может ли он или нет жениться на вас. И это чрезвычайно его беспокоит.
— Я правда не понимаю, о чем вы, доктор, — сказала Рене, от чесночного запаха докторского пота ей стало совсем худо. — Кажется, мне дурно.
Пошатываясь, она встала из-за стола, доктор тоже встал. И неожиданно волосатые руки обхватили ее за талию, потянули к себе.
— Я не настолько большой, как ваш дядя, мадемуазель Рене, — сказал доктор. — И полагаю, если — исключительно ради медицинской науки — испытаю вас с помощью моего собственного, менее мощного члена, мы все получим ценную информацию о ваших размерах, а стало быть, о вашей способности вместить вашего дядю, когда придет время.
— Вы с ума сошли? Вы все с ума сошли? Уберите руки! — Инстинктивно она сжала кулак и ударила доктора по лицу. Он выпустил ее, отпрянул назад и схватился за нос, из которого текла кровь.
— Мадемуазель Рене, прошу вас! — воскликнул доктор Лиман. — Не знаю, что на меня нашло. Наверно, я возбудился от нашего разговора. Прошу вас, не говорите дяде. Он меня убьет!
Но Рене уже выбежала из хижины. Отвязала лошадь, вскочила в седло, пустила лошадь галопом. И остановилась только у Нила, спешилась и села на берегу, пытаясь осознать все, что только что видела и слышала. В целом свете определенно не было никого, с кем бы она могла это обсудить, меньше всего с мисс Хейз, которой при ее цинизме касательно морали французов в самом страшном сне не приснилось бы ничего подобного. Рене думала о дяде, о его поцелуях, о ласках, о его «я люблю тебя», думала о ночах, когда прижималась к нему, чувствовала его тепло, его твердость, прижатую к ее телу. Конечно, она немного познакомилась с возбужденным мужским достоинством, тогда, в конюшне, с парнишкой Жюльеном. А в детстве иной раз видела Габриелеву «штуку», как она мысленно ее называла, подглядывая в щелку египетского сундука за дядей и матерью. В недавние времена она даже иной раз касалась этой штуки ночью, когда ворочалась во сне, хотя они никогда об этом не говорили. Но еще до того, как волосатые пальцы доктора показали ей откровенную фотографию, Рене поняла, что после первого кровотечения, обозначившего, что она стала взрослой, все изменилось меж нею и Габриелем. Но теперь, увидев доказательство его новых намерений по отношению к ней и услышав докторское описание повреждений, какие может причинить эта штука, она вдруг оказалась совершенно потрясена. Она не хотела выходить замуж за дядю, хотела, чтобы все между ними оставалось как раньше. И все же любила его, любила запах его кожи, любила его силу и жестокость.
Теперь, когда она сидела на берегу Нила, глядя на разноцветные паруса проплывающих мимо лодок и вдыхая тучный запах реки, бешеное сердцебиение стало понемногу утихать, она более-менее успокоилась. Уже с некоторого отдаления она снова увидела перед собой фото безголового дяди — пожалуй, как бы метафору огромного члена, жившего, как сказал доктор, «сам по себе». Думала о дяде и докторе, как они тайком готовились к этому моменту, организовывали съемку, дядя возбуждал себя, а доктор Лиман стоял за камерой. Думала о нелепом потном докторе, пахнущем чесноком, волосатыми руками хватающем ее за талию, уговаривающем «попробовать» ее своим менее внушительным членом, — исключительно в интересах медицинских исследований, конечно. Рене вдруг осознала, до чего же мужчины смешны, и безудержно расхохоталась. Она чувствовала себя самой старой и самой умудренной четырнадцатилетней девочкой на свете, и жизнь вновь казалась ей чудесным приключением, которое стоит пережить.
Подстегнутая новым ощущением свободы и веселья, Рене решила заехать в ближнюю арабскую деревню, дядя запрещал ей там появляться, и, инспектируя плантации, они неизменно объезжали ее стороной.
По стечению обстоятельств была Аль-Хиджра, исламский Новый год, первый день месяца мухаррама, и Рене въехала в деревню, как раз когда феллахи спешили с полей домой, проголодавшись после долгих трудов на пашу Габриеля. Работники по обычаю совершили омовение, и женщины в чадрах принесли большие блюда, полные печений, фруктов и овощей, а воздух полнился чудесными ароматами мяса, жарящегося на углях, прямо под открытым небом. Жаровни ярко пылали в лучах закатного солнца, джезвы пряно благоухали мавританским кофе. Повара суетились вокруг огня, иные люди ритмично били в дарабуки, посылая весть на языке, которому гулко отвечали через пустыню другие барабанщики в отдаленных поселениях, тоже празднующие Новый год.
Завороженная этим запретным миром, рядом с которым она сама вела как бы параллельное существование, никогда с ним не пересекаясь, Рене глядела во все глаза, внимая дроби барабанов, чувствуя, как текут слюнки от зрелища и запахов съестного.
Сидящая на табурете старая женщина окликнула ее по-английски, с сильным арабским акцентом:
— Маленькая принцесса! Идите сюда, присядьте на этот золоченый стул, поговорите со мной!
Когда Рене подошла, женщина поцеловала ей руку.
— Я Умм-Хассан, — сказала она, — Мать всех. — Она рассмеялась и обвела рукой деревню. — Мы счастливы видеть вас здесь. Вы у нас не бываете. Принцесса Аделаида, наша Голубка, приходила отведать с нами жаркого… для нее мы были не просто речной галькой, как для хозяина, но людьми. Я не хочу сказать, что ваш дядя не щедрый человек… только вот у него нет сердца.
— Жена моего дяди, Аделаида? — спросила Рене. — Вы знали ее?
— Конечно, — отвечала старуха. — Наша принцесса Аделаида любила Армант и любила нас. Но здесь цветок ее юности увял, и хозяин отверг нашу Голубку.
Другие женщины расселись вокруг старухи, почтительно слушали, согласно кивали головой и тихо гортанно бормотали в подтверждение ее слов, что звучало словно голос вечной крестьянской безысходности. Когда солнце коснулось Нила, раздался звук тамбурина, работники начали передавать друг другу кувшины с водой и фруктовым соком, чтобы освежить пересохшее горло, блюда с едой тоже передавали по кругу — печеные баклажаны, фаршированные кабачки, жареное мясо и рис.
Рене присоединилась к празднику, смеялась и чудесно проводила время, ела местную пищу, которая казалась ей экзотической с точки зрения ее уединенного колониального мирка и той европейской еды, что подавали в хозяйском доме.
Посреди трапезы к Рене подбежала гречанка Алинда, служанка Габриеля, перепуганная и запыхавшаяся.
— Ваш дядя ищет вас повсюду! — сказала она. — Он ужасно разгневан! Думает, вы сбежали с молодым пашой Бадром! Вам надо немедленно вернуться! Прошу вас!
Рене совершенно не хотелось уходить, но гречанка была так встревожена, что она извинилась перед старухой:
— Спасибо, что пригласили меня разделить вашу трапезу, Умм-Хассан. Надеюсь, скоро мы увидимся вновь. Мир вам.
— И вам, маленькая принцесса, — отвечала старуха. — Спасибо, что пришли к нам. И приходите снова.
Когда они вышли из деревни, Алинда сказала:
— Он побьет вас! Ужасно побьет! Убьет вас!
— Нет, Алинда, он ничего мне не сделает, — сказала Рене. — Я теперь взрослая. Он не посмеет бить меня.
— Он любит вас как безумный, — пробормотала служанка.
— А тебя он бил, Алинда?
— Нет, он бьет только тех, кого любит.
В ее голосе Рене услышала печаль.
— Ты любишь хозяина? — спросила она.
— Я служу хозяину уже десять лет, попала к нему совсем ребенком. Но он никогда не любил меня. Я для него только служанка.
Рене взяла девушку за плечо, повела в рощицу на краю деревни.
— Ты его любовница? Скажи правду, Алинда. Он не узнает, обещаю.
— Он берет меня в постель, когда ему нужно, — ответила девушка. — Но я не любовница, просто служанка. Он берет меня, а выкрикивает ваше имя. Он любит вас. И бьет, потому что любит. Любит вас как безумный. И убьет, если вы выберете другого. Он хочет сделать вас рабыней. Берегитесь, мадемуазель Рене. Пожалуйста, не говорите ему обо мне и о том, что я вам сказала. Если он узнает, чтó я вам сказала, он вышвырнет меня, отошлет подальше, в деревню посреди пустыни.
— Он так жесток? — спросила Рене. — Отошлет преданную служанку, которая была при нем с детства и выполняет любое его желание?
— Я для него лишь служанка, — повторила Алинда, — не больше.
— А ты, Алинда? — спросила Рене. — Ты ему… подходишь?
Девушка кивнула:
— Как раз поэтому паша эль-Бандерах подарил меня хозяину. Я в точности ему подхожу.
— Значит, ты тоже его рабыня, — сказала Рене.
— Служанка, рабыня, все едино.
В тот вечер по возвращении Рене во дворец Габриель, бледный от ярости, ворвался к ней в комнату и прямо на глазах у мисс Хейз отхлестал ее по щекам.
— Где ты была? — выкрикнул он. И, не дожидаясь ответа, схватил ее за волосы и выволок из комнаты.
— Господин виконт! — возмутилась мисс Хейз. — Что вы делаете? Ей же больно!
Габриель направил на гувернантку дрожащий палец.
— Не вмешивайтесь, мисс Хейз! Это не ваше дело! Оставьте нас!
По-прежнему вцепившись в волосы Рене, он втащил ее в свою комнату, захлопнул дверь и швырнул ее на пол.
— Где ты была, я спрашиваю?!
Хотя щеки Рене горели от ударов, а корни волос жгло от боли, она не плакала, ответила дяде ровным голосом:
— Я была в деревне с бедными работниками вашей жены, которые любили ее. Пила абрикосовый сок, ела их пищу и слушала о том, как их хозяин отверг их любимую принцессу, Голубку Арманта. Наверно, и я кончу так же.
— Не лги мне! Я тебя знаю! Ты ходила повидать князя, да?
— Нет, конечно.
— Не воображай, что останешься безнаказанной! Завтра в хижине я тебя до крови отколочу! Я почти обезумел из-за тебя!
— Завтра воскресенье, — заметила Рене. — Священник придет служить мессу.
— Да, верно. Тогда, боюсь, взбучка будет прямо сейчас. Тебя надо проучить. Дать тебе урок повиновения.
Габриель взял с туалетного столика большую платяную щетку, перебросил Рене через колено. Стянул с нее бриджи и отколотил, как никогда. От его методичных ударов она была на грани обморока, но держалась стоически, не плакала, не издавала вообще ни звука. Позднее, в его постели, она была не в силах уснуть от боли рубцов, оставленных на спине, на ягодицах и на бедрах. Виконт взял ее за руку.
— Спи, любовь моя, — нежно прошептал он. — Я люблю тебя. Понимаешь? Я думал, ты меня бросила.
Наутро мисс Хейз пришла в ужас, увидев синяки на теле Рене.
— Это отвратительно! Кошмар! Я не могу с этим мириться.
Собравшись с духом, гувернантка спустилась вниз и без стука ворвалась в кабинет виконта.
— Господин виконт, — сказала она, дрожа от злости и страха. — Следы вашего урока у Рене по всему телу!
Виконт с некоторым удивлением поднял на нее глаза. Открыл ящик стола, достал баночку и протянул гувернантке.
— Вот, возьмите, мисс Хейз. Доктор Лиман снабдил меня этой мазью. Натрите ей синяки. Все быстро пройдет.
Удивленная равнодушием виконта, мисс Хейз взяла баночку.
— У вас все, мисс Хейз? — нетерпеливо спросил виконт.
— Да, господин виконт. У меня все.
Вернувшись к Рене, мисс Хейз принялась смазывать ее кровоподтеки.
— Он сумасшедший, — пробормотала она, не то себе, не то Рене. И печально покачала головой, потрясенная всем, что знала, и собственным бессилием что-нибудь сделать. — Ваш дядя безумец. Кто-то должен остановить его.
Позднее тем вечером в кабинете Габриеля, когда ветер пустыни задувал сквозь жалюзи тонкий песок и на горизонте вспыхивали зарницы, дядя, попыхивая сигарой, работал со счетами, а Рене выполняла свои арифметические задания, словно меж ними ничего не произошло.
— Послезавтра мы едем в Каир, — сказал Габриель, — без мисс Хейз. У нас встреча со швейцарским профессором медицины.
— Зачем?
Виконт отодвинулся от стола.
— Раз ты теперь женщина, а не ребенок, я могу сказать тебе все. Как доктор Лиман пытался объяснить тебе, я не похож на других.
Они не обсуждали фотографию, и теперь Габриель пристально посмотрел на Рене, стараясь оценить ее реакцию. Она не отвела взгляд.
— Да, доктор представил мне убедительное доказательство. — Она не сказала дяде, что еще предлагал добрый доктор, боялась, дядя убьет коротышку.
— И что ты думаешь по этому поводу? — спросил он.
Рене пожала плечами.
— Меня это не волнует. Я думаю, де Фонтарс должна подходить де Фонтарсу. И потому вы можете жениться на мне, с разрешения вашего швейцарского профессора или без оного.
— Ты получила прекрасное образование! У тебя теперь есть ответ на все, верно?
— У меня был хороший учитель, — ответила Рене. — И вашего… вашего приватного фото… вполне достаточно, чтобы научить даже такую дуру, как я.
Габриель рассмеялся, одобрительно кивая.
— А если профессор скажет, что я не могу на тебе жениться?
— Мне плевать. Я останусь с вами, даже если физически вам не подхожу.
За стенами дул ветер, над Нилом бушевал шторм. Виконт молча смотрел на племянницу. В самом деле, она уже не девочка, которую он знал, и он сам лишил ее детства и остатков невинности. Но ему было все равно, он черпал в этом лишь огромное удовлетворение и силу.
— Ладно, посмотрим, — наконец сказал Габриель. — Подойди поцелуй меня. — Она подошла, поцеловала, и он спросил: — Ты любишь меня?
— Безумно, — ответила Рене и вдруг сообразила, что повторила любимый ответ своей матери, которой дядя задавал тот же вопрос.
Каирская клиника утопала в цветущих бугенвилеях, которые придавали ей менее учрежденческий вид, и терзавший Рене страх немного отступил. Она боялась, что ее опять станут ощупывать и простукивать холодные, сухие и наверняка волосатые руки очередного развратного старика-доктора. Но когда медицинская сестра провела ее в смотровой кабинет, она очень удивилась: швейцарский профессор, доктор Лебедо, оказался симпатичным молодым блондином с ослепительно белыми зубами.
Габриель провожал ее по коридору, но на пороге кабинета доктор остановил его.
— Весьма сожалею, господин виконт, — сказал он, подняв руку, словно полицейский-регулировщик, — но вам придется подождать в приемной. Сюда допускаются только пациентки.
— Прежде чем выносить вердикт, профессор, — сказал Габриель, вручая доктору манильский конверт, — мне кажется, вам следует взглянуть на это фото.
— Благодарю вас, сударь, — сказал доктор Лебедо, небрежно закрывая дверь перед носом у Габриеля. Не вскрывая конверт, он бросил его на стол. — Ну что ж, мадемуазель. Прошу вас раздеться и лечь вот сюда.
— Это необходимо, доктор? — спросила Рене, густо покраснев. Она вдруг смутилась, что нужно раздеться в присутствии симпатичного молодого профессора, и все же предпочла бы, чтобы он был старый и волосатый.
— Вы пришли сюда на обследование, мадемуазель, не так ли?
— Да.
— Тогда вы, вероятно, понимаете, что мне будет весьма сложно провести гинекологическое обследование, если вы останетесь в одежде.
Рене подчинилась, сняла платье и белье, оставив все кучкой на полу. По-прежнему красная от стыда, грудь и та покраснела, она взобралась на стол. Белая крахмальная простыня похрустывала и была прохладной, когда она легла на нее.
— Закройте глаза и расслабьтесь, — сказал доктор. — Вам совершенно не о чем беспокоиться. Больно не будет. — Опытными руками он начал осмотр, сначала легонько ощупав живот, грудную клетку и подмышки. Потом взял в ладони ее грудь, слегка сжал, потер пальцами соски. И наконец, одна рука проникла между ее бедрами, а другой он осторожно их раздвинул, накрыл ладонью лобок, затем легко и ловко ввел палец в ее вагину, бережно, словно не доктор, а любовник. Она закрыла глаза и отдалась на волю невесомых прикосновений его пальцев, проворных и ловких, как у пианиста.
— Отлично, — наконец произнес доктор, заканчивая осмотр. — Одевайтесь, мадемуазель. Азатем, будьте добры, пройдите через эту дверь в мою контору. Я распоряжусь, чтобы господина виконта тоже проводили туда.
Когда Рене вошла, доктор сидел за столом, с несколько озадаченным видом изучая фото Габриеля. Тот сидел в кресле напротив.
— Я не вижу анатомических причин, — с легкой иронией в голосе сказал профессор, подняв взгляд, когда вошла Рене, — почему бы мадемуазель не вместить… э-э… сей предмет.
Эта новость принесла Рене такое облегчение, что она подбежала к доктору, обняла его за шею и поцеловала в щеку.
— Спасибо, профессор! Спасибо!
Габриель неодобрительно нахмурился, глядя на столь бурное изъявление благодарности.
— Давайте внесем ясность, господин виконт, — сказал профессор. — Записывая мадемуазель на прием, вы назвали ее своей дочерью?
— Почти дочерью, доктор, — ответил Габриель. — Это означает: я удочерил ее. Она моя племянница, дочь моего брата.
— Вот как. — Молодой врач выглядел еще более озадаченно. — Не сочтите за дерзость, сударь, но она поистине великолепный образец. Сколько ей лет?
— Четырнадцать.
— И вы хотите на ней жениться? — спросил доктор Лебедо все тем же мягко-насмешливым тоном. — На вашей племяннице и приемной дочери?
— А почему бы нет? — Отношение профессора явно раздражало Габриеля. — Я хозяин в своем доме. И поступаю как мне заблагорассудится.
— О да, я часто слышал это от здешних пашей, которые привозят в клинику для того или иного лечения юных девушек, едва вышедших из детского возраста. А вы, юная леди? — спросил он Рене. — Вы хотите выйти за вашего дядю… за вашего отца?
— Я? Конечно, прямо сейчас!
— Понятно. — Профессор задумчиво кивнул.
Повисло долгое холодное молчание.
— Ну что ж, — наконец сказал Лебедо, пожав плечами, — могу только сказать вам, сударь, что она вполне готова для вас. В прекрасном состоянии… бояться нечего, ткани превосходные, упругие, анатомически все замечательно. Мне редко доводилось видеть нечто лучшее. Признаться, мы больше привыкли видеть в клинике молодых женщин, чьи гениталии изуродованы семьей или поражены сифилисом. Вам известно, что они тут нередко зашивают девушек, чтобы гарантировать их девственность? Словно индеек. Чудовищно, сказать по правде. — Профессор встал, подошел к Рене, взял ее за плечо. — Прошу вас, господин виконт, только об одном, сделайте одолжение, не заразите этот превосходный юный образчик. Не связывайтесь со здешними наложницами, они очень привлекательны, но зачастую, поверьте моему слову, нечисты.
— Благодарю вас, доктор, — сказал Габриель, — но в таком совете нет нужды.
— Да, поистине великолепный образчик, — повторил профессор чуть мечтательно. И последний раз сжал плечо Рене. — Берегите ее, сударь.
Спускаясь по лестнице клиники, Габриель пробормотал:
— Думаю, молодой профессор был бы не прочь заполучить тебя. Красавец, верно?
— Я не обратила внимания, — солгала Рене, передернув плечами.
— Лгунья! Ты его поцеловала! — Габриель остановился, прижал ее к стене и страстно поцеловал в губы. — Главное, малышка, — шепнул он, — мои тревоги позади. Теперь ты моя. — Он положил руку на впалый живот Рене. — Нравится тебе это или нет, но через полгода я намерен жениться на тебе. И как советовал доктор, ради тебя буду соблюдать чистоту. Уверен, это пойдет мне на пользу. Вот и бедняга Лиман уже некоторое время предписывает мне целибат.
В карете по дороге домой Рене внезапно перестала чувствовать себя маленькой девочкой при дяде или дочерью при отце, она чувствовала себя как египетская царица Клеопатра с любовником. Когда они проезжали мимо дома леди Уинтерботтом, Габриель сказал:
— Мы незамедлительно объявим о свадьбе. И сегодня вечером я повезу тебя ужинать, а потом танцевать, птичка моя. Сегодня мы официально отпразднуем, что ты стала взрослой, и нашу помолвку.
После ужина, танцев и шампанского Габриель и Рене приехали домой поздно, и цокот конских копыт отдавался на мощенном кирпичом дворе особенно гулким полуночным эхом. Окна дома были освещены, словно волшебный дворец, и Омар, толстый лысый евнух, отворил им парадную дверь. У подножия лестницы Габриель подхватил Рене на руки.
— Моя дочь очень устала, — объяснил он привратнику, поднимаясь по лестнице. — Я должен уложить ее в постель. Ты свободен на сегодня, Омар. Спасибо.
В хозяйских покоях канделябры по бокам большого зеркала в золоченой раме освещали кровать Габриеля, которую мадам Мезори, коптская домоправительница, застелила свежим бельем с кружевами. Он посадил Рене подле кровати.
— Знаете, Габриель, по-моему, шампанское ударило мне в голову, — сказала она.
Не говоря ни слова, он расстегнул ей платье, снял его и замер в задумчивости.
— Какая наглость со стороны молодого доктора ласкать тебя, а потом подвергать сомнению мои отцовские права.
Рене сама не знала, что на нее нашло, — может, виновато шампанское, может, просто желание унять очередную дядину диатрибу, — но она вдруг обеими руками сильно толкнула Габриеля в грудь. Он упал спиной на мягкий пружинный матрас и удивленно рассмеялся. А Рене напрыгнула на него.
— Ты решила изнасиловать меня, дочь моя? — спросил он.
Она уткнулась лицом ему в шею и, вся дрожа, прошептала:
— Нет, я вам не дочь, Габриель. И вы мне не отец. Сегодня я ваша жена, а вы мой муж.
Габриель скинул ее на кровать и принялся целовать. Целовал повсюду, потом поднялся над нею, раздвинув рукой ее ноги. Она почувствовала его член.
— Ты не станешь позднее упрекать меня, любовь моя?
— Никогда! Я обожаю вас… безумно.
Габриель посмотрел ей в глаза. Зажал ладонью ее рот, чтобы слуги не услышали ее вскрик.
— Больно будет всего секунду, — шепнул он, — потом придет долгое наслаждение. — И он быстро, с силой вошел в нее.
Негромкий крик вырвался сквозь его пальцы, но боль лишь усилила и приблизила ощущение радости, какое Рене почувствовала, оттого что Габриель сделал ее женщиной, ведь она мечтала об этом, еще когда была маленькой подглядывающей девчонкой.
Она никогда не упрекнет дядю за этот миг. Всегда будет считать себя творцом этих событий, ведь она сама подвела к этому, сама все спровоцировала и с самого начала держала под контролем, а теперь получила то, чего давно желала, — единственного мужчину, который навсегда останется ее настоящей любовью.
Потом она задремала, по-прежнему прижавшись к Габриелю, но он приподнялся на локте и сказал:
— Можно сказать, умница-девочка получила награду за хорошее поведение. — Он опустил голову и поцеловал волосы у нее на лобке. — А теперь я должен научить тебя, как избежать нежелательных неприятностей.
Он подхватил Рене на руки и отнес в ванную, где показал ей, как вымыться после секса, хотя, как она поймет позднее, для надежного предохранения этого, конечно, недостаточно.
— Думаю, этому мисс Хейз вряд ли тебя учила, — сказал виконт.
Рене рассмеялась:
— Вряд ли у мисс Хейз было много возможностей научиться этому:
Габриель отнес ее обратно в постель, она уже опять задремала, как ребенок, у которого глаза слипаются сами собой, но с удовлетворением отметила пятнышко крови на простыне. Остаток ночи они проспали в объятиях друг друга, просыпаясь, чтобы заняться любовью, шептали нежные слова, ласкали друг друга, и дядя, ее отец, учил Рене секретам того, что он называл «восточной любовью».
Поздним следующим вечером, изголодавшись после долгого марафона в постели, Габриель вызвал мадам Мезори, чтобы заказать «завтрак». Немного погодя старушка тихонько постучала в дверь, а войдя в комнату, старательно избегала прямо смотреть на любовников, по-прежнему зарывшихся в простыни и одеяла. Мадам Мезори достаточно давно работала у виконта, чтобы ее не шокировали его любовные грешки, и, разумеется, отпускать замечания по этому поводу ей не пристало. Но, так или иначе, она была христианкой, и в ее отведенных глазах безошибочно читалось осуждение.
Габриель распорядился подать гренки и джем, кофе и сок, а когда старушка ушла, сказал:
— Пора подумать о возвращении в Армант, малютка.
— Папà убьет нас, если узнает, — сказала Рене, разом вернувшись с неба на землю. — Он никогда не позволит нам пожениться.
— Ну что ты, любовь моя. Если твои родители станут чинить неприятности, мы просто будем жить здесь, а их отправим во Францию.
— А мисс Хейз? — спросила Рене.
— Мисс Хейз будет уволена и, наверно, вернется в Англию, — ответил Габриель. — Замужней женщине услуги гувернантки не требуются.
— Я буду скучать по ней, — сказала Рене. — И по Франции тоже. И даже по родителям.
— Ничего, ты справишься, — сказал виконт.
Габриель ушел принять ванну и побриться, насвистывая в прекрасном настроении. Рене встала, открыла ставни, впустила в комнату вечерний воздух. Выглянув в окно, она увидела, что во двор въехал экипаж, из которого вышли мужчина и женщина.
— Боже, Габриель, — испуганно воскликнула она, — приехала моя мать!
— Что ты сказала, дорогая? — отозвался он из ванной.
— Моя мать! Приехала моя мать!
Немногим позже в дверь постучала мадам Мезори.
— Господин виконт! — встревоженно шепнула она. — Приехала госпожа графиня. С ней полицейский инспектор.
— Скажите Омару не впускать их, — приказал Габриель. — Быстро соберите наши вещи. Мы выйдем через заднюю лестницу и через сад. И тщательно приберите постель, постелите свежие простыни, потому что она будет старательно все изучать. Помните, нас не было здесь с Нового года. Вы меня поняли, Мезори? И велите остальным слугам, чтобы говорили то же. Уберите грязные простыни и платье мадемуазель. Не выбрасывайте, но запрячьте подальше в гардероб. Хорошенько запрячьте. У мадам графини глаз как у рыси, она будет всюду искать улики. Вы меня поняли, Мезори?
— Да, виконт, — отвечала старушка. — Прекрасно поняла.
Омар задержал графиню и полицейского у парадного входа, меж тем как виконт и Рене поспешно скрылись через сад. На заднем дворе их ждал Габриелев кучер, который в карете отвез их к Нилу, где они вновь поместились на дахабийе и отправились в Армант. Весь мир вдруг показался Рене совершенно другим, все вмиг переменилось.
Через два дня после их возвращения в Армант отец Рене, граф Морис де Фонтарс, прибыл на плантации и ворвался в кабинет Габриеля, где его брат разбирал почту, а Рене занималась своими уроками. Граф, явно взбудораженный, несколько остыл при виде этой вполне нормальной домашней сцены.
— Где вы были, Морис? — как бы невзначай спросил Габриель, подняв взгляд от писем.
— Вы прекрасно знаете, Габриель. Я был в Каире, останавливался у леди Уинтерботгом.
— Столько неудобств для вас. Что же, вы могли бы и навестить нас в «Розах». Я сам был в городе, вы знаете?
— Да, знаю, вместе с малышкой. Вас видели в ресторане, где вы ужинали и танцевали. Но когда Анриетта на следующий день приехала в «Розы», ей сказали, что вы не были в городе с Нового года. Что происходит, Габриель?
— Я был там с Рене, — поправил виконт. — Не с «малышкой». Она уже не девочка, но взрослая женщина, Морис.
— Женщина? — переспросил граф. — Господи, Габриель, она же ребенок, ей всего четырнадцать. Я хочу поговорить с вами наедине. — Граф обернулся к Рене, и она вдруг сообразила, что он даже не поздоровался с нею. — Оставь нас, — приказал граф с непривычной резкостью.
— Нет, Рене, останься, — сказал Габриель. — Она вправе знать, что происходит.
— Я вправе знать, что происходит, — сказал граф. — Я ее отец!
— Ну что ж, Морис. Я вам скажу. Я намерен жениться на Рене. И что бы вы ни делали и ни говорили, меня это не остановит.
Граф долго смотрел на брата, потом наконец повернулся к Рене:
— А ты, дочь моя? Ты хочешь выйти за моего брата? За твоего дядю?
— Если он хочет меня, то да, — ответила она. — Больше всего на свете.
Граф устало кивнул, словно уже смирился.
— Вы же знаете, Габриель, Анриетта никогда не даст согласия. Она сейчас едет сюда с доктором и французским консулом, чтобы составить официальную жалобу. У вас могут возникнуть крупные неприятности с властями. В конце концов, девочка несовершеннолетняя.
— Только по французским законам, Морис. Не здесь, в Египте.
— Да, но вы по-прежнему гражданин Франции, — возразил граф, — и как таковой подчиняетесь французским законам.
— Мамá делает все это просто из ненависти ко мне! — сердито воскликнула Рене.
— Спокойно, Рене! — приказал Габриель.
— Нет, я не успокоюсь! Вы не преступник. Все произошло по моему желанию. Я сама так хотела. Сама придумала план. Пусть эта змея только придет! Я им все расскажу про ее шашни с лордом Гербертом! Устрою ей огромный скандал!
— Рене, прошу тебя, — резко бросил Габриель. — Я запрещаю тебе говорить таким тоном о твоей матери.
— Послушайте меня, — сказал граф, игнорируя обоих. — У меня есть план. Мы спрячем ее в доме паши эль-Бандераха. Он наш друг и сделает все, чтобы помочь нам избежать скандала. Что до Анриетты и консула, я их угомоню. Можете на меня рассчитывать.
— Почему вы решили помочь нам, Морис? — спросил виконт. — Я скорее ожидал от вас вызова на дуэль за оскорбление чести вашей дочери.
— Я бы так и сделал, Габриель. Да. Но вместо этого намерен помочь вам, потому что вы мой брат, а она моя дочь, и скандал вокруг нее и нашей семьи погубит всю жизнь Рене. Я бы с удовольствием убил вас на дуэли, однако такой поступок только бы раздул скандал еще больше.
Спешно собрав чемоданы, мисс Хейз и Рене уже после полудня отбыли на плантации паши Али эль-Бандераха, где были тепло встречены хозяином.
— Мой дворец в вашем распоряжении, мадемуазель Рене! — сказал паша с широким жестом. — Только попросите, и любое ваше желание будет исполнено. У меня английский дворецкий, пятнадцать слуг, четверо евнухов, двадцать наложниц и литое золотое биде. И вы, мадемуазель, можете пользоваться всем этим в любое время!
Дворец был окружен огромным садом, чью пышность обеспечивала сложная система дождевателей; дорожки зеленой травы, затененные экзотическими деревьями, змеились среди ухоженных цветников, которые были украшены беломраморными статуями нагих аполлонов, установленных под аркадами в белых цветах. Однако при всем этом великолепии Рене вновь почувствовала себя пленницей, беглянкой, сосланной из родного дома. Виконт запретил ей покидать дворец, даже ради прогулки верхом, опасаясь, что графиня узнает о ее местонахождении и ее подручные похитят Рене. Он также проинструктировал мисс Хейз, чтобы та не позволяла ей гулять в саду.
— Пожалуйста, мисс Хейз, — попросила Рене гувернантку однажды после полудня, когда они пробыли во дворце паши уже целую неделю, — мне нужно чем-нибудь заняться. Безделье — удел гаремных девушек. Вы же видите, они только и знай лежат да толстеют.
— Верно, безделье — досуг дураков, — сказала мисс Хейз. — Но у меня на сей счет строгие инструкции от вашего дяди.
— Полагаю, у наложниц выбора нет, — заметила Рене. — Подобно большинству здешних женщин, они рабыни, тем более здесь. Им разрешено лишь одно — упражняться, лежа на спине.
— Что вы такое говорите, дитя! Как внезапно вы повзрослели.
— Прошу вас, дорогая мисс Хейз. Приспешники мамà не похитят меня из сада. Охрана паши не допустит их в его владения. Пожалуйста, позвольте мне погулять, подышать немного свежим воздухом.
— Мы, британцы, действительно много веков знаем, что прогулка в саду необходима для здоровья, — согласилась мисс Хейз. — Мне кажется, будь в этой стране больше садов, она бы от этого только выиграла.
— Вы скучаете по Англии?
— Очень.
— Скоро вы поедете домой. Габриель говорит, замужней женщине услуги гувернантки не требуются.
— А вы останетесь здесь? — спросила мисс Хейз. — Когда ваши родители вернутся во Францию, вы останетесь здесь, одни с вашим дядей? Вы правда этого хотите, дитя мое? Вы по своей родине не скучаете?
— Ужасно скучаю.
— Я позволю вам погулять. Но оставайтесь у меня на глазах.
На пальмах в саду перекликались попугаи ярчайших окрасок, легкий ветерок покачивал на клумбах цветущие маки. Шагая в одиночестве по травянистой дорожке — мисс Хейз наблюдала за нею с террасы, — Рене испуганно вздрогнула, услышав из кустов голос:
— Маленькая принцесса, подойдите поближе, мне нужно с вами поговорить.
Рене остановилась, оглянулась на мисс Хейз, которая закрыла глаза и словно бы задремала на солнце. Потом шагнула ближе к кустам.
— Кто здесь? Что вам нужно? Вас прислала моя мать?
— Это я, Бадр, — сказал голос. — Пожалуйста, мне надо поговорить с вами.
— Покажитесь.
— Нет, если я покажусь, гувернантка сразу уведет вас в дом.
— Если придет мой дядя…
— Нет, он не придет. Ваш дядя в Каире. Я сам видел его вчера вечером у леди Уинтерботтом.
— Правда? — скептически осведомилась Рене. — Он сказал вам, что я здесь?
— Нет, об этом он ничего не говорил. Мне сказал отец. Я сегодня приехал сюда, потому что вскоре возвращаюсь в Англию и хотел повидать вас в последний раз перед отъездом.
— Если вы уедете, мне придется броситься в реку, — сказала Рене.
— Почему вы смеетесь надо мной? — спросил юноша. — Разве не знаете, что я люблю вас?
— А я люблю другого.
— Ваша маменька рассказала всему Каиру, что вы отправитесь в монастырь и будете жить там, пока вам не исполнится восемнадцать.
— Нет! Неправда! Я останусь здесь с Габриелем!
— Вы несовершеннолетняя, и консул этого не разрешит, — сказал Бадр. — Так или иначе, если вы останетесь здесь с этим безумцем, которого якобы любите, одному богу известно, что с вами станется.
— Мне пора идти.
— Подождите меня на террасе, хочу кое-что вам показать… прощальный подарок.
Немного погодя Бадр в изящном костюме с Савил-Роу появился на веранде, будто только что приехал, и поклонился мисс Хейз и Рене с заученной англосаксонской элегантностью, смешанной с некой арабской грацией.
— Если позволите, мисс Хейз, я хотел бы поговорить с мадемуазель Рене наедине, — сказал юноша на своем превосходном оксфордском английском.
— Вряд ли это возможно, князь Бадр, — отвечала гувернантка. — У меня особый приказ виконта не спускать с нее глаз.
— Мы в доме моего отца, — сказал юноша. — И могу вас заверить, со мной она будет в полной безопасности.
— У меня приказ, принц, — твердо повторила мисс Хейз. — Весьма сожалею.
— Позвольте мне сказать два слова моей гувернантке, принц, — сказала Рене.
— Разумеется. — Юноша снова поклонился и вежливо отошел на некоторое расстояние.
— Прошу вас, мисс Хейз, оставьте нас на минуточку, — попросила Рене.
— А вдруг виконт неожиданно приедет и застанет вас вдвоем? Он определенно уволит меня. И будет прав, потому что я нарушила его приказ. Нет, я не могу вам этого позволить.
— Но Габриель не приедет, он в Каире.
— Откуда вам это известно, барышня?
— Чертенок в саду сказал.
Мисс Хейз посмотрела на юношу, который небрежно прислонился к балкону.
— Он, конечно, хорошо воспитанный молодой человек, нельзя не признать. Его растила мать-шотландка, он учился в Итоне, а теперь, как я понимаю, в Оксфорде. Любопытная смесь кровей, шотландских и арабских, одна северная, другая из египетской пустыни. И каждая по-своему дикарская. Ну хорошо, только при одном условии: я буду сидеть в кресле и наблюдать за вами. Можете поговорить с князем наедине. Но у меня на глазах. Я буду следить за вами, как ястреб, так что не пытайтесь улизнуть.
Рене подошла к принцу, а мисс Хейз снова уселась в кресло.
— Расскажите, что было у леди Уинтерботтом, когда вы видели дядю? — спросила Рене.
— Поцелуете меня, если расскажу?
— Нет, конечно.
— Мне нужно кое-что вам показать. Идемте.
— Куда?
— К мавзолею моего предка. К могиле великого мусульманского святого, святого из святых.
— Вы просто хотите увести меня туда, чтобы попытаться поцеловать.
Он рассмеялся:
— Может быть. Но прежде всего я веду вас танцевать.
— Танцевать? — рассмеялась Рене. — О чем вы говорите? В мавзолее? Мисс Хейз ни за что не позволит. Я должна оставаться у нее на глазах. Она следит за мной, как ястреб.
Бадр опять рассмеялся.
— Взгляните на вашу гувернантку с ястребиным взором, — шепнул он. — Она как будто бы храпит.
И в самом деле, глаза мисс Хейз снова закрылись, рот открылся, она крепко уснула в своем кресле.
— Тогда ладно, — согласилась Рене, — но только на минутку.
Бадр привел ее к большому каменному мавзолею на краю сада и отворил дверь. Внутри тускло горели свечи. В центре возвышалась каменная усыпальница святого.
— Идемте, — сказал он, взяв Рене за плечо. — Ваши глаза быстро привыкнут к свечам.
Она медлила, ей вдруг стало страшно.
— Ачто, если мы разбудим призрак вашего предка? И он сбежит?
— Мы не в Англии и не во Франции. Это древняя страна, и славный святой мирно покоится здесь уже десять столетий. Это его дом. Ему неинтересно сбегать, да если б и сбежал, куда он пойдет?
Когда они вошли, Рене удивилась, увидев на усыпальнице маленький фонограф.
— Это подарок для вас, — сказал Бадр. — И я привез новейшую музыку из Лондона. — Он повернул рычажок на фонографе, опустил иглу на пластинку. — Это новый американский негритянский танец, называется чарльстон. — Послышалась музыка, гулко отдаваясь от стен мавзолея. — Давайте, мадемуазель Рене, я покажу вам, как его танцевать.
Рене никак не могла упустить возможность потанцевать, тем более в мавзолее святого, и с радостью прыгнула в объятия юноши. Африканские ритмы звучали волнующей заразительно, а по единственному танцу под Новый год ей запомнилось, как прекрасно танцует Бадр. Она мигом освоила быстрые па, и оба, весело смеясь, принялись танцевать.
Когда пластинка кончилась, принц, не выпуская Рене из объятий, сказал:
— Как насчет поцелуя?
— В щеку, — ответила Рене. — Не в губы. Вдруг что-нибудь подхвачу от вас.
Он рассмеялся:
— А что вы боитесь подхватить?
— Не знаю. Коклюш?
Он опять засмеялся:
— Это ваш дядя забивает вам голову таким вздором? Знаете, он говорит так, просто чтобы сохранить вас для себя одного. А ведь заразиться вы можете прежде всего от него.
— Включите музыку еще раз, — попросила Рене. — Призрак вашего святого предка хочет еще потанцевать. И я тоже!
— Хорошо. — Бадр повернул рычажок фонографа и вернул иглу к началу пластинки. — Тогда придется удовольствоваться поцелуем в щеку. — Он поцеловал ее в обе щеки, и они снова начали танцевать. Но тотчас холодным порывом ветра упала какая-то тень. — Призрак! — ахнул юноша.
— Нет, — ответила Рене, оцепенев. — Габриель.
— Что все это значит, мисс Хейз? — рявкнул Габриель на гувернантку, которая вмиг проснулась и аж подскочила в кресле, увидев, как виконт тащит к ней Рене, а следом идет молодой князь Бадр. — Объясните, как это могло произойти! Я застал ее танцующей и целующей этого юношу! В мавзолее! Святотатство! И в ответе за все вы!
— Виновата, господин виконт. — Мисс Хейз неловко встала, стараясь взять себя в руки. — Мне очень жаль, наверно, я задремала на солнце.
— Недопустимо! — вскричал он. — Совершенно недопустимо! Я дал вам поручение, одно-единственное поручение: не спускать глаз с мадемуазель. Я вас спрашиваю, мисс Хейз: разве это трудная задача?
— Достаточно трудная, виконт, — тихо отвечала гувернантка. Но вы, конечно, правы, я грубо пренебрегла своими обязанностями. А потому у меня нет другого выбора, кроме как уволиться, и немедля. Ясно, что я более не в состоянии контролировать мадемуазель. Возможно, вообще никогда не умела. Так или иначе, она более не девочка. Вы сами с нею справитесь… Удачи, сударь.
— Нет! — воскликнула Рене. — Дорогая мисс Хейз, пожалуйста, не покидайте меня! Вы мне нужны!
— Я не требую вашего ухода, мисс Хейз, — холодно произнес Габриель. — Потому что сам вас увольняю.
Тут смело вмешался Бадр:
— Это дом моего отца, господин виконт. А не частная тюрьма для вашей дочери. В случившемся не виноваты ни мисс Хейз, ни мадемуазель Рене. Вся ответственность лежит на мне. Я заманил ее в мавзолей потанцевать, я настоял, чтобы она разрешила мне поцеловать ее. Она просто была учтива к сыну хозяина дома.
— Учтива? — сказал Габриель. — Что ж, я даже думать не хочу, князь, как далеко, вы надеялись, зайдет эта учтивость. Поверьте, молодой человек, я непременно поговорю об этом с вашим отцом.
В последнюю минуту паша устроил в парадном зале дворца вечерний прием — в честь приезда Габриеля в его дом, а равно в честь отъезда Рене и ее дяди, назначенного на следующее утро. Зал представлял собой похожее на пещеру белое помещение, освещенное коваными настенными канделябрами и массивными хрустальными люстрами, свисающими с балок невероятно высокого потолка. Великолепные старинные персидские ковры устилали пол, повсюду бронзовые бюсты, скульптуры и бесценные египетские древности, собранные за века поколениями знатных предков паши, протянувшимися непрерывной чередой вспять, вплоть до того святого, в мавзолее которого танцевали Рене и Бадр.
Паша эль-Бандерах усадил Рене на почетное место по правую руку от своего небольшого трона. По другую руку сидел его сын, князь Бадр, одетый сейчас, как и отец, в просторные арабские одежды. Все еще рассерженный послеобеденными событиями, Габриель мрачно стоял поодаль. Десяток босоногих слуг сновал вокруг, раболепно поднося гостям напитки и всевозможные деликатесы, меж тем как наложницы из гарема паши, закутанные в мерцающие ткани, сидели у подножия трона своего хозяина, точно вассалы подле своего суверена.
— Мадемуазель Рене, — сказал паша, наклонясь к ней, — я глубоко сожалею, что вы уезжаете. Вы принесли в мой дворец частицу la belle France[9]. Без вас здесь станет так скучно. Мне будет очень вас недоставать. Взгляните на моих женщин, — он пренебрежительно обвел их жестом, — они же сплошь толстые дуры, смотреть противно. Думаю, я их всех вышвырну… Скажите, мадемуазель Рене, вы совершенно уверены, что не хотите выйти за моего сына? Он превосходный молодой человек и обеспечит вам в Англии прекрасную жизнь. А я буду иметь честь принимать здесь вас и моих внуков.
— Не знаю, что вам ответить, паша. — За эту неделю во дворце Рене успела полюбить доброго старика с белоснежными волосами и бородой, в просторных одеждах. — Вы были так добры ко мне, и я бы безусловно гордилась таким свекром, как вы. Но я пока несовершеннолетняя, решение может принять только мой отец.
— Виконт! — теперь паша окликнул Габриеля. — Прошу вас, отдайте вашу принцессу моему сыну! Они — красивая пара и сделают отличную партию!
— Нет! — отрезал виконт. — Ни в коем случае!
Сердитым жестом он подозвал Рене к себе. Ее шокировало грубое поведение Габриеля в доме паши, особенно после его давнего внушения, что никак нельзя оскорблять их доброго соседа, и особенно теперь, когда паша так великодушно принял ее, чтобы помочь им преодолеть семейный кризис. Хотя всего четырнадцати лет от роду, Рене уже узнала, каким вздорным ребенком бывает виконт, когда ему перечат. И сейчас она сделала вид, будто не заметила его жест, и осталась сидеть подле паши, что, как она знала, еще больше разозлит Габриеля.
Однако паша, казалось, не обиделся на соседа, а если и обиделся, то не подал виду. Он добродушно улыбнулся, потом дважды громко хлопнул в ладоши, и по этому сигналу двое евнухов ввели в зал красивую юную девушку, примерно ровесницу Рене. Лицо смуглянки было открыто, и при свете свечей она в прозрачной джеллабе, надетой на голое тело, походила на полированную бронзовую статуэтку. В руках она держала небольшой сверток.
Паша заговорил с Габриелем по-арабски, потом обернулся к Рене и, показывая на девушку, пояснил:
— Мое последнее приобретение, мадемуазель Рене. Турецкая принцесса. Девственница. Я ее берег. Она определенно заинтересует господина виконта. И взгляните, у нее с собой приданое. Надеюсь, вас не оскорбит такой обмен, моя дорогая. Французская принцесса в обмен на турецкую! — Паша ласково улыбнулся Рене. — Если б вы стали женой моего сына, мы бы все вместе поехали в Англию, смотреть моих коней. У меня превосходная конюшня и множество бесценных скакунов. И как один из многих подарков на свадьбу, я бы позволил вам выбрать в конюшне любого. Да в общем, дорогая мадемуазель Рене, вы бы получили их всех!
— Очень щедро с вашей стороны, паша. А что до моего отца, думаю, он будет счастлив принять от вас в дар эту прекрасную принцессу. Видите ли, ему и правда нужна новая наложница, ведь недавно он отослал прежнюю, девушку по имени Алинда, в деревню посреди пустыни.
— Ах, какой стыд, — сказал паша, вздрогнув, — ведь это я нашел Алинду в услужение вашему дяде, когда она была совсем ребенком.
— Мадемуазель Рене, — сказал князь Бадр, англосаксонской половине которого эта беседа была несколько неприятна. — Пока наши отцы обсуждают сделку, прошу, позвольте предложить вам экскурсию по этой части дворца, ведь вы, вероятно, еще не имели случая видеть ее. Мне было бы особенно приятно показать вам небольшой музей, где собрана коллекция моего отца. Одна из лучших во всем Египте.
Прежде чем Габриель успел возразить, Бадр встал и предложил Рене руку.
— Ваш отец все еще очень сердит, — заметил он, когда они выходили из комнаты.
— Да, не сомневаюсь, по возвращении домой мне здорово влетит. И за то, что мы танцевали, и за то, что я снова ушла с вами.
— Он бьет вас? Мне очень жаль, что я навлек на вас такие неприятности.
— Это не имеет значения. — Рене пожала плечами. — Я привыкла. Память о нашем танце я сберегу на всю оставшуюся жизнь. Всякий раз, как буду танцевать… как вы его назвали?.. чарльстон?.. я буду думать о вас, князь. И о танцах в мавзолее древнего святого! Многие ли девушки могут поведать такую историю?
— Значит, конец? — спросил юноша. — Вы не пойдете за меня? Даже при том что мой отец предложил в дар вашему турецкую принцессу?
— Вряд ли Габриель согласится на обмен. Ведь мы с ним уже помолвлены.
— А я сказал вам, что ваша мать этого не допустит. Она намерена отослать вас в Англию, в монастырь. И вы не выйдете оттуда до вашего восемнадцатилетия. Разве так уж плохо вместо этого выйти за меня?
— Но я люблю другого.
— Собственного отца?
— Ненастоящего отца.
Юноша рассмеялся:
— Ну хорошо, вашего дядю, брата вашего отца.
— На уроках я узнала, что древние египтяне считали инцест религиозным долгом правящего класса, — заметила Рене.
— Верно, — согласился юноша, — и он по сей день широко практикуется как способ сберечь чистоту нашей древней крови, хотя довольно часто рождаются дети-идиоты. Но я, мадемуазель Рене, настолько же англичанин, насколько и араб и не верю в подобные варварские обычаи.
Теперь настал черед Рене рассмеяться:
— Найдется ли более инцестуальный народ, чем англичане, если говорить о сохранении чистоты королевской крови? Или о детях-идиотах?
— Разве только французы, — отпарировал Бадр.
— Туше! Но почему бы вам самому не жениться на турецкой принцессе, Бадр? Она такая красавица.
— Потому что я тоже люблю другую.
Дворцовый музей занимал анфиладу из семи помещений, в каждом из которых размещался определенный период искусства, причем в коллекции паши было представлено все — от древнеегипетского до современного американского искусства, включая подлинники таких мастеров, как Микеланджело, Рембрандт и Вермеер.
— Коллекции вашего отца место в Лувре! — с восторгом воскликнула Рене.
— Поверьте, они были бы рады получить ее.
Как и подозревала Рене, Габриель не собирался надолго оставлять ее и Бадра одних и вскоре отыскал их в музее.
— Пора возвращаться в Армант, — сказал он Рене, явно по-прежнему пребывая в дурном настроении.
— Сегодня? Я думала, мы уедем завтра утром.
— Я передумал и распорядился заложить карету.
Виконт взял Рене за плечо и увел прочь, не сказав принцу ни слова. А тот с глубокой печалью проводил их взглядом.
— Как грубо вы обошлись с этими добрыми людьми, Габриель, — сказала Рене. — После всего, что они для нас сделали.
— Кто сказал тебе про Алинду?
— Не помню.
— Лгунья!
— Если и так, то мне было у кого учиться.
— Я отослал Алинду, потому что больше не нуждался в ее услугах.
— В деревню посреди пустыни? Прекрасная награда верной служанке. Девушке, что служила вам десять лет, еще когда была ребенком. Служила вашим прихотям. Вы ведь каждого вышвыриваете, Габриель, верно?
— Вы, барышня, получите хорошую взбучку, как только мы приедем домой. И за вашу дерзость, и за неповиновение. Будьте уверены.
— А турецкая принцесса поедет с нами?
Тем вечером на обратном пути в Армант в карете почти все время царило молчание. Дурное настроение Габриеля, как бывало часто, сменилось обычным спокойствием, буря миновала. Мисс Хейз сидела напротив любовников, которые предавались страстным объятиям. Разговор об увольнении гувернантки как будто бы тоже отошел в прошлое, ведь мисс Хейз была по-прежнему нужна, чтобы присматривать за Рене, когда виконт уезжал в Каир или занимался чем-нибудь еще.
Позднее тем вечером Габриель в спальне сообщил Рене, что через несколько дней ее родители возвращаются в Париж, а она, как и планировалось, остается с ним в Египте, ожидая бракосочетания, которое состоится через полгода. Рене ужасно обрадовалась и этому известию, и тому, что больше незачем прятаться от матери, словно беглянке.
Словом, жизнь в Арманте более-менее вернулась в нормальную колею, во всяком случае, в той мере, в какой подобную жизнь можно назвать нормальной. Габриель и Рене возобновили регулярные поездки по плантациям, эпизодические визиты в Каир, уроки Рене, бухгалтерские занятия в конторе, поцелуи, ласки и ночи «восточной любви», которые бедная мисс Хейз, теперь полностью соучастница их романа, отмежевывала от своей совести, надевая маску на глаза и затыкая уши.
Рене в эти дни была счастливее, чем когда-либо, возможно, это время вообще было самым счастливым в ее жизни. Теперь она стала во дворце непререкаемой королевой, единственной женщиной виконта. Армант был ее королевством, и челядь относилась к ней уже не как к юной любовнице хозяина, но как к госпоже. У нее появились свои личные феллашки, исполнявшие ее приказания, и сам виконт держался с нею по-новому уважительно, почти как с ровней. Он больше не бил ее. Ей бы следовало догадаться: все слишком хорошо, чтобы продлиться долго.
Всего через неделю-другую по почте пришли два письма из Франции. Габриель оставил их на столе, на виду, будто нарочно затем, чтобы Рене их увидела. Одно было от парижского агента виконта, человека по фамилии Дюгон, другое — написано рукой, незнакомой Рене. Тот вечер после ужина ничем не отличался от всех прочих, за исключением запаха озона в воз-духе, предвещавшего близкую грозу, громовые раскаты которой уже грохотали вдали над Нилом. Габриель, по обыкновению, занимался счетами, Рене делала свои уроки. Неожиданно виконт поднял голову.
— Тебе надо собрать свои вещи к отъезду, — холодным деловым тоном произнес он.
— Мы уже возвращаемся в Каир? — спросила Рене. — Но почему? Мы же только-только приехали. А там так скучно. Здесь мне нравится больше.
— Нет, не в Каир, — ответил Габриель. — Ты едешь в Париж.
Остальное Рене поняла по его голосу.
— Без вас?
— Да, без меня.
— Нет! Вы сказали, что я останусь с вами. Я не хочу во Францию. Тем более в Париж. Мое место здесь. Вы же сами говорили: я теперь ваша единственная женщина.
— Да, но ты не можешь остаться здесь навсегда, похороненная в песках пустыни, девочка моя, — со вздохом сказал Габриель. — Пора тебе вернуться в реальный мир.
— В реальный мир? Мне казалось, мы создали здесь собственный мир? Я думала, вы хотели, чтобы я была с вами? Думала, мы поженимся?
— Боюсь, это более невозможно, — сказал виконт.
Рене ничком упала на диван и разрыдалась.
— Вы же говорили, что я могу остаться с вами, Габриель, — твердила она сквозь слезы, — что я принадлежу вам. Вы хотите заменить меня, да? Как заменяете обычно всех и каждого. Но только попробуйте заменить меня другой женщиной, я вам обещаю, что убью ее! Всех их убью.
Габриель встал из-за стола, сел рядом с Рене на краешек дивана. Из пустыни уже налетел ветер, предваряющий грозу, и одна из суданских прислужниц вбежала в контору, закрыла ставни. Комната погрузилась в полумрак. Служанка зажгла керосиновую лампу на столе и тихонько удалилась.
— Я не собираюсь заменять тебя, — сказал Габриель. — Не тревожься об этом, дорогая.
— Тогда почему? Вы говорили, мы поженимся.
— Перед отъездом из Египта твоя мать взяла с меня слово, что я не женюсь на тебе, пока мой брак с Аделаидой не будет официально признан недействительным. Если бы я не согласился на это условие, они бы забрали тебя с собой и отправили в Англию, в монастырь. Скажи спасибо, что я уберег тебя от этой участи.
— Почему вы ничего мне не сказали? И разве ваш брак еще не признали недействительным?
— Нет, Аделаида отказалась. Она всегда боялась, что, если согласится, я женюсь на твоей матери.
— Опять та же ложь, какой вы годами потчевали мамá. Это вы не желали, чтобы ваш брак признали недействительным, потому что вовсе не хотели жениться повторно. Вы не желали расстаться с состоянием Аделаиды.
— Как же ты цинична.
— Цинична? Оттого что больше не верю вашей лжи? А вы, Габриель, когда вы вернетесь во Францию?
— Пока не могу. Весь год придется разъезжать между Каиром и Армантом. Я должен заниматься плантациями, и ты прекрасно представляешь себе, сколько труда и внимания они требуют.
— Если уж возвращаться, то в Ла-Борн, а не в Париж. Там хотя бы мои лошади и собаки.
Габриель обнял ее за плечи и усадил на диване.
— Будь большой девочкой. Ты же знаешь, Ла-Борн продан. Ты не можешь туда вернуться. Сегодня пришло письмо от Дюгона. Он записал тебя в превосходную женскую школу в Париже. А жить ты будешь с родителями в «Двадцать девятом».
— Вы давно все спланировали, верно? Просто ждали, когда наскучите мной.
— Нет.
— Я не хочу жить с родителями. Хочу остаться здесь, с вами. Вы говорили, я могу остаться.
— Послушай меня. Второе письмо пришло сегодня от доктора ваших родителей в Париже. Он пишет, что, если мы с тобой поженимся, есть риск, что дети будут идиотами.
— Дети-идиоты? Прекрасная отговорка. И письмо доктора впервые заставило вас подумать об этом? Да ладно, Габриель, найдите другую дурочку, чтобы делить с нею свои ночи и послеполуденные сиесты. Заведите себе сколько угодно женщин, мне плевать. Теперь я знаю, вы держали меня здесь по одной-единственной причине: после того как вы отослали Алинду, вам была нужна другая наложница… подходящая для вас!
— Как быстро ты утратила невинность, — сказал Габриель, словно бы не замечая иронии этой реплики.
— Да, пожалуй, я теперь для вас чересчур взрослая и чересчур практичная, — ответила Рене с горьким смешком. — В нашей семейке быстро теряешь невинность, глядя на то, как все себя ведут — вы, и моя мать, и мой отец, да все вы. Это вы уничтожили мою невинность, Габриель. Вы ломаете все, к чему прикасаетесь. Уничтожаете каждого, к чьей жизни прикоснетесь. Вы никогда не любили мою мать и не любите меня. Вы никого не любите. Любите только себя.
Габриель неловко попытался обнять Рене, не столько ради примирения, сколько чтобы заставить ее замолчать, не слышать этих слов правды.
Она со всей силы оттолкнула его и прошипела:
— Не трогайте меня! Вы для меня слишком стары! Вы старик! Вы мне противны… дядя! Вы мерзкий старик!
В этот миг на дворец обрушилась гроза — оглушительный раскат грома и дождевой шквал, проникший даже сквозь жалюзи. Одновременно вспышка молнии озарила лицо виконта, внезапно побелевшее, словно вся кровь отхлынула от него. И действительно, в эту минуту, когда его ужасному, самоуверенному тщеславию был нанесен удар, Габриель выглядел стариком.
Некоторое время оба молчали, слышались только звуки бури, беснующейся за стеной. В конце концов Габриель кивнул, словно принял решение.
— Ладно, — тихо сказал он ледяным тоном. — Ладно, моя дорогая. Только запомни, что все это, — он взмахнул рукой, охватив этим жестом не только Армант, но и Каир, весь Египет и все, что было между ними, — запомни, что все это не более чем пустынный мираж.
Рене и мисс Хейз прибыли на парижский la Gan de l’Est[10] вскоре после полуночи 29 июня 1914 года. Спускаясь по ступенькам спального вагона первого класса из Бриндизи, последнего этапа долгого путешествия из Египта, Рене испытывала чуть ли не головокружительное волнение — она снова во Франции. Хотя и не ждала, что на перроне их встретит графиня, она нетерпеливо оглядывалась по сторонам, высматривая отца, который, без сомнения, непременно будет здесь. Но с удивлением увидела двух старых семейных слуг из Ла-Борн-Бланша — дворецкого Адриана и кучера Ригобера; широко улыбаясь, они шли по перрону ей навстречу.
— Ригобер! Адриан! — воскликнула Рене. Она думала: оба навсегда затерялись в воспоминаниях о детстве в провинции, и так обрадовалась, что забыла о своем разочаровании отсутствием графа. — Господи, что вы здесь делаете?
Старик Ригобер со слезами на глазах обнял молодую хозяйку, а за ним и Адриан.
— Мы снова на службе у вашего батюшки, господина графа, — отвечал Адриан.
— И Тата тоже? — спросила Рене.
— Да, мадемуазель Рене, — сказал Адриан. — Конечно, и Тата тоже. Она ждет вашего приезда в «Двадцать девятом».
— Никак не думала, что снова увижу кого-то из вас! — воскликнула Рене.
— Новые владельцы Ла-Борн-Бланша предложили нам с Тата работать у них, — сказал Адриан. — Только вот, откровенно говоря, мы сочли их как работодателей неважнецкими. Мы всегда работали на вашу семью, и когда ваш папенька, граф, вернулся из Египта и предложил нам места у себя на Елисейских Полях, мы не могли ему отказать.
— Мне, мадемуазель Рене, — сказал старик Ригобер, — тоже так недоставало вашего семейства, что я согласился переехать в Париж. Конечно, как вы знаете, у меня немалый опыт править каретой в городе, я ведь часто возил членов вашей семьи из Ла-Борна и в Ла-Борн в давние времена, до автомобилей. Да и вы совсем крошкой впервые ехали по городу в моей карете. А теперь посмотреть на вас — какая же вы взрослая!
— И такая красивая, — сказал Адриан. — Только уж больно тоненькая. И бледная как полотно. Мисс Хейз, чем вы кормили ее в Египте? Как приедем домой, Тата надо угостить ее горячим бульоном с телятиной, чтобы вернуть чуточку краски щекам и чуток мяса костям.
— Почему папà с вами не приехал? — спросила Рене.
Оба вдруг сильно помрачнели, и Рене тотчас поняла: что-то случилось.
— Граф и графиня уехали в Шампань, в дом ваших деда и бабушки, — сказал Ригобер. — Мне очень жаль сообщать вам эту новость, мадемуазель Рене, но отец графа, ваш дед, граф Арман, скончался.
— Я даже не знала, что он болен, — сказала Рене. — Мне никогда ничего не говорят.
— Он уже некоторое время хворал, — сказал Адриан, — а недавно ему стало хуже. Как вы знаете, ваш дедушка всегда особенно любил вашу маменьку, вот он и послал за ней, чтобы в конце она была при нем. И конечно, граф тоже хотел увидеть отца перед кончиной.
— А дядя Габриель приедет на похороны? — спросила Рене.
— Вряд ли, мадемуазель Рене, — сказал Адриан заметно холодным тоном. — Кажется, дела в Египте не позволяют виконту сейчас вернуться.
Несмотря на поздний час, бульвары были отнюдь не безлюдны, и хотя Рене отсутствовала лишь чуть больше полугода, автомобилей на парижских улицах изрядно прибавилось. Старик Ригобер водил теперь Габриелев «рено» и не очень-то походил на шофера столь современного экипажа. Они обгоняли кареты, ехавшие по собственной полосе возле бордюра и более чем когда-либо казавшиеся пережитком минувшего века и детства Рене; мимоездом она слышала громкое металлическое цоканье подков по мостовой и свист кнутов ливрейных кучеров. Ей представлялось, что седоки возвращались с ужина, из театра, из Оперы, балета, а может, были на пути или опять-таки возвращались с романтических свиданий. Большей частью она воображала любовников, льнущих друг к другу под легкое покачивание кареты, как они с Габриелем в Каире. Но, глядя из окна автомобиля на огни Парижа, проезжая мимо Лувра и Пале-Рояля, мимо сверкающей Сены, сада Тюильри, площади Согласия и, наконец, по Елисейским Полям, она вновь почувствовала себя уютно и дома, в надежных руках старика Ригобера, с милым дворецким Адрианом на пассажирском сиденье и рядом с верной толстухой-гувернанткой мисс Хейз на заднем сиденье. В эту минуту она вдруг осознала, что Габриель прав: все эти месяцы в Египте не более чем пустынный мираж, мерцающий и уже неразличимый.
В «Двадцать девятом» хозяйка и слуги радостно воссоединились. Жена Адриана, старая дородная бургундка-повариха Тата, всхлипнув, обняла Рене и прижала ее голову к своему необъятному бюсту, который всегда пах как свежий хлеб из детства Рене. Консьержка Матильда тоже была растрогана ее возвращением.
— Какая же вы взрослая, мадемуазель Рене! — восторженно восклицала она. — Уехали маленькой девочкой, а вернулись взрослой девушкой.
— Вы даже не представляете себе, Матильда, как это верно, — отвечала Рене.
Во время непринужденного праздничного ужина за кухонным столом слугам не терпелось услышать рассказы о древних египетских краях. К их восторгу и к удивлению Рене, у мисс Хейз не нашлось ни единого доброго слова ни о стране, ни об их пребывании там. Она говорила только о будничных неприятностях — зное, ветре, песке и унылом однообразии пустыни.
— В самом деле, Богом забытый край, — сказала англичанка. — Начинаешь всем сердцем тосковать по прохладному зеленому парку с тенистыми деревьями, где можно прогуляться.
— А как насчет пирамид, дорогая мисс Хейз? — сказала Рене. — Расскажите им про памятники старины. Про мумии, о которых вы столько знаете!
— О да, пожалуйста, расскажите нам про мумии! — попросил Адриан.
— Нет, расскажите про тамошнюю еду, — попросила Тата. — Вы так исхудали, дитя мое. Дядюшка не кормил вас?
— Дядя предпочитает худых женщин, — ответила Рене.
— Вон, стало быть, как, — заметила Тата, подняв брови. — Ну что ж, теперь вы дома, во Франции, дитя мое. И Тата нарастит мясца на ваши кости.
Спустя несколько дней курьер доставил в «Двадцать девятый» большой букет красных роз для мисс Хейз. К букету была приложена карточка с именем виконта Габриеля де Фонтарса и словом «СПАСИБО», выведенным крупными буквами. Гувернантка только покачала головой и пробормотала:
— Сумасшедший… сумасшедший, как болотная куропатка.
— Почему дядя прислал вам цветы, мисс Хейз? — спросила Рене.
— Понятия не имею, дорогая. Может быть, просто за то, что я благополучно сопроводила вас во Францию.
— Но это ваша работа, — заметила Рене. — Вы моя гувернантка. Кому еще сопровождать меня, как не вам?
— Да, но я полагаю, ваш дядя просто одумался и выразил признательность за мою службу.
Рене с горечью рассмеялась:
— Габриель? Одумался? Раньше он никогда не присылал вам цветы. Мне ли не знать, как ловко дядя манипулирует людьми. Подозреваю, он поручил вам на будущее что-то еще и послал цветы в напоминание. Так ведь, дорогая мисс Хейз?
— Я правда не понимаю, о чем вы, дитя, — ответила гувернантка. Но Рене была уверена, что всей правды она не говорила.
Наутро, пока мисс Хейз сплетничала на кухне с Тата, Рене, по-прежнему превосходная шпионка, прокралась в комнату гувернантки и в верхнем ящике туалетного столика нашла ее личную записную книжку. Заглянув туда, она прочитала запись виконта:
1) Сводите ее к д-ру Ваке; она дважды падала в обморок и выглядит бледной.
2) Надо проверить ее зубы.
3) Купите ей у Ланвен серые и белые платья. (Посоветуйтесь с моей тамошней приказчицей, она знает стиль одежды, какой мне нравится.)
4) Не позволяйте ей пользоваться духами или одеколоном.
5) Не подстригайте ей волосы; пусть останутся длинными, как я люблю.
6) Ни в коем случае не позволяйте ей есть сыр, чеснок, лук или рыбу. Иначе ее кожа будет дурно пахнуть.
7) Не позволяйте ей пить спиртное и курить.
8) Никогда не говорите с нею обо мне и не позволяйте ей говорить обо мне с другими.
9) Каждую неделю выезжайте с ней за город навестить ее тетушку Изольду, которой я поручил познакомить ее кое с кем из молодых людей. Я также просил ее найти для Рене подходящую партию, юношу, который будет приемлем для меня, когда девушке сравняется семнадцать. Я дам за ней очень щедрое приданое. Что бы ни случилось, она все равно останется моей наследницей.
10) Самое главное, мисс Хейз, заставляйте ее учиться и работать! Берите ее с собой к нотариусу, когда придет время платить хозяйственные издержки. Я хочу, чтобы она приобрела практический опыт в такого рода делах. Пусть в Париже она сверяет все мои счета. Я требую, чтобы девушка научилась считать деньги!
11) Ожидаю от вас подробных еженедельных отчетов, честно информирующих меня обо всех делах Рене и о ее поведении.
12) Покупайте цветы для дома.
Рене едва ли удивилась, читая сей документ, и прямо слышала властный голос виконта. Даже отослав ее из Египта, виконт по-прежнему старался контролировать ее жизнь и теперь планировал выдать ее за кого-нибудь, кого сам полагал приемлемым.
В то же время, хоть и не удивленная запиской виконта, она была глубоко разочарована в своей любимой гувернантке, которую всегда считала единственной настоящей подругой и конфиденткой, союзницей и защитой от всеобщего безумия ее семейства. А оказывается, всего-навсего десятком роз Габриель подкупил и мисс Хейз, свидетельницу страшных избиений, которая вольно или невольно знала все. Неужели доверять больше некому?
— Так ведь он прав, — заявила мисс Хейз, когда Рене предъявила ей означенное доказательство. — Вам нужна твердая рука. Вы просто невозможны, когда не получается по-вашему. Вы не желали покидать Армант и, вместо того чтобы выслушать резоны вашего дяди касательно вашего отъезда домой, совершенно по-детски рассвирепели.
— Я не желала слушать его резоны.
— Что ж, пожалуй, я должна объяснить их вам, — сказала мисс Хейз.
— Ах, ну да, секретный агент Габриеля! А я-то все время думала, что вы моя гувернантка.
— Вы прекрасно знаете, я всегда думала только о ваших интересах, дорогая. Однако ваш дядя — мой работодатель. И в этом случае я рада, что он в конце концов одумался и отослал вас. Он не мог жениться на вас, потому что вы никогда бы не смогли завести детей.
— Да-да, так он говорил… по крайней мере, такова была одна из его отговорок. Но мне плевать на детей. Вообще-то я их боюсь. Мне больше по душе животные.
— Мадемуазель, — сурово произнесла мисс Хейз, — хоть раз в жизни спуститесь с неба на землю. Брак основан на детях.
— Не в моей семье.
Мисс Хейз закатила глаза, хотя опровергнуть это утверждение было трудно.
— Кроме того, — добавила она, — тут дело в вашем возрасте. В июле вам исполнится только пятнадцать. А в этой стране добропорядочные люди не выдают дочерей замуж в таком возрасте.
— Да-да, добропорядочные люди! — насмешливо воскликнула Рене. — Однако мой нежный возраст не помешал моему добропорядочному дяде спать со мной. Правда в том, что Габриель просто хотел избавиться от меня, как обычно избавляется от своих женщин. А теперь надумал выдать меня за какого-нибудь зануду, который по вкусу ему. Я не хочу! Более того, я решила так или иначе выйти замуж, когда мне будет пятнадцать, причем по своему выбору. Вообще-то я всерьез подумываю принять предложение князя Бадра. Он меня обожает. А для старика это будет уроком!
Мисс Хейз покачала головой, заметно огорченная бескомпромиссностью подопечной.
— Вы невозможны! — сказала она. — Надеюсь, вы все же перемените свои воззрения. Мы все старались дать вам совет, даже виконт, на свой лад. Он старался предостеречь вас, защитить от вас самой и от него самого. Он бил вас, таскал за волосы, унижал вас, заводя наложниц. Но все было тщетно. Вот ему и пришлось отослать вас, чтобы вы пришли в равновесие как благовоспитанная юная барышня.
— Но я не благовоспитанная. Это ясно. Я весьма дурновоспитанная. Все приложили к этому руку. Включая вас, мисс Хейз. А что до равновесия, то я бы сказала, для этого поздновато.
Мисс Хейз печально вздохнула.
— В данных обстоятельствах я сделала все, что могла. Сожалею, если не сумела до вас достучаться. Но вы не облегчили мне задачу, да и всем тоже. Вы барышня упрямая, импульсивная, вспыльчивая и никогда никого не слушаете. В конце концов всегда поступаете так, как вам заблагорассудится, наплевав на последствия. Однако что верно, то верно: я отнюдь не преуспела в исполнении своих обязанностей и потому неоднократно предлагала вашим родителям освободить меня от должности. А поскольку вы как будто бы мною недовольны, намереваюсь повторить свое ходатайство. Вы теперь взрослая барышня, уверенная в своем будущем, и, полагаю, более не нуждаетесь в услугах гувернантки.
— Вы хотите уволиться? — Нижняя губа у Рене задрожала, как всегда перед приступом слез. Несмотря на то, что она считала нелояльностью гувернантки, эта любимая няня — все, что вправду осталось от детства, и она не хотела потерять и ее, расстаться с последним человеком, который постоянно присутствовал в ее жизни. И словно маленький ребенок, Рене бросилась мисс Хейз на шею.
— Мисс Хейз, дорогая! — рыдала она. — Пожалуйста, простите. Вы не можете оставить меня, вы — все, что у меня есть!
Мисс Хейз обнимала ее, тихонько успокаивала:
— Ну-ну, видите, вы совсем не такая большая девочка, как вам кажется.
— В один прекрасный день Габриель вернется во Францию, — сквозь слезы сказала Рене. — И опять захочет меня. Знаете, что я ему скажу, мисс Хейз?
— Что вы ему скажете, дитя? — Мисс Хейз погладила ее по волосам.
— Я скажу: пошел ты в задницу со своим членом!
— Господи! — обомлела мисс Хейз. — Что вы такое говорите! — Но тем не менее не сумела сдержать легкий удивленный смешок.
— Так бы и убила его, мисс Хейз.
Мисс Хейз следовала всем инструкциям виконта. Доктор Ваке диагностировал у Рене анемию и рекомендовал заняться теннисом, поскольку этот спорт полезен для здоровья. Прописал горячие лимонные компрессы для успокоения нервов, так как счел девочку «возбудимой». Впрочем, компрессы слишком напоминали Рене аромат лимонных рощ на Ниле, и она использовала только один, а остальные выбросила в Сену. Дантист заявил, что зубы у нее такие же крепкие, прочные и ослепительно белые, как у волчонка.
У Ланвен, вопреки угодливым советам Габриелевой приказчицы, Рене оказалась не в состоянии добиться своего, хотя, разумеется, восставала против стародевических белых и серых нарядов, какие рекомендовал виконт и теперь отстаивала мисс Хейз.
— Если он вправду хочет, чтобы я сделала хорошую партию, — твердила Рене, — пусть прекратит одевать меня как школьную учительницу.
— Почему бы вам не прийти сюда с вашим папенькой, он поможет сделать выбор, — ворковала приказчица.
— Боюсь, это невозможно, — ответила Рене. — Видите ли, он бежал из Франции. Прячется в чужой стране и вернуться сюда не может.
— Правда? — изумилась приказчица. — А я-то думала, почему виконта так давно не видно. Господи, но почему же он бежал?
— Его обвинили в сексуальных отношениях с ребенком, — объявила Рене. — По французским законам это, знаете ли, преступление.
— Рене! Прошу вас! — вскричала мисс Хейз. — Ради бога, придержите язык! Простите ее, мадемуазель. Все, что она говорила, разумеется, неправда.
Но, глядя на приказчицу, Рене заметила, что та ей поверила; более того, она заподозрила, что и эта девушка тоже была любовницей Габриеля.
— Он соблазнил собственную дочь, когда ей было всего четырнадцать, — добавила Рене конфиденциальным тоном.
Приказчица пришла в полное замешательство:
— Но… но… я думала, вы — его дочь?
— Верно, — кивнула Рене. Наклонилась, прикрыла ладошкой ухо девушки и шепнула: — Член как у осла, да?
— О Боже мой!
На той же первой неделе по возвращении из Египта кузина Рене, Амели, дочь тети Изольды, позвонила в «Двадцать девятый» и пригласила Рене приехать в выходные на семейный конезавод в Шантильи. Рене была в восторге от перспективы вновь выбраться за город, но одновременно полна дурных предчувствий. Ферма располагалась довольно близко от Ла-Борна, и действительно, поезд на Шантильи шел через лес в виду их давнего замка. И под вечер в пятницу, на пути за город, Рене поневоле зажмурила глаза, не в силах смотреть на родные места; ей было невыносимо увидеть серую шиферную кровлю, на верхушке которой легкий ветерок лениво вертел все тот же старый, потрепанный непогодой флюгер, или закрытые ставнями окна, из которых она ребенком глядела на проезжающие мимо поезда. Собственное юное «я» представлялось ей призраком, что по-прежнему стоит в одном из окон и наблюдает за нею нынешней, сидящей в поезде.
Сестра ее матери, тетя Изольда, и кузина Амели встретили Рене и мисс Хейз на станции. Амели смотрела на Рене с некоторым любопытством, будто на экзотическое животное в зоопарке, и ее внимание тотчас вызвало у Рене досаду.
— За все время ты прислала мне только три почтовые карточки, — укорила Амели. — Мы хотим услышать все-все о твоих приключениях среди фараонов и пирамид.
Рене рассмеялась, вспомнив египетский пот, который до сих пор явственно чувствовала на спине, эти воспоминания о пустыне ни с кем не разделишь, и по возвращении во Францию они все больше казались запретными плодами из другой жизни в другом времени, в другой стране.
В дом тети Изольды, чтобы встретить Рене, съехалась значительная часть семейства — старые и молодые родственники, близкие и дальние. Но в лицах всех этих людей она угадывала какое-то ироничное и неприятное любопытство. До них, что же, дошли слухи о ее жизни в Арманте, о ее поездках в Каир, о забавах в постели виконта? Может, графиня, которая всегда так высоко ценила деликатность и считала важным сводить скандалы к минимуму, все-таки поделилась с сестрой? Хранят ли в семьях подобные секреты? Снова очутившись в их обществе, в кругу строго роялистского семейства, Рене было необходимо, как говорила мисс Хейз, вновь стать «благовоспитанной современной барышней». Она взглянула на кузину Амели, свою ровесницу, но по-прежнему девочку, с грязными ногтями, сальными волосами, в просторной, дурно сидящей одежде, и поняла, насколько переросла ее за последний год.
Тем же вечером Амели предложила покататься верхом в лесу, а когда они пришли в конюшни, Рене ужасно обрадовалась, ведь ее ждала давняя лошадь, Ильст, уже под седлом. Ильст узнал ее, заржал, забил копытом по полу денника, ему не терпелось снова бежать среди деревьев с любящей хозяйкой в седле.
В старом знакомом лесу для Рене ожило и кое-что еще из прошлого, густые тучные запахи земли, благоухающей миллионами истлевших листьев ее детства. Они с Амели спешились, чтобы поискать весенние грибы, и Рене вспомнилась другая прогулка не так уж давно и первый поцелуй, навсегда изменивший ее жизнь.
Наполнив корзинки, обе улеглись в траву среди вешних цветов на солнечной прогалинке, и Амели, которая, как чувствовала Рене, весь день на коготках ждала этой минуты, заговорщицким тоном сказала:
— У меня новости из Египта о твоем дяде Габриеле. Хочешь расскажу?
— Да нет, не особенно, — ответила Рене, прикинувшись равнодушной. Но потом вдруг спросила: — Кто же приносит сюда вести из Египта?
— Леди Уинтерботтом. Она заезжала два дня назад взглянуть на своих лошадей, которых держит в наших конюшнях.
— И что же она говорила?
— Так тебе вроде неинтересно?
Рене пожала плечами:
— В общем-то да.
— Она говорила, что виконт бил тебя до крови, — с жаром сообщила Амели. — И что ты жила с ним в Арманте как… как…
— Как кто?
— Как любовница! — победоносно воскликнула Амели.
— Смешно, — фыркнула Рене. — Леди Уинтерботтом — отъявленная сплетница. Она что угодно наболтает. Дядя вовсе не мой любовник. Слишком стар для меня. И довольно об этом.
— Еще она говорила, что твоя мать тоже была любовницей твоего дяди. И что ты отбила его у нее. Это правда, Рене? Все это правда? Скажи, прошу тебя!
— Нет, конечно. Правда в том, что у мамá уже довольно давно роман с мужем леди Уинтерботтом, лордом Гербертом. Потому-то старая сплетница и распространяет всякие злобные басни про нашу семью.
— Ты и впрямь дочь своей матери, — сказала Амели с некоторым завистливым уважением. — Здорово умеешь врать.
— Я не вру, — запротестовала Рене. — В нашей семье никто не врет.
— Лорд Герберт бросил твою маменьку в Каире ради рыженькой американки. Кстати, леди Уинтерботтом говорила, что твой дядя запер свой каирский дом и намерен его продать.
— Леди Уинтерботтом ничего не знает.
— Если услышу что-нибудь еще, расскажу. Мне тебя жалко, Рене. Ты плохо выглядишь, похудела, кожа желтая, как лимон. Ты больна или просто в любовной тоске?
— У меня анемия. От плохого питания в Египте, так доктор сказал.
Амели, не слушая, покачала головой:
— Если это от любви, то мне такое ни к чему.
— Довольно болтать о любви, Амели. Смешно ведь. И сделай одолжение, передай своим: все, что говорила леди Уинтерботтом, чистая ложь. Вообще-то я прекрасно знаю, что с рыжей американкой встречается дядя Габриель, а не лорд Герберт, и что дядя собирается на ней жениться. — Рене понимала, что подобный слух не поможет, но дойдет до Габриеля в Египте и станет ему маленькой местью. Виконт терпеть не мог рыжих, всегда твердил, что от них дурно пахнет. — Кстати, о рыжих. Что произошло с рыжим мальчишкой-конюхом Жюльеном? — поинтересовалась она. — Он до сих пор работает у вас?
— Ах, мой очаровательный Ланселот! — кокетливо воскликнула Амели. — Сказать тебе секрет, Рене? Мамà застала нас на сеновале, когда мы целовались! Сделала из этого сущую драму и отослала Ланселота в Англию, к какому-то конезаводчику. Он станет первоклассным жокеем.
Рене рассмеялась:
— Знаю, знаю. Но последний раз он зашел не слишком далеко; когда папà уволил его, он просто перешел от нас к вам.
Впрочем, от известия о Жюльене настроение у Рене совсем упало. Сперва обвинения по адресу ее и Габриеля, пусть и правдивые; потом напоминание о Габриеле, который сейчас один в ее любимом Арманте, где она когда-то недолго была царицей. Она надеялась, что дядя умрет от скуки и одиночества. А теперь вот последняя капля — ее маленький конюх, Жюльен, клявшийся ей в бессмертной любви и предлагавший жениться на ней, когда станет жокеем, — этот Жюльен целовал теперь ее уродливую, похожую на мальчишку кузину с сальными волосами и грязными ногтями.
— Скажи-ка, Амели, — ехидно проговорила Рене, — а чем еще вы с Жюльеном занимались на сеновале?
— Ничем, — поспешно ответила Амели, — только целовались.
Рене засмеялась:
— Как я погляжу, ты, дорогая кузина, тоже унаследовала семейные способности ко лжи. Мне говорили, твоя маменька застукала тебя, когда ты играла его членом.
— Что? Это неправда! Кто тебе сказал такое?
— Как кто? — По лицу кузины Рене видела, что это чистая правда. — Леди Уинтерботгом. Она всем в Париже рассказывала, когда была в городе. Мало того, по ее словам, когда мамаша тебя застукала, ты сосала Жюльенов член.
— Лгунья! — крикнула Амели. — Неправда! Это отвратительно!
— Она говорила… — продолжала Рене, выдержав драматическую паузу, чтобы кузина не сорвалась с крючка, — она говорила, что родители хотели отослать тебя в Англию, в монастырь, до восемнадцатилетия, чтобы монахиням хватило времени выбить из тебя грех. Держу пари, кузина, у тебя отпадет всякая охота сосать чей-нибудь член!
После этих слов Амели испуганно расплакалась.
— Перестань, Рене! Ты врешь! Не говорила она этого! Родители никогда не отошлют меня в монастырь!
Рене рассмеялась:
— Может быть, это отучит тебя распускать безосновательные сплетни, дорогуша.
Все еще в слезах, едва способная выдавить хоть словечко, Амели в конце концов сказала:
— Ты злая, Рене! Плохая!
— Знаю, так все говорят.
Рене решила последовать совету доктора и заняться теннисом. Отчасти в пику дяде, который относился к спорту с недоверием, полагая, что он поощряет женщин к эмансипации, поскольку наращивает им бицепсы и стойкость. Габриель предпочитал худых, хрупких женщин, беззащитных перед его битьем, или же толстух вроде нубийской служанки, или покорных вроде бедной рабыни Алинды, отосланной им в пустыню.
Рене поставила себе целью выиграть ежегодный теннисный турнир дебютантов, который семья Амели обычно устраивала в конце лета, и попутно рассчитывала заарканить симпатичного жениха. Знала, что тем самым вправду доведет Габриеля до безумия.
Теннису отводились уик-энды в Шантильи, а на неделе Рене училась и снова привыкала к парижской жизни. По утрам Ригобер отвозил ее в частную школу мадемуазель Фессар, где она, разумеется, плохо ладила с другими девочками. Была для них слишком взрослой и светской, а они раздражали ее своей ребячливостью и вызывали скуку. Они завидовали, что в школу Рене привозил собственный шофер на «рено», а когда она рассказала, что жила в Египте на плантации, прозвали ее «дочкой паши», но на это она не обращала внимания.
Однажды, вернувшись из школы в «29-й», Рене увидела, как Адриан, весь в поту, чертыхаясь, тащит вверх по узкой крутой лестнице громоздкие чемоданы ее матери.
— Вам помочь, Адриан? — предложила она.
— Нет, спасибо, мадемуазель, — ответил он. — Я позову на помощь Ригобера. Ваша маменька, графиня, вернулась в Париж.
— Вижу. А почему вы не отвезете ее багаж на лифте?
— Боюсь, лифт сломается, — сказал дворецкий. — Мне кажется, ее чемоданы сделаны не иначе как из кожи носорога и набиты свинцом, они же просто неподъемные.
— Нет, — возразила Рене, — вообще-то они из кожи нильского крокодила.
— Ну тогда понятно. Наверно, из кожи господина виконта!
Рене удивилась непривычно лукавой циничности Адриана, ведь, не в пример своей более языкастой супруге Тата, он обычно являл собой образец превосходных манер.
— Вам не по душе мой дядя, Адриан?
— Простите, мадемуазель Рене, не по чину мне дурно отзываться о вашем дяде. Я ведь знал его еще мальчиком.
— И он никогда вам не нравился?
— Я бы так не сказал, барышня, — неопределенно ответил старый слуга.
Рене посмотрела Адриану в глаза, печальные и вроде как осведомленные, и поняла, что слухи наверняка дошли и до челяди. За годы своего детского шпионства она усвоила, что от них ничего не утаишь, и подумала, что теперь и Лароз, графский коротышка-цирюльник из Орри-ла-Виль, явно прослышал новость и разносит ее по всей тамошней округе.
— А где мамá сейчас? — спросила Рене.
— В гостиной. Она там с братом, с вашим дядей Луи. Уверен, она будет очень рада видеть вас, мадемуазель.
Графиня, по-прежнему в трауре, небрежно поцеловала дочь в обе щеки. Они не встречались лицом к лицу с того дня, когда Рене и Габриель проводили взглядом ее дахабийе, плывущую вниз по Нилу, отлученную от Арманта.
Дядя Луи — экстравагантный мужчина, якобы страдавший неким «недугом», о котором в семье особо не распространялись, — ласково обнял Рене.
— Дай посмотреть на тебя, Коко! — воскликнул он. — Должен сказать, всего за полгода ты переняла английский стиль! Чисто кожа да кости! Ничего, мы опять тебя откормим на французский манер!
— Ее дядя предпочитает худых женщин, — вставила графиня с горькой усмешкой.
— Я очень расстроилась, когда узнала про дедушку Армана, мамà, — сказала Рене. — Надеялась, вы пришлете за мной, чтобы я присутствовала на похоронах.
— Увы, обстоятельства были крайне сумбурны, дорогая, столько всего происходило, вся семья съехалась. А ты только что вернулась из Египта… — Графиня умолкла, а затем, сменив тему, весело сказала: — Но у меня есть для тебя прекрасная новость, Рене. Скоро мы переедем в Нормандию, на новую конеферму. И дядя Луи поможет нам с переездом.
— С каких пор у нас конеферма в Нормандии? — спросила Рене.
— С тех пор как твой дед уже на смертном одре купил ее для нас, — ответила графиня. — Фактически это его подарок мне. Ты же знаешь, дедушка Арман всегда любил меня. Он очень хотел, чтобы я осталась в семье, вот и подарил нам конезавод в обмен на мое обещание не разводиться с твоим отцом. Граф отправился в Англию закупить племенных кобыл для завода. Мы с ним поселимся в новом доме, и, если все пойдет по плану, ты и мисс Хейз осенью присоединитесь к нам.
Да, подумала Рене, поистине деньги правили личной жизнью ее семьи — были поводом для браков, предотвращали разводы — и как же быстро все подчинялись их решениям.
— И отныне, малышка Коко, — взмахнув руками, провозгласил дядя Луи, — я лично займусь тобой! Помогу тебе с гардеробом, хорошими манерами, питанием, походкой, умением вести себя за столом — со всеми вещами, важными для благовоспитанной молодой барышни, которая выходит в свет.
— Значит, вы не отправите меня в монастырь? — спросила Рене у графини.
— Нет-нет, конечно, нет, — ответил вместо нее дядя Луи, небрежно отмахнувшись. — Разве только ты сама сочтешь, что наставления монахинь будут тебе полезны. Скажи, Коко, может быть, тебе хочется облегчить душу? Если так, расскажи старому дядюшке Луи.
— Облегчить душу? О чем вы? — спросила Рене.
Дядя Луи пошевелил в воздухе рукой в перчатке, словно белая голубка взмахнула крылом. — Ну, может быть… тебе хочется исповедаться в каком-нибудь грешке?
— В каком таком грешке?
— Скажи мне, малышка, — дядя Луи понизил голос, заговорил тихо и доверительно, словно священник в исповедальне, — и не бойся, ведь дядя Луи здесь затем, чтобы тебе помочь. Скажи, ты когда-нибудь была в постели твоего дяди Габриеля?
— О чем вы? — Рене изобразила шок. — Что мне там делать?
Теперь вмешалась графиня:
— Довольно, Луи. Габриель поклялся, что только целовал Рене, и все. Верно, мисс Хейз? — Она обернулась к гувернантке, которая молча и как бы неловко сидела на хрупком стульчике в стиле Людовика XIV, что придавало ей вид этакого циркового слона, балансирующего на стуле. — Вы же все время были там, присматривали за Рене. Невзирая на слухи, которые разносит в Париже эта злобная сплетница леди Уинтерботтом, между девочкой и ее дядей ничего предосудительного не происходило, так?
Рене онемела от изумления и смотрела на мать, стараясь не рассмеяться. Классическая тактика графини в действии, вот так она сводит к минимуму огромные семейные скандалы — просто все отрицает вопреки доказательствам.
— Говорю честно, мадам графиня, — подтвердила мисс Хейз, послушно исполняя свою роль. — Я никогда не видела меж дядей и племянницей никаких отступлений от корректного поведения.
— Но я слыхал разговоры, дитя, — продолжал дядя Луи, — что ты собиралась замуж за дядю Габриеля?
— Что? Вы с ума сошли? Он же мой дядя и приемный отец.
Некогда дядя Луи мечтал об актерской карьере и теперь, когда первое его выступление в роли доброго исповедника явно провалилось, решил наехать на Рене уже в образе агрессивного полицейского допросчика:
— Ага! Как ты можешь это опровергнуть, дитя? Мы все здесь месяцами изнывали от тревоги. Ведь леди Уинтерботтом рассказала нашей тетушке Изольде, что на каирских балах ты танцевала с Габриелем словно его любовница, что он спал с тобой и что в Арманте бил тебя как собаку! Как по-твоему, мне стоит поехать в Египет и допросить твоего дядю, каковы его намерения касательно тебя?
— Не понимаю, о чем вы, дядя Луи, — отвечала Рене. — Какие намерения? Габриель ничего мне не должен. Он все оплачивает для всех нас. Разве этого недостаточно? Почему вы не слушаете мисс Хейз? Она все время была со мной. Вы разве не слышали, она вот только что сказала, что дядя вел себя со мной совершенно корректно?
Графиня не сводила глаз с Рене, без нежности, но, пожалуй, с некоторой благодарностью, что та тоже готова замять семейный скандал.
— Его намерения были не более чем намерениями отца по отношению к приемной дочери, Луи, — сказала графиня. — Я в этом ничуть не сомневаюсь.
— Недавно Габриель в письме просил тетю Изольду найти мне подходящую партию, — продолжала Рене. — Разве это похоже на человека, который намерен сам жениться на мне? Насколько я поняла тетю Изольду, она сама слышала от леди Уинтерботтом, что в Каире Габриель заключил помолвку с рыжей американкой. И намерен жениться на ней, как только его брак с Аделаидой будет признан недействительным.
— О чем ты говоришь? — Эта новость заставила графиню забыть привычную холодность. — Не может быть! Габриель терпеть не может рыжих! Да и американцев тоже! Я слышала, эта рыжая ведьма съехалась с лордом Гербертом.
— По всей видимости, она бросила лорда Герберта ради Габриеля, — сказала Рене, радуясь своей новой выдумке, согласно которой и лорд Герберт, и Габриель бросили графиню ради рыжей американки. И, улыбнувшись матери, она добавила: — Да и кто бы поступил иначе, получив шанс?
Графиня пристально воззрилась на Рене. Жизнь семейства де Фонтарс определенно вернулась в нормальную колею и, несмотря на короткий союз, мать и дочь ненавидели друг друга больше, чем когда-либо.
Хотя школа и жизнь в «29-м» угнетали Рене и раздражали, она жила от пятницы до пятницы, когда вместе с мисс Хейз садилась под вечер в поезд и ехала на уик-энд в загородный дом тети Изольды. Следуя инструкциям Габриеля, Изольда приглашала молодых людей со всей округи. Днем они играли в теннис, а вечерами заводили на фонографе новые пластинки и танцевали. Кое-кто из провинциальных барышень завидовал нарядам Рене от Ланвен, и ее парижской прическе, и тому, что она умела танцевать чарльстон, весьма скандальный негритянский танец из Америки. Но Рене давно привыкла не ладить с барышнями и не обращала на них ни малейшего внимания. Для нее все они были соперницами, причем ничего не стоящими. Еще больше подогревало их зависть то обстоятельство, что молодые люди, которых тетя Изольда старалась собирать у себя ради Рене, интересовались ею куда больше, чем ими. И Рене наслаждалась ролью монополистам.
Особенно один юноша, высокий надменный молодой человек по имени Оливье Мусси; по договоренности между семьями, ему полагалось ухаживать за кузиной Рене, скромницей Жозефиной, старшей дочерью тети Изольды. Однако же Оливье немедля увлекся Рене и однажды в субботу, к ее полному восторгу, спросил, не согласится ли она быть его партнершей на будущем состязании дебютантов.
Среди юношей Оливье был лучшим игроком и начал наставлять Рене в тонкостях игры, обучая ее стратегии и исправляя ее удары с таким тактом и уверенностью, что она никогда не падала духом и не обижалась. Учитывая, что Рене не из тех, кто любит, когда ему указывают что и как делать, это само по себе было для молодого человека весьма большим достижением.
Мисс Хейз, всегда начеку, не могла не заметить, что Рене и Оливье проводили вместе все больше времени, и на кортах, и вообще. Однажды воскресным вечером, когда Рене и гувернантка сели в Шантильи на поезд, чтобы вернуться в Париж, мисс Хейз спросила:
— Этот юноша, Оливье, что он вам говорит? О чем вы с ним беседуете?
Уже стемнело, и Рене, глядя в окно вагона, пропустила вопрос гувернантки мимо ушей.
— Он почти не отходит от вас, — продолжала мисс Хейз. — Вас прямо водой не разольешь. Я-то думала, ему полагается ухаживать за вашей кузиной Жозефиной?
Рене рассмеялась.
— Довольно, Рене! — сердито вскричала мисс Хейз. — Я знаю, что означает этот ваш смех! Отвечайте!
— Кузина Жозефина — безобразная корова, — сказала Рене. — И какое вам дело, о чем я разговариваю с этим молодым человеком, мисс Хейз? Мне что, запрещены и разговоры с молодыми людьми?
— Вообще-то, — сказала гувернантка, — недавно я получила от вашего дяди приказ не позволять вам более приближаться к молодым людям.
— Что? Новый приказ от нашего генерала? Но всего несколько недель назад он желал, чтобы я встречалась с молодыми людьми? Как я найду подходящую партию, если мне нельзя разговаривать с молодыми людьми? Во всяком случае, я к ним не приближаюсь, это они приближаются ко мне.
— У меня приказ, — повторила мисс Хейз.
— Вы каждую неделю отсылаете генералу письменные отчеты о моем поведении, да?
— Он мой наниматель, дорогая, — сказала мисс Хейз. — И я в ответе за вас. Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора, я обязана повиноваться.
Если отчеты гувернантки виконту будут неблагоприятны, подумала Рене, то в следующий раз Габриель запретит ей ездить в Шантильи на уик-энды, а это ужасно.
— Если хотите знать, дорогая мисс Хейз, — примирительно сказала Рене, — большей частью мы говорим о теннисе. Оливье неплохо в этом разбирается. Его отец участвовал в Уимблдоне. Мне он нравится, и я рассчитываю в паре с ним выиграть соревнования. Но никакого романтического интереса я к этому юноше не питаю, если вы об этом. Как вы сами заметили, он ухаживает за Жозефиной, их союз устроен родителями. И в следующем докладе генеральский шпион, надеюсь, донесет до него сей факт.
Ответ как будто бы удовлетворил мисс Хейз. Однако Рене знала, что гувернантка останется начеку и необходима предельная осторожность, чтобы впредь не возбуждать ее подозрений. Рене вела свою игру с семейством в одиночку и усвоила, что все зависит только от ее собственного ума.
Рене очень хотелось сходить в Париже в синематограф, но никто из семьи не желал ее сопровождать, а одну ее не отпускали. Это развлечение приобрело в городе большую популярность, и для прислуги тоже стало воскресной забавой. Каждую неделю Адриан и Тата, вернувшись в «29-й», пересказывали Рене события многосерийной картины, которую ходили смотреть, — приключения красавицы-индианки из племени сиу и американского охотника-траппера на Дальнем Западе. Ни под каким видом они не могли пропустить еженедельное продолжение этой истории, романтичность и чувствительность которой всегда вызывала у них слезы. Оба плакали, даже пересказывая ее, а их подробное повествование только пуще прежнего подогревало желание Рене увидеть все своими глазами. Еще она мечтала быть этой девушкой-индианкой, переживать наяву приключения, подальше от скуки «29-го».
— Возьмите меня с собой в синематограф на следующей неделе, Адриан! — попросила она. — Тата, пожалуйста!
— Нам очень жаль, мадемуазель Рене, — сокрушенно отвечал дворецкий. — Мы бы с удовольствием, но мисс Хейз говорит, что ваш дядя не разрешает. А мы, понятно, не можем перечить желаниям виконта.
— Даже из Египта дядя умудряется держать меня в своей тюрьме, — сказала Рене.
Рене ощущала «29-й» как тюрьму, для остальных же членов семьи это был скорее отель, чем настоящий дом. Они приезжали и уезжали в любое время суток, сгружали свой бесконечный багаж, который грозил маленькому служебному лифту поломкой, а Адриану и Ригоберу — грыжей. Каждую неделю являлись дядя Луи и его очередной новый «секретарь», останавливались на третьем этаже, в комнате с большой двуспальной кроватью. Графиня массу времени тратила на визиты к друзьям и родне в провинции, а также присматривала за перестройкой дома в Нормандии. Она без предупреждения приезжала в Париж и снова уезжала, лишь надрывный лязг лифта да пыхтение прислуги, сгибающейся под тяжестью ее багажа, свидетельствовали о ее приездах и отъездах. Рене видела мать редко.
Граф де Фонтарс наконец вернулся из Англии, где закупил породистых кобыл для нового конезавода. Но, несмотря на постоянные наезды в Париж, граф и графиня по-прежнему жили порознь. Граф приезжал и уезжал со своим багажом, порой занимал свою комнату в «29-м», однако ж, как правило, только когда графиня была в отъезде. Когда она находилась в городе, он обыкновенно останавливался в клубе.
Как-то раз мисс Хейз разбудила Рене с утра пораньше.
— Сегодня вы в школу не пойдете, — объявила она. — Мы едем в монастырь навестить вашу тетю Аделаиду.
— Зачем? — спросила Рене, ведь она никогда не была близка с тетей Аделаидой.
— Таково желание вашего дяди, — ответила гувернантка.
Трамваем они доехали до Нейи, а оттуда на извозчике добрались до монастыря, расположенного на окраине городка. Впервые увидев мрачную, грозную твердыню из серого камня, Рене убедилась, что любое замужество лучше постоянных угроз родителей отослать ее в такое вот место. В самом деле, надо сделать все, лишь бы избежать подобной участи.
Они позвонили в колокол у массивных железных ворот, изначально предназначенных не допустить мародеров-норманнов до штурма монастыря и насилия над монахинями. Немного погодя они услышали, как тяжелый засов отодвинулся, а когда ворота отворились, их встретила невысокая, круглая как шар монахиня; не говоря ни слова, она жестом велела им разуться и вручила каждой по паре махровых носков. За коротышкой-монахиней они проследовали по коридору, собственные ноги монахини скрывала длинная черная ряса, так что казалось, она катится как шар. Длинный коридор был тускло освещен настенными канделябрами, и Рене и мисс Хейз в своих носках словно бы скользили по гладкому каменному полу, поблескивающему, будто лед, многовековыми слоями воска. Рене крепко держала мисс Хейз за локоть, опасаясь, как бы гувернантка не поскользнулась.
Когда они дошли до конца коридора, монахиня тихонько постучала в небольшую дверцу, затем открыла ее, и они очутились в маленькой каменной келье. На койке, накрытой серым одеялом, сидела тетя Рене, Аделаида, в серой рясе послушницы. На простой деревянной лавке подле койки горела в подсвечнике единственная свеча. Рене вошла в келью, невольно подумав, что тетя выглядит как мышка в норке. Мисс Хейз осталась в коридоре, а монахиня закрыла дверь, оставив Рене и тетю Аделаиду одних в сумрачном, озаренном свечой безмолвии. Аделаида не встала с койки, и ни она, ни Рене не сделали поползновения обняться.
— Я приехала повидать вас, тетя, — в конце концов сказала Рене.
— Да, вижу, — ответила Аделаида. — Но я вам более не тетя.
— Как вам будет угодно.
— Сядьте рядом со мной, — сказала Аделаида. — Вы знали, что я только-только вернулась из Каира?
— Нет, не знала. — Рене удивилась. — Что вы там делали?
— Доктор Лиман вызвал меня телеграммой. Габриель был очень болен. Едва не умер.
— Мне не говорили. Едва не умер — из-за чего?
— Из-за вас.
— О чем вы?
— Вы отлично знаете. От горя из-за вашего отъезда. Он спрашивает, прощаете ли вы ему, что он так внезапно вас отослал.
— Внезапно? Он всегда просит прощения задним числом? Он же вышвырнул меня, сказал, что между нами все кончено, что хочет выдать меня за кого-нибудь, кто будет ему по душе.
— Он хочет, чтобы вы вернулись, — сказала Аделаида.
— Но я не хочу. Я устала, оттого что меня вышвыривают и зовут вновь, бьют и обращаются со мной как с бродячей кошкой. Прошу вас, сударыня, больше не говорите со мной о Габриеле. Вам надо самой вернуться к нему. Старая арабская женщина в деревне, «мать всех» Умм-Хассан, просила меня передать вам, что целует вашу руку и молит вернуться. Там ваше место, Голубка Арманта, а не мое.
— Это невозможно, ведь Габриель любит вас. И в конце концов мы пришли к соглашению, наш брак будет объявлен недействительным. Только ради вас я согласилась подписать этот документ.
— Ради меня? Но я его ненавижу. — Рене неожиданно расплакалась. — Я ненавижу его, сударыня. И не хочу возвращаться. Он вышвырнул меня. Сказал, что наши дети будут идиотами. Доктор моей матери написал, что он так говорил. Он тиранил всех нас, а теперь хочет сделать меня своей рабыней.
— Дети-идиоты — это вздор, — сказала Аделаида. — Вы посмотрите на чистокровных чемпионов, рождающихся от тесных родственных связей.
— Я не племенная кобыла, сударыня! — воскликнула Рене.
— Вы не ненавидите его. Вы любили Габриеля с самого раннего детства. И прекрасно знаете, что не пойдете замуж ни за кого другого. Он теперь ваш муж, запомните. Вам никогда не уйти от него.
Рене поняла, что тете известно все.
— Нет, он мне не муж! — вскричала она. — Я его ненавижу!
— Глупенькая девочка. И такая же вспыльчивая, как дядя. Вы все больше похожи на него. — Аделаида, впервые не сдержав теплое чувство, погладила Рене по волосам. — Будьте умницей, дитя. Вы нужны Габриелю. Вернитесь в Армант. Обещайте мне, что не бросите своего мужа.
— Но я сейчас люблю другого, — сказала Рене.
Аделаида заключила Рене в объятия и тоже заплакала.
— Нет, дитя. Вы не можете оставить его. Я лучше других знаю, какой Габриель трудный человек, но не мстите ему. Он не виноват. Не оставляйте его, когда он так в вас нуждается.
Ребенком Рене недолюбливала эту женщину, просто-напросто считала ее противной уродливой богомолкой, о которой вся семья за глаза доброго слова не сказала. Но в этот миг она поняла: невзирая на то, что Габриель женился на Аделаиде лишь ради денег, что они никогда по-настоящему не имели супружеских отношений, что у него было множество любовниц, включая ее невестку и племянницу, — невзирая на все это, тетя Аделаида по-прежнему любила мужа. И теперь, в объятиях тети, чувствуя на шее ее горячие слезы, Рене вдруг ощутила огромную нежность и симпатию к этой бедной женщине в серой рясе, в серой келье серого монастыря. Старая арабка, Умм-Хассан, была права, она и вправду голубка, и сейчас Рене больше всего хотелось отворить дверь и выпустить ее на волю, потому что и она тоже пленница Габриеля в этой тюрьме.
— Хорошо, тетя, я попробую, — сказала Рене, скорее чтобы утешить эту женщину, нежели действительно имея такое намерение. — Но не в пример вам, я не кроткая голубица.
Возвращаясь в наемном экипаже на станцию, Рене прислонилась к пышному боку мисс Хейз, искала утешения и покоя, как в детстве.
— Вы знали, что Аделаида была в Каире и виделась с Габриелем? — спросила она. — И что он был очень болен?
— Да, знала.
— Почему вы не сказали мне?
— Потому что ваш дядя запретил.
— Она по-прежнему любит его.
— Они оберегают друг друга, — сказала мисс Хейз. А затем в той странной манере, в какой обычно молчаливая гувернантка порой роняла зернышки мудрости, добавила: — Запомните, дорогая, в повседневности и вообще на протяжении всей жизни дружба важнее любви. Может статься, благодаря своей жене ваш дядя усвоил сей урок.
Через несколько дней после поездки Рене в монастырь к Аделаиде Адриан в восемь утра негромко постучал в дверь ее комнаты.
— Приехал молодой князь, мадемуазель Рене, — сказал он. — Несмотря на ранний час, он настаивает поговорить с вами.
— Князь? — спросила Рене, открывая дверь. — Но я не знаю никаких князей. Как его зовут, Адриан?
— Он дал мне для вас визитную карточку, мадемуазель. — Дворецкий протянул серебряный подносик, на котором лежала красиво гравированная карточка.
— Господи, это же мой маленький паша! — воскликнула Рене, схватив карточку. — Проводите его в салон, Адриан, я сейчас спущусь. Мисс Хейз! — окликнула она гувернантку в соседней комнате. — Идите скорее сюда, причешите меня!
Рене надела самый красивый пеньюар и атласные шлепанцы и спустилась к молодому князю Бадру эль-Бандераху. Она была так рада видеть его, что со смехом бросилась ему на шею.
— Боже мой, что вы здесь делаете? — спросила она. — Я думала, что никогда больше вас не увижу.
— Дорогая, без вас Армант мертв! — отвечал Бадр в своей очаровательно романтической манере. — Я просто навещал отца и на обратном пути в Лондон решил заехать сюда. В последний раз прошу вас стать моей женой.
Рене словно бы на миг задумалась.
— Сожалею, Бадр, — сказала она, — но я недавно обручилась с другим.
Адриан, который принес им завтрак на серебряном подносе, вошел в салон как раз в эту минуту. Он был настолько поражен этой новостью, что поднос в его руках задрожал, тарелки зазвенели, и он едва успел, не уронив, поставить его на стол.
— Отчего вы всегда смеетесь надо мной? — спросил князь Бадр. — Как вы могли обручиться, вы же только что вернулись во Францию?
— Все произошло очень быстро, — сказала Рене, щелкнув пальцами. — С любовью часто так бывает.
— Что вы знаете о любви?
— Больше, чем вы воображаете, мой маленький князь.
— Ваш приемный отец никогда не даст согласия.
— Напротив, он будет счастлив отделаться от меня. И даже если он не одобрит, это не имеет значения. Мой жених плевать хотел на приданое. Он еще богаче Габриеля.
— Меня ваше приданое тоже не интересовало.
— Но вашего отца. Они хотели объединить наши земли. Мое приданое — плантации.
— Что подводит нас ко второй причине моего визита, мадемуазель Рене, — серьезно произнес Бадр. — Ваш отец нездоров.
— Да, я недавно узнала.
— Если бы не доктор Лиман и не мадам Аделаида, он бы умер. С тех пор как вы уехали, он все время оглушал себя снотворным и беспрерывно курил.
Рене легкомысленно рассмеялась:
— Виконт всегда обожал сигары. По-моему, все преувеличивают драматичность его состояния. Габриель любит быть в центре внимания.
— Не будьте ребенком, мадемуазель Рене, — перебил Бадр. — Я говорю не о сигарах, а об опиуме. Виконт стал зависимым. Немцы поставляют ему опиум через турецкую принцессу моего отца. Она готовит ему трубки, пока немчура ждет наших владений. Мне кажется, она их агент.
— То есть Габриель взял турецкую принцессу в наложницы? Мерзкая дрянь. Мне бы следовало догадаться.
— Это не имеет значения. — Бадр нетерпеливо взмахнул рукой. — Постарайтесь отвлечься от себя и своего уязвленного тщеславия, хорошо? Вы слышали, чтó я сказал о немцах?
— Не понимаю, о чем вы. Какие немцы?
— Среди нас в Арманте появились немцы, заигрывают с деревенскими, с нашими феллашками, а теперь пытаются скупать нашу землю. Немцы! Вы понимаете, что это означает?
— Сожалею, но я ничего не понимаю.
— Ну да, конечно. Вы слишком молоды, чтобы понимать ситуацию в мире, и слишком сосредоточены на себе, чтобы интересоваться чем-либо, непосредственно вас не касающимся. Но поверьте, это возымеет тяжелые последствия для вас, и для вашей семьи, и для вашей страны. Будет война. Это совершенно ясно. И если Габриель продаст Армант немцам, мой отец тоже продаст свои владения. Пашу обмануть так же легко, как пилигрима в Мекке.
— Ваш отец продаст старинное родовое имение?
— Он не хочет быть соседом немчуры, — объяснил Бадр.
Юноша начал расхаживать по комнате, и его серьезность и волнение напугали Рене. Она, конечно, слышала, как граф и его друзья, а равно и прислуга тихо и мрачно обсуждали грядущую войну, однако при всех разговорах на улицах Парижа и в газетах все это казалось очень далеким от ее будничных занятий — уроков, загородных уик-эндов, тенниса и романтических интриг.
— Что я тут могу поделать? — беспомощно спросила Рене. — Я не могу предотвратить войну.
Бадр рассмеялся.
— Нет, дорогой Нарцисс, даже вы не можете. Но, пожалуй, вы можете отговорить Габриеля от продажи плантаций. Он не в своем уме. Только вы можете его образумить. Вы понимаете, что я вам говорю? Немцы в Саиде… этого никак нельзя допустить.
— Где сейчас Габриель?
— Благодаря Аделаиде здесь.
— Здесь? В Париже? Но я видела ее несколько дней назад, она словом об этом не обмолвилась.
— Он в частной клинике под надзором врача, лечится от опиумной зависимости.
— Что ж, это его собственная ошибка. Так ему и надо. Он вышвырнул меня, и я к нему не побегу. Мне плевать на него.
Тут в салон вошла мисс Хейз, в халате и домашних туфлях.
— Доброе утро, князь, — сказала она, заняв как бы защищающую позицию рядом с Рене. Она не забыла неприятности, какие навлек на нее этот молодой человек, и явно не имела намерения снова оставить их вдвоем.
— Здравствуйте, мисс Хейз. — Князь Бадр слегка поклонился.
И опять обернулся к Рене: — Подумайте об этом, мадемуазель Рене. Я прошу об одном: не закрывайте перед ним дверь, когда он придет к вам. А он собирается. Это крайне важно для всех нас. Вы должны повлиять на него… А теперь мне пора. До свидания. — Устало глянув на гувернантку, он быстро поцеловал Рене в обе щеки. — Я по-прежнему люблю вас, — шепнул он ей на ухо. Потом повернулся, кивнул мисс Хейз и быстро вышел из салона.
— Я, разумеется, обязана сообщить вашему дяде о визите молодого паши, — сурово произнесла мисс Хейз.
— Почему вы не сказали мне, что Габриель в Париже? Почему вы никогда ничего мне не говорите? Почему я должна узнавать обо всем от других?
— Потому что таковы мои инструкции. Как вы знаете, ваш дядя был нездоров и опасался, что проблемы со здоровьем не позволят ему навестить нас. А потому решил, что лучше вам пока не знать о его возвращении.
— Вы не сказали мне и о том, что его «проблемы со здоровьем» связаны с привыканием к опиуму. Почему вы обращаетесь со мной как с ребенком, мисс Хейз?
— Вы и есть ребенок.
— Нет, когда я в постели Габриеля. Только тогда я женщина.
Мисс Хейз покраснела.
— Что вы такое говорите, мадемуазель!
Настал уик-энд турнира дебютантов, и Рене с мисс Хейз, как обычно, в пятницу после обеда выехали поездом за город. Погода была дождливая и ветреная, и вечером семья собралась в салоне у камина.
— Если дождь в скором времени не кончится, — уныло сказала тетя Изольда, — корты размокнут, и играть завтра будет невозможно.
Рене смотрела в огонь, турнир ее более не интересовал.
— Погода и огонь напоминают мне Ла-Борн, — задумчиво обронила она.
— Никогда не понимала, зачем твои родители его продали, — пробормотала тетя.
— Затем, что господину виконту не нравилось это имение, — быстро ответила мисс Хейз. Истинная причина — денежные сложности графа — обсуждению, разумеется, не подлежала, тем паче в кругу родственников.
— Ах, ну да, виконт, — сказала тетя Изольда. — Капризный деспот! Сперва просит меня найти ей хорошую партию! А всего несколько дней назад от него приходит телеграмма, где он пишет, что Рене слишком молода для замужества и мне больше не следует знакомить ее с молодыми людьми. Отец Оливье, господин Мусси, весьма раздосадован всем этим делом, особенно потому, что он в конце концов скрепя сердце разрешил сыну ухаживать за вами. После того как юноша отверг ради вас мою бедняжку Жозефину. — Тетя Изольда сердито посмотрела на Рене. — Скажи мне правду, дорогая, нам всем до смерти интересно: правда ли, что Габриель влюблен в тебя?
Рене вспыхнула.
— Влюблен в меня? Смешно. Зачем бы мне отрицать это перед всеми вами?
— Леди Уинтерботтом говорила, он целовал тебя в губы на улицах Каира, — резко бросила тетя Изольда.
— Леди Уинтерботтом что-то путает, — поспешила вмешаться мисс Хейз. — Я все время была с ними и ничего подобного не наблюдала.
Изольда обратилась к Амели:
— Кстати, где Оливье? Поскольку он вновь доступен как жених, я просила его поиграть в домино с твоей сестрой. Может быть, он снова станет за ней ухаживать.
— Он уехал домой, — ответила Амели, явно наслаждавшаяся адресованными Рене вопросами матери. — Сказал, что голова разболелась.
— Больше похоже на разбитое сердце, — заметила тетя Изольда.
— С вашего позволения, тетя, я бы легла спать, — сказала Рене. — Я устала.
Некоторое время тетя пристально изучала Рене, потом ответила:
— Разумеется, дорогая. Если дождь кончится, завтра тебе нужно быть отдохнувшей. Играешь ты весьма посредственно, но вместе с Оливье все-таки, пожалуй, выиграешь турнир. Партнерам остальных дебютанток до него далеко.
Рене еще в детстве узнала, что среди женщин обыкновенная зависть, ревность и соперничество нередко оборачивались лютой ненавистью. И прекрасно понимала, что все женщины в семье ненавидят ее — не только собственная мать, но и тетя, и кузины. Не говоря уже о леди Уинтерботтом, о Софи, а равно и о других дебютантках завтрашнего турнира. Они завидовали ей, и ревновали, и ненавидели ее, поскольку Габриель и Оливье, да и вообще все мужчины находили ее очаровательной. Только вот ее это нимало не трогало. На самом деле она наслаждалась ощущением силы, какую черпала в их ненависти.
По дороге к себе в комнату Рене свернула за угол коридора на втором этаже и едва не налетела на Оливье, который как будто бы поджидал ее. И теперь прижал к стене.
— Я люблю вас! — с отчаянием проговорил он.
— Пустите меня. — Кричать она не рискнула. — Я думала, вы ушли домой с головной болью.
— Вы правда его любите? — спросил юноша. — Любите вашего дядю?
— Пустите меня, — повторила она.
— Я вас обожаю. Хочу вас. Вы моя первая любовь. Пожалуйста, не отталкивайте меня.
— Оставьте меня. Я для вас слишком молода.
— А для него нет?! — воскликнул Оливье. — Я выпросил у отца разрешение ухаживать за вами. Он считает вас очаровательной, но не одобряет, потому что слыхал, что вы любовница этого старика. Все знают. Это отвратительно.
— Он мой арабский муж, — сказала Рене. — Вот так принято в Египте. А теперь оставьте меня. — Когда Оливье на миг ослабил хватку, Рене выскользнула из его рук. — Я же сказала: оставьте меня, — бросила она через плечо и быстро направилась к себе. — Я замужняя женщина.
Дождь ночью перестал, но ветер не утих, и Рене без сна лежала в постели, слушая дребезжание оконных стекол. Так похоже на пустынные ветры Арманта.
— Почему вы не спите, дитя? — спросила из соседней комнаты мисс Хейз, ее дверь была открыта. — Я слышу, как вы ворочаетесь в постели. Вас беспокоит завтрашний турнир?
— Нет, не турнир.
— А что же? Ваш дядя Габриель?
— Нет, с Габриелем все кончено. Но он скоро появится. Я чувствую. Я с самого начала знала.
Мисс Хейз встала, прошла в комнату, села на край кровати Рене.
— Пора вам прекратить это ребячество и жить дальше.
— Ребячество? Вы меня недооцениваете, мисс Хейз. И ничегошеньки не знаете. — А затем с жестокой откровенностью, которая порой находит на людей в безмолвный полуночный час, Рене решила рассказать гувернантке все-все. У нее не было никого, кому она могла бы облегчить душу, она устала лгать, устала отпираться, устала от притворства. — История между мной и Габриелем тянется давно. Когда была маленькая, я узнала, что моя мать собирается развестись с отцом и выйти за дядю. Мамá всегда любила Габриеля, и у них был долгий роман. Я уверена, вам об этом известно, мисс Хейз. Я не хотела, чтобы родители развелись, и решила действовать, чтобы не допустить развода. Когда подросла, я сумела потихонечку втереться между мамà и дядей, чтобы разрушить их роман. Научилась играть в их игру, в которой изрядно наторела за годы детства. Я знала их слабости и страхи, знала, что им нравится, а что нет, знала их надежды и мечты. Понимаете, мисс Хейз, можно много чего выведать о жизни, прячась под мебелью и слушая.
В тихой полутьме комнаты мисс Хейз вздрогнула, даже кровать качнулась.
— Это чудовищно, — сказала гувернантка. — Для вас все на свете игра? Манипулирование? Кто вы, дитя? Вы хоть кого-нибудь любите?
— Конечно, — ответила Рене. — Люблю вас, Тата, Адриана, Ригобера, моего коня Ильста, папá… и, пожалуй, немножко Габриеля, до сих пор. Но давайте начистоту, дорогая мисс Хейз. Как мы обе знаем, он вел себя со мной как последний мерзавец. Он не заслуживает прощения.
— Рене, пожалуйста, не говорите так о вашем дяде.
— А как бы вы говорили о мужчине, который лишает свою племянницу девственности, мисс Хейз? А загубив ее для других мужчин, вышвыривает ее, а родне велит найти ей хорошую партию, подходящего жениха?
Мисс Хейз покачала головой.
— Он поклялся вашей матери, что никогда к вам не прикасался.
Рене невольно рассмеялась над упрямым отпирательством гувернантки.
— Поклялся? Что это значит? В моей семье слово чести — адекватная замена правды, пусть даже всем известно, что это ложь. Вы и сами завели такую привычку, дорогая мисс Хейз. Вы же отлично знали, что происходило в Египте между мною и Габриелем. И все же предпочли не замечать… и не только не замечать, но делать вид, будто ничего вообще не было. Что опять-таки ложь, а вы, стало быть, — лгунья.
— Вы должны понять, дорогая, — сказала мисс Хейз, — я всю жизнь ничего не вижу и не слышу. Иначе в моей профессии не выжить. Следить за хозяевами и выносить оценку их поведению не мое дело. И напомню вам, что, несмотря на то, как с вами обходился ваш дядя, вы хотели выйти за него замуж. Вы сами мне говорили.
— По серьезном размышлении — не хотела. Он действительно имеет власть надо мной, и я очень в нем нуждаюсь. Но сейчас хочу только одного — сбежать от него.
— А если он вернется за вами? — спросила мисс Хейз.
— Что бы ни случилось, я намерена благоразумно выйти замуж. И когда он вернется за мной, я одержу в игре победу, раз и навсегда. Потому что терпеть не могу проигрывать. Скажу ему, чтобы убирался, что между нами все кончено, что он старик. А потом рассмеюсь, прямо ему в лицо. Это он ненавидит больше всего. У меня давно сложился план. Я посмеюсь над ним.
Мисс Хейз глубоко вздохнула и грузно поднялась на ноги. Она вдруг почувствовала себя очень старой и больной.
— Вы стали такой жестокой, Рене, — тихо и печально сказала она. — Не по годам циничной. Возможно, вы правы, он навсегда вас загубил. Для всех, кого вы любили.
Ночью ненастье отбушевало, к рассвету ветер разогнал тучи, небо стало чистым, ясным, ярко-синим. Настало сияющее воскресное утро, и Рене вместе с тетей и кузинами пошла к мессе. Впереди нее в церкви сидел Оливье, он обернулся на скамье и нежно ей улыбнулся. Судя по всему, не держал обиды за вчерашние ее слова, и Рене была ему благодарна. В ответ она тоже улыбнулась — какой смысл ссориться с партнером, когда впереди турнир.
Затем, во время позднего завтрака в доме тети Изольды, Оливье настоял, чтобы Рене не ела ничего, кроме легкого салата.
— Так вы будете лучше играть, — уверял он.
Вскоре после завтрака на корт начали прибывать зрители, рассаживаясь на лавках, специально ради такого случая заимствованных в здешней школе. Старшая кузина Рене, Жозефина, со своего места наблюдала за происходящим, с высокомерной улыбкой на лице, последним приютом ревности. Жозефина была бледная, болезненного вида девушка с длинным лицом, сама она в теннис не играла, заявляя, что этот спорт «не для дам». Рене, конечно, знала правду: Жозефина совершенно неспортивна и боится опозориться.
Рене и Оливье легко выиграли первые три тура и вышли в финал.
— Послушайте меня, Рене, — сказал ей партнер. — Мы пока что легко выигрывали, но это не повод для самонадеянности. Последний тур будет намного труднее. Хотя я играю лучше Эрика, Надин опытнее вас и сильнее. Они постараются использовать наши слабости.
Рене рассмеялась; легкие победы действительно внушили ей некоторую самоуверенность.
— Мне не нравится, когда меня называют нашей слабостью, — сказала она.
По жребию подача досталась их противникам, и в первом гейме подавала Надин. Подача у нее была сильная, и она сразу же переиграла Рене. Рене недоуменно посмотрела на своего партнера, тот ободряюще улыбнулся. Оливье выиграл очко, а при следующей подаче Надин Рене сумела отбить мяч, правда за заднюю линию, и услышала радостный смех Жозефины. Оливье снова выиграл очко, счет стал 30:30, и Надин опять с первого же удара переиграла Рене. В решающий момент Оливье по-джентльменски послал Надин крученый мяч. Та приняла его и послала по коридору Рене для чистого выигрыша. Публика одобрительно зашумела, а Рене вспыхнула от злости и унижения. Посмотрела на Жозефину и увидела, что кузина довольно хихикает.
— Подавайте, — сказал Оливье, когда они поменялись местами. — Успокойтесь. И спрячьте язык, прежде чем отбивать!
Рене сообразила, что от напряжения и сосредоточенности невольно высовывала кончик языка. Но спокойное добродушие Оливье позволило ей расслабиться, она рассмеялась.
— Введите мяч в игру, — уверенно сказал он, — остальное моя забота.
Рене энергично послала мяч девушке, а возле сетки Оливье отбил вялый ответ и выиграл очко.
— Молодец, партнер! — сказал он, что несколько прибавило Рене уверенности. Следующая подача тоже удалась, но краешком глаза она отвлеклась на движение среди публики: рядом с тетей Изольдой усаживался запоздалый гость. Она едва успела поднять глаза, прежде чем ее противник, Эрик, подал мяч. Неужели? Нет, этот мужчина слишком худой. Но хотя Рене еле узнала его, она, конечно, поняла, что это Габриель. И за долю секунды Рене вдруг наполнила бешеная ярость, не имевшая касательства к теннисному матчу. Она отбила подачу Эрика со всей силой, целясь прямо в Надин у сетки. Удар был настолько мощный, что Надин не успела толком подставить ракетку или посторониться — мяч с громким стуком врезался ей прямо в грудь. Публика застонала, когда девушка упала на колени от удара и боли.
— Я бы сказал, этим ударом вы привлекли внимание Надин, — прошептал Оливье. — Но мы можем выиграть гейм и не убивая противников.
Игру ненадолго прервали, чтобы Надин пришла в себя. Рене умышленно не смотрела на зрителей, не смотрела на чужого костлявого мужчину рядом с тетей Изольдой.
Когда матч возобновился, Эрик, партнер Надин, начал играть в полную силу, начисто забыв о негласном теннисном этикете, который предписывал юношам не слишком наседать на девушек. Он принялся бомбардировать Рене жесткими ударами, но его агрессивность лишь возбудила в ней дух соперничества. Она отбивала его удары и большинство из них возвращала. А те, какие она достать не могла, отбивал Оливье, который как на крыльях летал по корту, спокойный и улыбающийся. Рене выиграла гейм.
С этой минуты игра изменилась. Надин потеряла уверенность, а Эрик, стремясь компенсировать слабую игру партнерши, допускал все больше ошибок. Рене не думала о счете, играла как одержимая, по-прежнему нарочито не глядя на зрителей, целиком сосредоточенная на каждом очке и каждом ударе. Оливье продолжал действовать с привычной непринужденной грацией и превосходством.
В своей сосредоточенности Рене совершенно не следила за счетом. Как вдруг, к ее большому удивлению, встреча закончилась, зрители зааплодировали. Оливье подвел Рене к скамье у боковой линии корта и галантно накинул ей на плечи свой теннисный свитер.
— Браво, партнер! — сказал он. — Вы играли с невероятной энергией и воодушевлением. Настоящая чемпионка.
Но Рене едва слышала похвалы Оливье, потому что на нее упала тень, заслонила солнце.
— Привет, Габриель, — сказала она упавшим голосом.
— Привет, Габриель? — повторил виконт. — Больше тебе нечего сказать, увидев меня после долгой разлуки. Привет, Габриель? Ты даже не поцелуешь своего бедного отца?
Противоречивые чувства разрывали Рене; не в силах посмотреть дяде в глаза, она пожала плечами и даже не попыталась обнять его. И тут примчалась взволнованная кузина Амели:
— Рене! Оливье! Идемте скорее, сейчас будут вручать приз дебютантов! Поздравляю! Идемте же!
Пользуясь случаем, Рене сбежала от Габриеля, но у помоста произошла заминка: теннисная юбка мешала ей благовоспитанно подняться наверх. И вновь галантный Оливье пришел на выручку, подхватив ее под руки.
— Я вас обожаю, — шепнул он, поднимая ее наверх. — Оставьте этого старика. — Он ловко запрыгнул на помост. — Едемте со мной к моему отцу. Мы защитим вас от него. — И повторил: — Оставьте этого старика.
Под восторженные аплодисменты публики тетя Изольда вручила кубок. Оливье страстно поцеловал Рене.
— По традиции сегодня вечером команда-победительница танцует на бале первый танец, — сказал он. — Я жду вас, партнер.
Рене бросила взгляд поверх толпы и увидела, что Габриель смотрит на нее.
Мисс Хейз стояла теперь подле помоста и делала Рене знаки подойти.
— Ваш… отец… хочет, чтобы вы немедля вернулись к нему, — сказала она. — Он будет ждать вас в автомобиле. Идите к нему. И пожалуйста, не устраивайте скандала.
— Поздновато для этого, верно, мисс Хейз?
Она поцеловала на прощание тетю Изольду, извинилась, что не может присутствовать сегодня вечером на бале.
— Очень плохо, что победитель турнира не будет участвовать, — сказала тетя Изольда. — Однако я подозреваю, этот деспот не позволит, да? Не хочет, чтобы вы танцевали с молодыми людьми. Что ж, ступайте к нему. Вы сделали свой выбор.
— У меня нет выбора. И никогда не было.
Габриель ждал ее в автомобиле, новом, красном двухместном «вуазене», мотор уже работал.
— Скорее! Залезай! — скомандовал он. — Почему ты так долго? Я велел Хейз позвать тебя сию же минуту.
— Она так и сделала, — сказала Рене, садясь в машину и погружаясь в глубокое сиденье. — Я пришла сразу, как только смогла.
Какая же я дура, подумала она, ей хотелось стать невидимкой, прямо сейчас. Ведь можно было принять предложение Оливье о защите и надежно укрыться в доме его отца. Но когда Габриель был рядом, она не могла ему противостоять. Виконт выжал сцепление, машина рванула с места. Они отъехали от тетина дома, промчались по ухабистой дорожке, провожаемые ироническими взглядами других гостей. Рене стиснула зубы и невольно вздрогнула.
— Тебе холодно? — спросил Габриель. Резко обернулся, достал из-за сиденья шаль, которой мягко укутал ее плечи. Его виски еще больше поседели, лицо осунулось, на высоком лбу проступили жилы, что придавало ему некий эстетизм. А он улыбнулся давней привычной ласковой улыбкой, которая снова тотчас же пленила ее.
— Вы продали «Розы»? — спросила Рене.
— Нет, усадьба твоя. Я берегу ее для тебя.
— Мне она не нужна.
— Все, что у меня есть, твое.
— Я ничего не хочу.
До самого Парижа оба молчали, и когда автомобиль подъехал к «29-му», было уже темно. Они вышли из автомобиля, и, заметив в руке у Габриеля стек, Рене заподозрила, что он намерен избить ее.
У входа их встретила Матильда.
— Принесите ко мне в комнату чай и фрукты, — распорядился Габриель. — И пусть Адриан принесет из машины мой чемодан.
— Слушаюсь, господин виконт, — ответила консьержка. — Сию же минуту. Чайник уже на плите.
Впереди Габриеля Рене пошла вверх по лестнице.
— И куда же ты идешь, а? — спросил он.
— К себе в спальню, — ответила она. — День был долгий, я устала. Доброй ночи.
Габриель тоже поднялся по лестнице, догнал ее на площадке второго этажа.
— Ты имеешь в виду: в нашу спальню.
— У нас нет спальни, — сказала Рене, обернувшись к нему.
— Я приказываю тебе идти в нашу спальню.
— Вы больше не можете мне приказывать.
Виконт схватил ее за плечи и начал трясти как тряпичную куклу.
— Этот юнец вскружил тебе голову? За него ты собралась замуж? Это он тебя целовал? Ты с ним спала? Отвечай!
— Какая разница? Вы больше меня не хотите. Помните, вы сами говорили? Или вы передумали? Ну и ладно. Меня ваши передумывания не интересуют. Уходите. Оставьте меня. Между нами все кончено, раз и навсегда.
Неожиданно Габриель успокоился, отпустил ее плечи.
— Хорошо, — кивнул он. — Я понимаю. И не стану тебя удерживать. Иди. Иди в свою комнату. Завтра можешь вернуться к своему юнцу. Раз тебе не нужны ни я, ни «Розы», я вернусь в Каир и продам усадьбу.
Рене ошеломленно смотрела на дядю. Он словно бы победил в игре. И с такой легкостью. Преподал ей очередной урок. Она прислонилась к стене, опустила глаза. Все, что она столько раз твердила про себя, собираясь высказать ему, смех прямо ему в лицо — все улетучилось.
— Ну же, иди, — повторил он. — Чего ты ждешь?
Она покачала головой.
Габриель схватил ее за волосы, рванул к себе.
— Стань на колени, — тихим холодным голосом сказал он, — и проси прощения.
— Прощения? За что?
— За то, что ты околдовала этого юнца, заставила предложить тебе руку и сердце. В четырнадцать лет. Ты определенно дала ему, маленькая стерва!
— Вы с ума сошли. Пустите меня!
— Мало того, ты назвала меня стариком. Думаешь, я забыл? На колени. Проси прощения.
— Нет.
— Повинуйся! — В новом порыве ярости Габриель разорвал застежку ее теннисного платья и, по-прежнему сжимая в кулаке ее волосы, вынудил стать на колени. И принялся неистово охаживать ее стеком. — Проси прощения, шлюха, маленькая грязная потаскуха!
В этот миг на лестнице появилась Матильда с чайным подносом.
— Господин виконт! — закричала она. — Что вы делаете? Вы же убьете ее! — С испугу Матильда не удержала поднос, посуда посыпалась на ступеньки. Грохот как будто бы привел Габриеля в чувство. Он наклонился, хотел поднять Рене на ноги.
— Не прикасайтесь ко мне! — закричала она. — Мне больно! Вы сделали мне больно!
— Не беспокойтесь Матильда, — сказал Габриель домоправительнице до странности спокойным голосом. — Возможно, я ударил ее слишком сильно, что правда, то правда. Но она привыкла. Боюсь, Париж вскружил ей голову. И порка была необходима. Отведите ее ко мне в комнату и приготовьте ко сну. Я буду в ванной, умоюсь.
Габриель оставил племянницу на коленях на лестничной площадке и поднялся на третий этаж. Матильда, в слезах, помогла Рене встать. Они услышали гудение лифта, и когда кабина остановилась, из нее вышел Адриан с чемоданом виконта.
— Боже мой, что здесь стряслось? — воскликнул дворецкий. — Ради всего святого, что с вами, мадемуазель Рене?
— Стычка с безумцем, — прошептала Матильда.
— Я упала, — сказала Рене. — Он не виноват. Все уже в порядке.
— Вы упали, и лестница порвала вам застежку на платье? — спросил Адриан. — И оставила синяки у вас на ногах? Как дворецкий, я не потерплю в этом доме подобного поведения. Я сам поговорю с виконтом.
— Нет, не надо, Адриан, пожалуйста, — попросила Рене. — Будет только хуже. В самом деле, со мной все хорошо. Просто отнесите его чемодан и оставьте в комнате. А потом уходите. Все уже позади. Со мной все будет в порядке.
— Кто-то должен положить этому конец, мадемуазель Рене, — сказал Адриан.
— Не сегодня, — сказала Рене. — Пожалуйста. Прошу вас. Оставьте нас, Адриан. Если вы вмешаетесь, будет хуже не только мне, виконт еще и вас уволит. Вы же знаете. Всех вас уволит. Этого я не вынесу. Пожалуйста. Вы ведь мои единственные друзья.
Адриан медлил, обдумывая слова молодой хозяйки. В конце концов он сделал, как она просила, отнес чемодан Габриеля на третий этаж, Рене и Матильда шли следом. Дворецкий поставил чемодан у двери комнаты виконта.
— Если будут какие-нибудь неприятности, сразу же зовите меня, — сказал он служанке. — Я не намерен терпеть такое, даже если это означает мое увольнение.
Матильда провела Рене в комнату. Они слышали, как в ванной шумит вода, а Габриель что-то напевает.
— Он сумасшедший, — пробормотала служанка, усаживая Рене на кровать и снимая с нее порванное теннисное платье. — Боже, что он с вами сделал! Посмотрите, какие синяки.
— Ничего, Матильда. В самом деле. Он прав, я привыкла. По-настоящему он уже не может причинить мне боль.
Габриель вышел из ванной, раздетый, только завернувшись в полотенце.
— Вы свободны, Матильда. Спасибо.
Служанка отвела взгляд.
— Принести вам свежий чай и фрукты, господин виконт? — неуверенно спросила она.
— Нет, благодарю вас. Вряд ли нам сегодня что-то понадобится, Матильда.
— Хорошо, господин виконт. — Матильда пошла к двери, на пороге обернулась и сделала книксен. — Доброй ночи, господин виконт, доброй ночи, мадемуазель Рене. — Бросив испуганный взгляд на молодую хозяйку, она закрыла за собой дверь.
Габриель подхватил Рене на руки и уложил на кровать. Легонько провел ладонью по красным отметинам на ее бедрах. Она застонала, закрыв глаза и вытянувшись как кошка, слегка раздвинув ноги от его прикосновений. Ощутила губы Габриеля на избитом теле, боль смешалась со сладострастным наслаждением.
— Ты забыла, — прошептал Габриель, — что принадлежишь мне.
Жарким летним днем в конце июля 1914 года мать Рене, графиня Анриетта де Фонтарс, примеряла у своей парижской портнихи новое платье цвета чайной розы, с кружевами на плечах, когда внезапно почувствовала резкую боль в желудке. Два дня спустя графиня скончалась.
Все в доме корили Рене за то, что она не слишком оплакивала смерть матери, а несколько дней спустя на похоронах в церкви Святого Августина, где присутствовало множество родных и друзей, вообще не пролила ни слезинки. Она тихо сидела на скамье, с непроницаемо пустым выражением лица, мысленно по-прежнему анализируя свои отношения с этой холодной далекой женщиной, которая в смерти отошла лишь чуть-чуть дальше. Вдобавок ее слегка раздражало, что похороны назначили на ее пятнадцатый день рождения, ловко приурочив одно к другому.
Вскоре после похорон виконт Габриель де Фонтарс спешно покинул Париж, уехал в Лондон консультироваться с тамошними деловыми партнерами. Он одержал победу над опиумной зависимостью, вернул себе любимую племянницу и похоронил бывшую любовницу и жену брата, а теперь пришла пора целиком сосредоточить внимание на делах. Находясь под британским протекторатом, Египет был пока что в относительной безопасности от немцев, и, подобно Дж. П. Моргану в Америке и финансистам, во многом правящим судьбами народов, виконт понимал, что война, которая вскоре захлестнет мир, принесет колоссальные прибыли. На пошив миллионов военных мундиров для британской армии потребуются бесконечные поставки хлопка, коль скоро Англия вступит в войну, а это казалось теперь почти неизбежным. В то же время виконт не сомневался, что и традиционно щеголеватая французская армия тоже будет вынуждена отказаться от нелепо тяжелой суконной сине-красной формы, в которой Наполеон III послал ее воевать в 1870-м и которая делала французских солдат легко заметной мишенью для современной артиллерии. Вдобавок, конечно, ни одна армия не обойдется без такого существенного товара, как сахар.
Третьего августа 1914 года Германия объявила войну Франции, и на другой день никто не удивился, что немцы вторглись в Бельгию, поправ тем самым нейтралитет этой страны. Следующим утром, 5 августа, когда Рене, мисс Хейз, дядя Луи и дядя Балу завтракали в семейной резиденции в доме № 29 по Елисейским Полям, они услышали из лифта непривычный звон, дребезжание и лязг. Секунду спустя в столовую вошел граф Морис де Фонтарс и театрально остановился в дверях.
Нынче утром граф облачился в новую, безупречную летнюю форму тяжелых драгун, состоящую из синего мундира, ярко-красных бриджей, белых перчаток с крагами и серебряного шлема с длинным конским хвостом, который сейчас хотя и вяло обвис, но можно было легко вообразить, как он будет героически развеваться на ветру, когда граф поскачет в бой. Звон, дребезжание и лязг, услышанные всеми, происходили от графских шпор, металлического нагрудника и сабли в ножнах, напомнившей о его прошлом славного фехтовальщика. В самом деле, он выглядел точь-в-точь как кавалерист из наполеоновской армии XIX века. Вместе с тем, если учесть дородную грушевидную фигуру графа и возраст, он являл собою весьма нелепое зрелище, и домочадцы смотрели на доблестного воина с безмолвным изумлением.
— Да, это правда, — произнес граф. — После кончины моей возлюбленной Анриетты я больше не могу ждать. Отечество в опасности. Ничто меня не остановит. Я был рожден, чтобы защищать его до последней капли крови.
В этот миг слезы, которые Рене не умела пролить по поводу скоропостижной смерти матери, вырвались на волю, и война вдруг перестала быть отвлеченным понятием.
— Но, папá, а как же я? — рыдала она. — Вы не можете оставить меня!
— Увы, дочь моя, — сказал граф, — боюсь, таковы жертвы, которые требуются от солдата и его семьи в годину войны. Отечество превыше всего.
Тут дядя Балу встал и отсалютовал графу:
— Я тоже запишусь, мой отважный старый друг. Вы совершенно правы, пора. Нельзя позволить бошам ступить кованым сапогом на святую землю прекрасной Франции.
Теперь встал и дядя Луи, подняв свой утренний бокал шампанского.
— Как бы я хотел присоединиться к вам, храбрецам, на фронте, — сказал он с некоторым облегчением в голосе, — но ведь кто-то из семьи должен остаться дома и позаботиться о малышке. Моя дорогая усопшая сестра ожидала бы этого от меня. А вы, Морис, можете полностью на меня положиться, я исполню сей долг. — Дядя Луи сделал задумчивую паузу, словно подчеркивая героический характер своего поступка. — Если надо, я готов умереть, исполняя свой долг!
— Почему забота обо мне должна становиться причиной вашей смерти, дядя Луи? — спросила Рене. — Порой со мною трудно, но не до такой же степени.
— Раз уж все нынче утром делают заявления, — сказала мисс Хейз, не вставая со стула, — я тоже имею что сказать. С официальным началом военных действий я чувствую, что должна вернуться в свою страну.
Рене опять разрыдалась. Вполне возможно, это было самое ужасное утро в ее жизни: считаные недели назад самым большим ее желанием было выиграть теннисный турнир дебютантов, а теперь ее мать уже в могиле, и двое людей, которых она любила превыше всего на свете, бросают ее из-за этой страшной войны.
— Что? — сквозь слезы воскликнула она. — Вы не можете бросить меня, дорогая мисс Хейз. Мамá умерла, папá уезжает на войну. А Габриель думает только о своих деньгах. Я одна на всем белом свете. Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас, не бросайте меня.
— Мне правда очень жаль, дорогая, — сказала гувернантка. — Но как говорит ваш храбрый папенька, в годину войны первейший долг гражданина — его собственная родина. Я должна вернуться в Англию, к своей семье.
— Но вы не были там двадцать пять лет, — запротестовала Рене. — Вы же фактически француженка. Мы — ваша семья. Куда вы поедете в Англии?
— Я отнюдь не француженка! — вскричала гувернантка, оскорбленная таким предположением. — Я вернусь в пасторат брата. Мне говорили, что Англия вскоре заключит союз с Францией. Мне хватит работы, буду помогать пастве брата.
— Не тревожься, малютка Коко, — сказал дядя Луи, — твой верный дядя Луи прекрасно о тебе позаботится. И первым делом мы подыщем тебе другую гувернантку.
— Я не хочу другую, — всхлипнула Рене. — Разве непонятно, я хочу мою старую!
— У меня было время поразмыслить обо всем этом, — сказал граф. — Будь жива твоя бедная святая маменька, она бы знала, что надо делать. — Как часто бывает, недавно усопшая графиня посмертно приобрела некоторые качества святой. — Хотя ходят разные слухи, — продолжал граф, — будущее этой войны остается неизвестным. Я не могу вообразить, чтобы сама по себе сила жизни Франции не изгнала из нашей страны вторгшуюся немчуру, причем очень быстро. Однако, пока война не разбушевалась во всю мощь, я полагаю, будет разумно увезти мою дочь подальше от возможных опасных событий. Париж просто чересчур близко к фронту, а немчура, как говорят, продвигается с каждым днем. Поэтому, Луи, прошу вас увезти Рене в Биарриц. Доктор Ваке постоянно твердил, что нужен морской воздух и солнце, чтобы полностью восстановить ее здоровье и укрепить кости. Я хочу, чтобы вы как можно скорее уехали с нею из Парижа.
Остаток дня прошел в сборах и слезах по поводу предстоящих отъездов. Было решено, что консьержка Матильда будет сопровождать дядю Луи и Рене в Биарриц. Дворецкий Адриан, слишком старый для военной службы, и его жена, кухарка Тата, как и шофер, старик Ригобер, останутся в «29-м». Таким образом, у солдат на время увольнительных будет нормальный дом, как и у виконта, которому потребуется в Париже база для деловых операций. Да и Рене с дядей Луи тоже смогут вернуться домой с юга, когда опасность минует. Если же случится самое худшее и боши войдут в Париж, верные слуги запрут дом и сами убегут.
Значительную часть своего последнего парижского дня граф провел, прощаясь с бывшими любовницами. Их оказалось столько, что пришлось с помощью верного друга и наперсника Балу составить список имен и адресов и набросать что-то вроде оптимального маршрута, чтобы навестить их всех. Стремясь максимально усилить романтичный героизм ситуации, граф надел на эти прощальные рандеву все свои драгунские регалии, и старик Ригобер перевозил его от одной дамы к другой.
Сам Ригобер был глубоко огорчен, потому что тем утром узнал от жены, которая по-прежнему жила в семейном доме в Орри-ла-Виль, что оба их внука, семнадцати и восемнадцати лет от роду, в патриотическом порыве записались волонтерами и были немедленно отправлены на фронт. Как всегда в войну, самое тяжелое бремя ложилось на плечи пехотинцев, многие из которых были родом из сельских регионов и по возрасту чуть старше детей. Так начиналась большая стратегическая операция генерала Жоффра, и к концу года, всего через четыре месяца от начала Великой войны, 300 000 французских солдат в результате ее погибнут на поле боя, а еще 600 000 будут ранены и искалечены. Между тем «папаша» Жоффр, изрядно раздобревший записной гурман, не допускал, чтобы фронтовые сводки, неважно насколько зловещие, прерывали его обед в этот ужасный первый месяц войны, август 1914 года. Позднее его произведут в маршалы Франции и наградят Большим крестом ордена Почетного легиона, Военной медалью и Военным крестом.
Наутро тяжелой кавалерии по пути на фронт предстояло маршем пройти через Париж. Перед отъездом в эскадрон граф растроганно попрощался с семьей, слугами и мисс Хейз, которая этим же утром отбывала поездом в Кале.
Граф де Фонтарс взял руки старой гувернантки в свои.
— Вы были нам больше чем другом, — сказал он. — Вы были членом нашей семьи и преданным ангелом-хранителем, которого я никогда не забуду. Нет слов, чтобы высказать вам мою искреннюю благодарность и признательность. Молитесь за меня, мисс Хейз. Пожалуйста.
Граф взволнованно расцеловал гувернантку.
Маршрут кавалерии проходил по Елисейским Полям непосредственно мимо «29-го». Рене, дядя Луи, дядя Балу, Адриан, Тата, Ригобер и Матильда стояли в толпе на тротуаре. Заметив графа, скачущего по бульвару во главе своей драгунской роты, они разразились приветственными возгласами. Граф восседал на своем любимом коне Абасторе — его назвали именем одного из четверки черных как ночь жеребцов Плутона, которые якобы обгоняли звезды, — огромном вороном мерине, достаточно мощном, чтобы выдержать телеса всадника. Рене уже сутки не переставая плакала, но при виде храбреца отца ее захлестнула такая гордость, что на время она забыла свое ужасное горе. Высоко подняв крупную благородную голову, граф Морис де Фонтарс наслаждался блеском марша, такой горделивый и аристократичный в своем сине-красном мундире, в белых перчатках с крагами, с нагрудником и в шлеме с длинным развевающимся конским хвостом.
— Папà такой красивый! — воскликнула Рене. — Правда?
— Он прямо помолодел лет на десять, — сказал дядя Балу. — Клянусь, Морис был рожден и прожил всю свою жизнь ради этой возможности защитить любимую родину. Он вернул себе юность. Пусть боши поберегутся, ибо молния его сабли разрубит их пополам!
В этот миг Рене вдруг выбежала на мостовую и, ловко лавируя среди коней, подбежала к отцу.
— Папà! Папà! — кричала она. Она вцепилась в его мундир, проворно вскочила на коня ему за спину, крепко обняла и принялась целовать его плечи. — Я поеду с вами, дорогой папà! — кричала она. — Возьмите меня с собой. Я буду заботиться о вас и присматривать за Абастором.
Граф добродушно рассмеялся, как и кое-кто из других драгунских офицеров, ехавших рядом. Парадные марши — красивая часть войны, солдаты еще свежие и чистые в своих мундирах, не запятнанные кровью и обрывками внутренностей, гордые и в прекрасном настроении, все полные уверенности, что на поле боя их ждет слава.
— Разве только если нам понадобится подкрепление, — сказал дочери граф. — Боюсь, дорогая, во французскую кавалерию маленьких девочек не берут. По крайней мере, пока. Посмотрим, как пойдет дальше, быть может, твои услуги и понадобятся. А сейчас слезай, негоже командиру драгунской роты ехать на битву с дочерью за спиной.
— Хорошо, папà, я только хотела еще раз попрощаться, — отвечала Рене. — Знаю, вы не можете взять меня с собой. Оборони вас Господь, папà. Возвращайтесь поскорее домой! — Она соскользнула с коня.
— Дочь моя! — крикнул граф ей вслед, вдруг что-то вспомнив. — Вот увидишь! Мой брат, твой любимый дядя Габриель, был все же неправ! В эту войну будут сражаться толстые старики верхом на конях!
Рене вернулась к семье на тротуар, и все они молча смотрели вслед графу, пока он не исчез из виду.
Дядя Луи хотя и обещал графу немедленно увезти Рене на юг, но затянул отъезд почти на две недели.
— Война кончится еще до листопада, — твердил он. — Тогда мы сразу вернемся и встретим твоего отца дома как героя!
Между тем, пока Париж прежде времени ликовал по поводу того, что французские войска овладели в Эльзасе городом Мюлуз, немцы спустя два дня снова взяли город. Прочие ужасные депеши с фронта летели по Парижу: французская пехота наголову разбита в сражении в Лотарингии, 27000 французских солдат убиты, в том числе оба внука Ригобера, всего через десять дней после зачисления в армию, — легкие мишени в своей сине-красной форме XIX века для германских пулеметов века XX; спустя несколько дней французская Вторая армия, вошедшая в Бельгию, была отброшена за границу, как и Первая армия и Эльзасская армия; Третья и Четвертая армии понесли огромные потери в Арденнском наступлении, Пятая армия — под Шарлеруа. За четыре убийственных дня, с 20 по 23 августа, 40000 французских солдат полегли на поле боя, уцелевшие остатки отступали.
В конце концов было объявлено, что германский фронт находится всего в сорока километрах от Парижа, дядя Луи вместе с тысячами других богатых парижан решил, что пора бежать из города.
— Они захватили Орри-ла-Виль, Коко, — сказал дядя Луи несколько озадаченным голосом, словно ошеломленный этой новостью.
— Ла-Борн-Бланш в руках у бошей? — воскликнула Рене. — Какой кошмар, дядя Луи!
— Мы должны немедля покинуть Париж. Все пропало! Боже милостивый, неужели такое возможно? Ты собрала чемоданы, Коко?
— Еще две недели назад, дядя Луи. Пока вы куролесили со своими дружками у «Максима» и на Монмартре, мы с мадемуазель Понсон готовились к отъезду. Кстати, папà почти три недели назад говорил, чтобы мы немедля уезжали.
Мадемуазель Тереза Понсон — так звали новую гувернантку, которую дядя Луи нанял чуть не сразу же после отъезда мисс Хейз, чтобы обязанности попечителя не слишком мешали его светской жизни, на которую вплоть до этой минуты война никак не влияла. Мадемуазель Понсон была женщина молодая, способная, серьезная и на редкость привлекательная, со стройной фигурой и поразительно свежим цветом лица. Гувернанткой она стала совсем недавно, после отъезда жениха на фронт. Эта работа сулила стабильность, а равно и отъезд из Парижа в случае ухудшения военной обстановки, что, увы, и произошло.
— Никогда не думал, что до этого дойдет, Коко, — сказал дядя Луи. — Какой француз мог вообразить, что немчура окажется на пороге Парижа? И за считаные недели! Я сейчас же прикажу Адриану собрать мои чемоданы. Завтра мы уезжаем.
На железнодорожных линиях уже царил жуткий хаос: толпы людей на станциях, вагоны, набитые до отказа, бесконечные задержки, вызванные тем, что парижане бежали на юг, а молодые, рвущиеся в бой новобранцы бесконечным потоком стремились на север. В спешном порядке обеспечить себе купе первого класса на поезд до Байонны было невозможно, и дяде Луи, Рене, мадемуазель Понсон и Матильде пришлось довольствоваться лавками в вагоне третьего класса. Рене и дядя Луи впервые столкнулись с таким лишением, и для их изнеженных седалищ лавки оказались просто невероятно жесткими.
— Мы же богаты, — как-то шепнула Рене дяде. — Почему мы должны ехать с бедняками?
Услышав это, мадемуазель Понсон рассмеялась:
— Видите ли, дорогая, для вас это ценный урок: богачи — просто бедняки с деньгами.
Через двое суток столь некомфортабельного путешествия на Кот-д’Аржан[11] в поезде, который именовался экспрессом, но останавливался буквально на каждом полустанке, они под вечер наконец добрались до Байонны. Дядя Луи решил сойти и переночевать в гостинице.
— Завтра я найму экипаж, который отвезет нас в Биарриц, — сказал он. — Мы все слишком устали, чтобы продолжить путь прямо сейчас. Нам необходима ванна и хороший ужин.
Все четверо хорошо отдохнули и выспались на пружинных матрасах, а утром у гостиницы их ожидало ландо, на козлах которого, по здешнему обычаю, сидел кучер, одетый в яркую ливрею и треуголку старинного форейтора. Снежные вершины уже недалеких Пиренеев вздымались над утренними облаками. Внезапно Париж и военный фронт словно бы отодвинулись в дальнюю даль.
— Ну что ж, — оживленно воскликнул дядя Луи, — путешествие в самом деле выдалось тяжкое, но мы уже почти на месте. Как приедем в Биарриц, подыщем прибрежный отель.
Однако вскоре выяснилось, что большинство гостиниц в городе правительство реквизировало под лазареты. Тем не менее им повезло: они таки отыскали отель, рассчитанный на очень богатую клиентуру, ведь номера стоили от 125 франков и выше, и, хотя холл был полон людей, намеренных там поселиться, дядя Луи сумел подкупить молодого портье, одновременно назначив ему рандеву позднее тем же вечером.
— Ах, милая Коко, поразительно, на какие жертвы я иду ради тебя, — сказал дядя Луи, пыхтя и помахивая добытыми таким манером гостиничными ключами. — Я не только нашел вам жилье в лучшем и самом дорогом отеле города, но готов скомпрометировать себя ради вашего комфорта.
— Но ведь все наши расходы оплачивают папà и Габриель, разве нет, дядя Луи? — возразила Рене. — Так что на самом деле это мы обеспечиваем вам даровое путешествие на юг и платим за отель, не так ли? Кроме того, портье, конечно, весьма симпатичный юноша, но я бы никогда не стала просить вас заниматься ради меня проституцией.
Дядя Луи вздрогнул от отвращения.
— Боже мой, Коко, как ты вульгарна. Явно провела слишком много времени в компании своего развратного дяди Габриеля. Деньги, деньги, деньги… — Он помахал рукой, словно разбрасывая по ветру банкноты. — Ты прекрасно знаешь, что твой отец, граф, слишком благороден, чтобы вообще обсуждать подробности нашего финансового соглашения. — Он горделиво приосанился. — Равно как и я.
Волею случая в том же отеле проживали несколько знакомых, тоже бежавшие с севера. В частности, богатая вдова мадам де Гранвиль и ее племянница Франсуаза, на два года постарше Рене. Дядя Луи, который всегда превосходно ладил со вдовами, поскольку обожал ходить по магазинам, обсуждать дамские наряды и сплетничать, быстро подружился с мадам де Гранвиль, и уже через несколько дней было решено снять сообща загородную виллу. С помощью агента сделку оформили за считаные дни, и оба семейства водворились в Сан-Суси, симпатичной вилле в трех милях к северу от Биаррица, среди холмов над небольшой бухтой с собственным частным пляжем.
По обычаю здешних мест, наружные стены Сан-Суси были побелены, а балконы, ставни и окна выкрашены красновато-коричневой краской местного производства. Кровельная черепица, блеклого оранжево-розового цвета, в течение дня и в зависимости от сезона меняла оттенок вместе с меняющимся освещением.
Наступала осень, и из окон виллы, расположенной высоко на холме, они видели кроншнепов, предвестников осенних штормов, скользящих по мрачному серому морю. В саду росло множество мимоз, роз и гортензий. Деревья в маленьком парке за виллой уже теряли листву, и восточный ветер уносил ее в море. Сквозь живую изгородь из тамариска, которая окружала виллу, они могли видеть с террасы узкую дорогу и редких проезжающих.
Хотя отношения с другими девушками всегда складывались у Рене проблематично и по-настоящему близкой подруги она никогда не имела, Франсуаза тотчас вызвала у нее симпатию. Рене привлекал в ней какой-то мятежный дух, вдобавок Франсуаза уже успела познакомиться кое с кем из местных баскских юношей. И обещала Рене, что как-нибудь ночью они выберутся из дома, на танцы в холмах.
— Звучит рискованно, — заметила Рене.
— Нет, они очень милые, — заверила Франсуаза. — Беспокоиться совершенно не о чем. Но если ты боишься, то, конечно…
— Ничего я не боюсь, — бросила Рене. — Может, я и моложе тебя, но ты даже не представляешь себе, что мне приходилось делать. К тому же я люблю танцевать.
— Чудесно! Мне очень хочется послушать, что же такое тебе приходилось делать. Думаю, мы станем добрыми друзьями.
С фронта в Биарриц ежедневно целыми эшелонами прибывали раненые солдаты, которых размещали в гостиницах, превращенных в лазареты, и коек уже становилось маловато. И вот однажды мадам де Гранвиль и мадемуазель Понсон вместе с Рене и Франсуазой отправились в один из лазаретов, девушки несли корзинки с апельсинами и сигаретами для раненых. Все это они раздавали солдатам, которые были благодарны не только за маленькие подарки, но и за недолгое общение с хорошенькими девушками.
Правда, один этаж лазарета был для посетителей закрыт. В коридоре стояла на посту сестра милосердия, которая остановила мадемуазель Понсон и девушек, когда они хотели зайти.
— Сюда посетителям нельзя, — сказала она.
— Почему? — спросила мадемуазель Понсон.
— Эти люди так изувечены, что сил нет на них смотреть, — пояснила сестра. — И у других пациентов нервы не выдерживают, вот почему несчастных поместили здесь, в отдельном крыле.
— Вы хотите сказать: изолировали, — сказала мадемуазель Понсон. — Посадили в карантин.
— Если вам так угодно, — пожала плечами сестра.
— Но они, как и все, имеют право на апельсины и сигареты, — возразила мадемуазель Понсон. — Почему лишать их этого?
— Вы можете оставить подарки у меня, я прослежу, чтобы их раздали всем желающим.
— Как грустно. Молодой человек идет на войну защищать свою страну, тяжело ранен, а в благодарность его прячут как прокаженного, чтобы не оскорблять чувства окружающих. Я оставлю девочек здесь, сестра. Но сама хочу увидеть этих несчастных. Может быть, им не помешает немного утешения.
— Хорошо, мадемуазель, — сказала сестра. — Если вы настаиваете. Но я вас предупредила…
— Если вы пойдете туда, мадемуазель Понсон, — сказала Рене, — я с вами.
— Я тоже, — сказала Франсуаза.
Сестра посторонилась.
— Ну что ж, будь по-вашему. Но предупреждаю, вы не представляете себе, что вас ждет…
Землисто-бледные, онемевшие, гувернантка и обе девочки вышли из крыла изувеченных, будто из врат преисподней. Позднее, в экипаже, на обратном пути в Сан-Суси, мадемуазель Понсон пробормотала:
— Если бы все граждане всех стран видели такое, на земле бы больше не было войн.
— Всегда найдутся безумцы, которые начнут войну, мадемуазель, — заметила мадам де Гранвиль.
После этой первой поездки в лазарет мадам де Гранвиль запретила девочкам навещать раненых солдат.
— Не дело в вашем возрасте бывать в таких местах, — сказала она, — видеть эти ужасы: бинты, кровь, увечья, слышать стоны раненых. Это оставит отпечаток на всю жизнь. Отныне мы будем посылать наши приношения, и персонал раздаст их вместо нас.
Девочки громко запротестовали, но старая дама была непоколебима.
— Я сама буду отвозить наши приношения в свой свободный день, мадам, — предложила мадемуазель Понсон. — Думаю, солдатам приятно, когда к ним заходит кто-то не из персонала. В особенности женщины. Это дает им надежду.
— Дело ваше, мадемуазель, — ответила мадам де Гранвиль. — В свободные дни вы вольны поступать как вам угодно. Но в одиночку, без девочек.
К чести дяди Луи и к всеобщему удивлению, он, известный своей чувствительностью к виду крови и ран, тоже вызвался работать волонтером в одном из лазаретов.
— Я не пошел на войну, — объяснил он Рене, — потому что, разумеется, почитал своим долгом перед сестрой позаботиться о ее дочери. И потому что, сказать по правде, не в пример твоему храброму отцу, я по натуре не воин. Вряд ли смог бы убить другого человека, даже злодея боша. Но эти бедные мальчики, которых привезли сюда, нуждаются в утешении. А это в моих силах. Я пою им, танцую, помогаю писать письма домой их любимым. Конечно, мне приходится преодолевать природный страх перед кровью и ранами, перед насилием любого рода. Но это малая цена по сравнению с жертвами, принесенными этими молодыми людьми.
В свою очередь девочки тоже старались помогать — они завели «военных крестников», отвечали на частные объявления солдат, опубликованные в еженедельнике «Ла ви паризьен». В результате обе переписывались с юношами на фронте, и по взволнованным ответам молодых людей было легко представить себе, как они рады получать письма от девушек из Биаррица, такого далекого от войны. Ведь это давало солдатам и возможность помечтать, что когда-нибудь после войны они сами поедут на юг и встретятся с ними.
Иногда письма девушек возвращались за отсутствием адресата, и они предполагали, что солдат пал в бою. А иногда не приходило вообще никакого ответа, и тогда неизбежно напрашивалось то же предположение. Но мало-помалу и Рене, и Франсуаза устали писать и получать эти анонимные любовные письма, которые разрывали сердце страстными надеждами и смутными мечтаниями о жизни после ужасов войны. Их переписка сократилась и в конце концов вовсе оборвалась; теперь они обратили свое внимание на местных юношей-испанцев, чье присутствие было куда более реальным. О разочаровании солдат — своих «крестников» и «любимых», уже не получавших писем, — они никогда не говорили и старались не думать.
Более упорная, чем девочки, мадемуазель Понсон продолжала переписываться с одинокими мальчиками на фронте и со своим женихом.
— В конечном счете жизнь обретает смысл, когда можешь дать хоть немного утешения солдатам, у которых нет друга, — говорила она. — Особых усилий тут не требуется, и я даже не предполагала, что это доставит мне такое удовольствие. Полжизни проходит, прежде чем поймешь, что с нею делать.
В ответ гувернантку заваливали лирическими посланиями и фотографиями, а порой и засушенными цветами, которые на фронте стали большой редкостью, ведь большей частью их втаптывали в расквашенную землю сапоги солдат или клочья разносили артиллерийские снаряды, земля оголилась на многие годы.
Как раз тогда граф получил первый отпуск и приехал в Биарриц. Он изрядно похудел, но выглядел крепким, поздоровевшим, а лицо слегка обветрилось и загорело от многих дней среди непогоды. Из Парижа он привез с собой одну из любовниц, замужнюю даму, мадам Ивонну д'Оденар, которую якобы случайно встретил в Биаррице, когда только-только приехал. И, по словам графа, опять-таки случайно выяснилось, что оба они остановились в одной гостинице. Рене эта женщина совершенно не интересовала, и она просила отца поселиться с ними на вилле, но граф сказал, что предпочитает пожить в городе.
— Последние месяцы я провел в сельской провинции, дорогая, — сказал он, — и теперь мне необходимо насладиться городом, ресторанами, клубами, казино, развлечениями. Отпуск короткий, и надо использовать его как следует. Но я буду видеться с тобой каждый день. Ты можешь приезжать ко мне в Биарриц, или я приеду на виллу.
В первый же вечер, ужиная с графом в гостинице, Рене и Франсуаза засыпали его вопросами о войне и о том, что происходит в Париже. Граф описывал Западный фронт весьма мрачно:
— В газетах война всегда предстает волнующей и обвеянной славой. Это привлекает молодых людей в армию. Но уверяю вас, никакой романтики там нет, только кровь, грязь и изнеможение. Но тем не менее не могу не признать, забавного тоже хватает. Я бы ни на что ее не променял.
— Забавного? — переспросила Рене. — Вы убивали бошей, папá?
— О да, нескольких, — ответил граф. Смеясь, он обернулся к мадам д'Оденар. — Вообразите, Ивонна, я уложил одного из дуэльного пистолета. Он рухнул как подкошенный, даже пикнуть не успел. Никогда в жизни не делал более меткого выстрела — прямо в лоб.
— Я не одобряю дуэли, Морис, — отвечала она. — Вам бы следовало проявить интерес к более современным вещам, например к нынешней поэзии.
Граф расхохотался:
— О да, конечно, дорогая, чрезвычайно полезное занятие на фронте в войну. Какая жалость, что я не вооружился современными стихами вместо дуэльного пистолета, когда столкнулся с тем бошем. Прочитал бы ему стихи, а он бы продырявил меня штыком!
— Вы такой приземленный, Морис, — сказала мадам д'Юденар. — В самом деле, вы ужасно невежественны в современных направлениях, только и рассуждаете, что о войне, дуэлях да лошадях.
— Верно, Ивонна, вот и другие говорили, что я продукт прошлого века. И мои литературные вкусы больше склоняются к патриотическому стилю Виктора Гюго, чем к современной поэзии. Гюго — вот это писатель!
Позднее после ужина, когда Рене осталась с отцом наедине, она вдруг спросила:
— Зачем вы привезли с собой эту женщину, папà, она мне не нравится.
— Козочка, прошу тебя, ты же ее не знаешь, — отвечал граф. — Она сущий ангел. Я обожаю ее, она обожает меня. И не только это, дорогая, она единственная женщина, какую я по-настоящему любил.
— Папà, вы так говорите о всех своих любовницах, пока они не надоедают вам или вы им.
— Да, но на сей раз я совершенно уверен.
— Просто понять не могу, что вы в ней нашли.
— Так может говорить только слепец, — возразил граф. — Вы ведь заметили, как она мила.
— Она дура. Да еще и с претензиями.
— Дура? Но именно в этом ее величайшее очарование, дорогая. Неужели тебе непонятно, что как раз умницы — сущее проклятие. Безмозглую женщину учить трудно, а умную — вообще невозможно… Кстати, ты что-нибудь слышала о дяде Габриеле?
— Было всего одно письмо. Он слишком занят в Египте, наживая миллионы.
— Хорошее оправдание, чтобы держаться подальше от войны. Габриель отличный делец, но не солдат.
— А какие новости от дяди Балу, папà?
— Увы, немчура отравила Балу газом, и его отправили в Бретань, в лазарет. Он был отмечен за отвагу в бою.
— Да кому это нужно? Отмечен! — в ужасе воскликнула Рене. — Бедный дядя Балу отравлен газом. — При мысли о верном друге отца, который столько лет исполнял в их семье роль придворного шута, а сейчас лежит в лазарете с обожженными легкими, ей стало не по себе. — Вы, мужчины, считаете, что все хорошо, пока получаете свои паршивые медали.
— Полагаю, вместо этого ты порекомендуешь нам проявлять интерес к современной поэзии?
— Нет, в этом смысле вам достаточно рекомендаций вашей дуры-любовницы.
Вероятно, граф чувствовал себя виноватым, что в отпуске проводит больше времени с любовницей, чем с дочерью, а потому купил девочкам и мадемуазель Понсон велосипеды и распорядился доставить их на виллу.
— Прекрасная тренировка для ваших мускулов, — объяснил он.
Велосипеды пришлись Рене и Франсуазе очень кстати, ведь когда они по ночам сбегали на свидания с баскскими мальчиками, Гого и Бакаром, велосипеды весьма облегчали дело и экономили время.
Как-то раз, когда они встретились с юношами на привычном месте в холмах, Гого позаимствовал у своего дяди автомобиль.
— Сегодня у нас есть для вас сюрприз, — сказал он, когда они грузили велосипеды в машину. — Мы прокатимся в горы, в трактир по ту сторону границы. У них нынче танцы. У меня есть подружка в той деревне, она нас пригласила.
— Но у нас нет паспортов, — заметила Рене.
— Это неважно, — сказал Бакар. — Моя подружка встретит нас у границы. И проведет в трактир тропами контрабандистов. Там паспортов не требуется.
— Как интересно! — воскликнула Франсуаза.
Ехали они больше часа и в конце концов встретились с подружкой Гого, баскской девушкой по имени Катталин, на узкой безлюдной дороге в нескольких километрах от границы с Испанией. Там они оставили машину на обочине и продолжили путь пешком при свете почти полной луны.
— Все девушки из нашей деревни придут сегодня на танцы, — сказала Катталин. — Им до смерти охота познакомиться с девушками из Парижа.
— Они что же, никогда раньше не встречали француженок? — спросила Рене.
— Деревня очень отдаленная, — ответила девушка, — и большинство девушек далеко от нее не бывали. Хотя в трактире вы увидите кой-кого из своих соотечественников — дезертиров из французской армии, сбежавших за границу.
— Вот мерзость! — сказала Рене. — Какой уважающий себя француз так поступит? Они мне не соотечественники, и лучше вам не знакомить меня с ними. Я плюну им в лицо!
— Меня тошнит от этих трусов, — горячо поддержала Франсуаза.
— Ну да, конечно, быть героем замечательно, — сказала басконка Катталин с коротким смешком, — только вот, знаете ли, очень неудобно на всю жизнь остаться без ног.
— Да, но что будет с Францией, если все станут так думать? — спросила Франсуаза.
— Ясное дело, так думают не все. Но я не осуждаю тех, кто так думает.
— А вдруг нас поймают пограничники? — спросила Рене.
— Не поймают, — ответила Катталин. — Доверьтесь мне. Они боятся контрабандистских троп и избегают их. Знают, что заблудятся там и погибнут. Или их убьют.
Они пересекали ущелья и ручьи, хватались за ветки орешника, чтобы не упасть, шли через рощи инжира, чьи перекрученные ветви призрачно маячили в лунном свете, по коврам дикой мяты, испускавшей под веревочными подошвами их эспадрилий сильный аромат. Наконец впереди возникла деревенька, словно орлиное гнездо на уступе скалы.
— Ну вот, мы в Испании, — сказала Катталин.
Внезапно из лесу донесся пронзительный крик, похожий на совиный. Рене и Франсуаза испуганно замерли. Девушка легонько коснулась их плеч.
— Все в порядке, — сказала она. Не пугайтесь. Это просто ирринцина. Так мы окликаем друг друга в горах.
Она издала такой же крик, и вскоре к ним присоединились расплывчатые фигуры других девушек, которые что-то шепнули Катталин по-баскски.
Все познакомились, но, в отличие от Катталин, другие девушки по-французски не говорили, а Франсуаза и Рене не знали по-баскски.
— Я слыхала, — шепнула Рене подружке, пока девушки разговаривали между собой, — что сам дьявол однажды семь дней кряду учил баскский и выучил всего три слова.
Трактир оказался недалеко, минутах в десяти ходьбы, со всех сторон его окружали лес и глубокая тишь, которую нарушало лишь принесенное легким ветром далекое уханье совы. Подойдя ближе, они услышали музыку и увидели в окне тусклый желтый свет лампы. А когда еще приблизились, увидели мужчин за столами: одни пили вино из мехов, ловко направляя струю в рот и не пролив ни капли; другие танцевали с девушками фанданго под аккомпанемент гитары и кастаньет. С потолка живописно свисали гирлянды сушеного перца чили.
Через низкую дверь они вошли в дымное помещение. Мужчины, сидевшие за столами, заулыбались и закивали, одобрительно оглядывая Рене и Франсуазу с ног до головы, лица у всех были суровые, угловатые, как бы вырезанные из дерева. Баскские девушки, смуглые, хорошенькие, были одеты в по-театральному яркие платья с корсажами, подчеркивающими грудь, на руках в такт музыке звенели браслеты, глаза горели.
За угловым столом, как показалось Рене, обретались французские дезертиры, сидели в одиночестве, пили вино и курили, опустив головы. Их поведение составляло резкий контраст с веселым настроем басков, которые смеялись, пели и танцевали, хлопали в ладоши и притопывали. В Испании был мир, и французы, сгрудившиеся в полутьме за угловым столом, казались яркой метафорой мрака войны, нависшего и над их народом.
— Тут пахнет коровами, — сказала Франсуаза Рене тихонько, чтобы не слышали хозяева.
— Ну и что? Какая разница? Смотри, как всем весело. Давай и мы веселиться! Мне не терпится потанцевать!
— Ни слова о дезертирах, — шепнула им Катталин. — Здесь это щекотливая тема. Вас могут принять за шпионок и перерезать вам горло.
— Прелестно, — сказала Франсуаза.
Гого и Бакар притихли. Они были моложе многих танцующих мужчин и слегка оробели под не особенно дружелюбными взглядами некоторых из них. Деревенские явно представляли собой племя замкнутое, сплоченное и к незваным пришельцам относились с подозрением. Рене показалось, что этому безусловно мужскому миру присуще некое коренное отличие, ведь здешним мужским миром властвовали сильные женщины. Наверно, подумала она, запах коров, который почуяла Франсуаза, не просто смесь запахов мужских и женских гормонов, разгоряченных страстью; ей он напомнил запах ее и Габриеля спальни в Арманте после долгой ночи любви.
Вскоре после их прихода двое мужчин встали от ближнего столика, молча схватили обеих в крепкие объятия и закружили в танце. Только что вспомнив Габриеля, Рене весело представила себе, с какой яростью и бессильной ревностью он смотрел бы, как она танцует с другим. Бросить вызов баскам он бы не посмел, как и бедняги Гого и Бакар, которые сидели за столом и уныло пили вино, притворяясь, будто не замечают, что их девушки танцуют с другими.
И Рене, и Франсуазу быстро захватило волнующее фанданго. К гитаре и кастаньетам присоединились певец и барабанщик, музыка и танец набирали страсти, и некоторые парочки в пылу эмоций покинули зал и вышли на улицу, чтобы завершить свой танец на прохладной мягкой лесной земле.
Рене и Франсуаза танцевали без передышки, тяжело дыша, раскрасневшись, широко улыбаясь и хохоча. Иные из местных девушек вдруг перестали радоваться появлению экзотических француженок у них на танцах. Они завидовали стильным платьям от парижских кутюрье и сшитым на заказ жакетам, каких в жизни не видали, ведь на фоне этаких нарядов их собственные доморощенные платья выглядели так чудно и старомодно. Притом их односельчане-мужчины вконец увлеклись француженками и, соперничая друг с другом, стремились с ними потанцевать. Время шло, и под воздействием вина между мужчинами начали возникать мелкие стычки. В итоге очень высокий смуглый мужчина выхватил Франсуазу из объятий партнера и, словно медведь, увлек ее в сумасшедшем круженье.
— Эстебе! — крикнул бывший партнер Франсуазы. — Сукин ты сын! Оставь эту девушку или я распорю тебе брюхо и вышвырну кишки на солнце! Неудивительно, что твоя жена сбежала к Эль-Матадору, паршивый рогоносец!
Услышав это, высокий мужчина остановился и выпустил Франсуазу из рук. Спокойно и с некоторой церемонностью скинул свое болеро, обмотал вокруг левой руки и медленно вынул из ножен на бедре маленький кинжал.
— Ты, Алесандро, — проговорил он, направляясь к обидчику, — сдохнешь как бешеная собака.
Тут Катталин схватила Рене и Франсуазу за юбки и оттащила от разъяренных мужчин.
— Лучше всего вам сейчас уйти, — сказала она, делая знак Гого и Бакару. — Гого переведет вас через границу.
Когда они шли к двери, мужчины грозно кружили один возле другого, а рядом уже начались драки меж их сторонниками.
Четверо молодых людей со всех ног помчались через лес.
— Безумцы, дезертиры и дикари! — возбужденно кричала Рене. — Потрясающая ночь! Где еще найдешь такое собрание жуликов и головорезов!
— Да еще и красавцев! — согласилась Франсуаза. — Я уже была готова выйти на улицу с моим баском, а теперь никогда его не увижу.
— С твоим баском? — оскорбился Гого. — Мне казалось, твой баск — я.
— Нет, дорогой, — ответила Франсуаза. — Ты — мой мальчик-баск. А он был мужчина-баск, и ты правильно делал, что сидел за столом и ждал меня. Я не в обиде. Как мы все видели, с этими мужчинами шутить нельзя. Но я все же предпочитаю тебя.
Небо на востоке уже светлело, и ветер развеял туман над горами.
— Будем надеяться, что твоя тетя и мадемуазель Понсон крепко спят, — сказала Рене. — О дяде Луи можно не беспокоиться, я уверена, он всю ночь провел с одним из своих дружков. Во всяком случае, он не станет нас наказывать за такие приключения. Но вот дамы.
— Они мало что могут нам сделать, — пожала плечами Франсуаза.
— Разве что запретят вообще выходить из дома.
— А мы сбежим, как обычно.
Церковные колокола и во Франции, и в Испании зазвонили к заутрене, будто соперничали друг с другом, одинокий пастух в холмах затянул печальную песню. Когда Гого и Бакар высадили девушек на дороге в полукилометре от виллы и выгрузили их велосипеды, чтобы они могли спокойно продолжить путь, уже встало солнце.
В начале лета 1916 года результат Ютландского морского сражения между британским и германским флотом еще оставался неопределенным, а немыслимая бойня на Сомме и под Верденом уже шла полным ходом. На юге о войне свидетельствовало главным образом то, что на улицах становилось все больше вдов в трауре, под вуалями и все больше сирот, а в лазареты Биаррица бесконечной чередой тянулись эшелоны с ранеными, искалеченными и увечными солдатами. И пожалуй, это еще были счастливчики, уцелевшие.
В убежище Сан-Суси Рене и Франсуаза были в общем-то отрезаны от реальности войны и худших новостей с фронта. По крайней мере, списки потерь, публикуемые в газетах, казались совершенно немыслимыми, а потому не вызывали доверия, многие считали, что из любви к сенсациям журналисты просто преувеличивают. Лишь позднее, спустя несколько лет по окончании войны, выяснилось, что эти первоначальные сведения о количестве убитых и раненых на самом деле были очень занижены. Кто мог представить себе, что только в кошмарной одиннадцатимесячной битве Франция потеряет убитыми и ранеными 370 000 человек?
И вот однажды этой осенью агент из ведомства по недвижимости приехал в Сан-Суси и сообщил мадам де Гранвиль и дяде Луи, что вилла продана и по истечении арендного срока, то есть через месяц, им придется ее освободить. Поскольку же на юг, подальше от фронта, выехало множество богатых семейств, найти другое подходящее жилье поблизости от Биаррица оказалось невозможно, и после долгих раздумий решили, что обе девушки в сопровождении мадемуазель Понсон отправятся к деду и бабушке Франсуазы в Бретань, а мадам де Гранвиль — к племяннице в Пуату.
К чести дяди Луи, он отказался оставить своих «мальчиков» в лазарете.
— Их сейчас больше, чем когда бы то ни было, — сказал он Рене, — и я не могу бросить их, сбежать куда-нибудь на безопасную ферму. Ну что бы я стал там делать? Твой отец меня одобрит, и он узнает, что ты в Бретани, в безопасности. Я найду в городе квартирку и оставлю у себя Матильду.
И несколько недель спустя Рене, Франсуаза и мадемуазель Понсон сели в Биаррице на парижский поезд. Постоянно ходили слухи, будто немцы готовятся бомбить столицу, так что об остановке там не было и речи. Они просто проехали на другой вокзал и сели на нантский поезд, а в Нанте переночевали в запущенной, кишащей клопами привокзальной гостинице.
Наутро все три, в следах болезненных укусов, погрузились в примитивный поезд, который доставит их в далекое сердце Бретани; и это путешествие грозило затянуться до бесконечности, оттого что через каждые несколько километров машинист останавливал поезд, чтобы он сам и его команда могли выпить сидра с многочисленными друзьями, которые сидели под деревьями вдоль дороги. Затем в полдень последовала двухчасовая стоянка, чтобы изрядно подгулявшая команда проспалась и могла сызнова приступить к выпивке.
Лишь около девяти вечера поезд добрался до обветшалой сельской станции на краю болот, где в щебенке между шпалами росли папоротники, а единственная простенькая вывеска, прибитая к маленькой сараюшке, коротко сообщала: ВОКЗАЛ. Там их встретили дед и бабушка Франсуазы, господа дю Рюффе, пожилая пара в бретонских костюмах середины XIX века. Почти весь пол в экипаже занимала старая овчарка, которая храпела и пускала газы, пока они тряслись по ухабистой дороге через болота; кроме этих звуков, здесь слышалось лишь кваканье лягушек да вопли одичалых кошек.
— Здесь есть какие-нибудь развлечения? — нервно прошептала Рене, зябко ежась от холодного и сырого бретонского воздуха, такого неприятного после тепла и солнечного света Биаррица.
— Разве что вязание у очага, — отвечала Франсуаза.
Вскоре подошло Рождество 1916 года. К тому времени Рене успела полюбить старую чету — мадам дю Рюффе, суетливо-нервную и властную, но добросердечную, и ее мужа, на первый взгляд неприветливого и слегка ворчливого, однако в глубине души очень милого, как выяснилось, когда она узнала его поближе. Часами Рене сидела в конюшне, в маленькой мастерской старика, молча наблюдая, как с помощью разных инструментов и токарного станка он делает красивые загадочные вещицы — приспособления, чтобы открывать ворота или ловить ворон, хотя зачастую Рене вообще представления не имела, зачем они нужны, но не спрашивала, опасаясь нарушить сосредоточенность старика.
Полуночная рождественская служба состоялась в разгар бури в полуразрушенной часовне барского дома, ветер завывал во всех щелях и дырах разбитых каменных стен, а сквозь худую крышу виднелись звезды. Мелкие ошметки штукатурки, сорванные ветром с потолка, точно снег, падали на младенца Христа в яслях. Какая-то старушка извлекала из старинного фортепиано тонкий ручеек мелодии, еле слышной за ревом бури, а фермеры и господа пели: «Родилось дитя!» — и их голоса храбро поднимались над ураганом.
К концу третьей мессы буря утихла, и на часовню опустилась внезапная тишина. Когда прихожане под звон колоколов высыпали наружу, высокие тополя уже не раскачивались от ветра, замерли в недвижности, а за ними висела серебряная луна, рисуя во дворе их черные тени, даже фермерские собаки, словно из почтения, прекратили свой неумолчный лай.
Крестьяне, почти полностью спрятав лица под тяжелыми шерстяными капюшонами, зашагали по домам, клацая своими сабо по мостовой и тем создавая странную неслаженную музыку. Когда проходили мимо задней двери господского дома, они чуяли запахи снеди — кровяной запеканки, горячего шоколада, ванильных блинчиков — и позднее, в собственных лачугах, жуя черный хлеб да вареные каштаны и запивая их сладким сидром, вздыхали и качали головой. «Господь и впрямь любит богачей, — говорили они, а немного погодя, ведь надежда единственное утешение бедняков, всегда оптимистично добавляли: — Но будущий год наверняка будет лучше минувшего».
Хотя Рене вовсе не хотела быть крестьянкой, ее всегда завораживала крестьянская жизнь. Еще ребенком в Ла-Борн-Бланше она любила проводить время среди прислуги. И теперь, отчасти потому, что в этой отдаленной бретонской усадьбе было почти нечего делать, вторым ее любимым занятием стало — сидеть на кухне с кухаркой Урсулой, как раньше, долгими часами, проведенными в компании обожаемой Тата. Особенно ей нравилось заходить на кухню по средам, когда пекли хлеб. Урсула была девушка дородная, крепко сбитая, и Рене с удовольствием наблюдала, как ее мускулистые загорелые руки месят большущий колоб белого теста, поднимают его, бросают на присыпанный мукой каменный стол, охаживают кулаками. Когда в конце концов круглый золотистый каравай доставали из печи, Урсула отрезала Рене толстый ломоть и намазывала его чесночным маслом; Рене казалось, что она в жизни не едала ничего вкуснее.
Пока девушка трудилась, Рене расспрашивала ее и с изумлением узнала, что Урсула — одна из двадцати двух отпрысков, рожденных от одной матери и одного отца, причем все дети были живы-здоровы.
— Но это невозможно, Урсула! — воскликнула Рене. — Ни у кого не бывает двадцать два ребенка! Да и как бы твои родители могли прокормить столько голодных ртов?
— Мы очень бедные, — согласилась девушка, — но справляемся. А если вы мне не верите, мадемуазель Рене, приходите к нам как-нибудь в воскресенье. Я познакомлю вас с родителями и братьями-сестрами; некоторые, понятно, на войне, а кое-кто из старших уже уехал от нас, обзавелся своей семьей. Так что боюсь, всех вам не пересчитать.
— Я тебе верю, Урсула. И считать мне их незачем. Просто это кажется невероятным. Я вот вообще не хочу заводить даже одного ребенка, а уж тем более двадцать два!
И вот через две недели Урсула и Рене пешком отправились к кухарке домой. Франсуаза пренебрежительно оказалась от приглашения Рене составить им компанию.
— С какой радости мне идти с вами? — спросила она. Крестьяне живут в лачугах, они не моются, у них вши и клопы, они необразованны, книг не читают, едят все, что под руку подвернется. Скажи, Рене, что тебя так привлекает в их жизни? Лично у меня есть на воскресенье куда более интересные занятия, чем осматривать норы бретонских кроликов.
— Мне просто хочется своими глазами увидеть, как они живут, — ответила Рене, — потому что это побудит меня молиться и благодарить Бога за хорошую судьбу.
Вешний день выдался погожий, легкий ветерок гулял по еще голой земле, но кое-где из почвы уже пробивались зеленые ростки. Ласковый воздух полнился ароматом белых цветов на живых изгородях вдоль проселка, за которым до горизонта простиралось обширное, безлесное болото. В этих бесплодных местах росли только орляк, вереск да утесник.
По дороге к Урсулиным родителям девушки вышли к развалинам феодального замка, от которого сейчас осталась лишь груда обломков — земля, камни, битая черепица, укрытые ежевикой и ядовитой сорной травой. Несколько гнилых балок еще торчали из мусора, точно ребра доисторического зверя. Урсула мимоходом перекрестилась.
— Когда-то здесь жили наши хозяева, — печально сказала она. — Пресвятая Дева Мария, только подумать, эти грязные собаки, синие, убили наших господ и разрушили их крепость.
Рене с удивлением воззрилась на девушку. Под капюшоном лицо Урсулы светилось бессмертной ненавистью к революционерам, «синим», как их называли, будто она сама едва избежала участи заживо сгореть вместе с «господами» сто двадцать лет назад.
— У меня прямо кровь в жилах закипает, когда я думаю об их предательстве, — сказала Урсула.
— Ты роялистка, Урсула? — спросила Рене, прежде никогда не встречавшая крестьян-роялистов.
— Конечно, — ответила девушка, столь же удивленная вопросом. — Все бретонцы — честные люди и роялисты. Авы нет, мадемуазель Рене?
— Конечно, я тоже, мой отец — граф. Те же синие, о которых ты говоришь, рубили головы моим предкам. Франция уже никогда не стала прежней.
— Видит бог, это правда. — Урсула опять перекрестилась.
Наконец они подошли к большой лачуге на краю болота. Пожилой мужчина в латаной выцветшей одежде сидел на стуле возле двери, что-то вырезал ножом из куска дерева.
— A-а, Урсула, наконец-то пришла, — сказал он. — Мамаша будет рада увидеть тебя.
— Добрый день, отец, — поздоровалась Урсула. — Я привела с собой барышню из Парижа, про которую вам рассказывала.
— Как поживаете, барышня, — сказал крестьянин, вставая и с вежливым поклоном снимая шапку.
Несколько поросят с визгом выскочили из крытой соломой лачуги, а за ними — стайка грязных ребятишек. Затем появилась мать Урсулы, щурясь на бледное весеннее солнце. Маленькая, темнолицая, морщинистая, согбенная годами, она несла на руках младенца, очевидно последнее прибавление семейства. Она сердечно поздоровалась с Рене, пригласила ее в дом, предложила лучший стул. Потом, поставив на лавку бутылку вина и несколько стаканов, сказала:
— Окажите нам честь, выпейте с нами стаканчик смородинной. Согреетесь, и вам станет хорошо.
— С радостью, мадам, спасибо.
В темной лачуге с низким потолком воняло навозом, животными и человеческими запахами, смешанными с тяжелым духом вареной капусты. Всего две комнатушки, обе грязные, в одной — кухня, где они сейчас сидели и где в углу стояла родительская кровать; в другой — кровати и матрасы, на которых спали дети. Рене не представляла себе, как они все здесь помещаются, и вспомнила, как Франсуаза однажды обронила: «Говорят, в Бретани девственница — девятилетняя девчонка, которая бегает быстрее братьев».
Когда хозяева и гостья уселись, Рене достала из кармана пальто кошелечек с мелочью.
— Я кое-что принесла детям, — сказала она, и все отпрыски сгрудились вокруг нее, расхватывая жадными руками мелкие монетки, которые она раздавала. Каждого, кто к ней подходил, старик-отец гордо называл по имени, и Рене похвалила, что все дети с виду крепыши.
— Деревенское житье santeux, — сказал отец, используя старинное крестьянское слово. — А мать здоровья — бедность. У меня никто из ребятишек не помер. Да и вообще, мне всегда очень везло. Другие мои дети воюют или женаты. Признаться, я иной раз теряю им счет, но жена точно знает, их двадцать два. Понимаете, барышня, — добавил он с озорной усмешкой, — развлечься-то надо, вот я и делаю детишек.
Урсула густо покраснела от вульгарности отца:
— Ox, барышня, вы уж не серчайте на него.
— Здесь не за что извиняться, Урсула, — сказала Рене. — Я не стесняюсь подобных вещей.
Так прошла вторая половина дня, на Рене произвел большое впечатление добродушный стоицизм, с каким эти люди терпели убожество своей крайней нищеты. Ей открылось, насколько мало сделано в этом уединенном и забытом краю, чтобы улучшить жизнь крестьян, почти не изменившуюся со времен Средневековья. И хотя, подобно своему отцу, графу, была убежденной роялисткой, она бы, пожалуй, могла простить дикарскую ярость синих, которые убили ее предков и были отпрысками таких же точно бедняков, как вот эти.
Под вечер старая крестьянка на прощание вручила Рене корзиночку яиц.
— Ну что вы, мадам, — сказала Рене, удивленная ее щедростью. — Я не могу принять ваш подарок. Вашим детям самим необходимы яйца.
— Добрая барышня, — сказала старая крестьянка, — я не могу отпустить вас с пустыми руками. У нас в деревне так не принято. Яйца вкусные и свежие.
Урсула быстро зашагала прочь, чтобы их не догнали злые духи. Но когда они в сумерках шли по проселку, оглянулась и вдруг воскликнула:
— Бегите, мадемуазель, бегите! Нас преследует мой брат Элуа. Если он нас догонит, то свалит в канаву.
Перепуганная Рене бросила корзинку с яйцами и припустила со всех ног. Обе не останавливались, пока не добежали до господского дома; к тому времени уже почти стемнело.
— В жизни так не бегала, — запыхавшись, сказала Рене.
— Элуа не желает ничего плохого, — ответила Урсула, — просто с головой у него не все в порядке. К счастью, он ленивый и не стал бы далеко гнаться за нами. Надеюсь, вы не в обиде на нашу семью за его поведение, мадемуазель.
— А если б он нас поймал? Что значит: свалит в канаву?
Девушка ответила мрачным взглядом.
— Ты уверена, что все ребятишки — дети твоих родителей? — спросила Рене. — А не твоих братьев и сестер? Разве за такой ордой уследишь?
— Господь с вами, мадемуазель! — оскорбилась Урсула. — Как можно такое говорить! Конечно, они все — дети моих родителей!
В тот вечер за ужином Рене решила поговорить насчет семьи Урсулы.
— Господин дю Рюффе, — сказала она, — этим крестьянам не на что жить.
— Не поддавайтесь на обман, отозвался помещик, разделывая вилкой кусок цыпленка, — они куда богаче, чем вы думаете, барышня. Но, знаете ли, предпочитают жить в нищете, чем расстаться с деньгами. Матрасы у них набиты пятифранковыми монетами!
— Вздор, — сказала мужу мадам дю Рюффе, — вы говорите вздор, Жан. Откуда им взять пятифранковые монеты?
— Не миновать новой революции, если мы не станем обращаться с ними лучше, — сказала Рене.
— Господи, ты начинаешь говорить как социалистка, — сказала Франсуаза. — Может, нам еще и переселить их всех сюда, в дом?
Наутро, причесываясь, Рене обнаружила, что взамен подарков, сделанных детям, получила вшей. Она кричала, пока не прибежали Франсуаза и мадемуазель Понсон.
— К черту крестьян! — кричала Рене. — Ты была права, Франсуаза, я очень хотела им помочь, дала им денег, оказала им милость своей отзывчивостью и благородным присутствием. А они мне вот так отплатили!
— Как раз поэтому аристократы не должны мешаться с крестьянами, — с самодовольной усмешкой заметила ее подруга. — Ну разве только на расстоянии вытянутой руки и в качестве господина и слуги. Надеюсь, это послужит тебе уроком, Рене.
— Вы, девочки, не знаете о жизни бедняков самого главного, — сказала мадемуазель Понсон. — Вы, Рене, наверно, думаете, будто все знаете, потому что вам любопытно ходить среди них как молодой барышне, оказывая им честь своим королевским присутствием и великодушно раздавая детям монетки. Но откуда вам по-настоящему понять что-нибудь в их жизни? Вы всегда только звонили в колокольчик, и вам приносили все что угодно на серебряном подносе.
— Вы слегка преувеличиваете, мадемуазель Понсон, — запротестовала Рене. — Если бы вы знали историю моих предков, вы бы согласились, что у них тоже бывали тяжелые времена, иногда на протяжении поколений.
— Держу пари, они никогда не голодали, — сказала гувернантка. — Чтобы бедняки знали свое место, этим несчастным всегда внушали, что богачи щедры и добры. Стало быть, вы счастливцы.
— Да уж, большое счастье, когда толпа рубила нам головы, — сказала Рене.
В начале апреля 1917 года Америка все-таки объявила войну Германии, и Франция возликовала. «Да здравствуют американцы! — кричал повсюду народ. — Да здравствует Америка!» Но лишь в следующем году армия Першинга наконец прибыла в Европу, чтобы оказать реальную помощь на французском фронте.
Рене оставалась в Бретани у дю Рюффе все лето и осень, и в последний день июля отметила там свое восемнадцатилетие.
— Мадемуазель Рене, — сказала кухарка Урсула. — Мой брат Элуа стоит за дверью. Узнал, что сегодня ваш день рождения, и принес вам корзинку земляники.
— Не пускай его в дом, — предупредила Франсуаза. — Вши нам здесь совершенно ни к чему.
Рене пошла к двери.
— Как мило с твоей стороны, Элуа, — сказала она, принимая корзинку. — Какая чудесная земляника. Но послушай, если я вправду тебе небезразлична, перестань пугать девушек на дороге.
Элуа, рослый, бледный, нескладный парнишка с соломенными волосами, торчащими вокруг головы, словно копна осеннего сена, молчал, уставясь на Рене.
— Элуа влюблен в вас, мадемуазель, — объяснила Урсула. — Понимаете, он не плохой. Не хочет ничего дурного. Просто развлекался, гоняясь за нами.
— Ага, развлекался.
В следующее воскресенье господа дю Рюффе всей семьей отправились в экипаже в Нант на ежегодный праздник Прощения. Крестьяне съехались в город со всей округи, разодетые в пух и прах; женщины в необычайно красивых платьях из шелка и бархата, в роскошно расшитых белых чепцах. Рене удивилась, что они могли позволить себе такие дорогие наряды, украшенные лентами, кружевом и резными пуговицами, и мысленно спрашивала себя, не прав ли был в конечном счете господин дю Рюффе, утверждая, что они прятали в матрасах пятифранковые монеты и покупали на эти деньги богатые ткани и украшения. Они, может, и не в состоянии прокормить детей, но явно не скупятся на празднества и религиозные церемонии.
Мужчин в этом году заметно недоставало, зато было множество вдов в траурных шалях, они зажигали свечи и молились за потерянных близких. После богослужений больные и увечные выстроились в очередь к Непорочной Деве, на сей раз резной каменной статуе по имени Дева Глубин, до блеска отполированной тысячами людей, которые в ходе столетий терли ей то же место, что причиняло боль им самим.
— У Девы огромные целительные силы, — заметила мадемуазель Понсон без тени иронии, — ведь столь многие ищут ее помощи. Какую грязь, какие увечья, какие страшные уродства она видит, — добавила гувернантка, не в силах оторвать взгляд от крестьянской девушки, на шее которой виднелся зоб величиной с голову младенца. — Сущий двор чудес!
— Отличное место, чтобы попросить об исцелении le mal de Sainte Marie, — пробормотала Рене, имея в виду бретонскую хворь наподобие парши.
Проходя мимо чаши, возле которой сейчас стоял дородный священник, молящиеся один за другим бросали в нее монеты.
— Посмотрите, — заметила Рене, — бедняги пытаются купить чудеса, так что толстяк кюре сможет позволить себе фуа-гра.
— Как же вы циничны! — саркастически обронила мадемуазель Понсон.
— Лучше бы им оставить свои денежки в матрасах, — сказала Рене.
Затем начала формироваться длинная процессия с хоругвями из голубого и белого атласа, лениво колышущимися на легком ветерке. Шестеро старых рыбаков несли под балдахином Деву Глубин, тогда как все остальные затянули песнопения. По окончании этой заключительной церемонии все собрались под навесом закусить, а некий бард, прямо как встарь, бродил между столами, бренча на лютне и распевая баллады времен норманнского короля Орика, рефрен подхватывали и остальные.
— К сожалению, все они напьются, — вздохнула женщина, сидевшая рядом с Рене. — Будут штабелями валяться в канавах, ровно покойники.
Рене заметила парнишку Элуа, он стоял, прислонясь к столбу навеса. Наверно, пришел в город с семьей на праздник и определенно искал ее и нашел. А сейчас наблюдал за ней с рассеянно-упрямым выражением на лице. Поскольку Рене была склонна разделять чувства тех, кто выказывал ей преданность, она начала испытывать к парнишке определенную симпатию. И улыбнулась ему.
— Ваши улыбки вскружат ему голову, — укорила мадемуазель Понсон. — Вы должны игнорировать его знаки внимания.
— Элуа, паршивец! — крикнул ему господин дю Рюффе. — Если будешь и дальше слоняться по ночам возле моего дома, получишь в задницу заряд дроби.
Элуа и ухом не повел, по-прежнему стоял у столба, не сводя глаз с Рене.
— Бедный мальчик, — сказала Рене, — по-моему, никто его не понимает, кроме меня. Его преданность, по-моему, романтична, ведь он доволен уже тем, что издали смотрит на меня.
— Да, Рене, пока однажды не поймает тебя на дороге, — сказала Франсуаза. — Зачем ты его поощряешь? Это жестоко.
— Жестоко подарить простому парнишке улыбку? Дать ему крохотную надежду в его убогой жизни?
— Да, жестоко, потому что надежда, которую ты благосклонно даришь, никогда не сбудется, — сказала Франсуаза. — И особенно жестоко, потому что ты поступаешь так не из христианской доброты, а просто из тщеславия.
Рене рассмеялась.
— Верно, — признала она. — Мамà всегда говорила, что мне плевать на всех, кроме меня самой. Это у меня от дяди Габриеля.
К тому времени, когда они в экипаже отправились домой, кальвадос, местный алкогольный напиток, сделал свое дело. Обеспамятевшие мужчины валялись по обеим сторонам дороги и даже посредине или ползали на четвереньках, словно парализованные крабы.
— Они отравляют себя яблочным самогоном, — сказал господин дю Рюффе. — Я где-то читал, что кальвадос действует на спинной мозг. А что хуже всего, они продолжают делать детей, вроде вот этого, — сказал он, указывая на маленького обезображенного парнишку. — Самый лучший народ в мире медленно себя разрушает. А женщины, — продолжал господин дю Рюффе, сокрушенно качая головой, — женщины тоже пьют это пойло как воду. Раньше гордая бретонская женщина была образцом чистоты, теперь же добродетели в ней не больше, чем в какой-нибудь венке.
— Венки, венки! — воскликнула мадам дю Рюффе, не упускавшая случая укорить мужа. — Довольно нелепых сравнений, Жан. Можно подумать, ты раз десять объехал весь мир. А на самом деле не вылезал из здешнего уголка Бретани.
Господин дю Рюффе наклонился к Рене.
— Жили-были три брата, — шепнул он ей на ухо, — два с мозгами, а третий с женой…
В сентябре 1917-го отец написал Рене, что начали прибывать американцы и ход войны скоро изменится. «Наши войска измотаны, — писал граф, — но если мы сумеем продержаться до тех пор, когда американцы покажут свою силу, мы в конце концов одержим верх». Он предложил Рене вернуться в Париж в середине октября, полагая, что город будет уже вне опасности. «29-й» пока на замке, старые слуги вернулись к себе домой, когда немцев отогнали на север, но граф обещал, что к приезду дочери дом будет в полном порядке.
Рене надеялась, что ее подруга Франсуаза поедет с нею в Париж, но господин дю Рюффе категорически отказался отпустить внучку.
— Она представляет мой род, мое наследие! — вскричал он. — Наши корни в Бретани, и здесь, на бретонской земле, мы останемся. Нет, я не отпущу ее от себя. Ради нее я готов биться до последней капли крови хоть с самим нечистым!
В итоге, хотя Рене считала, что со стороны стариков крайне эгоистично держать молодую девушку в уединении здешних безлюдных болот, господин дю Рюффе настоял на своем. Да и самой Франсуазе не хватило духу оставить деда и бабушку. В день отъезда девушки со слезами попрощались на маленьком сельском вокзале, куда вместе приехали год с лишним назад. Бедняга Элуа, одинокий поклонник Рене, тоже пришел, с охапкой ракитника в руках — прощальным подарком той, кого он любил издалека.
— Господи, опять ты здесь, — сказала Рене, — и опять с подарком. Какой прелестный букет! Вот, возьми, пожалуйста, эти десять франков.
Но Элуа, как всегда безмолвный, отказался от денег; как бы бедны ни были он и его семья, десять франков не утешат его в безответной любви. Рене поблагодарила парнишку поцелуем в щеку, и он, горько плача, ушел восвояси.
— Я всегда говорила тебе, что Элуа в душе хороший, — сказала Рене Франсуазе. — Как грустно расставаться со всеми.
— Что мне здесь делать без тебя? — спросила Франсуаза.
— Вязать у камина, — ответила Рене, вспомнив, как они приехали сюда много месяцев назад. — Обязательно приезжай к нам в Париж, как только сможешь, дорогая.
Шел дождь, как часто бывает в Бретани, и Рене махала из окна вагона господам дю Рюффе и Франсуазе, которые стояли на шатком перроне, глядя ей вслед. Затем допотопный скрипучий поезд пополз по рельсам через мокрый ландшафт. На сыром пастбище стадо пегих коров, перепачканных навозом, шагало на дойку, повесив головы, тощие и унылые, — настоящие бретонские коровы.
— Ну же, Рене, — сказала мадемуазель Понсон, сидевшая рядом, — возьмите себя в руки. Ехать в Париж — это не печаль, вы же мечтали вернуться с тех самых пор, как мы уехали. И скоро вы встретитесь с отцом.
— Вы правы, я знаю, — ответила Рене. — Но при всей глупости этих стариков, я очень к ним привязалась. Они мне ближе, чем родные дед и бабушка. И, конечно, Франсуаза мне теперь как сестра. Наверно, я слишком много скиталась в жизни, ведь всякий раз, как я куда-то уезжаю и покидаю других, сердце у меня разрывается. Мне кажется, будто люди все время меня покидают или я их. Мне не нравятся перемены, мадемуазель Понсон. Я люблю постоянство.
— Привыкайте к переменам, дитя мое, — сказала гувернантка. — В жизни ничто не остается постоянным.
С вокзала Монпарнас Рене и мадемуазель Понсон на такси поехали в «29-й». Было раннее свежее октябрьское утро, Париж только-только просыпался: женщины в газетных киосках раскладывали газеты и журналы; девушки в цветочных магазинах выставляли на тротуар тележки, полные ярких букетов; воробьи с громким чириканьем скакали в водостоках, разыскивая крошки. Кроме нескольких памятников, укрытых мешками с песком, и нескольких отрядов французских пехотинцев, устало шагавших по улице, все в жизни города казалось до странности нормальным. Внешне Париж совершенно не изменился, и Рене чувствовала себя так, будто и не уезжала.
Но когда они остановились на перекрестке, Рене заметила на тротуаре перед кафе группу американских солдат. На них была новенькая форма цвета хаки, такая аккуратная и современная по сравнению с наполеоновскими мундирами ее соотечественников, что девушка даже растерялась. Американцы смеялись, пытаясь прочитать написанное на доске меню, и несколько парижан остановились, чтобы помочь им в благодарность за их присутствие в городе, смеялись и шутили с солдатами. Какие же они молодые, эти американцы, какие здоровые и веселые, какие невинные, открытые, доверчивые, зубы сверкают белизной, а форма чистенькая, отутюженная — Рене смотрела на них как на экзотических пришельцев из другого мира. В этот миг она осознала, до чего измотаны и подавлены ее собственные солдаты, ее собственный народ, ее собственная страна за три года бесконечной войны. Однако присутствие американцев в городе, казалось, сулило новую надежду, новую кровь, новое начало.
Как всегда, встреча со старыми слугами в «29-м» была радостной, особенно потому, что Рене очень долго никого из них не видела. Она слышала, что внуки Ригобера погибли в первые дни войны, и старый конюх-шофер сильно постарел от этой потери, усох и согнулся, седые волосы поредели.
— Ах, мадемуазель Рене, — сказал он, печально качая головой, — несправедливо, что мальчики умирают в расцвете юности, меж тем как их старый дед продолжает жить. Страны должны посылать на войну стариков. Невелика потеря, если их убьют. И войны будут кончаться куда быстрее, и мы снова будем пить аперитивы с нашими врагами. Вы же понимаете, старикам воевать неинтересно, только продажные старые политиканы любят посылать детей на смерть. Однажды война кончится, и пусть сейчас это кажется совершенно невозможным, мы с бошами опять станем союзниками, а то и друзьями. Но тысячи и тысячи мальчиков вроде моих внуков, с обеих сторон, не воскреснут, останутся мертвы, жизнь украдена у них навсегда. А ради чего? Ради чего, я вас спрашиваю? Чтобы мы все могли опять стать друзьями?
— Ради Отечества, — ответила Рене и тотчас осознала, что говорит точь-в-точь как ее отец, граф, в своем патриотическом порыве. — Ради свободы нашей родной страны. За границей, в Испании, видела французских дезертиров, Ригобер. Представь себе, какой стыд иметь ребенка-дезертира. Твои внуки пали смертью храбрых, защищая свою страну.
— Они погибли в холоде, сырости и страхе, — возразил старик. — Я бы предпочел, чтобы они дезертировали, мадемуазель Рене, ведь тогда бы они были живы — чтобы любить, смеяться, жениться, иметь детей, иметь внуков. — Ригобер заплакал. — Мне будет недоставать этих мальчиков каждую минуту каждого дня до конца моих дней. А осталось мне немного, и тогда я перестану их оплакивать.
Тата и Адриан тоже показались Рене постаревшими, Тата была уже не такая крепкая и сильная как когда-то, кожа на всем теле обвисла, точно плохо подогнанное платье, а Адриан, всегда худощавый, сейчас выглядел прямо как живые мощи. Долгая кровавая война явно буквально съела многих французов.
Снова водворившись в «29-м», мадемуазель Понсон решила, что Рене пора возобновить обучение.
— Вы совершенно не знаете искусство, — сказала гувернантка, — поэтому мы будем дважды в неделю ходить в Лувр. Большинство коллекций по-прежнему на месте. Еще я думала записать вас на литературные курсы господина Белиссара. Пора вам немножко приобщиться к культурной жизни.
— Господи, зачем? — запротестовала Рене. — Люди, которых я знаю, обсуждают только свои владения, лошадей да скандалы. Их жизнь не имеет касательства к интеллекту и к пониманию искусства. Культурные идеи, какими вы собираетесь меня закидать, будут словно горячая картошка; никто из знакомых не сумеет с ними совладать.
— Даст бог, после войны, — сказала гувернантка, — как я верю, все изменится. Весь мир заинтересуется живописью, музыкой, литературой… и бедняками тоже.
— Какие у вас романтические идеи! — воскликнула Рене.
— Я горячо в это верю, — продолжала мадемуазель Понсон. — Мне представляется лучший мир, с большим идеализмом и меньшими капиталами. В коммерции будет меньше тиранов, и меньше угнетенных людей будет жить на жалкие гроши, лишь бы не умереть с голоду. Франция, знаете ли, должна найти способ уравнять шансы для всех. Надо найти возможности облегчить тяжкую участь бедняков.
— Люди не несчастны, если никогда не знали ничего лучше, — сказала Рене.
— Вздор. Чистейший вздор. Все эти же давние, набившие оскомину резоны, какими богачи всегда оправдывали угнетение бедных. Даже самая паршивая собака, барышня, отличит бифштекс от куска черствого черного хлеба — независимо от того, довелось ей пробовать бифштекс или нет.
— Всегда одни будут страдать и бороться, а другие — процветать. Таков мир, и таким он был всегда. Во всяком случае, богачи не все плохие, многие весьма милосердны.
— Да, но кому нужны подачки? — спросила мадемуазель Понсон. — У хлеба филантропии жесткая корка, его никто не любит. Люди просто хотят иметь шанс жить достойно своими собственными усилиями. Может быть, трудно поверить в социальное равенство, но я верю в равенство возможностей. Понимаете? И по-моему, в идеальном мире государство должно стать банкиром бедняков.
— Но это социализм, дорогая мадемуазель Понсон.
— И что? Иисус Христос, как мне кажется, был величайшим социалистом на свете. Так давайте же последуем его примеру и станем социалистами.
— В моей семье социализм всегда считали кошмаром. Папà говорит, что, если социалисты придут к власти, нас всех снова отправят на гильотину. Я спрашиваю вас, почему всегда именно мы, бывшие, должны идти на гильотину? По-моему, случись новая революция, головы лишатся люди разных сословий. Может быть, это несколько уймет ваш радикализм. Каждому человеку дорога его голова, мадемуазель Понсон, богатому ли, бедному ли.
— Какая же вы глупышка, — сердито сказала гувернантка, — родились с серебряной ложкой во рту. Неужели не понимаете, что революции происходят как раз из-за того, что верхушка общества ведет себя неправильно? Привилегированный класс не может ясно видеть сквозь пелену своих огромных состояний и порой их теряет, но мне их совершенно не жаль.
— Вы с ума сошли! Это революционная клевета. Вы что же, секретный агент синих, и мне надо запирать на ночь дверь, вдруг вам захочется перерезать мне горло?
— Если я сумасшедшая, то вы слепая. Не мешало бы вам раз в жизни узнать, каково это, когда нечего есть. Может, тогда бы вы немного больше симпатизировали беднякам.
— Но Франция питается лучше всех на свете. Каждый здесь ест жареное мясо, сочных кур, сыр… и не забыть вино.
— Да, с помощью которого богачи надеются усыпить массы. Как глупо с вашей стороны прятаться за такими фантазиями, — сказала гувернантка. — Вы уже забыли бедняков, которых видели в Бретани?
— Бретань — особенный край. Возможно, они слегка отстают от остальной Франции. Но бедные или нет, они не думают о политике и героически сражаются за Родину.
— Я не осуждаю бретонцев. Вы и Франсуаза всегда все переиначиваете, чтобы оправдать собственный нелепый роялизм. Спорить с вами бессмысленно. — Мадемуазель Понсон пожала плечами. — Мы не можем изменить мир, где никто не знает бедняков, а богачи не знают сами себя. Во всяком случае, если Франция сейчас сражается за подлинную демократию, будем надеяться, что не напрасно.
— Франция сражается, потому что на нее напала немчура, — отвечала Рене, — а не за какую-то туманную теорию демократии или социального равенства.
— Да, сражается за свою жизнь, но и за идеалы свободы и справедливости, — сказала мадемуазель Понсон. — Демократия и социальное равенство суть именно то, что немчура хочет у нас отнять. Эти идеалы вечны. Но вы ничего об этом не знаете, бедная моя Рене. Как всегда, не видите дальше собственного носа.
Однажды, когда они пили послеобеденный кофе, в открытую дверь гостиной вошел Адриан, а за ним дядя Балу, чье лицо, более красное, нежели обычно, резко контрастировало с его голубовато-серым мундиром.
— Дядя! — радостно воскликнула Рене и бросилась обнимать его.
— Малышка Коко! — откликнулся Балу. — Надо же! Я оставил тебя девочкой, а теперь передо мной взрослая женщина.
— Я так тревожилась о вас. Думала, вы все еще в лазарете.
— Меня недавно выписали. Я вполне здоров.
— Но разве вас не демобилизовали после таких мучений? — спросила Рене.
— Я остался добровольно, — ответил Балу. — Правда, в бой уже не пойду.
— Вы надолго в отпуске?
— Увы, нет. Я здесь только проездом, по пути на Сомму. Мне поручено помочь с расквартировкой американцев. Буду офицером связи между ними и местными жителями.
— Но почему после отравления газом вы добровольно решили остаться, дядя? — спросила Рене.
— Ради Отечества, конечно, как же иначе? Но тебе незачем тревожиться о старом дядюшке Балу, Коко. Поверь, по сравнению с грязью окопов на Западном фронте, нынешняя задача легче легкого. А у тебя есть новости от папà?
— Я так надеялась, что на Рождество он приедет в отпуск, — сказала Рене. ~ Но в последнем письме он написал, что получит отпуск не раньше января.
— Жаль, не повидаю старого друга, — огорчился дядя Балу. — Мне кажется, с самого нашего детства я никогда не разлучался с ним так надолго. Впрочем, поскольку наконец-то прибыли американцы, — продолжал он, просветлев лицом, — скоро мы все вернемся домой и снова будем вместе. Кроме отсутствия твоей покойной мамà, все будет по-старому.
Но мадемуазель Понсон в одном была права: и в глубине души, и на собственном горьком опыте Рене знала, что ничто уже никогда по-старому не будет.
Как выяснилось, предсказание графа де Фонтарса, что с появлением американцев Париж к осени будет в безопасности, оказалось чрезмерно оптимистичным. Дядя Балу немедля выехал на Сомму, а за несколько дней до Рождества из Биаррица вернулся дядя Луи. Решил отметить Новый, 1918-й, год, пригласив Рене и мадемуазель Понсон в «Кафе-де-Пари», где в новогоднюю ночь проходил костюмированный бал.
В ресторан они вошли в половине девятого, и метрдотель проводил их прямо к столику. Странное место для костюмированного бала, и смотреть на сплошь ряженых посетителей было весьма забавно. Настроение царило прекрасное, все воспрянули духом оттого, что бошей наконец отогнали к их исконным границам, и твердили, что теперь, с приходом американцев, война вряд ли продлится долго. Рене, покрыв лицо черным гримом, нарядилась придворным негритенком-пажом Людовика XV. Сам дядя Луи, только что попрощавшийся на юге с обязанностями медбрата, изображал довольно убедительную, хоть и слегка дебелую Жанну д’Арк, а мадемуазель Понсон надела праздничный наряд бретонской крестьянки, который привезла в Париж из болотного края.
С большой помпой метрдотель открыл громадное меню и, восторженно жестикулируя, принялся расписывать всевозможные блюда. Предложил фирменного лангуста в коньяке, каплуна с трюфелями, petits pois a la française[12] и entremets[13] с «Гран-Марнье». Дядя Луи заказал бутылку шампанского в качестве аперитива и несколько бутылок бургундского к ужину. Бутылки принесли к столу в плетеных корзинках, словно нежных новорожденных младенцев, сомелье бережно их откупорил и оставил «подышать». Мадемуазель Понсон, считавшая себя кем-то вроде бедняцкого энофила, полностью сосредоточилась на шампанском и вине. Рене забавляло, что при всем своем пренебрежении к богачам гувернантка никогда не смущалась разделять их привилегии.
После ужина на подмостках в глубине ресторана заиграл американский джаз-банд, и посетители устремились на танцпол. В ресторане присутствовало некоторое количество военных, как французов, так и американцев, большинство в форме, а не в костюмах.
Симпатичный молодой француз-авиатор, в голубом френче, подошел к их столу. В руке он держал кепи, формой похожее на консервную банку с красной крышкой, и учтиво спросил у дяди Луи, нельзя ли пригласить на танец его «дочь».
— Да, можно, молодой человек, — отвечал дядя Луи, — хотя не могу обещать, что она примет ваше приглашение. Моя племянница решает сама, знаете ли.
— Вообще-то я бы не стал приглашать на танец негритенка-пажа, — с улыбкой сказал авиатор Рене, — так как чувствую, что королевский двор может это не одобрить. Однако в данном случае должен сделать исключение. Вы окажете мне честь, мадемуазель?
— Почему вы не в костюме, сударь? — спросила Рене.
— Но я в костюме, мадемуазель, — ответил он, — пришел как авиатор, разве вы не видите? Хотя я в Париже в отпуске, командир требует, чтобы я был в форме. Он полагает, местному населению придает бодрости, когда оно видит, что его солдаты в форме и готовы к сражению.
— Я с удовольствием потанцую с вами, капитан, — сказала Рене, вставая и подавая ему руку.
— Увы, боюсь, я пока что капрал. Позвольте представиться, мадемуазель, — сказал авиатор с галантным поклоном. — Капрал Пьер де Флёрьё.
— Рада познакомиться, капрал, — ответила Рене. — А я — Рене де Фонтарс.
И они отправились на танцпол. Рене волновалась от музыки американского джаза и сложных танцевальных па, какие выделывали парижские гости и американские военные. Она-то последние годы просидела далеко в сердце Бретани, без фонографа. Из танцев видела там лишь старинные бретонские народные пляски на празднике.
Пьер, похоже, отлично владел всеми движениями новых танцев, и, как всегда, Рене быстро переняла те, каких не знала. Партнер ее был юноша симпатичный, с озорной улыбкой, лукавым чувством юмора и известной природной самоуверенностью, которую Рене любила в мужчинах. Во время танца она отметила, что другие девушки с восторгом наблюдают за молодым авиатором, и гордилась своим партнером — сегодня здесь так много других женщин, а он выбрал ее.
Они танцевали танго, чарльстон, уанстеп, вальс-бостон, матчиш. И вот, когда джаз-банд играл «Georgia Rainbow Foxtrot» и Рене с Пьером весело кружились по танцполу, они, смеясь, посмотрели друг на друга, блестящие глаза встретились и уже не расстались, и в этот миг coup de foudre, удара молнии, оба поняли, что отныне должны быть вместе и уже не разлучаться.
Дядя Луи пригласил мадемуазель Понсон на этот последний фокстрот перед перерывом, и на танцполе оба они являли собой весьма забавную пару — дородная Жанна д’Арк и бретонская крестьянка. К столику они вернулись вместе, дядя Луи раскрасневшийся, пыхтящий и потный в своем парике.
— Ах, молодежь! — воскликнул он. — Как вы только умудряетесь танцевать без передышки? Один танец — и я совершенно выбит, как говорят наши английские друзья. Где же вы научились так танцевать, капрал де Флёрьё?
— Прошу вас, сударь, — сказал авиатор, — зовите меня Пьер. Хотите верьте, хотите нет, в школе высшего пилотажа в По, которую только что окончил. Наш инструктор, великий майор Симон, совершенно уверен, что те же навыки ловкости и атлетизма, что и в сложных танцах, необходимы при запоминании и выполнении фигур высшего пилотажа. Свою теорию он сформулировал, увидев Вернона и Айрин Касл, знаменитых английских танцоров, когда они выступали именно здесь в одиннадцатом году. По его словам, это изменило его жизнь, и он стал страстным поклонником танцев. После долгих дневных летных тренировок в По он водил нас в клубы, и мы всю ночь танцевали. В подтверждение его взглядов могу добавить — возможно, вы читали, что Вернон Касл сам стал пилотом Британского воздушного корпуса и в этом году был награжден Военным крестом за сбитые самолеты бошей на Западном фронте.
— Потрясающе! — сказал дядя Луи. — Пожалуй, это объясняет мою собственную неловкость на танцполе. Меня пугает уже одна мысль о полете на аэроплане, и я ни в коем случае не намерен летать. Я цепляюсь за землю, Пьер. Но вы должны научить меня забавному шагу, каким, как я видел, вы танцуете фокстрот. Думаю, с этим я справлюсь.
— Буду счастлив, сударь, — ответил капрал.
Еще до воздушной тревоги, незадолго до полуночи, в короткие затишья между песнями джаз-банда, новогодняя компания в «Кафе-де-Пари» услышала далекий гул немецких аэропланов в небе над Парижем. Все взгляды устремились к потолку, будто сквозь него можно было увидеть аэропланы.
— «Готы»[14], — сказал Пьер де Флёрьё. — Всем надо спуститься в подвал, сию минуту.
Когда над городом завыли сирены, де Флёрьё и еще несколько присутствовавших здесь военных в форме, американцев и французов, помогли персоналу ресторана организованно эвакуировать посетителей в подвал. Слухи о возможностях новых немецких аэропланов дальнего действия и об угрозе, какую они представляют для Парижа ходили давно; и враг явно не случайно начал бомбардировку именно в новогоднюю ночь.
Столики перенесли в подвал, а когда туда же переправили музыкальные инструменты, джаз-банд заиграл снова. Поначалу бомбы падали далеко, потом все ближе. Обратный отсчет минут перед наступлением Нового года сопровождался разрывами бомб, как бы извращенным фейерверком. Рене вспомнился другой новогодний бал четыре года назад в каирском дворце леди Уинтерботтом. Война словно изменила течение времени — казалось, то было много лет назад, в другом мире.
Несмотря на бомбежку, ровно в полночь все в подвале «Кафе-де-Пари» принялись сердечно чокаться друг с другом — от облегчения, что дожили до Нового года, и отмечая его наступление. Джаз-банд заиграл «Auld Lang Syne», и американские военные подхватили английские строки, тогда как французы запели свое «Choral d’Adieux», странная, но забавная языковая какофония. Пьер заключил Рене в объятия, увел ее под омелу, подвешенную к лестничным перилам, и страстно поцеловал в губы. А Рене сообразила, что в ее девятнадцать лет и при всем ее опыте последнего пятилетия, если не считать чистого поцелуя юного паши, она впервые целовалась с мужчиной, который не был ее дядей.
Бомбы падали все ближе, рвались с оглушительным грохотом, казалось, вся улица наверху уничтожена, и только вопрос времени, когда сверху на них рухнет ресторан. Но джаз-банд играл, танцоры танцевали.
— Когда вы уезжаете на фронт? — шепнула Рене на ухо Пьеру, крепко прижавшись к нему.
— Послезавтра, — ответил он. — Нам дали короткий отпуск после летной школы.
— Вы еще никогда не сражались с бошами?
— Пока нет.
Бомба упала так близко, что подвал содрогнулся.
— Я не могу любить вас, — сказала Рене.
— Почему?
— Потому что, если мы не умрем здесь и сейчас, я каждый день буду тревожиться: как вы там, наверху.
— Сегодня мы не умрем, — сказал Пьер. — И я не погибну в воздухе.
— Откуда вы знаете? Вы ведь еще не вылетали в бой. Вдруг придется сражаться с Рихтгофеном[15]?
Пьер рассмеялся:
— Ах, вижу, вы читали газеты. Я очень уважаю Рихтгофена, но не боюсь его. Я моложе и летаю так же хорошо, как танцую, дорогая, в воздухе даже легче, чем на ногах.
Так же внезапно, как началась, бомбардировка прекратилась, гул «гот» отдалился, в подвале воцарилось странное безмолвие.
— Ну, вот видите, красавица моя, — сказал Пьер. — Сегодня мы так или иначе не погибли. Будем считать это добрым знаком для нашего общего будущего. Теперь мы можем спокойно полюбить друг друга.
— Полюбить спокойно невозможно, — сказала Рене.
В начале февраля в Париж вернулся граф, без предупреждения. Позвонил в «29-й» по телефону в одиннадцать вечера, ответила Рене.
— Алло, папà, дорогой мой папà, неужели это и вправду вы? Поверить не могу. Где вы?
— Я в городе, дочка, — сказал граф. — Остановился в «Эдуарде Седьмом».
— Но почему? Почему вы не с нами здесь, в «Двадцать девятом»? — спросила Рене. — Приезжайте домой, папà!
— Мне не хотелось будоражить домочадцев в такое позднее время, — ответил граф.
Рене поняла, что отец с одной из своих любовниц.
— Только не говорите мне, что вы опять с этой дурой! — сказала она.
— С кем?
— С дурой, — повторила она, — которую вы привозили в Биарриц. Оденар.
— Ах, нет-нет. Я уж и забыл про нее. Ты была совершенно права, дорогая. Она стала крайне утомительна… вся эта бесконечная болтовня про современную поэзию. Поистине слабоумная. Нет, я с новой подругой, Симоной де Пон-Леруа, ты, наверно, знаешь ее. Красавица, умница, скажу я тебе. Никогда в жизни не был так влюблен, дорогая.
Рене невольно рассмеялась:
— Вы безнадежны, папà. Когда вы приедете домой? Жду не дождусь увидеть вас. У меня есть новость.
— Завтра к позднему завтраку буду в «Двадцать девятом». Сейчас я устал с дороги и должен поспать.
— Разумеется. Спите спокойно в объятиях мадам де Пон-Леруа, папà.
Наутро за завтраком казалось, будто семья вообще не разлучалась. Недоставало только Балу, мисс Хейз и, конечно, графини; правда, графиня и при жизни частенько отсутствовала. Но мадемуазель Понсон была прекрасным добавлением и заменой отсутствующих, и граф де Фонтарс счел новую гувернантку очаровательной. В его присутствии она мудро не распространялась о своих радикальных политико-социальных взглядах.
Каждому хотелось услышать новости о ходе войны, и граф удовлетворил любопытство. Американцев он без устали нахваливал:
— Чудесный народ нового времени! Они спасли нас. Мы на фронте были уже в агонии, и тут явились они с поддержкой. Удивительно, они воюют и отдают свои жизии, не зная зачем. Ни солдаты, ни офицеры не могут объяснить причину. Но они пересекли океан, чтобы сражаться на нашей земле. Я называю это рыцарством высшего порядка. В самом деле, дорогая моя дочь, я теперь думаю, нам нужно выдать тебя за богатого молодого американца.
— Папà, вот об этом я и хочу с вами поговорить, — сказала Рене. — Я обручилась с Пьером де Флёрьё. Думаю, вы знаете его семью.
— Обручилась? — прогремел граф. — С Пьером де Флёрьё? Как такое возможно? Когда это произошло? Почему ты раньше мне не сказала?
— Я не хотела писать об этом. А случилось все на Новый год. Пьер — авиатор. Мы полюбили друг друга. Думаю, вы должны понять, папà.
— Уверен, он очаровательный молодой человек. Из прекрасной семьи. Я довольно хорошо знал его отца. Но у Пьера де Флёрьё нет ни гроша, ни единого гроша. Благородное рождение — пустая тарелка за столом, дорогая. В нынешние времена в расчет принимают лишь звон монет в кармане.
Рене заметила, что война не заслонила отцу экономических реальностей мира. Действительно, что касается состояний, граф был весьма точно осведомлен о финансовом положении каждого мало-мальски известного человека во Франции, да и за рубежом тоже.
— Но мать оставила ему исторический замок в Перигоре, — запротестовала она.
— Да, но не оставила средств, чтобы его содержать, — возразил отец. — Я уверен, ты будешь очень счастлива жить там без содержания, как в Средние века. Ров вместо ватерклозета. Замок Марзак не ремонтировали со времен Столетней войны.
— Папà, не преувеличивайте. Пьер сказал, что у него нет денег, но после войны он намерен найти работу. На этот доход он сможет содержать фамильный замок. Он граф, папà, как и вы, и очень сведущий человек. Я уверена, он добьется успеха в любом деле. К тому же не забывайте, Габриель обещал сделать меня своей единственной наследницей, и однажды я стану обладательницей его состояния.
— Ха! — вскричал граф. — Ты веришь слову моего брата, да, дорогая? А ты сказала ему, что полюбила де Флёрьё и обручилась с ним?
— Нет, пока нет. Хотела сначала сказать вам.
— Вот когда скажешь, тогда и посмотрим, надолго ли ты останешься наследницей моего брата, — сказал граф. — Мы оба достаточно хорошо знаем виконта, чтобы понимать: он не потерпит, чтобы ты вышла замуж по любви. И согласится для тебя только на мужа, у которого есть деньги и на которого тебе совершенно наплевать. Причем выбрать должен он сам.
— Да мне плевать, на что Габриель согласится или не согласится. Я с ним покончила, папà, я люблю Пьера де Флёрьё и, когда, бог даст, война кончится, выйду за него.
— Вижу, ты, как всегда, упряма, дочь моя. И подобно твоему дяде, будешь поступать, как тебе заблагорассудится. Но ты делаешь ужасную ошибку. Вспомни любимый давний афоризм твоего папà: любовь проходит, деньги же хранят верность вовек.
Несмотря на американскую поддержку, Великая война еще далеко не кончилась. Граф вернулся на фронт, где занялся административной работой, меж тем как молодой удалец Пьер де Флёрьё на своем «спаде» храбро сражался в небе над Уазой.
Рене постоянно переписывалась с отцом и с женихом, однако весной 1918-го, когда немцы предприняли на Западном фронте ряд новых наступательных операций, граф опять приказал дяде Луи увезти Рене из Парижа, на сей раз к друзьям семьи в их замок неподалеку от Пуатье.
Из-за этого переезда Рене потеряла связь с де Флерье и после его письма, переправленного из Парижа и датированного штемпелем от начала мая, больше не получила от него ни одной весточки. Опасаясь худшего, она посылала запросы, но так ничего и не выяснила. Больше двух месяцев прошло в неведении, и Рене уверилась, что Пьера де Флёрьё сбили боши.
Во втором сражении на Марне в июле и августе французы потеряли еще 95 000 убитыми и ранеными, однако на сей раз, при поддержке британских, итальянских и 85000 американских войск, немцам был нанесен много более тяжелый урон, и их наступление было наконец остановлено. В кровавом контрнаступлении союзники отвоевали все территории, потерянные весной с началом германского наступления. Вал войны как будто бы наконец покатился вспять.
Все лето и начало осени Рене ждала от отца сообщения, что он приедет в отпуск. Но в середине сентября от дяди Балу пришла телеграмма, которая заставила Рене рухнуть на колени: граф был серьезно ранен, когда в здание, где он работал, угодил снаряд немецкого орудия «Большая Берта», последнего отчаянного вздоха германской военной машины.
Благодаря своему положению в армии, Балу сумел добыть для Рене и дяди Луи разрешение выехать на фронт, где графа поместили в лазарет в Аррасе. Холодным и дождливым осенним утром они поездом добрались из Пуатье до Парижа, а там сделали пересадку на Аррас. Поезд шел на север среди мокрых лесных деревьев, и, глядя в окно купе, Рене мельком увидела свой старый дом, Ла-Борн-Бланш, на краю городка Орри-ла-Виль. Интересно, подумала она, по-прежнему ли на большой аллее каждую весну цветет розовый боярышник. Граф называл его «деревья Рене», потому что она очень их любила. Ее семья не так уж и давно рассталась с этим местом, в 1913-м, Рене тогда как раз сравнялось четырнадцать. Теперь, когда поезд второй раз проехал мимо дома, где она родилась, она осознала, что в то утро отъезда, пять лет назад, началась цепочка событий, которая в конце концов дождливым сентябрьским днем вновь привела ее сюда как свидетельницу собственного прошлого. И в этот миг она поняла, что ее отец умрет.
Когда поезд миновал Шантильи, где Рене летом 1914 года победила в теннисном турнире дебютантов, знаки войны виднелись повсюду: фермы и деревни в развалинах, деревья, расколотые снарядами пополам или обугленные от жара разрывов, огромные воронки в полях и повсюду могилы, могилы, могилы. Вдали гремела канонада, пушки продолжали разрушать уже разрушенный край, продолжали убивать людей, и могил будет вырыто еще много.
В Аррас поезд пришел в три часа пополудни, орудия грохотали ближе и не умолкали, сам вокзал был частью разрушен давним попаданием. Они наняли носильщика, который тащил их чемоданы, и отправились пешком через разрушенный город. Иные здания превратились в груды обломков, на улицах воронки размером с автобус. От целого ряда домов осталось только по одной стене, в окнах колыхались шторы, но за ними был лишь дневной свет. Кварталом дальше ребенок играл в шарики на ступеньках своего дома, но самого дома не было.
При виде этого опустошения дядя Луи побледнел и шел, обняв Рене за талию и бормоча:
— Боже мой, какое разрушение, какое уничтожение, какой ужас, боже мой.
Что правда, то правда: сколько бы фотографий разрушенных городов и деревень ты ни видел в газетах за эти годы, нужно было увидеть все своими глазами, чтобы полностью осознать бессмысленный кошмар войны.
Лазарет был поврежден меньше окружающих домов, и они быстро поднялись на второй этаж. Вдали по-прежнему рвались снаряды, когда они вошли в палату, где на узкой железной койке лежал граф. Его лицо, обычно такое румяное, выглядело серым и изможденным. На груди блестели орден Почетного легиона и Военный крест.
— Дорогая моя дочка! — сказал граф, взбодрившись при виде Рене. — Ты приехала вовремя. Я не мог умереть спокойно, не повидав тебя.
Рене упала отцу на грудь, рыдая и целуя его.
— Папà, папà, папà, — только и твердила она сквозь слезы.
— Ну-ну, не надо, Козочка, не плачь, будь храброй девочкой, — сказал граф. — Поговори со мной.
Рене старалась взять себя в руки.
— Папà, вас наградили орденом Почетного легиона, — сказала она, коснувшись его груди.
— Да, и вот этим тоже. Я очень счастлив. — Он положил руку поверх руки Рене, потом вдруг застонал от боли, на лбу выступил пот. — Это у меня в боку. Грязные боши сделали свое дело, и я должен расплачиваться.
— Нет, папà, вы поправитесь, — сказала Рене. — Я знаю, поправитесь. Пожалуйста, не умирайте. Я останусь совсем одна. Кто обо мне позаботится?
— Тебе пора замуж, дорогая. О тебе позаботится муж.
— Мне кажется, Пьер погиб, папà. — Рене опять заплакала. — Грязные боши сбили его аэроплан.
— Я не слыхал, — сказал граф. — Ты уверена?
— Уже несколько месяцев я не получала от него ни строчки и не могу ничего узнать о его судьбе. Пьер бы не бросил меня вот так, если бы не погиб или не был тяжело ранен.
— Мне очень жаль, дорогая, в самом деле. Если де Флёрьё действительно погиб, то определенно погиб геройски и перед смертью уложил кучу бошей. Однако ты прекрасно знаешь, что я не одобрял твой выбор. И перед смертью хочу попросить тебя кое о чем. Хочу, чтобы ты дала мне клятвенное обещание. У моего смертного одра. Сделаешь так, как просит твой старый отец, дорогая?
— Нет! — воскликнула Рене. — Вы не умираете!
— Умираю, дитя мое. Неужели ты откажешься исполнить мое последнее желание, Козочка?
Плача, Рене смогла лишь отрицательно покачать головой.
— Я связался с твоим дядей Габриелем, — сказал граф. — И дал ему мои последние инструкции. Он согласен с моим решением касательно твоего будущего и сделает все приготовления к свадьбе. Дядя Луи тоже поможет тебе с подготовкой, не так ли, Луи?
— Конечно, Морис, конечно, — сказал Луи, тоже утирая слезы.
— К моей свадьбе? — сквозь слезы спросила Рене. — С кем, папà?
— С молодым Ги де Бротонном, — ответил граф. — Он пережил войну и сейчас в безопасности дома, со своей семьей. Я говорил с его отцом. У молодого человека значительное состояние, и он прекрасно о тебе позаботится.
— Нет, нет, я не хочу! — запротестовала Рене. — Не заставляйте меня, папà, я почти не знаю Ги де Бротонна, я не люблю его, он вообще мне не нравится.
— Ты дала слово, дорогая, — сказал граф. — Поклялась у моего смертного одра.
— Это нечестно, папà.
Вошла сиделка, предупредила, что графу нужно отдохнуть.
— Завтра вы можете прийти снова.
— Я бы хотел сейчас минутку побыть с дочерью наедине. Луи, подожди, пожалуйста, в коридоре.
Когда Луи и сиделка вышли из палаты, граф снова заговорил, совсем тихим голосом:
— Козочка, мне осталось недолго. Завтра, когда вы придете, меня, возможно, уже не будет. Не плачь, милая, не плачь. Я хочу, чтобы ты знала: я умираю счастливым. Я прожил слишком счастливую жизнь, чтобы о чем-либо сожалеть. Мир передо мной не в долгу. У меня было здоровье, преданные друзья, красивые любовницы и обожаемая дочь. И почти не было тягот, какие выпадают большинству людей. Чего еще можно желать от жизни? Да, и в конце концов мне выпала величайшая честь — умереть за Отечество.
На лбу у графа опять выступил пот, лицо покраснело.
— Пожалуйста, папà, — умоляла Рене, — молчите. Вам надо отдохнуть.
— Нет-нет, скоро мне предстоит упокоиться навеки, — сказал граф, — мои минуты на исходе. Исполни мое последнее желание, дочь моя. Может быть, не сейчас, но позднее ты скажешь мне спасибо. Выйди за де Бротонна. Доставь мне последнюю радость — умереть с сознанием, что о моей любимой дочери позаботятся.
— Хорошо, папà, хорошо. Я сделаю, как вы желаете.
Граф скончался все же не этой ночью, а наутро в Аррас прибыл Балу и встретился в гостинице с Рене и Луи. Вместе они поспешили в лазарет. Граф ослабел еще больше, голос был едва внятен. Однако, увидев старого друга, улыбнулся и не мог сдержать слез. Они поздоровались в своей обычной манере, словно все было хорошо.
— Привет, старый кролик, — сказал Балу.
— Привет, старина, — прошептал граф. — Я думал, ты в море, командуешь флотом союзников. Был уверен, ты приедешь, когда я буду уже в гробу.
— Кто тут толкует о смерти? — спросил Балу.
— Я знаю, что меня ждет, старый дружище. Знаешь, никогда не думал, что умру вот так, но моя свеча догорает и скоро совсем погаснет. Жаль покидать вас, дорогие друзья. Позаботьтесь вместо меня о девочке.
— Конечно, конечно, — сказал Балу со слезами на глазах. — И скоро мы присоединимся к тебе, старина.
Глаза графа затуманились, как у слепого, он схватил Луи и Балу за руки, потом взял руку Рене и уже не отпустил. Дрожь прошла по его телу, он закрыл глаза и последний раз вздохнул. Тело обмякло, граф Морис де Фонтарс замер в неподвижности, лишь капелька крови скатилась из уголка рта.
После смерти графа прошло меньше двух месяцев, когда в Компьенском лесу было подписано перемирие и военные действия между Францией и Германией прекратились. Изувеченная земля Западного фронта, пропитанная кровью целого поколения, в итоге восстановится, хотя навсегда останется населена призраками. Вопрос, который старик Ригобер задавал себе о внуках, — ради чего все эти мальчики, сотни тысяч с обеих сторон, ради чего они в конце концов погибли? Ради чего, спрашивала себя Рене, в последние недели войны умер ее отец? Ради двух орденов на груди, похороненных вместе с ним, одетым в полную драгунскую форму. «Быть может, когда я предстану в мундире у врат, — храбро пошутил граф на смертном одре, — и святой Петр увидит, что я герой, погибший за Отечество, он закроет глаза на некоторые другие мои прегрешения и все же пустит меня в рай».
Рене вернулась из Арраса в Париж с дядей Луи и дядей Балу, привезла гроб отца для погребения в городе. Виконт Габриель де Фонтарс вернулся из Египта на похороны брата, где, как отметила Рене, присутствовали тринадцать бывших графских любовниц. Ее отец принадлежал к числу учтивых аристократов былых времен и, даже когда оставлял женщину или она оставляла его, обычно сохранял с нею сердечные, а нередко и близкие отношения. Графа любили почти все, и на погребальной службе, состоявшейся в той же церкви, где в следующем году будет венчаться Рене, присутствовали многие знатные семейства Франции, а также целый ряд обитателей Орри-ла-Виль, включая, разумеется, и всех слуг из Ла-Борн-Бланша, из которых иные горько оплакивали кончину своего любимого графа.
Когда провожающие вышли из церкви, Рене, в отуманенном, нереальном, дремотном состоянии сиротства, принимала соболезнования, даже не узнавая тех, кто их приносил. Затем какой-то молодой человек взял ее руку и легонько пожал.
— Моя маменька больна и не смогла присутствовать сегодня на службе, — сказал он. — Но она настояла, чтобы я представлял нашу семью, и попросила выразить наши самые искренние соболезнования.
Рене посмотрела молодому человеку в глаза с ощущением пробуждающегося узнавания.
— Пьер? — сказала она. — Пьер, это правда ты?
— Да, Рене. — Пьер де Флёрьё ласково улыбнулся. — Это я.
— Но где же ты был? — спросила она вдруг с обидой? — Почему не писал? Разве ты не знаешь, как сильно я о тебе тревожилась? Думала, ты погиб.
— Я не погиб, дорогая, но был в лазарете. И теперь мне недостает кое-каких частей тела. — Он пожал правым плечом, и Рене увидела пустой рукав.
— Почему ты не сообщил мне? Ты все время был в Париже? Почему не связался со мной?
— Я думал, ты не захочешь танцевать с одноруким. Не хотел, чтобы ты меня жалела. Думал, будет лучше, если ты сочтешь меня погибшим.
— Глупец, тупой глупец. — И в этот миг слезы, которым она не могла дать волю даже во время погребальной службы, хлынули из ее глаз.
Для сильных мира сего посылать молодежь умирать на поле брани может быть чрезвычайно прибыльным делом, и за годы долгого кровавого конфликта виконт Габриель де Фонтарс почти удесятерил свой капитал. В самом деле, спрос на хлопок и сахар во французской, английской и американской армиях был настолько велик, что виконт приобрел многие тысячи гектаров пахотной земли в дельте Нила, увеличивая и производство, и свое состояние.
— Как ты знаешь, — сказал Габриель Рене однажды в Париже после похорон графа, — твой отец, упокой Господь его душу, верил, что коммерческие дела ниже его статуса. Как я не раз говорил, при его феодальных взглядах на мир ему вправду надо бы жить в каком-нибудь давнем столетии. Думаю, мой брат был счастлив умереть за Отечество, верно? Лично я, однако, предпочитаю быть на стороне победителя в войне — живой и богатый.
— Папà был героем, — отвечала Рене, — а вы трус, прятались в Египте, деньги свои считали.
Габриель рассмеялся:
— Я служил своей стране в другом качестве, дорогая. Голодные и раздетые люди воевать не могут. Я помогал одевать и кормить три армии, и если немного на этом заработал, то что такого? Кто-то должен был держать семью на плаву, и позволь напомнить тебе, что все ваши переезды этих лет происходили на мои деньги, я давал вам средства к существованию. Вам бы следовало благодарить меня, а не критиковать.
— Хорошо, но раз уж вы настолько богаты, мне не нужно выходить за Ги де Бротонна. Потому что я передумала. Я решила выйти за Пьера де Флёрьё. Мы обручены.
— Ах, дорогая, боюсь, это невозможно.
— Почему?
— Потому что ты дала слово умирающему отцу. Вот почему.
— Это было до того, как я узнала, что Пьер жив. И с каких пор вы печетесь о данном слове?
— Молодой де Бротонн — прекрасная партия для тебя. Твой отец был прав. А де Флёрьё практически не имеют ни гроша.
— Мне все равно. Я люблю Пьера. Если вы так богаты, а я, как вы постоянно твердили, ваша единственная наследница, то почему бы вам не помочь нам?
— Импульсивные браки по любви редко живут так долго, как устроенные взаимовыгодные браки. Если ты настаиваешь на браке с Пьером де Флёрьё, мне придется лишить тебя наследства, дорогая. Ты в таком возрасте, что тебе нужен муж. Молодой де Бротонн — из хорошей семьи с солидным состоянием. Возможно, сейчас тебе кажется романтичным выйти за де Флёрьё, славного героя войны, но подожди, поживи немного в скромности, ведь тебе такая жизнь незнакома. Посмотрим, как она тебе понравится, дорогая.
— Было время, когда вы хотели стать моим мужем. Или вы забыли?
Габриель опять рассмеялся.
— Да, но теперь ты для меня слишком стара, дорогая.
— Вы жестоки. Я знаю истинную причину, по которой вы хотите выдать меня за де Бротонна. Надо сбыть меня с рук, потому что вам невыносимо связывать себя обязательствами. В то же время вы не можете допустить, чтобы я вышла за того, к кому искренне привязана. Папà был прав. И хотя я вам не нужна, вы слишком большой эгоист, чтобы совсем отпустить меня, позволить мне быть счастливой с другим. Вы предпочитаете держать меня в своей клетке.
— Да, это правда, ты слишком хорошо меня знаешь.
— Но я не выйду за де Бротонна, не доставлю вам такого удовольствия. Я выйду за Пьера. Я бы никогда не дала папà того обещания, если бы знала, что он жив.
— Но ты его дала. Дала обещание. Меня такие пустяки не заботят, не в пример тебе. Ты никогда не нарушишь обещание, данное умирающему отцу. Видишь, дорогая, я тоже хорошо тебя знаю.
— Ненавижу вас, Габриель.
Он опять засмеялся.
— Да, знаю. Но ты и любишь меня.
Каким-то чудом жених мадемуазель Понсон в войну уцелел, и вскоре после подписания перемирия гувернантка отказалась от места в семье де Фонтарс, чтобы выйти замуж. Услуги гувернантки, которая была теперь разве что компаньонкой, девятнадцатилетней девушке более не требовались, однако Рене рассматривала уход мадемуазель Понсон как очередную жизненную утрату. Люди постоянно покидали ее, и умирали они или просто куда-то уезжали, она все равно негодовала на их неверность — негодовала на мать, на мисс Хейз, на отца, на мадемуазель Понсон и, разумеется, на Габриеля, который вскоре после похорон графа вернулся в Египет на свои плантации.
Чтобы отсрочить свадьбу с Ги де Бротонном, Рене попросила дать ей время на траур по отцу — ей казалось, года будет достаточно. Хотя военные действия во Франции были прекращены, виконт и родители жениха согласились, что со свадьбой можно подождать, пока не подпишут мирный договор и война не закончится официально. Всем казалось, праздник будет куда веселее, когда страна хоть немного оправится от ран.
К тому же сочли, что хорошо бы обрученным заранее узнать друг друга поближе, и молодой де Бротонн начал заходить к Рене в «29-й». Его неловкие чопорные визиты лишь подтвердили и усилили ее первое впечатление о нем как о человеке фатоватом, с чванливыми саркастическими замашками, хотя она не видела причин, по каким он мог бы чувствовать себя выше других. Разговоры он вел совершенно банальные, а интересы его, насколько она поняла, ограничивались выпивкой в компании друзей и охотой.
Рене знала, что никогда не полюбит Ги де Бротонна, и уже одна мысль, что придется делить с ним постель, вызывала у нее отвращение. Но мало-помалу она пришла к выводу, что, по крайней мере, фамильное состояние позволяло его родителям держать большой особняк на бульваре Морис-Барре в Нейи, а также подарить сыну на свадьбу бургундское охотничье поместье Ле-Прьёрё, расположенное на окраине городка Ванвё, — перестроенный монастырь XVI века, где новобрачные будут проводить по меньшей мере часть года. Практичная Рене вполне отдавала себе отчет, что могла бы сделать и куда худшую партию.
Что до однорукого Пьера де Флёрьё, красивого, очаровательного героя войны, то он, хотя и мог получить фактически любую женщину Франции, по-прежнему умолял Рене передумать, восстать против тирана-дяди, рискнуть и попытать счастья вместе с ним, ведь у него есть все шансы обеспечить ей достойную жизнь. Пьер слал ей взволнованные письма и записки: «Забудь про состояние виконта. Я добьюсь успеха. Мы будем вместе, и наша любовь станет нам опорой». Он был романтик и поэт, однако Рене уже полностью смирилась перед неизбежностью брака с де Бротонном; она не забыла бессмертные слова отца по этому поводу и будет помнить их до конца своей очень долгой жизни: «любовь проходит, деньги же хранят верность вовек».
Сам де Флёрьё регулярно приходил в «29-й», неизменно с букетом свежих цветов в руке. Но каждый раз Рене не разрешала Адриану впустить его, хотя старый дворецкий подчинялся скрепя сердце.
— Мне очень жаль, сударь, — говорил Адриан, который симпатизировал молодому авиатору и восхищался им, — но, увы, мадемуазель неважно себя чувствует.
— Ах, вечное недомогание, верно? — иронически говорил де Флёрьё. — У меня такое ощущение, что она не желает меня видеть.
— Мне очень-очень жаль, сударь, — отвечал дворецкий. — В самом деле, искренне жаль.
— Прошу вас, передайте эти цветы и мою карточку! — говорил граф.
— Разумеется, разумеется, я передам, — говорил Адриан с коротким поклоном. — Как передаю всегда.
И Пьер устало уходил, огорченно опустив голову.
Рене де Фонтарс и Ги де Бротонн обвенчались 28 января 1920 года в парижской церкви Святого Августина; на церемонии — как и год с лишним ранее, на похоронах ее отца — присутствовало большинство важных знатных семейств Франции. Все отмечали, как прелестна невеста Рене, маленькая, темноглазая, хотя кое-кто обратил внимание, что она явно казалась печальной.
После церковной церемонии состоялся пышный банкет, а затем бал, продолжавшийся всю ночь в парадном зале особняка де Бротоннов в Нейи. После обязательного первого танца с мужем, который был уже пьян и неловко кружил ее по паркету, то и дело наступая на подол ее свадебного платья, Рене весело танцевала всю ночь со всеми старыми и молодыми кавалерами, которые ее приглашали, в том числе несколько раз с дядей Габриелем, который украдкой нежно ее поглаживал, тогда как забывчивый молодой муж Ги игнорировал ее, предпочитая пить с разгульными приятелями.
— Проведите эту ночь со мной, — шепнула Рене Габриелю во время танца.
Виконт от души рассмеялся:
— Твою брачную ночь? В доме твоих свекра и свекрови? Ты с ума сошла?
— Они живут в другом крыле, — ответила она. — И не узнают. Да и с каких пор вас интересует, чтó другие подумают о вашем поведении?
— Мне кажется, у твоего нового мужа сегодня несколько иные планы касательно тебя, дорогая.
— У меня отдельная спальня, — сказала Рене. — И я не намерена сегодня спать с де Бротонном. Если вообще буду спать с ним.
Виконт еще пуще развеселился:
— Да, точно так же было со мной и Аделаидой. Она была до того безобразна, что я просто не мог заниматься с ней любовью, но в общем и целом, полагаю, наш брак функционировал прекрасно.
Теперь настал черед Рене посмеяться:
— Да, для вас. Вы распоряжались состоянием жены. А она теперь живет серой мышкой в норке монастыря.
— Она сама сделала такой выбор, — сказал виконт.
Незадолго до рассвета, когда бал покидали последние гости, Рене провела дядю по черной лестнице к себе в спальню, в то крыло, которое родители Ги предоставили новобрачным как парижскую квартиру.
Сам жених давно спал на диване в кабинете, где пил и играл в карты с друзьями. Через некоторое время после того, как Рене ушла, он проснулся и пошел в комнату невесты, однако дверь была заперта. Уверенный, что она просто разыгрывает робкую новобрачную, молодой Ги негромко постучал.
— Открой, дорогая, — сказал он. — Это я, твой муж. Впусти меня. Обещаю быть с тобой нежным и ласковым.
На это Рене и виконт, занимавшиеся любовью, начали хихикать, уткнувшись в подушки, чтобы их не услышали.
— Уходи, — в конце концов сумела ответить Рене. — Я сплю.
— Отопри дверь, дорогая. — Де Бротонн понизил голос до хриплого шепота. — Сегодня наша брачная ночь, и я хочу ею воспользоваться.
Беззаконные любовники развеселились пуще прежнего.
— Вы пьяны, сударь, — сказала Рене, смеясь до слез и обращаясь к мужу официально, на «вы», вместо фамильярного «ты». — Уходите.
— Почему ты смеешься? — сказал де Бротонн. — Ты не одна? Я требую открыть дверь сию же минуту!
— Никого здесь нет, — сказала Рене. — Я видела сон и смеялась во сне. — Она прижалась к Габриелю, чей огромный член все еще был в ней, и оба они пребывали в большом возбуждении. — Мне просто снился дивный сон. Говорю вам, уходите.
— Вы моя жена, — сурово произнес де Бротонн. — Я ваш муж и хозяин этого дома. Сегодня наша брачная ночь, и вы, мадам де Бротонн, отопрете эту дверь сию же минуту.
— Я не стану спать с вами сегодня, сударь, — ответила Рене. — И это все, что я имею сказать. Можете стоять там хоть до утра, но ваши мольбы только разбудят слуг и поставят вас, как мне кажется, в весьма затруднительное положение. Я не открою дверь. Последний раз говорю вам, уходите, оставьте меня в покое.
Хотя жених был пьян, упоминание о том, что в собственную брачную ночь он может попасть в унизительное положение перед слугами, которых знал всю жизнь, произвело впечатление. Пробурчав сквозь зубы, что утром разберется с мадам, раз и навсегда, хотя утро-то уже наступило, Ги де Бротонн уковылял в собственную комнату, где рухнул на кровать, прямо в свадебном костюме, и немедля погрузился в пьяный сон. Когда в середине дня наконец проснулся, он лишь крайне смутно помнил предшествующие события. Даже тот факт, что он женат, казался ему едва ли не неожиданностью, хотя он был совершенно уверен, что своими правами не воспользовался.
По возвращении из короткого бессмысленного свадебного путешествия в Биарриц, где так и не вступили в супружеские отношения, молодые уехали в Ле-Прьёре, бургундское охотничье поместье, которое родители Ги подарили им на свадьбу, и там, на сотнях гектаров полей и лесов, он мог, следуя обычаю пращуров, предаться своей подлинной страсти — конной охоте с собаками на оленей и кабанов.
Действительно, минуло почти три месяца, пока Рене в конце концов допустила мужа в свою постель, да и то лишь от отчаянной скуки. Хотя де Бротонн явно наслаждался жизнью сельского помещика и заявлял, что никогда бы отсюда не уехал, Рене именно в Ле-Прьёре начала осознавать отупляющее однообразие своего будущего — бесконечные дни безделья, сплетни, коктейли, ужины, охоты и гости в доме, та же самая жизнь, какую некогда вели ее родители, а до них — их родители, да и она сама ребенком. Молодой Ги приглашал из Парижа своих друзей и тех, кто владел поместьями и замками в округе и за ее пределами, развлекал их на широкую ногу пышными банкетами, изысканными винами и яствами. Кроме главного егеря, псаря и множества конюхов, де Бротонны содержали полный штат прислуги и их семьи, которые обслуживали новобрачных: камердинера, шофера, горничную, шеф-повара и секретаря.
Когда стало по-весеннему тепло, гости, приезжавшие по выходным, играли в теннис и крокет, планировали охоты в своих поместьях на следующую осень и зиму. Вино лилось рекой. Сам Ги каждое утро за завтраком пил шампанское, опрокидывал рюмочку-другую коньяку перед охотой, аперитивы и огромное количество вина в обед, джин с тоником на британский манер после теннисных матчей, снова аперитивы и вино к ужину, после чего красноносый хозяин уводил мужчин в библиотеку на коньяк и сигары. Рене не возражала против мужниных выпивок, потому что ко времени отхода ко сну Ги был уже настолько пьян, что по крайней мере не приставал к ней. В Ле-Прьёре она тоже настояла на отдельной спальне.
Но однажды воскресным вечером в начале апреля, когда гости разъехались и они вдвоем сели ужинать, Рене нарушила привычное молчание и объявила мужу:
— Я хочу ребенка.
— Мне казалось, ты ненавидишь детей и не хочешь их иметь? — сказал Ги.
— Да, я люблю чужих детей. Но я сойду здесь с ума, если не найду себе занятие.
— Прекрасно! Однако, насколько я понимаю, чтобы зачать ребенка, мужчина сначала должен осуществить со своей женой некий акт. Каковой, если память мне не изменяет, в нашем браке покуда не состоялся.
— Что ж, я вполне к этому готова, — сказала Рене. — Сегодня ночью, если хочешь, вполне подходящее время.
— Вполне готова… подходящее время… как романтично. Будто речь идет о визите к дантисту, а? — Он взял со стола колокольчик, чтобы вызвать дворецкого. — Хорошо, дорогая, давай разопьем бутылку шампанского, чтобы отметить нашу запоздалую брачную ночь.
Не любительница возлияний, Рене на сей раз решительно заставила себя присоединиться к мужу и осушила несколько бокалов праздничного шампанского. Потом Ги выпил бутылку вина за ужином и два коньяка после, так что был весьма пьян, когда явился в постель к жене. Несмотря на одеколон, которым он романтически обрызгался, от него разило алкоголем и сигарным дымом, и он мертвым грузом навалился на Рене, а она не двигалась, отвернув голову. Он быстро кончил с каким-то судорожным вздохом, и на миг она даже испугалась, не стошнит ли его, а потом он так и уснул на ней с громким храпом.
— Черт, — пробормотала Рене, — свинья. — Она с трудом выбралась из-под него.
Следуя совету старой кухарки, которую, как часто в своей жизни, Рене выбрала в Ле-Прьёре своей наперсницей, Рене подняла ноги повыше и держала их так некоторое время, чтобы семя мужа укрепилось. Потом встала и взяла в туалетном столике небольшой флакончик куриной крови, который приберегла для нее Полетта. «Старый крестьянский фокус, мадам, — подмигнув, сказала старуха. — Всем мужьям нравится думать, что они у нас первые, и на время эта иллюзия делает их к нам добрее. Поверьте, хозяин никогда разницы не узнает. Римский папà и тот обманется!» Рене полила куриной кровью простыню на своей половине кровати. Потом, не имея ни малейшего желания спать на этом месте, тем паче рядом с храпящим мужем, взяла свою подушку и плед и устроилась в шезлонге в углу спальни.
Молодой Гиде Бротонн проснулся наутро в постели жены со слегка ожившей надеждой, что впредь его брак изменится в лучшую сторону и даже станет более страстным. События ночи запомнились ему весьма туманно, но помнил он все же достаточно и не сомневался, что превосходно выполнил свои супружеские обязанности.
Со двора внизу доносился гулкий цокот конских копыт по булыжнику; Ги сообразил, что именно этот звук разбудил его, и увидел, что Рене ушла. Он не помнил, чтобы ночью они касались друг друга или обменивались иными супружескими ласками. Отбросив одеяло, заметил на простыне деликатное пятнышко крови, и это зрелище вправду принесло ему большое удовлетворение. Оно не только доказывало чистоту его жены, но и подтверждало его собственные действия. Да, все-таки то был не сон.
Ги встал, нагишом подошел к окну, распахнул ставни, чтобы впустить утреннее солнце, и увидел внизу, как Рене верхом на лошади едет от конюшни через двор. Она не подняла голову, и некоторое время он наблюдал за ней, восхищаясь ее стройной фигуркой в бриджах и жакете для верховой езды. Охваченный непривычной нежностью, пожалуй, первым подобным порывом в их браке, он приветственно поднял руку и крикнул ей: «Моя малышка!», а она в изумлении подняла голову.
— Почему ты ушла, не разбудив меня?
Ги сообразил, что стоит у окна голый, с утренней эрекцией, засмеялся и раскинул руки.
— Видишь, надо было разбудить меня, дорогая.
Он не мог не заметить, как по лицу жены тенью скользнула досада.
— Прикройтесь ради бога, — прошипела Рене, — пока слуги не увидели.
— Кому какое дело! — смело сказал он. — Вернись в постель. На завтрак разопьем бутылку шампанского.
Рене не ответила, не посмотрела на мужа. Выехала со двора, пустив лошадь легким галопом. Ги смотрел, как его красивая молодая жена скачет прочь, утренняя эрекция слабела, вместе с его надеждами на перемену к лучшему. Ну и ладно, подумал он. Выпью шампанского один.
Рене не позвала Ги к себе в постель ни этой ночью, ни следующей, ни после. Их брак тотчас вернулся к прежней ситуации, опять стал вежливой формальностью, и, когда не было гостей, они ужинали в молчании, обращаясь друг к другу «сударь» и «сударыня» и на «вы». Днем они почти не виделись, порой Рене даже обедала у себя. И очень часто велела шоферу отвезти ее на станцию в Шатийон-сюр-Сен, садилась на парижский поезд и останавливалась в их доме в Нейи.
Через месяц Рене убедилась, что беременна. Нужно было сделать массу приготовлений, и впредь это служило ей оправданием частых поездок в Париж. На шестом месяце она просто осталась в городе, чтобы находиться под постоянным медицинским наблюдением. Она не собиралась отдавать себя в дрожащие руки старого деревенского лекаря, доктора Мореля, или рожать ребенка в Ле-Прьёре под надзором суеверной старой повитухи, мадам Боннетт.
Со своей стороны Ги не возражал, чтобы Рене перебралась в Нейи; в общем-то он почти не замечал ее отсутствия в Ле-Прьёре. По выходным по-прежнему приезжали друзья, а осенью начался сезон охоты с обычными фанфарами и традициями — пышными ужинами, выпивкой, элегантным антуражем, охотничьими рогами егерей и лаем собак, эхом разносящимся по лесу.
Раз в месяц Ги непременно ездил в Париж, чтобы соблюсти хотя бы видимость брака и навестить семейного бухгалтера, который выплачивал ему ежемесячное содержание. В разгар охотничьего сезона, когда подошло время родов, Рене облегченно вздохнула: муж присутствовать не будет.
Ребенок, девочка, родился 7 декабря 1920 года и был крещен Мари-Бланш Габриель Морисетта де Бротонн.
Хотя Рене старалась любить свою дочь, материнство было ей не по душе. Скуку в Ванве оно не развеяло, отношения с мужем не улучшило. Она винила мужа и ребенка, что они держат ее пленницей в провинции, и все больше времени проводила в Нейи, оставляя младенца, Мари-Бланш, с кормилицей и няней — крепкой крестьянской девушкой по имени Луиза. А когда близость к свекру и свекрови стала раздражать Рене, она настояла, чтобы Ги снял ей в Париже другую квартиру. Это давало ей большую свободу — она могла видеться с друзьями, сколько угодно ужинать в городе вне контроля семьи и, если заблагорассудится, даже ходить вечерами в дансинги с другими мужчинами. Ее дядя, виконт Габриель де Фонтарс, периодически наезжал из Египта в Париж и порой останавливался не в клубе, а в ее квартире. Кроме того, Габриель снял квартиру в Лондоне, где Рене временами навещала его, но нередко ездила в Лондон просто за покупками.
Во время одной из таких поездок в Лондон летом 1921 года, когда Рене ужинала с друзьями в «Кларидже», сомелье принес к их столику бутылку шампанского «Моэт и Шандон» урожая 1914 года и презентовал ее Рене.
— Боюсь, здесь какая-то ошибка, — сказала Рене. — Наверно, вы перепутали столики. Я не заказывала шампанское.
— Это подарок вам от некоего джентльмена, сударыня, — сказал сомелье с легким поклоном, — с выражением его почтения. Он просил передать вам записку. — Он передал Рене визитную карточку, на обороте которой было от руки написано несколько слов.
Записка гласила: «Это шампанское изготовлено в год нашего первого поцелуя, ровно в полночь под омелой. Помните? Пусть оно ласкает Ваши губы, как Ваши губы ласкали мои». Еще прежде чем перевернула карточку и прочитала имя, Рене уже знала, кто послал шампанское — «маленький паша», князь Бадр эль-Бандерах.
— Князь сегодня вечером в ресторане? — спросила Рене.
— Да, разумеется, — сказал сомелье, который как раз откупоривал шампанское, меж тем как официант расставлял бокалы перед Рене и тремя ее спутниками.
— Можете сказать мне, где он сидит?
— Князь сидит за столиком на четыре персоны в дальнем углу ресторана справа от вас, сударыня, — сказал сомелье, извлекая пробку и не поднимая глаз, — он с дамой и с еще одной парой.
На обороте одной из своих визитных карточек Рене написала князю Бадру записку, предложив встретиться с нею через пятнадцать минут на веранде.
— Будьте добры, передайте это князю, — попросила она сомелье.
— Разумеется, сударыня, — отвечал тот.
— Скажите, в четырнадцатом году был хороший урожай винограда?
— Сударыня, к тому времени, как созрел урожай четырнадцатого года, — сказал сомелье, — немцы уже добрались до виноградников в вашей стране. И это весьма затруднило работу сборщиков и виноделов. Однако немного превосходного шампанского в тот год было произведено.
Когда Рене вышла на веранду, князь уже стоял у балюстрады, спиной к ней, курил сигарету и смотрел на сады.
— Отчего же, я помню тот поцелуй, — сказала Рене, подойдя к нему. — Как бы я могла забыть?
Князь Бадр повернулся к ней лицом, улыбаясь, белые зубы сверкнули на смуглом лице.
— Пока стоял здесь, я вспоминал веранду во дворце моего отца в Арманте, — сказал он, — и тот день, когда мы обхитрили вашу бедную гувернантку мисс Хейз и пошли танцевать в мавзолее моего предка.
Рене засмеялась.
— Еще одно незабываемое воспоминание. Здравствуйте, князь Бадр.
— Здравствуйте, мадемуазель Рене.
Они обнялись и расцеловались в обе щеки.
— Как приятно видеть вас. И сколько же времени прошло.
— Да, последний раз, помнится, мы виделись в «Двадцать девятом», в Париже, — сказала Рене, — когда вы приходили предупредить меня о дядиных неприятностях и об угрозе, что немцы заберут Армант. Удивительно, сколько всего с нами и с миром произошло с той поры, верно?
— Действительно.
— Вы воевали, Бадр?
— Воевал, Рене. Вы же знаете, я гражданин Англии. И служил в Королевском воздушном корпусе.
— А красивая женщина за вашим столиком — ваша жена?
— Да. Я слышал, вы тоже замужем.
— Вы счастливы?
— Вполне. У нас уже трое детей, два мальчика и девочка. А вы?
— У меня дочь. Ей нет еще и года. Правда, мой брак, наверно, не столь удачен, как ваш.
— Мне жаль это слышать.
— Это моя ошибка. Мне следовало выйти за вас, когда была возможность, маленький паша.
Он рассмеялся, и они обнялись снова, на сей раз поцеловавшись в губы.
— Я остановилась в городской квартире Габриеля. Посейчас мне пора возвращаться к столу. У вас есть моя карточка с адресом. Я здесь одна и пробуду в Лондоне еще несколько дней. Прошу вас, приходите. Когда вам будет угодно.
— Даже сегодня вечером?
— Особенно сегодня вечером.
По возвращении из Лондона Рене, как она считала, предприняла еще более героическую, нежели в первый раз, попытку переспать с мужем, который теперь окончательно ей опротивел. То был всего-навсего второй и последний супружеский акт в их браке, и Ги де Бротонн счел поистине чудом, а равно и поразительным свидетельством своей мужской силы, что жена и на сей раз забеременела.
— Занимайся мы любовью чаще, дорогая, — гордо сказал он ей, когда узнал о беременности, — детей в нашем доме было бы не меньше, чем у крестьян во французской глубинке.
— Какой ужас, — отозвалась Рене, вспомнив семейство кухарки Урсулы в Бретани с их двадцатью двумя детьми, включая недоумка Элуа, давнишнего ее поклонника.
Второй ребенок Рене, сын, родился в марте следующего, 1922 года. Нареченный Тьерри де Бротонном, а прозванный Тото, младший братишка Мари-Бланш был младенец смуглый, кудрявый, веселый. Не в пример сестре и к большому облегчению матери, он не унаследовал крупный бротонновский нос, и Рене любила его куда больше, чем дочку. Хотя она стала несколько более заботливой матерью, отношения с мужем не наладились, и Рене как никогда много времени проводила в Париже, иногда забирая с собой гувернантку и детей.
Однажды вечером в Париже, через десять месяцев после рождения Тото, Рене отправилась на костюмированный бал и ради такого случая достала свой старый костюм придворного негритенка-пажа времен Людовика XV и сделала черный грим. А поскольку она славилась в обществе как прекрасная танцорка, мужчины, что молодые, что старые, в тот вечер, как всегда, наперебой приглашали ее танцевать.
Солидную часть заемного удовольствия костюмированных балов составляют иллюзия собственного инкогнито и инкогнито партнера по танцам, а вдобавок возможность анонимных проступков, что вызывало у Рене особый эротический восторг. Четверо мужчин, которых она не узнала, выступали тем вечером в ролях д’Артаньяна и трех мушкетеров — все в алонжевых париках, с наклеенными бородками и усами, в бриджах, высоких кожаных сапогах, колетах, плащах и широкополых шляпах с перьями, со шпагами в ножнах на перевязи. Рене танцевала с одним из них, который представился Атосом, затем с Портосом и, наконец, с Арамисом, каждый сделал с нею тур на танцполе. Наконец настал черед д’Артаньяна, и три мушкетера, разыгрывая яростную ревность, атаковали его, устроив бой на шпагах. Все четверо фехтовали превосходно и явно были хорошими спортсменами, а шуточная схватка была прекрасно отрепетирована и поставлена как театральный спектакль. Остальные гости с восхищением перестали танцевать и расчистили место, смеясь и подбадривая фехтовальщиков.
Тот, что представился Портосом, нанес удар по левому плечу д'Артаньяна, рука которого вдруг отделилась от тела, — окружающие ахнули, но тотчас разразились громким смехом, когда она стукнула об пол и все поняли, что это просто деревяшка. Снова заиграл оркестр, д’Артаньян другой рукой подхватил Рене и закружил по танцполу.
— Вот так, дорогая, я на самом деле остался без руки, — шепнул он на ухо Рене.
Эта реплика заставила Рене замереть посреди танца и отпрянуть. Хотя лицо партнера было скрыто под длинным париком, бородкой и усами, а шляпа надвинута низко на лоб, она посмотрела ему в глаза и тотчас его узнала.
— Пьер де Флёрьё, черт!
Он рассмеялся.
— Ах, Рене де Фонтарс, я бы узнал негритенка-пажа где угодно.
— Какой стыд! Я совершенно не ожидала, что кто-нибудь на этом бале был и на новогоднем празднике в канун восемнадцатого года в «Кафе-де-Пари», иначе надела бы костюм пооригинальнее. Но этот лежал в чемодане и по-прежнему подходит.
— Он очень вам идет, дорогая. И оживляет прекрасные воспоминания о нашей любви. Давайте танцевать, как в ту ночь, когда падали бомбы. — Де Флёрьё снова подхватил ее и повел по танцполу.
— Вы всегда были прекрасным партнером. И сейчас тоже. Кстати, теперь я — Рене де Бротонн.
— Ах да, конечно. Поверьте, я следил за вами все эти годы, дорогая. Вы рады замужеству и материнству?
— Даже меньше, чем ожидала, — призналась Рене.
— Я же говорил, вам надо было выйти за меня.
— Я не могла. И все вам объяснила, Пьер. Я дала слово отцу на его смертном одре.
— Да, и вы сдержали свое слово. Но вы же не обещали остаться с де Бротонном навсегда. У меня в делах блестящие перспективы, дорогая. Я работаю с Андре Ситроеном, занимаюсь открытием оптовых продаж автомобилей в Румынию, Турцию, Египет, Югославию[16] и Грецию. Надеюсь, наше предприятие ожидает большой успех. С теми деньгами, какие я теперь зарабатываю, я делаю полный ремонт замка Марзак. Жду не дождусь, когда вы его увидите.
— Вы так говорите, словно мы уже вместе.
— Да, ведь так оно и есть.
Этого оказалось достаточно, чтобы любовь Рене и Пьера вспыхнула вновь и они признали, что с первой встречи им суждено быть вместе и ничто не может их разлучить. Она сдержала клятву, данную отцу. Два месяца спустя Рене ушла от мужа, Ги де Бротонна, оставила детей — двухлетнюю Мари-Бланш и годовалого Тото, — сбежала к очаровательному однорукому Пьеру де Флёрьё.
Колетт Сидони Габриель (1873–1954) — французская писательница, одна из звезд Прекрасной эпохи; Луис Пьер (1870–1915) — французский поэт и писатель-модернист. — Здесь и далее прим, перев.
Право господина (фр.).
Ланвен Жанна (1867–1946) — французская художница-модельер, основательница собственного дома высокой моды.
«Международная компания спальных вагонов и скорого европейского железнодорожного сообщения» (фр.).
Смил-Роу — лондонская улица, где расположены ателье дорогих мужских портных.
Основанная в 1866 г. компания, выпускающая дорогую обувь.
Джеллаба — длинная рубаха свободного покроя, с длинными рукавами и остроконечным капюшоном.
Леди Годива (XI в.) — жена графа Мерсийского; по легенде, в 1040 г. граф ввел налог на жителей г. Ковентри, которому она покровительствовала; в ответ на просьбу жены об отмене налога он поставил условие, чтобы она проехала через город верхом обнаженная; Годива сделала это, приказав горожанам закрыть окна и оставаться в домах.
Прекрасной Франции (фр.).
Восточный вокзал (фр.).
Кот-д’Аржан (Серебряный берег) — французское побережье Бискайского залива.
Сладкий зеленый горошек по-французски (фр.).
Легкие блюда перед десертом (фр.).
«Гота» — немецкий бомбардировщик времен Первой мировой войны.
Рихтгофен Манфред фон (1892–1918) — германский летчик-истребитель, лучший ас Первой мировой войны с 80 сбитыми самолетами противника.
Точнее: Королевство сербов, хорватов и словенцев, которое только с 1929 г. стало называться Королевством Югославия.