Я проснулась в третьем часу дня; живот крутило от боли, челюсть ныла, – видимо, я скрежетала зубами все пять часов, пока спала. Проклятый наркотик. Эмме тоже было несладко – это я поняла, увидев на ее подушке маленькую горку ресниц. Я собрала их в руку и растерла пальцем. Они были твердыми от туши, и у меня на ладони осталось темно-синее пятно. Стряхнула их в блюдце на прикроватной тумбочке. Потом пошла в ванную, где меня стошнило. Я всегда отношусь к этому спокойно. Помню, когда меня рвало в детстве, мама ласково говорила, придерживая мне волосы: «Пусть из тебя выйдет вся эта дрянь, моя милая. Старайся вывести ее из себя всю, до конца». Поэтому теперь я даже радуюсь, чувствуя позывы, слабость, горечь во рту. Не стоит и удивляться – так и есть.
Вернувшись в комнату, я заперла дверь, разделась догола и снова легла в постель. Головная боль отдавала в ухо, ныли шея и спина. Живот крутило все сильнее; челюсть болела так, что рот не открыть; рану на ноге пекло огнем. Кровь шла до сих пор – вся простыня была в пятнах. С той стороны, где лежала Эмма, тоже – светлые брызги там, где грудь, темное пятно на по душке.
Сердце билось как шальное, я дышала с трудом. Знает ли мама, что случилось? Необходимо это выяснить. Видела ли она свою малышку Эмму? Что мне теперь грозит? Меня охватил панический ужас. Сейчас случится что-то страшное. Несмотря на этот параноидальный бред, я понимала: после приема наркотиков у меня в крови упал уровень серотонина, и мне все виделось в мрачных красках. Я твердила себе это, но тут же зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Совсем забыла об убитых девочках, дурная голова, даже ни разу не вспомнила ни об Энн, ни о Натали. И что еще хуже, я предала Мэриан, заменив ее Эммой и не пожелав с ней разговаривать во сне. Это не предвещает ничего хорошего. Я плакала, испытывая такое же чувство облегчения, очищения, как при рвоте, пока моя подушка не намокла, а лицо не распухло, как у пьяницы. Потом дернулась дверная ручка. Я постаралась успокоиться, погладив себя по щеке, в надежде, что посетитель уйдет, если я буду молчать.
– Камилла, открой.
Мамин голос, но не сердитый. Просит открыть – не требует. Уговаривает. Я молчала. Ручка дернулась еще, потом еще. Стук. Затем звук удаляющихся шагов и тишина.
«Камилла, открой».
Вспомнилось, как мама сидит на краю моей кровати, держа передо мной ложку с сиропом, от которого исходит кислый запах. От ее лекарств мне всегда становилось хуже, чем прежде. Слабый желудок. Не настолько, как у Мэриан, но все же слабый.
Ладони покрылись испариной. «Лишь бы она больше не приходила». В голове мелькнула еще одна картинка: Карри – один из его паршивых галстуков болтается на животе – врывается в комнату, чтобы меня спасти. Уносит меня на руках в свой прокуренный «форд таурус». Эйлин гладит меня по волосам. Едем в Чикаго.
В замке повернулся ключ. Не знала, что он у мамы есть. Она вошла с самодовольным видом, подбородок, как всегда, гордо поднят, ключ свисает с руки на длинной розовой ленте. Мама была в бирюзовом сарафане, держала в руках пузырек хирургического спирта, пачку салфеток и шелковистую красную косметичку.
– Привет, моя маленькая, – сказала она и вздохнула. – Эмма рассказала, что с вами произошло. Бедные мои малышки. Она все утро просидела в туалете. Ей-богу, мясо сейчас есть опасно, кроме того, что производится у нас на ферме, – хоть и самонадеянно это звучит. Эмма говорит, это все, вероятно, от курицы?
– Наверно, – ответила я. Мне оставалось только поддержать Эмму, что бы она ни наплела. Я понимала, что сестра скорее выкрутится, чем я.
– И надо же было упасть в обморок прямо на нашей лестнице, у меня под носом, пока я спала. Какое несчастье! – продолжала Адора. – Ты видела ее синяки? Можно подумать, она с кем-то подралась.
Как только мама на это купилась? Она слишком хорошо разбиралась в болезнях и ранах, поэтому поверить этому могла только в том случае, если сама этого хотела. Теперь она приготовилась меня лечить, а я была слишком слаба и несчастна, чтобы ей противиться. Я снова заплакала, не в силах себя сдержать.
– Мне плохо, мама.
– Знаю, деточка.
Она сбросила одеяло, оголив меня целиком одним ловким движением, а когда я инстинктивно закрылась руками, она взяла их и твердо положила вдоль моих боков.
– Камилла, я должна тебя осмотреть.
Взяв меня за подбородок, мама повернула мою голову влево и вправо, оттянула вниз нижнюю губу, как будто осматривая лошадь. Потом медленно подняла мне руки, ощупала подмышки, шею – не увеличены ли лимфоузлы. Знакомые процедуры. Она положила руку мне между ног, быстро и профессионально. Так проще определить, нет ли температуры, как она всегда говорила. Потом медленно и легко провела прохладными руками по моим ногам и вонзила палец прямо в открытую рану на лодыжке. От боли у меня в глазах вспыхнули зеленые огни, я непроизвольно подогнула ноги под себя и отвернулась от нее. Воспользовавшись моментом, она стала ощупывать мне голову, пока ее палец не уткнулся в рану на затылке.
– Потерпи еще чуть-чуть, Камилла, скоро закончим.
Намочив салфетку спиртом, она принялась тереть мне рану на ноге, и скоро из-за слез я перестала видеть. Потом она туго перевязала ногу и обрезала бинт маленькими ножницами из косметички. Кровь скоро просочилась сквозь повязку, которая стала похожа на японский флаг, – вызывающий красный круг на сплошном белом фоне. Потом она наклонила мне голову одной рукой, а другой стала натягивать волосы на затылке. Выстригала их вокруг раны. Я начала вырываться.
– Не смей, Камилла, так я тебя пораню. Ложись на место и будь умницей.
Она прижала прохладную руку к моей щеке и, удерживая мне голову на подушке, выстригала прядь за прядью – щелк-щелк-щелк, потом отпустила. Я почувствовала странный, непривычный холодок, потрогала затылок и нащупала колючую проплешину размером с детскую ладонь. Мама отвела мою руку вниз, подложила мне под бок и стала протирать рану спиртом. У меня снова сперло дыхание – боль была оглушительной.
Она повернула меня на спину и протерла руки и ноги мокрым полотенцем, словно я была прикована к постели. Ее веки покраснели – опять выдергивала себе ресницы. На щеках играл девичий румянец. Она взяла косметичку и стала перебирать тюбики и коробочки с таблетками, пока не нашла на дне маленький сероватый сверток из кусочка салфетки. Развернув его, достала ярко-голубую таблетку.
– Одну минутку, дорогая.
Ее шаги быстро застучали по лестнице, и я поняла, что она направилась на кухню. Потом те же быстрые шаги вернулись в комнату. Она держала в руке стакан молока.
– Вот, Камилла, проглоти таблетку и запей.
– Что это?
– Лекарство. Противоинфекционное и антибактериальное. Убьет любые бактерии, которые проникли к тебе с пищей.
– Что это? – повторила я.
На ее груди проступили розовые пятна, а улыбка стала мерцать, как свеча на сквозняке, то появляясь, то пропадая, быстро-быстро.
– Камилла, я твоя мать, и ты у меня дома.
Розовые стеклянные глаза. Я отвернулась от нее, и меня снова охватила паника. Вот и наказание за мою провинность.
– Камилла, открой рот.
Голос ласковый. Уговаривает. У меня под рукой замигало: «медсестра».
В детстве я часто отказывалась принимать все эти таблетки и препараты, но при этом чувствовала, что теряю ее любовь. Как же Эмма была похожа на нее, когда ластилась ко мне, упрашивая попробовать экстази! Я знала, что, если откажусь, будет только хуже. Проще согласиться. Раны, промытые спиртом, горели как в огне, и эта боль приносила такое же облегчение, как порезы. Я вспомнила, с каким довольным видом Эмма, взмокшая и слабая, лежала в маминых руках.
Я повернулась к маме. Она положила таблетку мне на язык, влила в рот густого молока и поцеловала в щеку.
Через несколько минут глаза застелил туман, кислый, как мое несвежее дыхание. Снилось, как мама вошла ко мне в спальню и сказала, что я больна. Она легла на меня и приложила рот к моему. Я почувствовала в горле ее дыхание. Она несколько раз меня поцеловала. Потом поднялась, с улыбкой пригладила мне волосы. И выплюнула себе в руки мои зубы.
Я проснулась в сумерках; лоб горел, голова кружилась, вдоль шеи тянулся длинный след засохшей слюны. В теле слабость. Я завернулась в тонкий халат и, вспомнив про обрезанные волосы, снова заплакала.
– Это из-за экстази, – прошептала я, поглаживая себя по щеке. – Некрасивая стрижка – не конец света; буду носить хвост.
С трудом волоча ноги, вышла в коридор. Суставы хрустели, костяшки пальцев по какой-то неведомой мне причине были распухшими. С первого этажа слышалось мамино пение. Я постучала в дверь Эммы; она жалобным голосом откликнулась: «Входи».
Она сидела голой на полу перед своим огромным кукольным домиком, сося палец. Под глазами темные, почти фиолетовые круги, на лбу и груди – пластырь. На кровати сидела ее любимая кукла, обернутая бумагой, на которой Эмма нарисовала фломастером множество красных точек.
– Что она тебе сделала? – сонно спросила она, полуулыбаясь.
Я повернулась и показала выстриженное место на затылке.
– И еще она дала мне таблетку, от которой мне так плохо, что я едва держусь на ногах, – сказала я.
– Голубую?
Я кивнула.
– Да, это ее любимое лекарство, – пробормотала Эмма. – От него спишь, потом просыпаешься горячей, изо рта течет слюна, и тогда она приводит своих подруг, чтобы они на тебя посмотрели.
– Она так уже делала?
Я похолодела, хотя была мокрой от пота. Мои опасения сбывались: скоро случится что-то ужасное. Эмма пожала плечами:
– Мне все равно. Иногда я не глотаю таблетку, а ей говорю, что проглотила. И тогда мы обе остаемся довольны. Я играю с куклами или читаю, а когда слышу ее шаги, притворяюсь спящей.
– Эмма… – Я села на пол с ней рядом и погладила ее волосы. Мне хотелось ее приласкать. – Она часто дает тебе таблетки и другие лекарства?
– Только когда мне нездоровится.
– И что ты чувствуешь после этого?
– Иногда у меня поднимается температура, брежу. Тогда она кладет меня в ванну с прохладной водой. Иногда меня тошнит. А иногда я слабею, дрожу, чувствую усталость и хочу спать.
Все повторялось, как с Мэриан. В горле застрял комок. Я снова заплакала, встала, потом села опять. Меня тошнило. Я схватилась за голову. У нас с Эммой те же симптомы, что были у Мэриан! Что же я раньше не могла этого понять, ведь прошло уже почти двадцать лет! Мне было так стыдно, что хотелось кричать.
– Камилла, поиграй со мной в куклы.
Она не замечала моих слез либо не хотела их замечать.
– Эмма, я не могу. Мне надо работать. Притворись спящей, когда услышишь, что мама идет.
Я натянула одежду поверх ноющих ран и посмотрела на себя в зеркало.
«Что за безумные мысли. Не сходи с ума. Но ведь я и не схожу. Мать убила Мэриан. А также Энн и Натали».
Шатаясь, я вошла в туалет, встала на колени, и меня вырвало горячей соленой водой; брызги из унитаза окропили мне лицо. Облегчившись, заметила, что не одна. За мной стояла мама.
– Бедная моя девочка, – прошептала она.
Я вздрогнула и, как была, на четвереньках, побежала от нее. У стены я остановилась и обернулась.
– Почему ты одета, дорогая? – спросила она. – Тебе нельзя выходить из дома.
– Мне надо съездить по делам. И развеяться – от свежего воздуха станет легче.
– Камилла, вернись в постель! – требовательно сказала мама, почти срываясь на крик. Она подошла к моей кровати, откинула одеяло и похлопала по простыне. – Ложись, дорогая, будь благоразумна. Со здоровьем шутки плохи.
Я неловко вскочила на ноги, схватила ключи со стола и бросилась мимо нее за дверь.
– Мама, не могу. Я ненадолго.
Оставив Эмму играть в кукольную больницу в своей комнате, я села в машину и помчалась по дороге. На бешеной скорости машину занесло, и я погнула бампер, стукнувшись о высокой бордюр на спуске с холма – там, где начиналась улица. Толстая женщина, проходящая мимо с ребенком в коляске, укоризненно покачала головой.
Я ехала куда глаза глядят, стараясь собраться с мыслями, перебирая в уме знакомых, живущих в Уинд-Гапе. Кто-то должен был мне четко и ясно сказать, что мои подозрения на Адору необоснованны, либо их подтвердить. Надо было найти того, кто хорошо знал Адору, на чьих глазах прошло мое детство и кто мог в то время оценить обстановку взрослым взглядом, а жил здесь, пока меня не было. Вдруг я вспомнила о Джеки О’Нил, пахнущей «Джуси фрут», пьющей и охочей до сплетен. Вспомнилось, как неожиданно тепло она обратилась ко мне на поминках. Ее слова теперь звучали как предупреждение: «Что-то совершенно ненормальное творилось…»
Именно Джеки и была теперь мне нужна – она говорила все, что придет на ум, и всю свою жизнь знала маму, которая теперь с ней знаться не желает. Ведь Джеки явно хотела мне что-то сказать.
Через несколько минут я остановилась у дома Джеки – современного особняка в стиле XIX века, похожего на дом плантатора времен до Гражданской войны. На лужайке перед домом худой как скелет паренек косил траву. Он ездил взад-вперед на газонокосилке, сгорбившись, с сигаретой в зубах, выстригая полосу за полосой. Вся его спина была в прыщах – вздутых, воспаленных и таких больших, что они были похожи на раны. Еще один подросток, сидящий на метадоне. Джеки уж могла бы ему помочь – заплатила бы двадцать долларов наркоторговцу, чтобы ему не приходилось переплачивать посреднику.
Дверь открыла женщина, оказавшаяся моей давней знакомой. Джери Шилт, на год старше меня, училась со мной в школе имени Калхуна. На ней был накрахмаленный медицинский халат, в точности такой же, как у Гейлы, на щеке, по-прежнему, круглое розовое родимое пятно, которое всегда вызывало во мне жалость. При виде Джери – такой обычной, как в юности, так и сейчас, – хотелось развернуться, сесть в машину и уехать, забыв все тревоги. Глядя на ее заурядное, безыскусное лицо, я на мгновение усомнилась, что в моей среде могло происходить что-то настолько ненормальное. Как можно было такое подумать? Но я осталась.
– Привет, Камилла! Чем могу быть полезной?
По-видимому, ее совсем не интересовало, зачем я пришла. В отличие от всех других женщин Уинд-Гапа она не была любопытной. У нее, наверное, и подруг не было, не с кем сплетничать.
– Привет, Джери! Не знала, что ты здесь работаешь.
– Неудивительно – откуда бы ты могла это знать, – сказала она просто.
Сыновья Джеки – погодки; сейчас им было немного за двадцать: скажем, первому двадцать, второму двадцать один, третьему двадцать два. Мне они запомнились крепышами с толстыми шеями, которые всегда ходили в полиэстеровых тренировочных шортах, и у каждого на пальце был массивный памятный перстень школы имени Калхуна, золотой, с ярко-синим камнем. У них были такие же, как у Джеки, необычайно круглые глаза и белоснежные зубы, выступающие вперед. Джимми, Джаред и Джонни. Они были дома, приехали на каникулы из колледжа, – по крайней мере двое из них: было слышно, как на заднем дворе играют в футбол. Джери, судя по вызывающе хмурому выражению ее лица, предпочитала держаться от них подальше.
– Я приехала, чтобы… – начала я.
– Знаю, зачем ты приехала, – сказала она ровным тоном, без осуждения, но и без одобрения. Констатируя факт. Я была очередной помехой на ее пути.
– Моя мама дружит с Джеки, и я подумала…
– Поверь, я знаю, кто у Джеки в друзьях, – ответила Джери.
Похоже, она не собиралась меня впускать, вместо этого, оглядела меня с головы до ног, потом посмотрела на машину за моей спиной.
– Джеки дружит со многими мамами твоих подруг, – прибавила она.
– Э-э… У меня ведь здесь теперь мало подруг, – с деланым огорчением сказала я. На самом деле я была этим весьма довольна, даже горда, но мне хотелось расположить ее к себе, чтобы пройти в дом, и побыстрее, пока сама не передумала. – На самом деле у меня и в те времена было их не так уж много.
– А как же Кейти Лейси? Ее мама общается с ними со всеми.
Милая Кейти Лейси, которая затащила меня на девичник, а там сама же на меня и напустилась. Наверное, разъезжает сейчас по городу в своем внедорожнике, сзади сидят ее очаровательные маленькие дочки, одетые с иголочки, – скоро будут верховодить подружками в детском саду. Научатся у своей мамы быть особенно беспощадными к некрасивым и бедным девочкам, которые будут желать лишь того, чтобы их оставили в покое. Размечтались.
– Мне стыдно, что я когда-то водилась с Кейти Лейси.
– Да ладно, ты была в общем неплохой, – сказала Джери.
Мне тут же вспомнилось, что у нее была кобыла по кличке Булка. И мы, конечно, шутили, что даже лошадь у Джери была вредной – от булок толстеют.
– Я так не думаю.
Никогда я не принимала в издевательствах активного участия, но и не пыталась вмешаться, чтобы их остановить. Всегда держалась тенью в сторонке и нервно посмеивалась, делая вид, что веселюсь.
Джери все так же стояла в двери, теребя дешевые часы на руке, натянутая как струна, – несомненно, забылась, погрузившись в воспоминания. Неприятные.
Что же ее тогда здесь держит? Приехав сюда, я то и дело вижу знакомые лица – так много женщин проводят здесь всю жизнь, не решаясь уехать. Видимо, им хватает местного кабельного телевидения и ночного магазинчика. Все, кто здесь остался, держатся своих компаний, как и прежде. Красивые, недалекие девочки, такие как Кейти Лейси, которая жила, как и ожидалось, в реставрированном викторианском особняке в двух шагах от нас, играли в том же теннисном клубе, что и Адора, и раз в три месяца ездили за покупками в Сент-Луис. Некрасивые, которых изводили в школьные годы, такие как Джери Шилт, до сих пор прислуживали красивым, понурив головы в ожидании новых насмешек. Чего-то им не хватало, чтобы отсюда уехать, – либо сил, либо ума, а может быть, воображения. Поэтому они остались в Уинд-Гапе, и их жизнь, с прежними невзгодами, шла по замкнутому кругу. И я теперь, с ними за компанию, увязла здесь, как в болотной трясине, и не могу выбраться.
– Пойду скажу Джеки, что ты к ней пришла.
Джери пошла к дальней лестнице в обход, через гостиную, а не напрямую через кухню, через большое окно которой ее могли бы увидеть мальчики.
Наконец она проводила меня в дом. Я вошла в комнату с аляповатым дизайном: на белых стенах – большие пятна и брызги разных цветов, как будто здесь озорничал малыш с красками; красные декоративные подушки, желто-синие занавески, ярко-зеленая ваза с красными керамическими цветами. Над каминной полкой висел забавный черно-белый портрет хозяйки: взгляд, как всегда, хищный, волосы летят по ветру, когти стыдливо спрятаны в кулаках под подбородком. Она была похожа на ухоженную, изнеженную комнатную собачку. Несмотря на болезненное состояние, я не смогла удержаться от смеха.
– Камилла, дорогая! – Джеки вошла в комнату и направилась ко мне, раскинув руки для объятий. На ней был атласный халат, в ушах – серьги кубиками. – В гости ко мне пришла! Милочка, ты выглядишь ужасно. Джери, принеси нам «Кровавой Мэри», быстро! – пролаяла она, обращаясь сначала ко мне, потом к Джери. Наверное, это был смех, но звучал он как лай.
Джери все стояла у двери, пока Джеки не хлопнула перед ней в ладоши.
– Джери, я не шучу. И не забудь на этот раз посыпать солью края бокалов. – Она повернулась ко мне. – Как трудно нынче найти хорошую прислугу! – пробормотала она с серьезным видом, даже не подозревая, что так говорят только в сериалах.
Не сомневаюсь, что Джеки смотрела телевизор беспрерывно, с утра до вечера. Утром завесит шторы и садится перед ящиком, в одной руке стакан, в другой – пульт. Сначала смотрит ток-шоу, потом мыльные оперы, вслед за которыми пойдут криминальные новости, фильмы, комедийные сериалы, криминальные драмы, и напоследок перед сном – какое-нибудь кино о женщинах, которых насилуют, преследуют, предают или убивают.
Джери принесла на подносе бокалы с «Кровавой Мэри», мисочки с сельдереем, маринованными огурчиками и оливками, потом, как велела Джеки, задернула шторы и ушла. Мы с Джеки остались сидеть вдвоем в полутемной прохладной белой комнате, оборудованной кондиционером. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом Джеки вдруг наклонилась и открыла выдвижной ящик журнального столика. В нем лежали три бутылочки лака для ногтей, потрепанная Библия и около десяти оранжевых аптечных пузырьков. Они мне напомнили о Карри и его розах, с которых в больнице срезали шипы.
– Дать тебе обезболивающее? У меня разные есть, хорошие.
– Спасибо, пожалуй, лучше поберегу мозги, – ответила я, не понимая, серьезно ли она говорит или шутит. – Большой у тебя запас, впору свою аптеку открывать.
– О да, мне крупно повезло! – сказала она, морщась, как будто коктейль стал вдруг горьким. – Оксиконтин, перкоцет, перкодан. Врач постоянно дает мне новые таблетки – все, что у него появляется. Но надо сказать, они здорово поднимают настроение.
Она высыпала на ладонь несколько белых таблеток и закинула в рот, потом улыбнулась мне.
– Чем ты больна? – спросила я, почти страшась ответа.
– О, дорогая, это очень интересный вопрос. Они же ни черта не знают. Один говорит, что у меня волчанка, другой – артрит, третий – какой-то аутоиммунный синдром, а четвертый и пятый уверяют, что все проблемы идут от головы.
– А сама что думаешь?
– Что я думаю? – Джеки округлила и без того круглые глаза. – Думаю, что, пока мне дают лекарства, я не очень-то об этом переживаю. – Она снова засмеялась. – Мне от них в самом деле хорошо.
Я не могла понять, храбрится ли она или действительно подсела на таблетки.
– Удивительно, как Адора еще не догадалась просить таблетки у своего врача, – хитро щурясь, сказала Джеки. – Знала бы она, сколько их у меня, тогда бы постаралась. Впрочем, у нее же нет этой дурацкой волчанки. Ну, она бы что-нибудь придумала. Рак мозга, например.
Она снова отпила «Кровавой Мэри», испачкав верхнюю губу томатным соком и солью, отчего она стала казаться распухшей. Этот глоток успокоил Джеки, и она стала смотреть на меня тем же взглядом, что на поминках по Натали, как будто стараясь запомнить мое лицо.
– Господи, как же странно видеть тебя взрослой, – сказала она, гладя мне колено. – Что привело тебя ко мне, дорогая? Дома все в порядке? Может, с мамой что-то не так?
– Нет-нет, ничего такого.
Не хотелось говорить напрямик.
– Ах. – Она испуганно оправила халат дрожащей рукой. Где-то я видела такую сцену – наверное, в немом кино. Я уже жалела, что стала отнекиваться – забыла, что в Уинд-Гапе открытый интерес к сплетням только приветствуется.
– Извини, постеснялась сказать… Я действительно хотела поговорить с тобой о маме.
Джеки сразу же повеселела:
– Что, не можешь ее раскусить? То ли ангел, то ли дьявол, то ли все сразу? – Она положила под свой маленький зад зеленую атласную подушку и вытянула ноги к моим коленям. – Миленькая, помассируй, пожалуйста. Они чистые.
Она вытащила из-под дивана мешок маленьких шоколадных батончиков, какие часто дарят детям на Хеллоуин, и поставила себе на живот.
– Потом раздам. Но они такие вкусные…
Пока она блаженствовала, я решилась спросить:
– Мама всегда была… такой, как сейчас?
Я съежилась: вопрос прозвучал странно. Джеки хохотнула, как ведьма.
– Какой «такой», дорогая, – красивой? Очаровательной? Любимой? Злой? – Она пошевелила пальцами ног, разворачивая конфету. – Массируй. – Я стала тереть ее холодные стопы; подошвы оказались грубыми, как панцирь черепахи. – Адора… Значит, так. Адора была богатой, красивой, и ее родители были почти хозяевами города. Они привезли в Уинд-Гап эту чертову свиноферму, обеспечили нас сотнями рабочих мест (в то время была еще и ореховая плантация). Прикеры всем распоряжались. Все перед ними пресмыкались.
– А как к ней относились… родители?
– Мать ее слишком опекала. Ни разу не видела, чтобы твоя бабушка Джойя улыбнулась ей или приласкала ее, но трогала она Адору постоянно. То волосы поправит, то платье одернет… Ах да, еще она делала вот что. Если Адора чем-то перемажется, то, вместо того чтобы послюнявить палец и оттереть пятно, Джойя ее облизывала. Брала за голову и лизала ей лицо. А когда у Адоры шелушилась кожа – мы все часто обгорали на солнце, не были такими просвещенными, как ваше поколение, и защитными кремами не пользовались, – Джойя садилась рядом с твоей мамой, снимала с нее блузку и сдирала кожу длинными полосками. Это было ее любимым занятием.
– Джеки…
– Я не вру. Самой приходилось смотреть, как мою подругу, голую, так вот… чистили. И конечно, твоя мама постоянно болела. Ей то и дело ставили иглы.
– Чем болела?
– Всем понемногу. В основном из-за нервной жизни с Джойей. Видела бы ты ее длинные ногти – ненакрашенные, как у мужчины. И длинные седые волосы вдоль спины.
– А дедушка? Как он себя вел?
– Не знаю. Даже не помню, как его звали. Кажется, Герберт. А может, Герман. Его не было ни видно ни слышно. Все молчал, как Алан, ну, ты представляешь… – Она открыла еще один батончик и пошевелила пальцами ног в моих руках. – А знаешь, твое рождение могло бы погубить твою маму. – В ее голосе был упрек, как будто я не справилась с несложной задачей. – Будь на ее месте другая девушка – она бы пропала. В Уинд-Гапе забеременеть до замужества было большим позором в те времена, – продолжала Джеки, – но твоя мать всегда умела расположить к себе окружающих. Причем всех – не только мальчиков, но и девочек, их мам, учителей.
– Как ей это удавалось?
– Дорогая Камилла, красивой девушке все сойдет с рук, если она будет правильно себя вести. Ты, конечно, должна это знать сама. Вспомни о том, что для тебя за все эти годы сделали юноши и мужчины, а ведь если бы не твое прелестное лицо, ты бы не получила от них ничего. А если мальчики тебя любят, девочки тоже будут любить. Во время беременности Адора держала себя достойно, оставалась гордой, хотя было видно, что она немного страдает, и никому ничего про себя не рассказывала. Твой отец приехал сюда один раз, в тот злополучный день, и с тех пор они больше не виделись. Твоя мама никогда об этом не говорила. С самого начала ты полностью принадлежала ей. Вот что убило Джойю: у ее дочери появилось то, к чему она подобраться уже не могла.
– Когда Джойя умерла, мама перестала болеть?
– В первое время вроде все было ничего, – сказала Джеки и отпила из бокала. – А вскоре появилась Мэриан, и тогда ей болеть стало некогда.
– Была ли мама… – К горлу подкатил комок, и я быстро запила его разбавленной водкой. – Была ли мама… хорошим человеком?
Джеки снова хохотнула. Откусила батончик, помолчала, пережевывая вязкую нугу.
– Так вот что ты хотела узнать – хороший ли она человек? – Она задумалась. – А сама как думаешь? – спросила она, передразнивая меня.
Она опять порылась в ящике, открыла три пузырька, взяла из каждого по таблетке и разложила их на тыльной стороне ладони по размеру: от самой большой до самой маленькой.
– Не знаю. Мы никогда не были близки.
– Но это же твоя мать! Ближайшая родственница! Камилла, не надо со мной играть. Меня это утомляет. Если бы ты считала, что твоя мама хороший человек, то не стала бы приходить домой к ее подруге, чтобы об этом спросить.
Джеки взяла таблетки одну за другой, по размеру, от самой большой до самой маленькой, раскрошила их на батончик и проглотила. Ее грудь была усеяна фантиками, губа по-прежнему в томатном соке, зубы в густой карамельной начинке. От тепла моих ладоней ее ноги начали потеть.
– Извини. Ты права, – сказала я. – Но как ты думаешь, может быть, она… нездорова?
Джеки перестала жевать, положила свою ладонь на мою и глубоко вздохнула.
– Дай я наконец скажу это вслух, ведь я об этом думала так долго. А мысли у меня в голове задерживаются не всегда – иногда ускользают, как рыба из рук. – Она приподнялась и сжала мне руку. – Адора губит тебя, и если ты ей этого не позволишь, тебе же будет хуже. Посмотри, что происходит с Эммой. Вспомни, что было с Мэриан.
«Да». У меня под грудью стало пощипывать «бежать».
– Значит, ты думаешь… – подсказала я.
«Скажи как есть».
– Я думаю, что она больна, причем ее болезнь заразна, – прошептала Джеки. Ее руки дрожали так, что лед в бокале зазвенел. – И еще я думаю, что тебе, моя милая, пора уезжать.
– Извини, не хотела злоупотреблять твоим гостеприимством.
– Я имела в виду, уезжать из Уинд-Гапа. Здесь тебе оставаться опасно.
Не прошло и минуты, как я вышла из дома Джеки, оставив ее смотреть на собственное лицо, хищно улыбающееся с фотографии над каминной полкой.