Некто Терентьев, "инженер-гидростроитель", шлет всем газетам, писателям и журналистам толстые письма, обвиняет их всех вместе в невежестве, отсталости и тупости...
Он, Терентьев, и его товарищи-гидростроители хотят нам всяческих благ, процветания, а мы, неразумные, безграмотные обормоты, никак того не поймем и понять не можем, а может, не хотим.
Передо мной другой Терентьев, Андрей, монтажник, строивший Камскую, Боткинскую, Зейскую и еще какую-то ГЭС. Мы вместе с ним начинали "вход" в литературу, встретились в 1953 году в знаменательный день - день смерти Сталина. Именно в этот день по вызову Пермского (тогда - Молотовского) издательства угораздило меня рано утром отправиться поездом в областной центр, редактировать свою первую книжку. Вагоны старого, еще "камарного" образца, то есть полукупейные, в поездах с тридцатых годов зовущиеся "литерными", были почти пусты. Одна тощая старушка богомольного вида лепилась за столиком и не моргая смотрела прямо перед собой. На станции Лямино, первой от города Чусового остановке, в вагон вошел молоденький лейтенант, и поскольку утренней информации по радио я не слышал, то поинтересовался:
- Что там сообщают?
- Скончался товарищ Сталин, - тихо произнес младший лейтенант.
Бабушка, видать, углядела скорбь на наших лицах, моргнула раз-другой и спросила:
- Что случилось-то?
- Товарищ Сталин умер, бабушка.
- Господи, Господи! - закрестилась старушка. - Опять голод будет...
Пермь - город рабочий, суровый, смертей и горя много на своем веку перевидавший, еще более посуровел от траурных флагов. На улицах малолюдно, по конторам плач. Плакали в книжном издательстве, плакали в отделении Союза писателей, возглавляемом Клавдией Васильевной Рождественской. Молодые и старые литераторы плакали, литературных дамочек отпаивали водой. И скуластенький, кучерявый паренек силился из себя выжать солидарную слезу, но у него это неубедительно получалось.
Траурный митинг был краток, все желающие выступить после первой же фразы махали слабой рукой и, шатаясь, шли на свое место - не могу, дескать, говорить, повержен горем.
Кучерявый парень и оказался Андреем Терентьевым, уже тогда почти глухим от контузии. Он был холост, и у него велась квартира в деревянном доме, где и написал он свои первые очерки и повесть под названием "Младший лейтенант". С нами был еще один парень, москвич, только что окончивший Литературный институт, отбывающий практику в многотиражке гидростроителей и попутно, на общественных началах, работающий в альманахе "Прикамье". Парень этот был из тех, которые считают, что ежели собрались двое мужиков, да еще к тому же холостых и при них нет бутылки, то и не мужчины они вовсе, а так, недоразумение природы какое-то.
Во всех магазинах и ларьках спиртное было категорически изъято и убрано до более радостных времен. И лишь возле вокзала "Пермь-1" громогласная здоровенная девка в замаранной и рваной от ящиков куртке бойко торговала "огнетушителями" - темными бутылками с красным "портвейном". Была эта девка изрядно поддатая, никакие скорбные вести до ее ларька еще не докатились.
- Во у меня портвей так портвей! - кричала она. - Нарасхват идет!
- Тихо ты, дура! - сказали мы девке, загружая портфель редактора бутылками. - Будешь хайлать, прикроют тебя...
- Хто прикроет? Хто? Я так прикрою! - И замахнулась на нас страшенной бутылкой девка.
На Камской ГЭС мы подались в рабочую столовку, поскольку у холостяков пожрать дома нечего. Взяли супу, котлет, винегрету, сидим себе, мирно беседуем, и перед нами вино.
- Вон они! Вон они! - вдруг раздался визг в столовой. - Вино пьют! Народ горюет, а они... они с радости пьют.
И тут мы обнаружили, что столовая наполнилась народом, в большинстве своем заплаканным, и протест одного из трудящихся обращен в нашу сторону. Однако мы не стали обращать на все более густеющие, истеричные крики внимания, и дело закончилось тем, что возле нашего стола оказалась "делегация" и заявила, что, ежели мы не прекратим "безобразие", нас будут бить и за последствия никто не ручается. Поразительно было то, что часть "делегации" была пьяна, и куражились на стороне выпившие люди от клокочущей государственной скорби да еще оттого, что самим негде добавить. Мы возмутились, стали молодецкой стеной и спросили, кто тут собирается нас бить? Давай, пробуй!
На крик пришла знакомая Андрея и попросила нас от дураков подальше идти домой.
Мы проговорили всю ночь в уютной, теплой квартире Андрея и с тех пор подружились. Литература не стала жизнью Андрея, главное у него звание рабочий - так и закрепилось за ним, но он пописывал и продолжает писать, хотя и мешает ему абсолютная глухота. При Твардовском Терентьева печатали в "Новом мире", вышло несколько его книг в разных издательствах.
Прошлым летом он объявился в Красноярске, в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Подлечился, выписался из госпиталя и улететь в свою Зею не может. Поскольку глух, то кричит в разные оконца, документы свои сует, а на него ответно гаркают: "Вы на нас не орите!"
Увез я его в аэропорт Емельянове, по "инстанциям вошел", но ответственные лица из авиаинстанций попрятались кто куда, потому что народу - непробиваемо. Кое-как все же уговорил я знакомых женщин из обслуги аэропорта отправить инвалида войны на самолете хотя бы до Иркутска.
И все время, у меня дома, в дороге, в авиапорту, давний побратим мой по войне и литературе внушал мне, чтоб я не писал о войне "всю правду", потому что она такая позорная, что не надо ее знать нашим детям.
Андрей на два года старше меня и хватил войны на всю катушку. К его голосу стоило бы и прислушаться, но он и про гидростанции не велел писать. "Они нам необходимы, и цель оправдывает средства, да и строить "чисто", если захотим, мы можем. Зейскую ГЭС построили безвредно и "чисто"". Правда, тут же и добавил, что Зейское водохранилище всего 70 километров протяженностью и в стороне оно от пашен, полей и городов.
Я долго его донимал давно мучающим меня вопросом: в чем же все-таки дело? Почему мы по разные стороны "баррикады", ведь в одной стране живем, один хлеб едим, за общее дело страдали и страдаем?
- Ларчик, как всегда, открывается просто, - вздохнул Андрей.
И рассказал, что после безобразного завершения строительства Камской ГЭС выдавали им премии и начальнику участка вырешили семь тысяч рублей, а ему, бригадиру монтажников, всего 75 рублей. Он унес их начальнику участка и велел подсоединить - "до кучи". А тот ему заявил, что он - честный коммунист и в подачках его не нуждается.
Сколько, какую премию получил Наймушин - начальник строительства, главный инженер, чины и шишки из высоких контор, нам знать не дано. Вот тебе и "рычаг" гидростроительства. Один из главных. Возможно, эту премию уже и отменили, но, значит, придумали, изобрели и действуют другие "рычаги". Материальная заинтересованность это у нас зовется.
Недавно я вычитал и выписал цитату из Карла Маркса: "Природа в такой же мере источник потребительских стоимостей, как и труд, который сам есть лишь проявление одной из сил природы, человеческой рабочей силы" (К. Маркс, ф. Энгельс. Собрание сочинений, т. 21, с. 33). И еще: "При капитализме природа всего лишь становится предметом для человека, всего лишь полезной вещью; ее перестают признавать самодовлеющей силой, а теоретическое познание ее собственных законов самовыступает лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям, будь то в качестве предмета потребления или в качестве средства производства" (там же, т. 46, ч. 1, с. 387).
Мы все время, в особенности во времена Хрущева, были охвачены зудом догнать и перегнать проклятых капиталистов, которые расходовали и расходуют четыре килограмма сырья на производство килограмма продукции, а мы расходовали и расходуем сорок! Теперь можно потирать руки - по части варварской эксплуатации природы и своего народа мы, несомненно, обогнали капитализм и ушли так далеко вперед, что теперь они нас догнать никак не могут, хотя и стараются изо всех своих могучих сил.
***
Что за закаты на Виви! Долгие, нежные, разливистые. Вечерами сидел я, усталый, с разбитыми ногами, возле избушки на скамейке, глядя в заречные дали. Там, в отдалении, темнела седловина, покатой катушкой спускаясь к какой-то речке, притоку Виви. Каждое деревце, каждая лиственка на седловине были четко пропечатаны на полотнище алой, прозрачной зари. И нежная прозелень, изливающаяся в небесную голубизну, делала ту ясную даль еще более глубокой и тихой.
Ничто не нарушало вечных пространств и вечерней тишины. Лишь за избушкой, в кустах смородинника и тальника, одинокая, застенчивая пташка роняла нежные звуки: "Ви-ви, ви-ви", - так мне и открылось название "нашей" речки. Купец, вырывший себе яму в яру, чтобы меньше донимали комары, ворочался в земле, смахивал лапой комаров с морды и ушей, отряхивался и, заспанно аевая, пялился на меня - все, мол, спят, а тебе чего не спится? Да неугомонные чайки кричали и вертелись над водой - ворох белых птиц все сгущался, крик делался пронзительней. Чайкам удалось отбить от табунка и отощать от матери молодого глупого крохаля, и пока они его, ныряльщика прекрасного, но еще бескрылого, не добьют, не растеребят, не расклюют - не отступятся.
Редкие когда-то, большие жадные птицы - вороны и чайки - становятся теперь все более агрессивными; исчезает корм в лесах и реках, медведи и те делаются побирушниками и подбиралами, питаются дохлой рыбой на ведрхранилищах, поедают выброшенные тушки ободранных зверушек вокруг становищ, часто вламываются в охотничьи избушки и разоряют их. В прошлый приезд, будучи на притоке Виви - Янгоде, я насчитал шестерых медведей, шляющихся в окрестностях нашего стана, много огрызенных скелетов соболей валялось вокруг избушки. Охотники тоже стали себя неряшливо вести в тайге, не говоря уже о туристах, "гостях" и разных экспедициях, временно тут проживающих и работающих.
Вечер успокаивал душу, угасающая заря навевала грустные думы, и, глядя на Виви, все думал я о судьбе сибирских рек - Лене и Енисее. Есть еще и такая река - Мана, по красоте и величине она может сравниться с Чусовой-рекой и со многими красивейшими горными реками нашей страны. Она течет встречь Енисею и верстах в пяти впадает в него выше моего родного села, сделав перед этим шестнадцатикилометровый крюк. Возле порога и места, названного Соломенным, стоит гавань, как ловушка, как удавка реки. Стоит с тридцатого года. Тогда и начался на этой реке молевой сплав, и продолжается он по сей день. Уже обрублено все, уже хлам плывет по сравнению с тем лесом, который рубили в первые пятилетки, уже не бывает летами воды в реке, и из-за нехватки рабочей силы загоняют в реку бульдозеры, то с разрешения, то тайком пихают древесину к гавани, где она, обсохшая, преет до осенней воды.
Река убита, испорчена, доведена до полного инвалидного состояния. Почти исчезли по богатым ее берегам звери и птицы, рыбы местной нет. Потолкавшись возле плотины Красноярской ГЭС, пришедшая с низовьев Енисея рыба веснами заходит в Ману, чтоб освободиться от икры. Вымечет ее где-нито, потом плывущим лесом, водометным катером все эти жалкие нерестилища размичкает, размоет, уничтожит. Нынче на Мане пескаря поймаешь - радость, а в тридцать четвертом году я, десятилетний парнишка, возле кордона Сосновка за вечер примитивной удочкой-обманкой налавливал ведро хариуса, кормил нашу доблестную семейку досыта рыбой.
Что за бедствие, что за напасть на нашу землю? И все "борются" за чистоту и сохранность рек, лесов и атмосферы. "За землю, за волю, за лучшую долю", как пели мы в детстве.
Но зачем же бороться? Надо вести себя по-хозяйски и соответствовать великому званию - хозяин. И только. Не пили сук, на котором сидишь, не вреди себе, положи конец самоистребле- нию, ибо, мордуя природу, пуская ее с молотка, сам ты себе ведь подписываешь смертный приговор...
Вот и вечер наступил. Прохладный, звездный. Потемнела тайга, близь и даль сомкнулись. Стоит тайга недвижно и монолитно. Унялись чайки, только два деревца на седловине еще видны и догорают бездымно в едва тлеющем пятнышке зари, да речка внизу пошумливает, журчит, наговаривает сама с собой. Ей скоро отдыхать, скоро под лед уходить, до весны стихнуть, вот и хочет она наговориться, наплескаться, пожить вольной, беззаботной жизнью. Она не может знать, что где-то далеко-далеко, в тесных городах, в умных конторах, ей, притоку Нижней Тунгуски, тоже подписан приговор, и все, что плавает в ней, шуршит над нею, цветет и зеленеет, должно вместе с нею погаснуть и умереть.
"Я враг небес, я зло природы, и видишь - я у ног твоих", - каялся страшный Демон, представая в облике человеческом перед земной челядью и перед любимой женщиной. Что же делать нам? Перед кем каяться? Кому и как молиться о твоем и нашем спасении, светлая речка?
"Вечно живи, речка Виви. Птичка виви, песню ей пой", - как обычно, на природе от рассолоделости сердца, от умильности и отдаленности бешеной городской жизни складывалось в моей голове что-то душещипательное, благодарное, похожее на песню, но дальше первых строк и жалостных сердечных звуков дело не шло. К нежности и грусти примешивалась тревога, сбивала настрой души.
И потом, когда над головой вертелся, гудел пропеллер вертолета, машина плыла над горами, лесами, и ничего там, внизу, не менялось, все было как было: дали, перевалы, реки, речки, озера, долины с ленточками вечных снегов, недотаявших льдов, все повторялось, как заклятье, как стон изболевшегося сердца, как просветленная молитва грустно притихшего разума: "Вечно живи, речка Виви!.. Речка Виви, вечно живи..."
1989
Лес не шумит, лес стонет
Из незаконченной статьи
Каждый человек живет по-своему и, наверное, каждый по-своему представляет себе конец света - так загадочно и красиво для русского уха звучащее слово "Апокалипсис", слово греческое, молвленное и писанное отшельником-монахом Иоанном Богословом на острове Патмос в глубокой и беззвучной каменной пещере, буквально называется оно "Откровение Иоанна Богослова о конце света". Сейчас эта обитель является приделом древнего патмосского монастыря, и монахи пробили в пещере отверстие, точнее сказать, отдушину наружу - мокнет от человеческого дыхания и рушится камень, от дыхания и от слез. В закутке пещеры, на выступе, лежит книжечка в вишневом переплете, даже и не в переплете, а между двух пластушинок крашеной кожи, наверное, телячьей, стянутой сухою жилой, тоже, наверное, телячьей. На книгу можно только глазеть, дотрагиваться до этой всечеловеческой реликвии нельзя - слишком грязны и липки от грязи и крови руки человеческие. На уступе горит негасимая свеча, и колеблется, мерцает ее свет от сырости и смрада, выделяемого ртами туристов, толпами клубящихся в монастыре и вокруг него.
В монастыре, в хранилище древних рукописей и книг, в скромной витринке лежит лоскуток кожи, и на нем едва различимы, чем-то розовеньким писанные, знаки - это послание нам от людей или земных существ, только-только овладевающих письменностью и еще не имеющих бумаги.
Послание не прочитано и едва ли будет прочтено - слишком далеко ушло, уехало, ускакало беспечное человечество из тех "безграмотных веков", и вот уже на древнеславянском славяне не читают и не говорят. Японцы ведут две программы по телевидению, ибо торопливая молодежь не желает знать и пользоваться громоздким языком своей страны. Мне посчастливилось слушать Омара Хайяма и Данте на том языке, на котором и которым они творили - это совсем другие стихи, другие поэты, чем те, которых мы читаем и изучаем в переводе - у древлян глубже и чище дыхание и ничем еще не загроможденный звук слова, мелодия стиха. Данте, изгоняемый из своей родной Флоренции, мог слышать вослед лишь проклятия, свист и звук барабана. Современные вольнодумцы, изгоняемые идеологическими праведниками, оглушены звуками моторов и ревом возмущенных людских стад.