Одиноко и серо стоял наш дом среди голых вершин деревьев, занесённых снегом. За домом серою стеной виднелись оголённые поля и деревья сада в коричневых шапках покинутых грачиных гнёзд.
В эти давние дни, помимо охоты с ружьём на зайцев, «по пороше» начиналась у нас езда с борзыми по-зимнему. В деревенские сани-розвальни, запряжённые одной лошадью, укладывались на солому полдюжины собак, их закрывали ковром или полостью, и охотники выезжали в покрытую снегом степь.
В бинокль или простым глазом, оглядывая окрестности, мы с Алексеем ехали без дорог, целиком по полю, ища вдали на горизонте снежных полей мышкующую лисицу, или крепко лежащих «на спячках» при морозе зайцев. Лиса, занятая ловлей мышей, видна простым глазом за добрую версту из-за своей яркой на снегу шубы. Чуткий и сторожкий зверь, не допускающий к себе даже издали пешего и конного человека, весьма равнодушно относится к привычному для него виду крестьянских саней, подпуская их к себе иногда на несколько шагов расстояния. При этой охоте нужно только избегать направлять сани прямо на лисицу, а приближаться к ней круговыми движениями, так, чтобы сани были всегда боком к лисице, которая хотя их и не боится, однако внимательно за ними следит. Когда, наконец, сани находятся от зверя на близком расстоянии, охотник быстро сдёргивает полость с крепко спящих и угревшихся под попоной собак и, указывая им на лисицу, травит её. Борзые обыкновенно, точно сдутые ветром с саней, бросаются на лисицу, которая не успевает пробежать и нескольких саженей по глубокому снегу, как бывает поймана.
Снежная, белая пустыня, по которой ездишь, бывало, на этой охоте целый день, бывает скучновата и утомительна для глаз ярким снежным блеском, почему обыкновенно я, выехав с Алексеем из дома, сейчас же укладывался в санях поверх собак, пока мой спутник не «подозревал» вдали мышкующего лиса или залёгшего зайца, на что он был большой мастер.
Опыт требовал при этой охоте одного лишь условия: не брать собак на свору, так как во сне они могли перепутать ремни и, соскочив с саней, могли передушить друг друга, или, ещё хуже, — стащить с собой охотника, который держит свору. Это однажды и случилось с моим отцом, который застудив себе пальцы, намотал ремень на локоть и был стащен собаками с саней в снег, несмотря на его семь пудов весу. Открытыми собак на санях тоже нельзя было оставлять, так как от холода они никогда не стали бы лежать спокойно, да и кроме того, зазрев зверя, никогда не дали бы к нему подъехать в меру, уж не считая того, что лисица, увидев собак издали, удрала бы раньше времени.
В зиму 1910 года нам удалось затравить в сильный мороз огромную лисицу, на редкость удачно подъехав к ней почти в упор.
Я, как всегда, заснул на санях, прикорнувши в тёплой дохе к груде спавших под ковром собак, засунув при этом замёрзшую ногу под ляжку кроткой суке Славке, как вдруг был неожиданно разбужен бесцеремонным толчком Алёши-Календаря, который на охоте терял всю свою почтительность к «барчуку» и в азарте позволял себе многое, на что я, впрочем, хорошо понимая его охотничью страстность, никогда не обижался.
Поёживаясь и вздрагивая от стужи, взявшей в тиски сердце, я открыл глаза и сквозь намёрзшие слезинки, блиставшие радужным разноцветом, увидел холодное зимнее солнце и белый простор безмолвного снежного поля вокруг, свинцовое серое небо над ним и на белой вершине холма рыжую с огненным отливом лисицу. Она мышковала, и то становилась на дыбы, то прыгала, припадая на передние лапы, рыла ими снег, временами окутывавший её сияющей пылью. Роскошный её хвост мягко метался вверх и вниз, ложась на снег красным языком пламени.
На нас лис как будто не обращал никакого внимания, и только тогда, когда сани подъехали к лисице на десять шагов, она оставила своё занятие, и спокойно усевшись, стала нас рассматривать с любопытством, но без тревоги, склонив на бок ушастую острую морду.
Дальше ждать было нечего и я, давно уже державший в руке один из углов ковра, быстрым взмахом сорвал его с собак и, указав им на лисицу, заулюлюкал. Сладко спавшие борзые взметнулись от крика, как на пружинах, и сорвавшись горячей грудой с саней, обдали меня запахом псины и целым облаком снега.
Бедный лис успел лишь подпрыгнуть на месте от изумления и был тут же растянут собаками на изрытом им пригорке.
Он оказался самцом необычайной величины, самым большим экземпляром, какой мне пришлось увидеть. Спина и бока у этой лисицы были почти чёрные с проседью, очень тёмной была и морда сверху. Впоследствии, на Кавказе, в Турции и Египте мне приходилось видеть тамошних лисиц, которые всегда меня удивляли своим дешёвым рыжим мехом и мелким ростом, так резко отличавшихся от наших степных лисиц, бывших величиной с хорошую собаку и с прекрасным тёмным мехом. Крупной величины у нас в Курской губернии были и зайцы-русаки, достигавшие 25‑30 фунтов живого веса.
К Рождеству, когда снега становились слишком глубокими, и охота с борзыми прекращалась до следующей осени, охотники наших мест переходили на охоту ружейную. Зайцы и лисицы, уж не говоря о куропатках, в эту пору начинали жаться к человеческому жилью, так как в поле и степи им становилось трудно добывать корм. В это время все сады, гумна и огороды покрывались вокруг усадьбы сетью заячьих следов. С вечера и до рассвета русаки приходили кормиться на гумна к овсяным скирдам, сохранявшимся всю зиму для корма скота. В лунные светлые ночи около Рождества мы садились в засаду к скирдам и стреляли подходящих к нам косых. Несмотря на кажущуюся простоту, эта охота требовала известной сноровки и опыта, а главное, уменья выбрать для засады подходящее место. Лучше всего для этой цели служили одиноко стоявшие в поле или на окраине гумна овсяные скирды, вокруг которых были не только свежие, но и давние заячьи следы, указывавшие на то, что зайцы привыкли к этому месту и являются сюда на кормёжку каждую ночь, а не случайно. Следовало, кроме того, охотнику сесть так, чтобы его силуэт не рисовался на фоне неба или снега и не был виден зайцам, для чего лучше всего было садиться спиной к стогу. Во время охоты нельзя было двигаться и даже шевелиться, так как всякокого движущегося предмета ночью зайцы боятся, а звук в морозную ночь слышен издали. Это условие самое трудное, так как в холодные зимние ночи, не двигаясь, легко заснуть и можно замёрзнуть во сне. Во избежание шороха соломы охотнику необходимо подстилать под себя попону.
Как бы ни была ясна лунная ночь и как бы не казалось, что «видишь, как днём» — это самообман, так как даже на снегу лунного света недостаточно, чтобы различить мушку на ружье, и потому стрелять на «засидках», как называется этого рода охота, приходилось исключительно по стволу ружья.
По вечерам у горящего камина охотники любят рассказывать о разных приключениях, которые с ними бывали на охоте, причём эти рассказы часто касаются разных необыкновенных случаев, а иногда и таинственного, что могло почудиться охотнику одному, вдали от всякого жилья, в неверном лунном свете.
Случилось нечто похожее и со мной, причём видение наверняка спасло меня от большой беды, если не от смерти. Было это в 1911 году, накануне Крещенья. Решив идти на засидки в далёкий луг, где у нас зимой стояли два овсяных скирда, я, вообще ничего не пьющий, «для тепла» глотнул большую рюмку крепкого коньяку. Прийдя на место, приткнулся к стогу и стал ждать зайцев, следы которых виднелись вокруг. Незаметно для самого себя я задремал в тёплой лисьей шубе… В полусне мне почудилось, что из лунного света ко мне подплыла по воздуху прозрачная белая фигура, которая, дотронувшись до моего плеча, слегка его потрясла и сказала: «Иди домой»…
Почему-то в этот момент я ясно сознал, что это была моя покойная нянька Мария Григорьевна, хотя к этому времени я уже ни её голоса, ни лица больше не помнил.
Очнулся я от ощущения, что у меня горят ладони. Было необыкновенно тихо в воздухе, снег сверкал под луной тысячами блёсток и искр. Ружьё, несмотря на две пары тёплых перчаток, жгло мне руки. Я положил его на колени, но немедленно стало холодно и коленям, и я почувствовал сразу озноб во всём теле. С трудом поднявшись, точно со скованными движениями, положив ружьё, не имевшее ремня, на плечо, я пошёл в усадьбу. По дороге на ходу мне удалось согреться, но двустволку пришлось всё же бросить в снег, так как её буквально невозможно было держать не только за металлические, но даже за деревянные части, которые жглись точно огнём. Добравшись до дома, я первым делом бросился к термометру, прибитому у нас за окном столовой, и только тогда понял, в чём дело. Пока я дремал у скирд в поле, мороз, бывший с вечера градусов 12, поднялся до 30‑ти, и не разбуди меня видение няни или холод ружейных стволов, я наверное замёрз бы насмерть.
Сторона ли моя ты, сторонушка,
Вековая моя глухомань…
В нашей Курской губернии, как и в других местах России, где мне приходилось охотиться, среди народа крепко держалось предание, что у всякого зверя и птицы существуют свои собственные князья, или «пастыри». Этот факт подтверждается и серьёзной охотничьей литературой, как например, «Записки охотника Оренбургской губернии» С. Аксакова и «Воспоминания охотника Восточной Сибири» барона А. Черкасова.
У моего деда в имении на покое жил древний егерь Ильич, которому во время моей юности было уже 90 лет. Это был опытный охотник, много видавший и много переживший, который рассказывал мне о старых временах и охотах. От него я впервые услышал, что у медведей, волков, лисиц, мышей и птиц имеются свои «пастыри», которые учат их, как жить на свете, кормиться, переходить с места на место и спасаться от беды.
Самому Ильичу, по его словам, пришлось встретить в жизни волчьего, медвежьего и вороньего князей. Вороний князь меня не интересовал, что же касается двух других, то вот что рассказал мне, тогда только начинающему охотнику, старик:
— Случилось это в Литве, где мы с моим барином, вашего папаши дедом, стояли с полком. Жил в тех местах тогда богатый граф Тышкевич, вроде как бы царька мелкопопоместного. И вот однажды, когда подошли его именины, пригласил он к себе по этому случаю моего барина с другими господами. Съезд у него в этот день был со всего округа, а на другой день была назначена большая охота. Леса у Тышкевича были заповедные и не то, что охотиться в них или рубить, а даже за грибами баб и то в них не пускали. Собак борзых и гончих собралось с гостями-помещиками штук до тысячи. С утра окружили лес, в котором графский доезжачий волков ночью подвыл, и пустили в него гончих. Не успели сделать напуск, как собаки захватили и сразу повели «по зрячему». Ить вам известно, барчук, что волки не любят в лесу долго кружиться, идут сразу в поле, а тут слышим, и час, и полтора гонит стая по лесу, а дальше никуда. Что, думаю, это значит? Что-то неспроста, уж какая-нибудь оказия да должна оказаться. Глядь, а из опушки сам графский доезжачий выскакивает, а на нём и лица нет… кричит, что в беду попали: стая на самого «волчьего князя» напёрлась. И он уже с дюжину покалечил, а в поле не выходит… да ещё позади собак кругом по своему следу бегает и давит отсталых. Ну, конечно, тамошние охоты не с нашими сравнить, послали в лес ещё четыре стаи, и пошла потеха. Стоим мы с барином моим на лазу и слышим, что гон то вплотную к нам подходит, то совсем из слуха выпадает. Вдруг подают сигнал рогом: «Береги!» — и в ту же минуту супротив нас, на чистом поле, вся стая из леса вывалилась и в голос ревмя-ревёт. А впереди, смотрю, какое-то невиданное чудовище. Собой этот зверюга почти белый, не в меру лохматый, а бока у него и живот красноватые. Велик же был, упаси Царица Небесная! Сами знаете, наши степные бирюки какие, а и то перед ним малыми щенятами покажутся. Это-то и был волчий князь, а что собак он загубил в эту охоту, страшно и вспомнить. Кинули на него охотники со всех сторон поля свои своры, аж поле почернело. Был бы простой волк — в ту же минуту его бы борзые растянули, а тут самые приёмистые кобели поставили уши торчком, передами прыгают, а на зады оседают. Охотники им: «Улю-лю!.. улю-лю!», — а они не берут. А волчище, как сатана, сидит на заду, да зубами кляцкает, как ножами, а лоб у него такой, что между ушами аршин уляжется. Подскакали охотники, сам пан Тышкевич, травят, улюлюкают, а собаки ни с места… Волк сидел, сидел, отдохнул, да и попёр лбом прямо на собак, те так и раздались на две стороны. Ну, тут в угон ему лучший кобель Тышкевича Грубиян, впился волку в правое ухо мёртвой хваткой. Лязгнул волчище зубами, подхватил собаку словно на крюк за пах и сразу ему черева на землю вывалил. Однако тут ещё два кобеля вцепились волку в гачи, а там и другие навалились. Ворочается волчище под этой кучей, зубами лязгает и, верите или нет, а семнадцать собак насмерть покалечил… Ну, однако против стаи никакая сила не помогла, растянули его, и сам Тышкевич с коня слез, чтобы его принять. Второчил, конечно, тогда же ножик под лопатку и кончил с ним. Ну, справился с волчьим князем, а там оказалось, что двое охотников в лесу пропали: один разбился насмерть вместе с конём, а другой в болоте захлебнулся. Старые лесники сказывали, что без человеческой крови да без беды такого дела никогда не бывает. Потому-то этим звериным князьям и показано не выходить на свет божий более одного раза в сто лет. Так, барчук, извините меня, в старину говорили, а теперь уж и не знаю, правда ли это или нет…
— Дедушка Ильич, а вам ещё на своем веку не приходилось видеть чего-нибудь интересного по части звериных пастырей? — продолжал допытываться я.
— Приходиться-то приходилось, барчук, но только уж тут в Рассее, когда мы с барином-покойником после службы к себе в брянскую вотчину вернулись. Ну что ж, тогда наши места много лесистей были, чем теперь. Ну вот, охотились мы недалеко от Сосновки. Хорошие и дремучие были там леса, и сосна росла не простая, красная — «лутица». А надо вам сказать, что перед этой охотой руку я ножом порезал, так что ружья нельзя было в руки взять, да и дома тоже оставаться не приходилось. Барин, царство ему небесное, не любил без меня охотиться. И порешили мы с ним, что буду я заправлять на охоте кричанами. Выравнял я их в цепь, указал, что делать, а сам остался на конце крыла. Пробираюсь это я себе потихоньку и слушаю, как кричане орут, и думаю: сатана и тот из леса убежит от такого шума. Глянул невзначай наверх, а на макушке сосны огромный-преогромный медведь сидит — спасается, но только медведь не простой, а такой преужасно большой, что я глазам своим не поверил. И тот медведь был весь белый с небольшой только желтинкой. Ну, думаю, это недаром господь меня сюда одного навёл, значит, не пришло время этому пастырю жизни лишиться. Вышел я на полянку, смотрю на него да удивляюсь, как только дерево держит такую махину. А лукавый меня всё подмывает: «Закричи! Закричи! Зови стрелков». Однако перемогаюсь, стою на месте и молчу. Уж и облава вся мимо меня прошла, и только было собрался я крикнуть — глядь, медведь поднял правую лапу, да словно и погрозил мне с дерева: «Иди, дескать, добрый человек, с богом, так-то дело будет лучше и для меня и для тебя!» Что ж, батюшка, каюсь, согрешил я тут, обманул я своего господина — смолчал, да и после никому ни слова не сказал об этой оказии. Правда, и охота наша была в тот день удачлива — битого зверя девать было некуда. Видно, что сам медвежий князь постарался для меня заместо благодарности. Да и меня самого господь после тоже взыскал. И года не прошло, тоже по осени, пришлось мне опять быть в том лесу на пчельнике и ружьё со мной было двухствольное. И сколько я из него ни стрелял до того, ни разу не осекалось. Вот иду я по лесу, да и вспоминаю медвежьего пастыря. А уж вечерело, глянул я — прямо передо мной из-за кустов и поднимается что-то белое… выше да выше! Смотрю: пастырь медвежий самый тот, которого я от беды отвёл. Только тут, как поднялся он на задние лапы, показался он мне ещё больше и страшнее. Чисто душа у меня оборвалась и шапка с головы вверх полезла. А уж он совсем надо мной стоит, да как рявкнет, словно громом ударило, а у меня словно мороз промеж плеч прошёл. Скинул я ружьё, нацелился ему в левую грудь, да оба курка и спустил сразу. Слышу «тик-тик» — осечки, подломились тут подо мной ноги, вспомнил я отца, мать и весь свой род-племя, и жду смерти… А пастырь подошёл ко мне, пригнул голову, словно присматривался, рявкнул ещё разок, так что подо мною земля дрогнула, да и пошёл себе в лес на задних ногах, переваливаясь, а сам в потёмках белеется в полдерева стоячего. Отошёл сажен на пять, повернулся опять ко мне, да и махнул лапой. Ни дать, ни взять, как в тот раз, когда он на сосне сидел, дескать: «Ты, добрый человек, тогда меня не тронул, таперича я тебя не трону — ты меня не выдал, а я тебя. Так дело у нас и кончилось.
После этого рассказа старого егеря минуло десять лет, а сам он уже покоился на нашем деревенском кладбище, когда вокруг усадьбы по всему округу распространился слух, что в Дурневской степи появился «заячий князь». Дурневская степь, хотя и давно распаханная, представляла собой кусок земли в 20 кв. вёрст, на котором не было ни одного человеческого жилья. В нескольких местах её перерезывали глубокие овраги, густо заросшие дубовыми кустами, в которых водились волки и во множестве жили лисицы и зайцы.
Громадного зайца, которого народная молва окрестила «заячьим князем», встречали в этих местах несколько лет подряд, как крестьяне, работавшие в полях, так и многие охотники с борзыми. От этих последних он уходил, словно насмехаясь, оставляя далеко позади себя, «как стоячих», лучших собак. Встретил его раз и я вместе с моим неизменным товарищем по охоте и кумом Алексеем-кучером, но так как это случилось в туманный и сырой осенний день, то мы отнесли необыкновенную величину зайца к оптическому обману, обычному в тумане, который, как известно, увеличивает предметы.
Судьба, однако, свела меня с заячьим пастырем ещё раз и в момент, когда я этого меньше всего ожидал. Было это на Рождестве 1912 года, в сезон так называемой «охоты на засидках», когда глубокие снега заставляют зайцев жаться к человеческому жилью, так как на полях они не находят больше себе пищи. С вечера и до рассвета в лунные ночи они приходят кормиться к овсяным скирдам, сохранившимся в наших местах на зиму для корма лошадей. Здесь косых и стреляют из засады охотники.
Решив в этот день идти «на засидки» в далёкий луг, где у нас зимой стояли овсяные скирды, я вышел около десяти часов вечера тепло одетый и в двух парах тёплых перчаток. На дворе стоял мороз, но я его не чувствовал, согревшись на ходу. Придя на место, я приткнулся к омёту, укутался в принесённую с собой доху и незаметно для самого себя задремал. Проснулся я, как от толчка, потому, что у меня горели как в огне ладони, которые нестерпимо жгли стволы ружья, охлаждённого морозом.
При неверном свете луны, блестевшей на снегу миллионами отражений, я увидел шагах в пяти, как мне показалось, какого-то крупного зверя. Поначалу я принял его за собаку, но вглядевшись пристальнее, рассмотрел заячьи уши и морду. После выстрела заяц резко крикнул, подпрыгнул и резво помчался в поле, показавшись мне на бегу ещё больше ростом, чем раньше. Я послал ему вдогонку заряд из другого ствола. Через полчаса, застрелив другого зайца, встал, чувствуя, что больше не в состоянии терпеть холод.
Было около полуночи, в воздухе стояла совершенно необычайная тишина. По дороге мне пришлось бросить в снег ружьё, не имевшее погона, так как его было невозможно держать в руках от холода. Вслед за ружьём бросил я по дороге и доху, у меня не хватало сил её нести, и я чувствовал, что на ходу замерзаю.
Утром Алексей, посланный разыскивать мою двухстволку и доху, вызвал меня в конюшню и таинственно указал на лежавший на лавке полусъеденный собаками труп огромного зайца. Разыскивая мои брошенные ночью в снег вещи, он нашёл убитого мною зайца недалеко от овсяного стога, благодаря собакам и вившимся над трупом воронам. Несмотря на то, что зайца оставалась лишь передняя часть, я не поверил своим глазам — до того его голова и туловище были велики. Изжелта-белый русак был весь в каких-то желваках и шишках и в целом виде несомненно был ростом со среднюю собаку. Половина его обгрызенного трупа вытянула на весах 23 фунта.
Как Алексей, так и я сам были убеждены в том, что это был несомненный заячий князь, которого морозы и снег выгнали из Дурневской степи. В тот же день исполнилась и народная примета о том, что смерть звериного пастыря приносит беду охотникам: я отморозил ночью два пальца, которые дают себя чувствовать до сегодняшнего дня, а кроме того, потерял ружьё и доху, которые совершенно необъяснимо исчезли, несмотря на все поиски. У дивительней всего было то, что это исчезновение ничем нельзя было объяснить, так как кроме одних моих следов, на снежном поле между овсяными скирдами и усадьбой ничьих других не было.
Должен добавить, что после этого дня никто и никогда больше не встречал ни в Дурневской степи, ни в других местах «заячьего пастыря», что подтвердило полностью наше с Алексеем предположение о том, что заячий князь Дурневки случайно подвернулся под мой выстрел.
В Тульской губернии, по берегам реки Исты, притока Оки, вдоль берегов этой последней тянутся обширные луга, изобиловавшие в моё время дичью. Однажды мой приятель– охотник, увидев на реке стайку уток, подплывших к самому берегу, долго крался к ним по высокой осоке, и, когда выстрелил, то оказалось, что, кроме двух уток, он убил выстрелом также кравшуюся в свою очередь к ним лисицу, которая в момент спуска курка прыгнула на ближайшую к ней утку.
Один мой приятель-охотник весной, найдя гнездо воронов, взял из него одно яйцо, которое дома подложил под курицу-наседку. Когда из него вылупился воронёнок, он стал, естественно, самым прожорливым из всего куриного выводка, но, несмотря на это, курица его обожала и предпочитала собственным цыплятам. Воронёнок, подрастая, сделался ручным и настолько полюбил своего хозяина, что постоянно сидел у него на плече, когда последний выходил из дома, и не хотел с плеча сходить. В те дни, когда его хозяин выезжал куда-либо из дома, ворон взлетал высоко в небо и там парил до возвращения хозяина; тогда он падал камнем из поднебесья и усаживался к нему на плечо, хотя бы ему пришлось дежурить в небе весь день.
Однажды лесник принёс нам в дом в собственной шапке только что родившегося волчонка, которого мы сначала кормили из соски, а затем варёной пищей, никогда не давая ему ни костей, ни сырого мяса. Волчонок рос, жил со щенятами и был с ними, как равный, относясь одновременно с тем очень ласково к людям, которых никогда не кусал. Однажды весной я имел неосторожность пойти с ним гулять в луга, где протекала река, а за ней начинались большие леса. Волчонок, увидя лесную чащу, поднял голову и долго вдыхал запах леса. Наконец, призыв родной сферы и природы стал для него так велик, что, взглянув на меня, он тоскливо провыл, точно прощаясь, а затем бросился в реку, быстро её переплыл и, не оглядываясь, помчался в лес, подтвердив народную поговорку, что «как волка ни корми, он всё в лес смотрит».
Через три месяца после этого знакомый мне лесник рассказал, что однажды утром на поляне в лесу он увидел моего волка, который был уже с волчицей. Зная, что волки являются однолюбами и остаются верными своей паре на всю жизнь, лесник, не надеясь убить двух с одного выстрела, пожалел молодую пару и не стал по ним стрелять.
Летом 1909 года в Белевском уезде Тульской губернии в большом казённом лесу, тянувшемся на многие десятки вёрст и носившем название Романовской рощи, к ужасу окрестных деревень, появился… лев. Его видели многие крестьяне и бабы, работавшие около леса, причём зверь нападал на телят и жеребят, и на глазах ошеломлённых крестьян, забросив добычу к себе на спину, уносил её в лес.
Так как охотничьи угодья Романовской рощи были сняты дирекцией московского торгового дома «Мюр и Мерилиз», то лесники дали знать о появлении льва в Москву, и на редкого зверя из Белокаменной выехала целая охотничья экспедиция, вооружённая ружьями с разрывными пулями. На устроенной затем облаве лев был убит, о чём немедленно оповестили все газеты, как в столицах, так и в провинции.
Прочитав это известие, в Романовскую рощу на специально заказанном экстренном поезде из Тулы прикатил директор зверинца, подвизавшегося в этот сезон в городском цирке, принадлежавшем борцу Поддубному. Увидя убитого зверя, владелец «зоологии» пришёл в отчаяние, так как узнал в нём своего лучшего и наиболее послушного дрессированного льва, убежавшего ночью из клетки и не разысканного дирекцией цирка, несмотря на все поиски и объявления.
Каким образом лев, сбежав из цирка, добрался до Романовской рощи, отстоявшей от Тулы более чем на 80 километров, осталось его тайной. Надо полагать, что умный зверь путешествовал только по ночам, скрываясь от людей днём в лесу и кустах.
У нас в усадьбе, в Курской губернии, больше года жила пара лисиц, принесённая к нам ещё щенятами, обитавшая в сарае, в земляном полу которого они вырыли себе нору. Ставши совсем ручными, лисички до того привыкли к людям, что вывели даже детей, что является редким исключением для лисиц, живущих в неволе. Когда их дети подросли, то вся семья лисиц однажды ночью подрыла стену сарая, пробралась на птичий двор и там предала смерти 20 индюшек, оставив их трупы нетронутыми, но выев у каждой только мозг из головы. После этого преступления лисья семья ушла на волю и больше никогда не вернулась.
Так назывались два медвежонка, получившие свои имена в честь героев Тетмайера, хотя к Татрам не имели никакого отношения, так как родились они в лесу на берегу Чёрного моря.
Охотники принесли их нам сосунками-младенцами после того, как предали их мать наглой смерти. Это было в холодный январский день, почему их, до отвала напоенных тёплым молоком, завернули в солдатский тулуп, из которого тотчас же понеслось довольное урчание и сопение — медвежата, по-видимому, сочли овечий мех за шкуру матери.
С этого момента два лесных младенца зажили у нас в доме под немой опекой кроткого барана, отдавшего свою шкуру, и двух коз, питавших их своим молоком. Если это было оскорбительно для медвежьего достоинства, зато несомненно сообщило мирный характер их детству и юности.
Кшись и Марыня, от которых чудесно пахло лесом и мокрыми листьями, принадлежали к породе чёрных медведей с белой полоской вокруг шеи, считающимися злыми и хищными, но в своём детстве этих качеств не обнаруживали. Так как их молодая хозяйка в момент появления медвежат в доме имела собственного сосунка, то справиться с тремя младенцами сразу ей было не под силу, почему к медвежатам был прикомандирован повар-армянин Григор, кормивший их соской, и перед которым Кшись и Марыня благоговели. Поселились они в сарайчике возле кухни, и каждое утро в сопровождении своего опекуна поднимались по лестнице в дом здороваться с хозяйкой. С радостным урчанием и хрюканьем они врывались в комнату, толкая друг друга, и стремительно лезли на диван или кровать, пытаясь лизать руку матери и улыбающегося им ребёнка. Скоро, однако, от этого удовольствия пришлось отказаться, так как их лапки и когти пачкали и рвали бельё и простыни.
Когда дверь детской для них закрылась, медвежата отыгрались на юбках хозяйки, улучив удобный момент, когда она гуляла в саду с ребёнком на руках. В припадке любви и восторга звери набросились на неё, цепляясь за одежду, отчего от шёлковых юбок полетели клочья, а сама хозяйка, у которой руки были заняты ребёнком, вопила истошным голосом о помощи. Досталось не только юбкам, но и ногам, на которых до сего дня сохранились шрамы, нанесённые дружескими лапами.