Мстя лично царю за жену, Кудеяр особенно преследовал опричников и любимцев Ивана Васильевича, ездивших в Москву или из столицы с дарами или казной. Согласно историческим данным, операции этого рода удавались Кудеяру главным образом потому, что, бежав из Москвы в леса, он не терял связи с московскими друзьями и боярской, враждебной царю партией, почему всегда и вовремя имел из Москвы интересующие его вести.
До самой революции 1917 года в Чернском уезде Тульской губернии, в Покровско-Корсаковской волости существовала деревня Кудеяровка, где было главное становище разбойника и где сохранились ещё подземные ходы. В нескольких верстах от Кудеяровки были так называемые Поганые озёра и деревня Протухлое, где, по народной молве, шайки Кудеяра топили и хоронили свои жертвы. В других местах того же района, как, например, в Калужской губернии, в лесах сохранились подземелья и остатки его становищ, что нисколько не противоречит исторической правде, так как его шайки имели свои разветвления в нескольких губерниях.
В нашем семейном архиве хранилась полуистлевшая на пергаменте запись, несомненно очень древнего происхождения, на которой, по преданию, рукой Кудеяра, для памяти его детей и потомства сообщалось о зарытой в земле бочке с жемчугом, находящейся «в пятидесяти шагах от дуба», в урочище имя рек, на реке Реуте. Река Реут и поныне существует недалеко от моих родных мест в Орловской губернии. Записка эта тайны зарытого жемчуга никогда не открыла, так как по берегам Реута три сотни лет уже колосятся крестьянские нивы, а приметный дуб давно исчез.
Согласно семейному преданию, подтверждённому и поэмой Некрасова, Кудеяр прекратил свою разбойничью деятельность в год смерти Грозного царя, вместе с которым умерла и его месть. Он окончил свою жизнь в Соловецком монастыре 80‑ти лет от роду, где постригся под именем Питирима. Помимо поэмы Некрасова, его воспел в своей балладе А.П. Саломон, последний инспектор классов императорского Александровского лицея в Санкт-Петербурге.
Крайней границей деятельности Кудеяра являлась северная граница степей, известных под именем Дикого поля в XVI и XVII веках, а именно пределы Орловской и Курской губерний. Эти места служили три века подряд сосредоточением для буйных голов и беглых крестьян со всей Московской Руси, или, по старому выражению, «воров». Здесь-то на заре XVI‑го века и сложились исторические народные пословицы о населении орловского края, согласно которым «Орёл и Кромы были первые воры, а Елец был всем ворам отец», в то время, как Ливны, крайний к Дикому полю город, были «всем ворам дивны».
В этих-то местах на юг от Ливен на самом севере Курской губернии, бывшей Белгородской провинции, осталось от Кудеяра старое родовое гнездо — сельцо Теребуж, сохранившее тёмную тень его деяний, положивших проклятие на это поместье.
Огромный старинный дом в сорок комнат, воспоминание о котором сохранилось в русской исторической литературе, сгорел в начале прошлого века. На месте его сохранились лишь остатки фундамента и завалившиеся огромные подвалы, заросшие густой чащей. Это мрачное барское жильё старого времени среди обитателей Теребужа носило имя «старого дома» и пользовалось среди окружного населения дурной славой. Как в «старом доме», так и в построенном возле него «новом», относящемся к началу прошлого века, как говорилось, было «нечисто». Теребужские владельцы старого времени и в особенности первый владелец усадьбы — страшный Кудеяр — навсегда оставили висеть тень своих грешных дел над родовым гнездом.
Немало человеческой крови пролилось и после Кудеяра, в жестокие времена шестнадцатого и семнадцатого веков, в этом глухом пограничном углу, далёком от всех законов, и народная память этого не забыла, связав со старым барским гнездом много жутких легенд.
Тётушка моя Наталья Валериановна, хранительница и любительница старины, бывшая последней хозяйкой Теребужа, знала много из хроники старого дома и сама была не раз свидетельницей многих необъяснимых явлений, в нём происходящих. Вот что она мне рассказывала по этому поводу.
В кабинете много лет подряд стоял громоздкий диван, древнее изделие крепостного столяра. Диван этот издавна пользовался мрачной, не вполне им заслуженной славой: на нём почему-то неизбежно умирали владельцы усадьбы, хотя всячески избегали им пользоваться.
Характерный случай произошёл в этой области с прадедом моим, который, опасно заболев в 1868 году и зная репутацию дивана, распорядился устроить свою спальню в самой дальней от него комнате. Умирал он тяжело и долго, и лежал, будучи не в состоянии пошевелиться, совершенно беспомощный. Перед смертью он вызвал, как вдовец, в Теребуж свою невестку, которая стала за ним ухаживать. Отлучившись за чем-то из комнаты больного, она услышала крик и нашла прадеда лежащим на роковом диване, на котором он через несколько минут и скончался.
Незадолго перед этой смертью с ним случилось странное происшествие, которое он сам и все домашние сочли за предсказание его близкой смерти.
Всю жизнь прадед терпеть не мог, чтобы с ним говорили через порог. И вот однажды, за несколько времени до его смерти, дверь к нему в кабинет бесшумно отворилась, и на пороге комнаты появился старик-староста, который молча поклонился и протянул барину какую-то бумагу. Барин, вопреки своему обычаю, взял её через порог, но, взглянув, увидел, что это отпускная, которую дают в руки покойникам. В тот же момент прадед вспомнил, что этот староста давно умер, и понял, что покойный явился к нему предупредить своего барина о близкой смерти.
Каждый раз перед смертью владельцев Теребужа в доме появлялся и тревожил живущих в нём призрак лохматого, чрезвычайно широкоплечего человека, которого неизменно видели как господа, так и дворовые. В Теребуже считали, что призрак этот не кто другой, как сам Кудеяр. Незадолго до смерти прадеда его племянник, а мой дед приехавший навестить больного, увидел этот призрак, и после этого никогда больше не останавливался в теребужском доме, предпочитая во время своих посещений Теребужа останавливаться во флигеле у управляющего.
Дед встретился с «семейным призраком» при следующих обстоятельствах, о которых сам мне рассказывал. Заночевав в кабинете, он не придал никакого значения разговорам о привидениях, считая это бабьими сказками. Во избежание шуток над собой он уложил на полу у двери старого лакея Африкана, крепостного человека покойной жены прадеда, урождённой Любови Михайловны Лутовиновой, родной тётки Тургенева.
После полуночи оба они услышали странный шум, похожий на то, что кто-то тяжёлый, как лошадь, но мягко ступающий, ходит по дому. Половицы буквально гнулись под его тяжестью; судя по звукам, чудище обходило все комнаты. Холодный пот облил деда, когда отворилась дверь и что-то огромное вошло в комнату, перешагнув через тело неподвижного Африкана. Не в состоянии взять в руку лежавший рядом пистолет, дед только смог зажмурить в ужасе глаза. Открыв их, он увидел при свете луны у окна странную фигуру с богатырскими плечами, точно сотканную из серых ниток .
На следующее утро, когда Африкан подавал деду умываться, он сумрачно спросил:
— Видали? Опять стал ходить…
Один из последних владельцев родовой усадьбы, член Государственной думы, человек никогда и ни в какую мистику не веривший, тем не менее, бывая в Теребуже, никогда не спал в доме, а ложился в каменном флигеле, им самим построенном.
В кабинете на страшном диване последняя его хозяйка никого и никогда из семьи не укладывала. Помещик Баневич, ночевавший в доме, однажды слышал ночью, как в зале двигались стулья, звенели стаканы и дикие голоса кричали: «Пей!.. Наливай!» Покойный генерал Богданович и его невеста, свитская фрейлина Бутовская, гостившие однажды летом в Теребуже, часто слышали по ночам возню в гостиной, а Бутовская, проходя по залу вечером, видела, как портреты прадедов висели все с закрытыми глазами.
Приблизительно в то же время в Теребуже гостила княгиня Голицына, жена расстрелянного во время революции премьера. Ночуя в кабинете, она однажды стала ночью звать на помощь, так как в комнате кто-то стонал, а её кровать ездила по комнате. Об этом княгиня вспоминала уже в эмиграции, живя в Париже.
В 1762 году после государственного переворота в Теребуж приехал высланный из столицы за верность императору Петру III мой пращур, гвардии поручик Андрей Фёдорович.
Попав так неожиданно и несправедливо из шумного и весёлого Петербурга в далёкий медвежий угол, каким было тогда Белгородское воеводство, отставной гвардеец, обладавший бешеным и необузданным характером, в обстановке богатства и власти над жизнью и смертью трёх тысяч своих крепостных развернулся вовсю и прочудил, не зная над собой никакой узды, до самой смерти. Высшую власть в губернии, которую только что создала Екатерина, губернатора, Андрей Фёдорович ставил «ни во что» и почитал за «старшего приказного». Однажды у себя на обеде, устроенном в день именин, Андрей Фёдорович за какое-то неудачное слово выкинул губернатора за окно в присутствии всего дворянства. Дело было замято, так как все свидетели и сам пострадавший были напоены до беспамятства, и происшествие это было сочтено, по старой формуле, «не бывшим».
Будучи в своём пограничном тогда углу озлобленным на царицу Великую Екатерину, Андрей Фёдорович вместе со своим соседом-приятелем и однополчанином Гермогеном Сербиновым, одновременно с ним и за то же самое высланным из столицы, её за «законную императрицу» не признавали. Это дало Сербинову, жившему рядом с Теребужем, дикую мысль составить нелюбимой им императрице «конкуренцию», заключавшуюся в том, что Сербинов стал фабриковать у себя в усадьбе фальшивые деньги из олова.
На этой почве у Гермогена Сербинова произошла ссора с Андреем Фёдоровичем, так как, расплачиваясь за свой карточный проигрыш, Сербинов попытался однажды всучить приятелю несколько «топорных рублей». Пращур вспылил и при свидетелях заявил, что таких денег у себя «не держит, да и никому другому не советует этого делать». Произошла бурная сцена, после которой бывшие друзья расстались врагами и затем всю жизнь совершали набеги друг на друга, сжигая стоги хлеба и беря в плен один у другого крестьян и дворовых.
Фабрика фальшивой монеты в имении Сербинова, в так называемом «сербиновском Теребуже», помещалась в обширных сводчатых подвалах барского дома с «выходами» и «оконцами» в фундаменте. В этих подземельях, как было известно немногим, проживало двенадцать польских евреев фальшивомонетчиков. О доме Сербинова в окрестностях ходили ужасные слухи. Вместо обоев стены главного зала были выкрашены чёрной краской, по которой страшно скалили зубы написанные белилами скелеты. Сделано это было для того, чтобы прислуга не ходила по ночам в те комнаты, где совершалось то, что посторонним людям видеть было не надо.
Слухи о таинственных работах в Теребуже наконец достигли ушей властей, которые и нагрянули к Сербинову. Однако исправник и временное отделение суда ничего не нашли подозрительного. Оказалось, что под дом не было ни входа, ни выхода, не было и окошек.
Но в то же время дворовые люди Сербинова в пьяном виде рассказывали следующее: «Это правда, что наш барин держал под домом беглых людей из польских жидов. Они и делали рубли из олова, только монета их давала глухой звук. Да ему недолго пришлось заниматься этими деньгами. Прошёл слух, что суд вот‑вот наедет для обыска. Услышав это, наш барин как-то вечером взял с собой в подвал четырёх своих подлокотников и перепоил жидов водкой. Когда ж они заснули, барин со своими людьми перевязал их по рукам и ногам, забил рты тряпками, и так и бросил их в подвале. Опосля, в ту же ночь, приказал заложить кирпичом все двери и окна в подвале и заново оштукатурить весь дом снаружи. Так те двенадцать душ и остались заживо замурованные, вместе со своим струментом. А осмотр исправник делал только для отвода глаз, чтобы оправдаться перед начальством. Обелить себя и своего приятеля, нашего барина. Ходил вокруг дома, да спрашивал понятых: "Ну где тут дверь? Где окна? Одна брехня и ничего больше!" За это Сербинов дал ему тройку лошадей, санки со сбруей и кучером и проиграл в карты немало денег. Досталось и членам суда, все остались довольны…»
Следы нарисованных на стенах сербиновского дома скелетов сохранились под позднейшими штукатурками до моего времени, и страшное воспоминание о замурованных в подвале людях твёрдо держалось в народной памяти наших мест. Летом 1914 года потомок Гермогена Сербинова праздновал юбилей своей земской и общественной деятельности. На этот юбилей всеми уважаемого человека собрался не только весь уезд, поприехало много гостей и из Курска, во главе с губернатором Муратовым.
После обеда хозяевами предполагалось сделать раскопки погреба под домом, чтобы убедиться в достоверности старой бывальщины, в которой, впрочем, никто из местных людей не сомневался. В середине обеда губернатору была доставлена телеграмма. Она была исторической, извещавшей за подписью трёх министров о начале всеобщей мобилизации русской армии. Это имело место 19 июля 1914 года.
Немедленно губернатор и большая часть гостей, из коих многие служили, как мой отец, присутствовавший на обеде в качестве предводителя дворянства, разъехались, и открытие замурованного больше ста лет тому назад погреба так и не состоялось. Наступили грозные события, похоронившие не только старые дедовские предания и были, но и всю старую Россию…
Андрей Фёдорович, не признававший «законной» императрицу Екатерину, был так же строг и несправедлив и в отношении своей собственной семьи. Из-за этого странная судьба постигла его единственную дочь Марию Андреевну, в замужестве Прокудину‑Горскую, жизнь которой сложилась мрачно и не без элемента загадочности. Она умерла девушкой-вдовой, и ее история довольно любопытна.
Бабушка Марья Андреевна, исчерна-смуглая дама огромного роста и величественной осанки, была необыкновенно властная барыня, которые водились лишь в давно прошедшие времена крепостного права. Молодость её сложилась мрачно и не без элемента загадочности: она была девушкой‑вдовой и замужество её было весьма романтично.
В ранней молодости она полюбила молодого и богатого тамбовского помещика Прокудина‑Горского. Отец Марьи Андреевны категорически воспротивился её браку, уверяя почему-то, что Прокудины‑Горские назывались ранее Паскудиновыми, что он почитал неприличным для его дочери.
Дочь подчинилась воле отца, но одновременно с тем твёрдо ему заявила, что ни за кого другого замуж не пойдёт. Прошло несколько лет, и отец Марьи Андреевны скончался. После его смерти молодые люди просили согласия на их брак у матери-вдовы, которая, уважая волю покойного мужа, отказала им в своём благословении. Марья Андреевна во второй раз подчинилась родительскому запрещению и снова стала ждать. Когда, наконец, умерла и её мать, девушка, оставшись единственной распорядительницей своей судьбы, решила венчаться со своим избранником, который терпеливо дожидался её руки. Свадьба состоялась в церкви села Теребужа, родной усадьбы невесты, в тёплое июльское утро 1799 года. В храме от свечей и толпы молившихся было душно, и для воздуха были раскрыты все двери, отчего в церкви дул сквозняк.
Когда наступил момент для брачующихся во время свадебной службы ступить, по обычаю, на атласный плат, он вдруг порывом ветра был вынесен из церкви и повис на одном из памятников, находившихся в её ограде. К всеобщему смущению, памятник этот стоял над могилами отца и матери Марьи Андреевны. Нечего, конечно, и говорить о том, какой суеверный страх объял всех присутствовавших.
Венчание всё же было закончено и по выходе из храма молодые сели в карету, чтобы ехать на свадебный пир. По старому обычаю наших мест в карету, из которой отпрягли лошадей, впряглись добровольцы — крестьяне и дворовые, которые с громкими криками и пожеланиями счастья покатили её к барскому дому. Когда свадебный поезд остановился у подъезда, дверца кареты открылась и из неё вышла бледная, как смерть, молодая, объявившая замершей в ужасе толпе, что её молодой супруг скончался в карете на пути из церкви.
Марья Андреевна на всю жизнь осталась девушкой‑вдовой и жила всю свою молодость в имениях, доставшихся ей после мужа, в число которых входила и знаменитая Дивеевская Пустынь, в которой жил и умер преподобный Серафим Саровский.
Холерная эпидемия тридцатых годов прошлого века унесла на тот свет её брата Александра и его жену, которые оставили трёх малолетних сирот. Это заставило Марью Андреевну немедленно покинуть тамбовские вотчины и явиться в родной Теребуж, где она, как ближайшая и единственная родственница, приняла под свою властную руку огромное и сложное состояние своих племянников. У её покойного брата Александра Андреевича, отставного секунд-майора Ахтырского гусарского полка, помимо Теребужа, расположенного в 18‑ти верстах от города Щигры, на берегу светлого пруда, в разных губерниях находились многочисленные принадлежащие ему сёла, с двумя и даже с тремя каменными церквами, с обширными полями и угодьями. Но этих сёл он не любил, а в некоторых из них даже и не был за всю свою жизнь…
Только один раз в году, к именинам Александра Андреевича из всех его имений съезжались бурмистры и старосты с денежными оброками и целыми обозами всякого хозяйственного добра. Над его добротой или, как крестьяне говорили, «простотой», не раз подсмеивались соседние помещики, пеняя ему за слишком снисходительное по тем временам отношение к крестьянам. Но на все нападки этих людей, привыкших кормить своих людей чуть ли не мякиной, он только улыбался и отвечал: «Пускай живут и кормятся вокруг меня, да радуются, что я жив и здоров, а не помер… С меня же хватит, если Господь потерпит моим грехам».
Действительно, в окрестностях не было другой усадьбы, где подневольные люди жили бы настолько благополучно, легко и весело, доживая до глубокой старости, что было тогда редкостью.
Исправники и становые, уже не говоря о мелкой полицейской сошке, не смели никогда появляться во владениях Александра Андреевича для «секуций», столь обычных в старое время. Кроме своего собственного суда, «скорого и правого», он других судов у себя в имениях не допускал. Зато не прибегая к розгам, добросердечный, но горячий теребужский барин так проучал под сердитую руку виновных, что в другой раз никому не повадно было баловаться. А «наука» его была не шутка, так как теперь, в век микробов и катаров, трудно поверить, что Александр Андреевич легко поднимал одним пальцем тринадцать пудов, нарочно связанных цепью, и ставил их на подоконник для потехи своих гостей. А гостей он любил и умел принимать. Некоторые из них приезжали к нему на семейные праздники, из Санкт-Петербурга и Бессарабии, причём, желая почтить хозяина, уезжали домой не ранее месяца‑двух, а один его друг, приехавший на именины, пробыл в Теребуже у него 16 лет подряд вплоть до дня его смерти.
Приняв от умершего брата имущество его наследников, бабушка Марья Андреевна, конечно, не имела возможности в действительности управлять их состоянием, разбросанным по многим губерниям и насчитывавшим несколько тысяч душ крепостных. Повсюду в дальних усадьбах сидели жуликоватые бурмистры и старосты, которых при тогдашнем состоянии дорог невозможно было объехать и проверить и раз в год. Признаться сказать, вряд ли Марья Андреевна даже и имела точное представление о том, что именно и где принадлежало её племянникам и подлежало её опеке. В доказательство приведу забавное происшествие, имевшее место с ней в начале прошлого века, сведение о котором попало даже в русскую историческую литературу (журнал «Исторический вестник», «Забытая деревня», 1900 год).
Холера тридцатых годов настолько усилилась вокруг Теребужа, перебирая село за селом, что буквально не успевали хоронить мёртвых. Убедившись в том, что её домашние лекарства бессильны перед страшной болезнью, бабушка уступила советам её окружавших «спасти малолетних» и решила уехать из Курской губернии, охваченной эпидемией, в Арзамас и там укрыться от неё в одной из отдалённейших вотчин семьи.
Перед отъездом по обычаю был отслужен напутственный молебен, и вся дворня и крестьяне попрощались, как перед смертью, с барыней и барчуками. Марья Андреевна при этой церемонии величественно восседала на кресле, принимая прощальные поцелуи и давая последние распоряжения по дому и усадьбе, а затем заняла место в карете, стоявшей во главе длинного поезда из парных колясок и повозок.
Путешествие длилось уже четыре недели, когда поезд по широкому шляху, обсаженному ракитами, подъехал к красиво расположенной на пригорке у леса деревне Веретеинево . В этой деревне, в которой, по словам местных крестьян, жил «барин Котов», усталая бабушка решила заночевать, воспользовавшись гостеприимством барской усадьбы. Вопреки обычаю помещик, наряженный в ярко расписанный халат, ей в этом грубо отказал.
Возмущённая его невежливостью Марья Андреевна приказала своему поезду объехать усадьбу и остановиться на ночёвку в деревне. Ночью в крестьянскую хату, где остановилась бабушка, явилась крестьянская делегация из имения «барина Котова» и сообщила изумлённой барыне, что крестьяне села, узнав от сопровождавших её дворовых её имя и фамилию, просят Марью Андреевну всем миром принять их в своё владение и избавить от неправды бурмистра, который самозванно объявил себя помещиком. Из расспросов бабушка выяснила, что деревня Веретеиново с принадлежащей к ней усадьбой действительно принадлежит её покойному брату, но была пропущена в списке, по которому она приняла опеку. Так как среди делегатов оказались родственники и близкие её дворовых, сомневаться в действительности этого удивительного дела не приходилось. Марья Андреевна это сейчас же сообразила, как и то, что ей нагрубил собственный крепостной Петька Зыч, пользовавшийся в течение многих лет правами владельца имения, при попустительстве местной полиции.
Разобрав все это дело, Марья Андреевна грозно встала со своего места и приказала немедленно «привести к ней её холопа Петьку» для суда и расправы. Когда, окружённый толпой дворовых, этот последний предстал перед бабушкой и нагло осведомился, «как она смеет бунтовать его крестьян», Марья Андреевна, не дав окончить ему его речи, вся красная от гнева, сняла с ног башмак и отхлестала его по щекам.
Всё это произошло так неожиданно и быстро, и фигура её была настолько величава, а лицо и чёрные глаза выражали такое сознание своей власти, что Петька Зыч немедленно упал на колени, прося о прощении.