Мужики тоже стояли богач на богаче, у кого не было крытой шубы — новая свитка поверх полушубка, пояса им бабы понаткали к празднику яркие с концами бахромой ниже колен. Все были причёсаны и примаслены, сразу было видать, что их накануне всех парили в печке.
Поп Никита служил обедню почти трезвый. Это с ним случалось редко, и ещё реже в престольный праздник. За его «питьевые» способности и за душевную «простоту» он был очень любим своими прихожанами: к непьющим попам в деревнях относятся подозрительно, как к людям, «брезгующим народом». За пристрастие к рюмке архиерей два раза уже ссылал о. Никиту в наказание в монастырь «толочь воду», но всякий раз крестьянский мир и соседние помещики грудью вставали за своего «душевного» попа и добивались возвращения его обратно.
Так как о. Никита вернулся из последнего изгнания только накануне праздника, то до службы «воздержался» и счёл нужным сказать народу даже проповедь, чем все остались очень довольны.
— Ныне славная обедня была, — рассказывал мне вечером пришедший в гости старик Мелентьев. — Поп проповедь сказывал и молебен пел… Ить он у нас голова, божественное учнёт сказывать, хотя бы протопопу в соборе. Слова все мудрёные у него понайдены, не наши… Простому человеку, что грамоте не учён, и понять ничего нельзя…
Не прошло и часу, как воротилась деревня от обедни, а уже вдоль широкой улицы закрутился дым коромыслом. Избы растворены настежь, и пар столбами бил из дверей. Внутри хат не продохнуть и не протолкнуться; за столами и по лавкам красные, как свёкла, лица в русых и рыжих космах. От многоголосого говора гуденье идёт такое, что слышно за версту. Непривычная к хмелю голова в любой избе опьяневает от одного запаха, так как в ней даже стены пропитались сивушным букетом.
Бабы буквально сбивались с ног, таская на стол и со стола чугуны, горшки и миски, всё, что в них было, поедалось почти мгновенно, и хозяин только покрикивал на баб, чтобы несли ещё.
— Ох, сватушка, дорогая, — жаловалась одна соседка другой, выскочив на минутку на огород, — и куда только у них всё это проваливается? Николка-кузнец, рябая морда, как крякнет, так полпоросёнка и нету. Я, говорит, гость — ну известно, ничего и не скажешь!
— Где ж, гостю сказать — нельзя, — с сочувствием поддерживает соседка.
Ни щей, ни похлёбок на престольный праздник курская баба не готовила. Готовилось только то, что можно было взять пальцами и засунуть в рот даже пьяной рукой. Только что залили водкой последний кусок у одного хозяина, приходил сосед просить к себе, валили толпой и к нему. Часам к двум, когда проходило время обеда, готовили сани для катанья.
Тут уже не то, что в церковь ехать — честно и чинно, тут валились на сани, как снопы, краснощёкие, пьяные бабы друг на друга вповалку. Кто попадал в середину под груду тел, кто боком на грядку саней, кто зацеплялся коленом или ухватывался за первую попавшуюся шею. Крик, хохот, шутки и весёлая давка.
Какой-нибудь пьяный отчаянный парень, стоя в санях, первый вылетал бешеным галопом из ворот, отдав лошадям вожжи и неистово гикая. Навалившиеся позади него на сани мужики и бабы тоже гикали и махали на лошадей со всех сторон. У некоторых из седоков пьяные руки скребли, как грабли, по снегу, у других пьяные головы свешивались и стучали о грядку. Лошади, испуганные криками, свёртывали с главной улицы под гору на лёд и неслись вскачь, разбрасывая снежные комья, вылезая из хомутов. Сани вскоре одни за другими широко раскатывались и перевёртывались на первом же повороте.
Парень, правящий стоя, перевернувшись в воздухе, вылетал из саней головой в сугроб и едва выбивался из него при общем хохоте, беспомощно махая в воздухе ногами, обутыми в новые валенки. Кое-кого придавливало санями и волокло носом по льду, пока лошади не останавливались сами собой. С хохотом и ругнёй кое-как распутывались, ни на кого не обижаясь и ни на что не жалуясь. Рядом перевёртывались другие сани, и опять крики и хохот. Пьяные головы всё больше чумели на морозе, и веселье охватывало катающихся.
— Перегоняй, Нефёдка! Задевай за грядку! — Сани скакали мимо саней, обгоняя друг друга с неистовыми криками, при общем участии всех сидящих, стоящих и лежащих. Ловкий возница сильным ударом полоза угождал в левую грядку нагоняемых саней и разом перевёртывал их набок. При взрыве хохота и визге мальчишек он нёсся дальше за другими санями, а сзади его нагонял новый наездник, норовя перевернуть в свою очередь.
Народ усыпал всю широкую улицу села и смотрел, как весёлый «престол» с бубенцами, колокольчиками и пьяными песнями несётся по селу яркий, сытый, пьяный и весёлый.
— То-то пьяны, то-то пьяны, — с восторгом кричит румяная молодка своей соседке, — головы так и мотаются в санях!
— А как же, — солидно отвечает ей стоящая рядом старуха. — У нас завсегда праздник настоящий… Таперича по селу семь дён трезвого не найдёшь!
К вечеру на широком выгоне села собирается «улица». Девки в одних башмаках и кофтах начинают водить хороводы. В избах пусто, все, включая стариков и малых ребят, высыпали на улицу. Мужики только заходят в избы выпить и опять идут на улицу — шататься, обнявшись друг с другом. Всё село из двора во двор теперь пьяно окончательно и понемногу то там, то здесь начинают вспыхивать драки.
Лысый староста Савелий лез драться с щёголем Костей — городским портным, пришедшим на «престол» и откровенно льнувшим к молодой жене старосты. Человек шесть стариков били за что-то широкоплечего низенького мужичонку, который вопил на всё село, обижаясь особенно за то, что его били «у своего двора». В хороводе тоже местные парни «обижались» на какого-то кавалера из чужой деревни, прихватив ему вместе с шапкой и косматую шевелюру.
К ночи пьяные мужики и бабы, сломленные хмелем, падали, как кому придётся, кто в сугробы околиц, кто под плетни дворов, кто прямо на голом выгоне. Поднимать их было некому, и самые строгие бабы растеряли своих мужей. В овинах и на сеновалах спали смешавшиеся пары, никем не преследовавшиеся и сами не сознававшие, где они и с кем.
К утру обнаруживались беды. Из проруби вытащили замороженного сотского, некоторых подняли в поле чуть дышавших и с отмороженными руками и ногами. Бабы разыскивали своих стариков по чужим дворам и гумнам и с воем и плачем растаскивали их за волосы по домам. Старосту Савелия нашли в овинной яме пятками вверх, с лицом налитым кровью, молодая бабёнка его, когда привели под руки мужа, имела шкодливый и виноватый вид, в то время как портной Костя деликатно выглядывал из-за чужих спин.
С кузнецом Потапом приключилось ещё хуже. Вечером он поехал, пьяный, «докупить вина», и всю долгую зимнюю ночь его водил леший по болоту вокруг села. Два раза он подъезжал к собственному дому, но оба раза повёртывал назад, не узнавая хаты. К свету он в третий раз приехал в село и, увидев на пороге избы соседку, спросил её:
— Ты взаправду, Арина, али бес Ариной скидывается?
— Точно, батюшка, Арина, заходи к нам согреться…
— Нет, не обманешь, я знаю — ты бес. Арина возля меня живёт, а ты меня средь поля морочишь!
Только с помощью его собственной жены бабам удалось уговорить сбитого с толку Потапа войти в хату, где оказалось, что он отморозил нос.
Так проходил у нас в селе престольный праздник зимнего Николы из года в год и из поколения в поколение.
Посвящается Его Преосвященству Высокочтимому Владыке Серафиму
Коренная Пустынь, тесно связанная с историей Курского края, была расположена в 28‑ми верстах от города Курска, по дороге на Орёл. Её древний монастырь, постройка которого относится ко времени царствования царя Фёдора Ивановича, стоял на высоком берегу реки Тускари, покрытом живописными рощами, и тонул в зелени, представляя собой чарующее впечатление.
В самом центре Пустыни, на горе, стоял старинный храм, окружённый садом с высокой каменной оградой и решёткой. На большом лугу перед монастырями каждое лето в течение веков имела место знаменитая в истории наших мест Коренная ярмарка, во время которой в старое время весь луг бывал застроен палатками, шатрами, домиками из досок и мазанками из хвороста и глины, наподобие малорусских хат.
Это были «ставки» приезжавших на ярмарку из года в год на богомолье помещичьих семей, устроенные крепостными плотниками и столярами из привезённого с собой из имений материала. У многих господ здесь были свои постоянные дачи, снаружи украшенные резьбой по дереву, а внутри богато обставленные мягкой мебелью и устланные персидскими коврами. Некоторые из помещиков даже сооружали себе на реке купальни на лето. Дворянские семьи, с чадами, домочадцами и прислугой, приезжали «на Коренную» целыми поездами и жили в этих помещениях в течение всей ярмарки, недель по две‑три.
С ярмарочного поля открывался превосходный вид на реку, горы, рощи и на окрестные богатые сёла и деревни. Коренная ярмарка в старые годы была, главным образом, конской, так как на неё съезжались обычно помещики Курской и Орловской губерний, пригонявшие из своих вотчин конские табуны, а купцы привозили на неё товары, и на ярмарке обычно происходил меновой торг.
В шестидесятых годах прошлого века этот обычай постепенно исчез, и меновой торг уступил место обыкновенной купле и продаже, да и коней на ярмарку стали приводить не только дворяне, но и купцы и барышники.
Часть ярмарки в начале и середине прошлого века отводилась, по обычаю, для так называемых «панских рядов», для чего в те времена существовали на ярмарочном поле свыше трёхсот деревянных лавок, не считая будок. Здесь же в особом ряду шла покупка и продажа знаменитых на всю Россию своим пением курских соловьёв, помещавшихся в закрытых и затемнённых от света клетках.
«Панские ряды» были специально приспособлены ко вкусам и нуждам дворян‑помещиков, которые здесь были главными покупателями. В рядах всегда стоял ароматный запах от сена и душистых степных трав, которыми купцы усыпали «для духа» полы своих лавок. Товары в них были дорогие, но зато отличного качества, так как купцы очень дорожили покупателями, ибо эти последние брали товар большими партиями сразу и с собой не уносили, а лишь указывали, куда именно и в чью дворянскую ставку нужно было его доставить. Там уже он рассматривался целым синклитом, и при таких условиях подсунуть покупателю плохой или гнилой товар было рискованно.
Конский торг происходил на обширном лугу, на котором за высоким верёвочным забором стояли сотни всевозможных лошадей, начиная с верховых и кончая толстыми воронежскими битюгами для перевозки тяжестей. Ремонтёры различных полков, дворяне верхом и в экипажах, купцы в синих чуйках, хохлы в коричневых свитках и соломенных «брылях», татары, цыгане, персы и армяне представляли собой разношёрстное и живописное зрелище. Ржание коней, шум и гам толпы стояли сплошным гулом над ярмарочным полем. Покупатели рассматривали коней, которых перед ними проводили продавцы, осматривали у лошадей зубы, ноги, копыта, выгибали шею, заставляли бежать то рысью, то вскачь. Часто здесь же на ярмарке устраивались бега верхом и на двуколках.
Икона Коренной Божьей Матери, переносимая каждый год накануне Её праздника 8‑го июля крестным ходом из Курска в Пустынь, помещалась в широкой каменной галерее, спускавшейся с горы. Сто тридцать ступеней её вели в каменную церковь, находившуюся у самого живописного источника. Икона стояла над этим колодцем, на суку того старого корня, на котором была обретена несколько веков тому назад, и откуда она и получила своё имя. Перед иконой находился облицованный цинком колодезь, дно которого было подъёмное. Это было сделано для того, чтобы собирать в конце каждого дня золотые, серебряные и медные деньги, которые, по обычаю, бросали в колодезь паломники в пользу Пустыни. Вдоль галереи на стенах помещались картины в красках, большой художественной ценности, изображавшие историю самой иконы, начиная с момента, когда её разрубил саблей татарин, как она потом чудесно срослась опять в руках нашедшего её крестьянина, и кончая торжественной переноской её в Курск, откуда она, по преданию, уходила несколько раз обратно в Пустынь чудесным образом, пока не был установлен обычай ежегодного переноса её в Пустынь в день почитания иконы.
В день открытия ярмарки в Пустыни присутствовало приезжавшее из Курска и Белгорода всё духовное и гражданское начальство, которое вместе с иконой шло торжественным крестным ходом из Курска в Пустынь, в сопровождении огромных толп народа. Наш знаменитый художник Илья Ефимович Репин именно с этого торжества написал свою известную картину «Крестный ход в Курской губернии», с необыкновенной выразительностью передав на полотне толпу верующего народа, в религиозном экстазе следующего за своей родной святыней. Картина эта — вся в движении, полном яркого драматизма.
Ночью на самой ярмарке в окружающих её рощах начинался знаменитый в истории наших мест соловьиный концерт, когда с вечера и до самой зари, на свободе и в клетках заливались сотни соловьёв, слушать которых и для покупки их съезжались со всей России знатоки и любители.
Сначала мальчиком, а затем юношей я любил рано утром ходить на окружённый со всех сторон лесом монастырский пруд, где особо для этого назначенный монах звонил в определённый час в колокольчик, на звук которого к берегу, где он стоял, собирались тысячи карасей и карпов, и инок кормил их хлебными корками, остававшимися в изобилии от трапез монахов и паломников в монастырской столовой.
Ныне чудотворная икона Коренной Божьей Матери, вывезенная во время занятия Курска белыми армиями архиепископом Курским и Обоянским Феофаном, находится в Соединённых Штатах, где, благодаря щедрой жертве князя и княгини Белосельских‑Белозерских, явилась возможность создать в Магопаке вторую «Коренную Пустынь», во главе которой ныне стоит высокочтимый владыка Серафим, её устроитель и настоятель — мой дорогой земляк. Он, с Божьей помощью, восстановил старые традиции Пустыни и выпустил недавно в свет подробную историю этой чудотворной иконы. Ему я и посвящаю настоящую статью.
Над широкой зелёной поймой реки, высоко на холмах, окружённый степными просторами, живописно раскинулся старинный русский город Воронеж, в котором мне выпала счастливая доля провести учебные годы.
История этого чисто русского города весьма стара, так как о нём впервые упоминает еще Начальная летопись 1177 года, по поводу требования Владимирского князя Всеволода о выдаче ему «головой» бежавшего в Воронеж Ярополка, которого рязанцы «взяли и привели во Владимир». Вторично в русской истории о Воронеже упоминается в Троицкой летописи под 1237 годом по случаю вторжения хана Батыя в Рязанское княжество.
В 15‑ом веке Воронеж, расположенный тогда среди дремучего леса и населённый «бортниками», т. е. пчеловодами, по договорным грамотам великого князя Иоанна 3‑го отошёл под власть московских князей и не раз подвергался затем татарским разорениям, как стоявший на границе Дикого поля.
В 1586 году воеводе Сабурову с товарищами Иваном Сурковым и Василием Биркиным было приказано превратить посад Воронеж в настоящий город, что они и выполнили, но через четыре года после его постройки в 1590 году он был разграблен и сожжён пришедшими из Канева черкасскими казаками.
Во избежание подобных случаев в Воронеже в 1593 году были построены городская стена и крепость, и он стал одним из передовых стражей на южной границе России, войдя в 1633 году в Белгородскую оборонительную черту.
В 1690 году в нём был основан Алексеевский монастырь, кирпичная колокольня которого являлась в моей молодости самым древним зданием города.
В 17‑ом веке в Воронеже производилась выдача «царского жалованья» донским казакам деньгами, хлебом, порохом, свинцом, вином, салом и другими припасами, и город стал пограничным пунктом встреч иностранных послов и обмена и выкупа пленных из турецкой и татарской неволи. При Петре Великом Воронеж, расположенный на берегу судоходной реки и представлявший собой начало древнего донского пути на юг, сыграл особую роль в истории России. Благодаря окружающим его обширным лесам в нём издавна велись постройки крупных судов‑стругов, и жило много специалистов‑кораблестроителей. Это учёл Великий Преобразователь и сделал Воронеж колыбелью русского флота.
На острове против города была выстроена одна из первых русских верфей, и началась постройка кораблей, благодаря чему город быстро увеличился и расцвёл, чтобы впо-ледствии превратиться в один из наиболее оживлённых губернских городов, имевших в моё время рекордное, по сравнению с другими провинциальными городами, число учебных заведений.
От старины в Воронеже в те годы, когда я в нём учился, оставалось ещё очень многое. Помню старинный дом Гардениных, относившийся к началу 18‑го века, старинное здание арсенала, Митрофаниевский монастырь с мощами св. Митрофана, бывшего при жизни владыкой воронежским и другом Петра Великого, Путевой дворец 18‑го века, где останавливались в старину иностранные послы, и где окончил свой век последний крымский хан. Дворец был окружён каменными службами и имел обширный двор, за которым находился огромный тенистый сад. Говорили, что дворец этот был построен по планам самого Растрелли одним из его учеников.