В. В. Розанов — один из немногих великих русских писателей, чье творчество до сих пор не рассматривалось в литературно-историческом контексте эпохи. Да и сами очерки его — определяющий жанр писателя — в большинстве своем остаются рассыпанными в газетах, журналах и сборниках 1890–1910-х годов.
Дочь писателя Татьяна сумела уберечь архив отца в долгие годы гонений и незадолго до смерти передала его в ЦГАЛИ, Литературный музей и Отдел рукописей бывшей Библиотеки им. В. И. Ленина (РГБ).
Желая приобщить читателя к неповторимому розановскому языку и стилю, мы приводим пространные цитаты из его очерков (особенно газетных). Ну а пересказывать Василия Васильевича — занятие бесполезное. Еще Зинаида Гиппиус сказала, что все равно «равных по точности слов не найдешь».
Розанов остается не только не прочитанным еще писателем, но до конца не понятым, загадочным. В книге «Мимолетное» (1915), средоточии его мыслей о жизни и литературе, в которых Гоголь выступает как символ неразгаданности русского духа, он замечает: «О Розанове» будут столько же писать, как «о Гоголе», и собственно Розанов такая же «загадка», как «Гоголь».
Думается, что истинное лицо мыслителя и классика русской литературы В. В. Розанова не нуждается ныне в каких-либо хвалебных определениях. Его просто надо читать непредвзято, с чистым сердцем, отзывающимся на человеческую боль и радость, способным на сострадание и понимание горькой судьбы нашего народа в эпоху смут и нравственного затмения, ниспосланного России в XX столетии.
Мне хотелось бы, чтобы меня некоторые помнили, но отнюдь не хвалили; и только при условии, чтобы помнили вместе с моими близкими. Без памяти о них, о их доброте, о чести — я не хочу, чтобы и меня помнили.
Январь 1919 года. Умирал Василий Васильевич долго и тяжело. В большом нетопленом деревянном доме священника Беляева в Красюковке, что вблизи Свято-Троице-Сергиевой лавры, куда писатель с семьей переехал из Петрограда к сентябрю 1917 года, стоял нестерпимый холод. Один из близких друзей вспоминал: чтобы согреть как-нибудь, его накрыли всеми шалями и шубами, какие только нашлись, а на голову надели какой-то нелепый розовый капор, из тех, в которых прежде ездили дамы в театр. Так он и лежал под грудой тряпья, худой, маленький, бесконечно жалкий и трогательный в этом комическом розовом капоре — остатке его прежнего «дома». Он не жаловался, ничего не просил, только иногда говорил, точно с самим собой, «по-розановски»:
— Сметанки хочется… каждому человеку в жизни хочется сметанки.
Умирал в сознании, спокойно. Весь последний, 1918 год в письмах к своему другу Эриху Голлербаху — самых раздирающих по отчаянию за Россию, которую «нужно строить сначала», — постоянно возникала тема голода: «Семья наша голодна (12-й день — ни хлеба, ни муки). Хоть бы кашки немного». Или в другом письме: «ТВОРОГ и со сметаной, коей весь грустный год я даже не пробовал. И с молоком. И немножко сахара толченого. „Как прекрасное былое“».
Иногда, правда, перепадали и сытые дни. 29 августа 1918 года он писал из Сергиева Посада: «Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть-чуть, — не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но — детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: „Дайте и мне“. А — ужасно хотелось.
Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия „в счастливые дни Нов<ого> Вр<емени>“, откидывал салфетку, и отрезывал у-зень-кую серединку пирога с капустою, и, не удержась, через ½, 1 час — еще и еще. Ах, как вкусно было. То же если с говядиной пирог холодный ночью — я достану „из форточки“ молока и, налив ½, ¼ стакана, отрежу еще пирожка и — СКУШАЮ.
Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь „сладко“ только воспоминания, и пуста еда».
В комнату, где он умирал, входили и выходили люди. Неотступно сидела дочь. Когда священник Павел Флоренский, который, по словам Розанова, на 62-м году его, Розанова, жизни, пришел ему «на помощь в идеях», предложил исповедоваться, то Василий Васильевич отвечал: «Нет… Где же вам меня исповедовать… Вы подойдете ко мне со снисхождением и с „психологией“ как к „Розанову“… а этого нельзя. Приведите ко мне простого батюшку, приведите „попика“ самого серенького, даже самого плохенького, который и не слыхал о Розанове, а будет исповедовать грешного раба Божия Василия. Так лучше»[15].
Затем продиктовал младшей дочери Надежде свое обращение к литераторам России, завещая хранить тепло души и жизни человеческой. В этом розановском Завете писателям говорилось: «Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится и что они должны больше и больше стараться как-нибудь предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой. Что ничего нет хуже разделения и злобы и чтобы они все друг другу забыли и перестали бы ссориться. Все это чепуха. Все литературные ссоры просто чепуха и злое наваждение»[16].
И припомнилось письмо к П. Б. Струве, написанное им в первые месяцы большевистского террора в России, случившегося попустительством обманутого русского народа: «И вот, при всем этом — люблю и люблю только один русский народ, исключительно русский народ… У меня есть ужасная жалость к этому несчастному народу, к этому уродцу народу, к этому котьке — слепому и глупому. Он не знает, до чего он презренен и жалок со своими „парламентами“ и „социализмами“, до чего он есть просто последний вор и последний нищий. И вот эта его последняя мизерабельность, этот его „задний двор“ истории проливает такую жалость к Лазарю, к Лазарю-хвастунишке и тщеславцу, какого у Христа и у целого мира поистине не было к тому Евангельскому великолепному Лазарю, полному сил, вдохновения и красоты»[17].
А потом весь погрузился в воспоминания, в детство, такое далекое и такое же голодное. В родную деревянную Кострому с ее вечно не прекращающимися дождями. Впечатление идущего дождя сохранилось на всю жизнь. «У нас были сад, свой домик, и я все это помню. Но я гораздо ярче помню впечатление мелкого моросящего дождя, на который я с отчаянием глядел, выбежав поутру, еще до чая, босиком на крыльцо»[18].
Так начиналась жизнь, так она и заканчивалась. Когда-то в трехстах верстах от Костромы, в Ветлуге, 20 апреля (2 мая) 1856 года родился мальчик. Окрестили Василием в честь отца Василия Федоровича, молодого и красивого, служившего чиновником лесного ведомства. Он умер, когда Васе было четыре года, и мальчик отца не помнил. И вот теперь жизнь пронеслась перед внутренним взором умирающего как единый быстротечный миг.
Родная Ветлуга. В городе проживало 2875 жителей, а к концу жизненного пути писателя их число достигало шести тысяч. Таких городов на Руси было множество. Старая Русь — страна городов, говорил летописец.
Но родной город — это совсем особенное. Как незатухающий огонек, горит он в сердце человека. И уже на склоне лет Розанов вспоминал: «А наша Русь… И Варнавин… И Ветлуга… Господь с нами: не будем преобразовывать, а будем молиться»[19].
Город Ветлуга расположен в 327 верстах от губернского города Костромы на реке Ветлуге, ниже по которой стоит и город Варнавин. Из Костромской губернии река течет в Нижегородскую и впадает слева в Волгу вблизи Козьмодемьянска. С правого высокого берега Ветлуги открывается широкий вид на низкий левый берег. За полоской лугов идут кустарники, заливаемые в половодье на много верст кругом. Кустарники постепенно переходят в леса, тянущиеся далеко на север.
Писатель и историк Н. Н. Оглоблин, путешествовавший по этим местам в конце прошлого века, назвал Ветлугу «проселочной рекой». Действительно, по сравнению с большим столбовым трактом — Волгой, Ветлуга лишь тихий проселок. Он описывает город через десять лет после страшного пожара 9 июля 1890 года, уничтожившего свыше тысячи зданий, в том числе и архивы Троицкой церкви, построенной в 1805 году, где была запись о крещении Розанова.
Вид на город с реки всегда был живописен. После пожара его заново распланировали и благоустроили: обширные каменные ряды, дом городского общества, здание училища, присутственные места и другие здания были бы не последними и в губернском городе. От торговой площади отлого к реке спускалась широкая и чистая улица, обсаженная деревьями. Плохоньким был лишь острог — ряд деревянных построек в старинном стиле, окруженных высоким частоколом. Эта ветлужская «бастилия» была разрушена до основания в 1918 году.
По рассказам старожилов, места вокруг Ветлуги были разбойничьи. Одно предание гласит, что грабежи не всегда обходились благополучно для разбойников. Однажды во время Пасхи около 200 разбойников, пришедших с Чертова Городища (в семи верстах от города), были изловлены ветлужанами и местной полицией, и все они были казнены за рекой Красницей, при впадении которой в Ветлугу стоит город (на «Шошихе», как говорят в Ветлуге). Там же в сентябре 1918 года были расстреляны и захоронены белогвардейцы, поднявшие 29 августа 1918 года восстание.
До этих кровавых событий сонное ветлужское царство полнилось легендами и слухами. С древних времен на месте Ветлуги жили черемисы (марийцы), а в XIV веке татары, которые с помощью казанских татар воевали с галичскими князьями. Жили и русские, среди которых была красивая девушка Луга, дочь разорившегося и умершего мелкого русского князя. Она любила бедного русского пастуха, но татарский мурза стал требовать ее в жены. Он был волен в жизни и смерти каждого в этом селении. Бежать было невозможно, так как приближенные мурзы зорко следили за ней. Был назначен день свадьбы. На свадебное катание на лодках по реке были взяты лучшие музыканты селения, в том числе и пастух, бывший хорошим музыкантом. Лодки подплыли к одному из самых глубоких мест реки около большой ветлы, склонившейся над водой. Пастух, находясь в одной лодке с Лугой, следил за ней. Когда мурза о чем-то заговорил с гребцами, пастух и Луга встали, обнялись и, прежде чем кто-либо успел что-либо сделать, бросились в воду под ветлу. Тела их не могли даже найти. Так от слов «ветла» и «Луга» образовалось название реки — Ветлуга.
Красивая легенда основана на народной этимологии названия реки. Знаток Ветлужского края Д. П. Дементьев свидетельствует, что в древности река называлась Энер. Новейшая топонимика склонна выводить название Ветлуга от марийского слова «ветели» — чайки. Ветлуга — река чаек.
Исторические сведения о городе восходят к XVII веку, когда царь Михаил Федорович пожаловал деревню Щуленниково (в просторечии Щупликово), находившуюся на месте нынешней Ветлуги, княжне Ирине Михайловне Мстиславской. В начале XVIII века в деревне была построена церковь, и с тех пор здесь возникло село Верхне-Воскресенское, которое переходило от одного владельца к другому.
В 1778 году село было переименовано в город Ветлугу. И снова предание о том, как это произошло. Захотелось жителям Верхнего Воскресения сделать свое село городом, и послали они выборных людей бить челом царице-матушке Екатерине, чтобы было их село городом. Пришли они в Петербурге к князю Потемкину и рассказали ему свою просьбу. Ему понравились костюмы просителей, и он решил удовлетворить их просьбу с тем, однако, условием, чтобы они «сплясали русского» перед царицей. Делать нечего, решились они плясать, и повели их к царице. Пустились ветлугаи в лаптях вприсядку по паркету «русского» отплясывать. Царица и Потемкин так и умерли со смеху. Потом, переведя дух, царица объявила плясунам, что просьба их будет исполнена. С тех пор и пошло выражение, поговорка: «Ветлужане-лапотники выплясали город Ветлугу».
Что же касается слухов, то их было в Ветлуге не меньше, чем в других городах гоголевских и послегоголевских времен. Историк Ветлужского края Д. А. Марков рассказывает, что если бы на одном конце Ветлуги кто-либо возвестил, что собака укусила человека, то, возможно, на другой конец города дошло бы известие, что человек укусил собаку. Русский человек горазд на крайности. «Русские люди не умеют середним путем ходите, а все ходят по пропастям да по окраинам», — говорил хорватский писатель XVII века, проповедник идеи «славянского единства» Юрий Крижанич.
Предания, легенды окутывали историю Ветлуги, Костромы, всего этого края. Как же тут было Василию Васильевичу не отозваться на эти обычаи, на мифотворчество народа? Потому с таким сожалением писал он позднее, что, учась в гимназии в Костроме, не знал даже, что название Кострома — имя восточнославянской языческой богини весны и плодородия, выступавшей в древних обрядах «проводов весны» («проводов Костромы») в виде молодой женщины в белом с дубовой веткой в руках, шествовавшей в сопровождении хоровода девиц.
За тридцать лет до Розанова в Ветлуге прошли детские годы А. Ф. Писемского, который писал в воспоминаниях: «Сначала детство мое, до десяти лет, я провел в маленьком уездном городке (Ветлуге), куда отец мой определен был от комитета о раненых городничим. Воспоминания о житье в этом городке у меня остались какие-то смутные: помню я наш дом, довольно большой, с мезонином, где обитал я; помню пол очень негладкий, играя на котором я занаживал себе руки; помню высокую белую церковь, а в ней рыжего протопопа Копасова; помню кадку из-под стрехи, в которой нянька меня купала, а больше всего помню ясные, светлые дни и большую реку, к которой меня нянька никогда близко не подпускала»[20]. Нечто весьма схожее с этим вспоминал о своем детстве в Ветлуге и Костроме Розанов.
В годы младенчества Розанова Ветлуга была местом ссылки. Так, весной 1862 года в административном порядке был выслан в Ветлугу профессор историк Платон Васильевич Павлов за прочитанную в Петербурге публичную лекцию о 1000-летии России, которую он завершил словами: «Россия стоит теперь над бездной, в которую мы и повергнемся, если не обратимся к последнему средству спасения, к сближению с народом»[21]. Река Ветлуга вдохновила В. Г. Короленко, когда его везли в ссылку, на один из лучших его очерков — «Река играет».
В своем гимназическом дневнике Розанов записал, когда ему было 15 лет: «Я родился в Ветлуге, в Костромской губернии. Отец мой был добр, честен, простодушен, — но вместе с тем не был слабого характера. Я лишился его на третьем году жизни. Он умер, получив простуду, когда гонялся в лесу за мошенниками, рубившими лес (он был лесничий)»[22].
Отец писателя Василий Федорович Розанов прожил недолгую и нелегкую жизнь. Он умер в 39 лет 28 февраля 1861 года. В сохранившемся формулярном списке, составленном в год смерти, он значится как коллежский асессор, помощник ветлужского окружного начальника и директор варнавского попечительного о тюрьмах отделения при жалованье 280 рублей 20 копеек и разъездных 142 рубля 94 копейки, что составляло всего 423 рубля 14 копеек. Он был награжден бронзовой медалью на Владимирской ленте в память войны 1853–1856 годов.
Родители его жили в селе Матвееве Кологривского уезда Костромской губернии, где имели деревянный дом со службами. В этом «благоприобретенном имении», как тогда говорили, и родился отец писателя. Дед был священником, и потому Василия Федоровича отдали в Костромскую духовную семинарию, которую он окончил в 1840 году «учеником второго разряда» и летом 1841 года вступил в службу в Костромскую палату государственных имуществ в качестве «писца второго разряда».
Табель о рангах и разряды в те времена почитались строго и соблюдались неукоснительно. В. Ф. Розанов медленно продвигался по служебной лестнице. Получив несколько признательностей «за примерное усердие и труды во время приготовления к отправлению рекрутской повинности по жеребьевой системе и в продолжение набора», занесенных в формулярный список, Василий Федорович был в июле 1844 года перемещен в Ветлужское окружное управление на должность письмоводителя, или, по-нынешнему, делопроизводителя. Там, в Ветлуге, он получил первый чин — коллежского регистратора, женился, и в декабре 1847 года родился его первый сын — Николай.
Жена его, Надежда Ивановна Шишкина, происходила из старого дворянского рода, чем очень гордилась. Дети рождались почти каждый год. В декабре 1848 года — Вера (умерла в 19 лет от чахотки), в январе 1850 года — Федор, в феврале 1851 года — Павла, в апреле 1852 года — Димитрий, страдавший душевной болезнью и умерший в 1895 году, в 1856 году — Василий, которому посвящена наша книга, в 1858-м — Сергей, и уже после смерти отца, 26 июля 1861 года, родилась дочь Любовь.
В 1859 году семья Розановых выбрала Кострому, дети подрастали, и надо было их учить. Отец за выслугу лет был произведен в восьмой класс Табели о рангах — в коллежские асессоры и в последний год жизни заведовал Варнавским лесничеством.
За всю 20-летнюю службу Василий Федорович в отпуске был лишь один раз, на 14 дней, в связи с переездом семьи в Кострому. Старшие сыновья Николай и Федор стали обучаться в Костромской гимназии, дочь Вера — в губернском училище, когда отец неожиданно скончался и жизнь семьи круто изменилась.
«Мамаша долго (в течение трех лет) горевала», — записывает Розанов в своем гимназическом дневнике, который он просил своих детей сохранить и «ни в коем случае не уничтожать» (надпись 1906 года): «Сохранить эту память о папе, как я и мама хранили их детские „стихи“, картинки и письма»[23]. Такая теплая, розановская надпись.
После смерти мужа Надежда Ивановна продала большую часть своего имущества и окончательно переехала с младшими детьми в Кострому, где был свой домик, сад, огород. На ее руках осталось семеро детей. Восьмое дитя вскоре должно было появиться на свет. «Я помню, как мы голодали по целым неделям, дня по три питались мы одним печеным луком. Просили хлеба у приезжающих к нам мужиков-угольщиков. Не забуду по гроб случая, когда мы, найдя где-то грош, послали Сережу купить ¼ фунта черного хлеба. Это было в Великом посту»[24].
Тихая, скорбная сестра писателя Верочка, слабая и любившая уединение, не вынесла всех этих страданий и умерла через год после выхода из гимназии. «Бедность у нас. Нищета голая»[25], — вспоминал то время Розанов в одном из оставшихся неопубликованными писем к его молодому другу Эриху Голлербаху.
Жили на пенсию отца — по 150 рублей два раза в год. Мать всегда брала с собой Васю «за пенсией». Тогда нанимали извозчика (очевидно, дворянская кровь Шишкиных давала о себе знать). Восторгу мальчика не было конца. Сев раньше ее на пролетку, он, едва дождавшись, как она усядется, кричал, подскакивая на сиденье:
— Едь, едь, извозчик!
— Поезжай, — говорила матушка, и только тогда извозчик трогался. Это были счастливые дни, когда все выкупалось от закладчиков, и семья покупала («в будущее») голову сахара.
Небольшая пенсия быстро куда-то проплывала, и месяца через три-четыре семья сидела «без ничего». И тогда питались одним печеным луком со своего огорода и хлебом. Розанов припоминает другой похожий случай тех времен: «В дому была копейка, и вот „все наши“ говорят: „Поди, Вася, купи хлеба ½ фунта“. Мне ужасно было стыдно ходить с копейкой, — и я молчал и не шел — и наконец пошел. Вошел и сказал равнодушно мальчишке (лет 17) — лавочнику: „Хлеба на копейку“. Он, кажется, ничего не сказал (мог бы посмеяться), и я был так рад» (146).
Розанов не осуждает крошечные пенсии того времени, скорее напротив, говорит о безалаберной жизни их семьи. Ибо получай они ежемесячно 25 рублей, то «при своем домике и корове» могли бы безбедно существовать. Пенсия не должна давать «полного обеспечения», быть на «неделание». Пенсия — не «рента», на которую можно бы «беспечально жить», а — помощь в работе.
В старости с уважением смотрел Розанов на выдачу пенсий на Литейном в Петербурге старушкам, дочерям, убогим чиновникам. И сам получал небольшую сумму за шесть лет службы в Государственном контроле: «Но я был, правда, почти болен, увольняясь из службы. Свидетельствовавший меня доктор сказал: „Он может помешаться“ (и показал на свою голову). Присутствовавший от Контроля мне неизвестный молодой чиновник кивнул головой. И до чего нужно детишкам на чулки, белье и одежонку. Безумно нужно. Служи бы я дальше в Контроле или учитель был — я бы неизбежно помешался и был недалек от этого. Суворин немедленно меня отправил отдыхать в Италию, дав (подарив) 1000 руб. Я еще ничего у него не наработал и не заработал. А когда я зашел „наверх“ поблагодарить и в конце „болтовни“ стал говорить благодарность — он не понял, о чем я говорю (т. е. забыл свое назначение и доброту)»[26].
Деревянный домик, где жила вдова Розанова с детьми, стоял в Костроме около Баровкова пруда (ныне на этом месте расположена площадь Мира). Жили в бедности, в нищете. Окончательная нужда настала, когда лишились коровы. «До тех пор мы все пили молочко и были счастливы». Огород был большой, и с семи лет Василий работал на нем. Особенно тяжела была прополка картофеля и поливка его. И еще — носить навоз на гряды, когда подгибались от тяжести носилок ноги. Вообще жизнь была физически страшно трудная, вспоминает Розанов, — «работа» и тут же «начало учения».
В жизни дома ближайшее участие принимал Воскресенский — семинарист-нигилист, «народник-базаровец», как назвал его Розанов: «Мама, невинная и прекрасная, полюбила его, привязалась старою — бессильною — несчастною любовью. Он кончил семинарию, был живописец, и недурной, — ездил в Петербург в Академию художеств. Может быть, он был и недурным человеком, но было дурное в том, что мы все слишком его ненавидели. Он, впрочем, меня порол за табак („вред“ куренья). Но „ничего не мог поделать“»[27].