Но она досталась профессиональным мясникам, что ныне состоят на службе у столичного рабовладельчества. Зондеркоманда, пользуясь наработками еще Дахау и Освенцима, должна прежде всего жестоко «опустить» указанную «мамкой» девушку. Дабы та, унасекомленная вогнанным под кожу ужасом, стала пригодной для дальнейшего употребления рабыней, живой вещью. Которая и «мамку» не ослушается никогда — и будет пользоваться на панели спросом.
А та панель, к которой наши певчие прав человека относятся так, как к какой-то мелкой опечатке в тексте — явление особого порядка. Где предлагаются совсем не те, в привычном смысле, проститутки, которые за деньги продают секс, суррогат любви, нуждающимся в этом. У большинства клиентов с самим сексом как раз нет проблем. И платят они черным юлькам, далеко обставившим своей жестокостью мужчин на этом самом черном сейчас рынке, за удовольствие иного сорта. А именно: на час-другой взять в свое полное распоряжение эту рабыню — через паскудство над которой самый низкий паразит может почувствовать себя великим деспотом, тираном, чуть не Богом!
Таким невольницам строго вменяется в обязанность одно самое главное: ни в чем отказа паразиту. Любая пакость должна быть исполнена не только сходу, но еще и с миной раболепного — чем натуральней, тем ценней — восторга на лице. Эта имеющая спрос натура и воспитуется, по всем законам рынка и Освенцима, в узницах нашей сегодняшней панели.
Которые и близко не похожи на тех профессионалок, что залетали порой на студенческий разгул моей советской еще юности. Те представляли собой органическое для любой популяции меньшинство с нарушенной, иногда временно лишь, установкой на свое природное предназначение. Их порождала неумеренная тяга к легкой, сладкой жизни — и небрезгливость отдаваться за икру, шампанское и импортные шмотки всяким денежным хмырям. Профессия, как и любая другая, со своими плюсами и минусами. Но для ее избранниц перевешивали плюсы — что и определяло их во всяком случае вольный личный выбор.
Одна такая смачная деваха даже приезжала ко мне тогда время от времени — как говорила, «для души». Этой «души», которой у меня было с лихвой, как раз и не хватало ее «кошелькам». «Сидишь и ждешь, бля, то ли у него сегодня встанет, то ли нет», — сетовала мне она. Но в остальном у нее не было проблем — верней проблема была в ее собственном пороке, что есть опять же дело вольное и личное.
Сейчас живой товар, в дождь и мороз несущий свою каторжную вахту на московских тротуарах — это как правило провинциалки, у которых дома малое дите и никаких при этом средств к существованию. Можно, конечно, для очистки личной совести и швырнуть в них камень осуждения. Во-первых, нечего рожать в зоне рискового существования — которая в нашей провинции сейчас почти везде. А во-вторых — ведь сами же, пусть сдуру даже, сиганули на проклятую панель!
Но это все равно что осудить попавшего в капкан зверька за то, что он туда полез. Сам Бог дал женщинам инстинкт рожать — даже в самые тяжкие годины. Сегодня ж полно мест в стране, где люди получают по тысяче, 500 рублей в месяц — и этим вызывают еще зависть тех, которые не получают и того. Живут не только ниже всякого прожиточного минимума — на грани, а то и за гранью полного отчаяния.
У юной матери погиб муж — или оказался негодяем; родители без работы и без денег; одной бабушкиной пенсии на все рты не хватает. Вот и созрела почва, на которой тут же возникает своя черная Юлька со своим капканом на спятившую с горя душу. Створка захлопнулась — и этот обращенный вспять колбасный поезд с очередной невольницей в Москву ушел.
И общество тут как-то все же, думаю, должно дать себе отчет: приемлет оно этот рабский сникерс и порядок или нет. Если да — то да, только сама раба во всем и виновата. А рабовладелица, черная Юлька — уважаемый член общества. Если же нет — бороться надлежит не против тех рабынь, а против самого вцепившегося в свои сверхприбыли невольничьего рынка. У нас же сейчас, с одной стороны, статьи УК 240 и 241 по вовлечению в проституцию и содержанию притонов еще формально не отменены. Но с другой, судебных процессов по ним нет практически — а живой товар в газетах рекламируется так же открыто, как автопокрышки и щебенка.
Но эпидемия рабского ящура отнюдь не замыкается на самих узницах, попавших на панельную галеру. Мужик, который за них платит, покупает не какой-то абстракт — а живую, хоть и отутюженную зверски душу. И коль готов переступить через нее — так же легко переступит следом и через свою жену, детей, продаст за шкурную бумажку родину и по кусочкам — свою мать.
И наконец по поводу Чечни, считавшейся у нас каким-то исключительным очагом работорговли. Просто в Чечне с ней начали войну, стали хоть как-то выручать попавших в рабство, хоть вести им счет. Ну а в Москве никто такой счет не ведет, с работорговлей не воюет — вот ее и нет. И тот на редкость благородный мент, избавивший Наташку от уже почти открытого у нас Дахау — зондеркоманду все же из каких-то перевесивших все его благородство побуждений отпустил.
Я в конце нашей с ней нечаянной заутрени поднял верную у нас от всех печалей стопку:
— Ну, за твой день рождения!
— Ты чего, у меня не сегодня.
— Ошибаешься, сегодня! Даже целых два!
И дальше ей сказал, что первый — это что ее не замочили просто. У нас нераскрываемых убийств при схожих обстоятельствах сегодня пруд пруди. А за второй свой день рождения скажи спасибо тем пяти уродам и своей сеструхе Юльке, которая слегка перебрала, на твое счастье, с первой дозой устрашения. А обошлась бы для начала чуть полегче — следом уже прошли б легко и пять, и двадцать пять уродов. И спаса от погибели на той панели уже не было б — как и заработка там тоже никакого нет. Даже не потому, что львиную часть денег отбирает сутенерша, оставляя девкам пшик. И тот пшик там уже не нужен — как негру на плантации та побрякушка, за которую он угодил туда. Да, когда матери идут на это ради своих сосунков — какой-то хоть смысл в этой крестной жертве есть. А все остальное — чистое, в пользу поганых «мамок» исключительно, самоубийство.
Наташка прожила у меня еще пару дней. По собственной охоте в благодарность за приют вычистила мне всю квартиру, отдраила давно немытую плиту — даже слегка, кажется, в меня и втюрилась. Но чутко уловив, что я не собираюсь звать ее остаться навсегда, сразу же, как только малость оклемалась, засобиралась восвояси.
Я ее отвез на Киевский вокзал, посадил там в брянский автобус — билет на поезд нельзя было взять без паспорта, который так и остался у черной Юльки. Похоже, она в самом деле не терпела проявлять при ком-то слез — и когда до старта ее автобуса оставалось еще с четверть часа, вдруг заявила мне свое любимое: «Уйди отсюда!» — оттолкнулась от меня и поспешила, отвернув лицо, на свое место.
А с этой черной Юлькой я еще общался тоже. Наташка позвонила ей от меня на другой день после ее подставы, та стала ее убеждать вернуться, но Наташка лишь хотела получить назад свой паспорт. Только повесила трубку — сама Юлька звонит мне: «Ну ты, козел, я тебя раком поставлю, у тебя девушка вся в синяках, ты мне ответишь, если ее не пришлешь!» Я ей ответил в той же лексике — но ее это смутило мало. Она потом звонила и еще — все с теми же угрозами. Ибо по всем рабовладельческим понятиям именно я совершил самый тяжкий, вплоть до смертной кары, грех: помог сбежать невольнице, украл чужую, не принадлежащую мне вещь!..
Но в чем же, стало быть, тогда это лекарство против рабства? Ответ прост. Наташку, слабую девчонку, кинутую на разделку мясорубам в чужом городе, отделали до полусмерти — но она, проявив характер, не сдалась, и сама судьба ее спасла. А две тысячи брянских трудяг убоялись пары ворюг, из которых голыми руками могли б вынуть душу. Их в результате поимели в хвост и в гриву — и поимеют обязательно еще. Отсюда вся мораль ясна — как и рецепт от самого тяжелого сегодня для страны недуга. И никаких других лекарств от него нет.
— Именем Российской Федерации! Хорошевский суд города Москвы рассмотрел дело Ларисы Саакянц, украинки, 1970 года рождения, обвиняемой по статье 152 УК — торговля несовершеннолетними…
Голос судьи Владимира Кулькова звучал с той окончательной суровостью, с какой над бедным человеком совершается его судьба. Три дня до этого шло драматическое разбирательство в полном людей зале, и еще три часа потом в судейской комнате выписывался трудный приговор. И случай вовсе небывалый — чтобы прокурор, не хлипкого десятка женщина, давно привычная к своей суровой роли, проговорилась в перерыве:
— Мне надо обвиняемой вопросы задавать — а я не могу, в горле ком, боюсь расплакаться…
Поразительно держалась сама торговка несовершеннолетним — своим месячным сыном Романом — Лариса Саакянц. Всего однажды разрыдалась — а остальное время, запертая в клетку, билась против всех с каким-то чуть не вызывающим спокойствием. В зале сидел ее не взятый под арест подельник — муж Олег, и за весь процесс она с ним даже не обменялась взглядом!
Фабула дела, получившего известность из-за участия в нем телеведущего программы «Времечко» Бориса Соболева и вышедших в эфир сюжетов, такова. Лариса дала в газете «Мегаполис-экспресс» объявление, что предлагает на усыновление ребенка, которого еще только ждала. Об этом узнал Соболев — и с целью снять животрепещущий сюжет предложил Ларисе за малыша 23 тысячи долларов.
Припряг в роли своей мнимой жены одну юную сотрудницу милиции — и через месяц после появления на свет ребенка встретился с четой Саакянц у 67-й больницы, где крохе долечивали послеродовые осложнения. Лариса с той сотрудницей взяли ребенка у врачей и принесли его в машину, где ждали Соболев с Олегом. Соболев велел Ларисе и Олегу, якобы во избежание претензий в будущем, написать расписки, что ребенок продан за указанную сумму, и зачитать их на видеокамеру. А его мнимая жена тем временем вовсю разыгрывала счастье обретения давно желанного младенца, которого, по ее сказке, не могла родить сама.
Следом деньги были переданы, сюжет отснят — и Саакянцев, только они вышли из машины, приняли подстерегавшие в кустах РУОПовцы.
Ужасный и запечатленный неопровержимо факт был подан тем же вечером в эфире в таком духе: ну и народ, ну выродки, торгуют уже новорожденными, как редиской! Благо хоть нашелся честный журналист, надул злодеев — и тем спас младенца, помещенного теперь в сиротский дом, от участи быть проданным.
Но только следствие и суд затем проделали работу, надлежащую обычно журналисту: установить все обстоятельства, побудившие чету людей на самый нелюдской поступок. И развернулась драма, над которой прокурор сжимала сердце, дабы не пролить слезу — и лишь похохатывал приехавший на суд за новой порцией сюжета сам его творец.
Когда Ларисе и Олегу было еще по 16 и они жили в родном Мелитополе, судьба уже взяла их в свой нелегкий оборот: Лариса забеременела от Олега, учившего в ПТУ на сварщика. Но не успели юные любовники принять одну напасть, за ней уже катит другая. Олег, вздумав без спроса покататься на отцовской машине, сбил пьяного велосипедиста — и получил за это 2 года колонии. Одновременно мать Ларисы узнает, что та беременна от осужденного — и выкидывает ее с вещами из родного дома.
Лариса отнесла вещи к матери Олега — и поехала к нему в колонию, где юных горемык и расписали. И первая их дочь, копия отца, родилась, когда Олег еще доотбывал свой срок. Через три года у них родился мальчик — уже копия Ларисы. Но тут как раз — распад Союза, и Украина, мечтавшая под своим незалежным одеялом уминать без москалей свои пампушки с салом, покатилась в самую тугую нищету. В Мелитополе позакрывались все промышленные предприятия, и его население пошло с протянутой рукой в Россию — где нынче пробавляется незалежавшихся хохлов гораздо больше, чем до их от нас отпада.
Матери Олега повезло: она во второй раз вышла замуж за москвича и переехала в его двухкомнатную квартиру, оставив в своей мелитопольской Олега с Ларисой и их детьми. Ларисина же мать, которую Олег называл на суде не иначе как «ведьмой», и внучат своих не захотела знать.
А пару, ставшую едва не с детских лет супружеской, со временем постиг нередкий для таких пар разлад. В Олеге с возрастом все больше проступало эдакого тормоза; Лариса же, наоборот, все больше разгонялась — отбирая, не без трений, у него роль лидера в семье.
Но это б еще полбеды. Беда, что жизнь на благодатном юге Украины, где, по известной поговорке, сунь оглоблю в землю, вырастет телега, стала совсем невпроворот. Олег устроился в один кооператив — тот из-за общего упадка лопнул; в другой — то же самое. И крышка, нечем деток и кормить.
Тогда за гуж взялась Лариса — поняв, что на одних попреках мужу не уедешь далеко. И сама поехала туда, куда глядящие на Запад самостийные вожди погнали свой обманутый пампушечной мечтой народ: на Восток, в Россию.
Но здесь, где под свою байду о демократии и человеческих правах созрел свой чисто феодальный рынок для таких гонимых, если их и принимали — лишь как полных и безоговорочных рабов. Для женщин, становящихся по преимуществу торговками с лотков, два главных правила, до коих нашим правоборцам дела никакого нет. Первое: хочешь работать — будешь, если мало-мальски симпатичная, секс-обслугой для своих хозяев. И второе: заработок наворуй себе с обвесов и обсчетов покупателей.
И на таких условиях Лариса отработала два летних месяца в Москве. Нашелся кто-то крепко справедливый — и наслал на нее милицейских стражей за обвес. Но те над подкабальной сжалились — и просто выпихнули ее восвояси. Лариса, все же что-то за своим лотком успев скопить, привезла своим любимым деткам по обновке, по конфетке. А что она детей, и не одних своих, очень любила, признали и Олег, и его мать — несмотря на всю разбившую их под конец вражду. И если кому-то в Мелитополе не на кого было оставить малышей, водили их всегда к Ларисе, которая была всем как родная.
Но той же осенью Олег, зачем-то рывшийся в ее вещах, нашел там справку сделанного ей УЗИ. Откуда следовало, что Лариса беременна — тем самым симпатичным затем, черноморденьким Романом, снятым на видеокамеру, когда его обласкивала на фиктивный лад фиктивная жена фиктивного усыновителя. И сроки все указывали точно, что Олег отцом ребенка, зачатого как раз в Ларисину московскую отлучку, быть не мог.
Тогда грянул скандал, причем Лариса, проявив свой норов, так и не сказала, как и с кем приблуду нагуляла. И на суде, вольном входить во все интимы подсудимой, лишь выяснилось, что торговала она от азербайджанцев, у них и жила — поскольку уже натянувшиеся отношения в семье не дали ей остановиться у свекрови.
Вопрос: почему не сделала аборт? Лариса отвечала: из-за медицинской противопоказанности. Очень сомнительно для женщины, уже дважды рожавшей. Но если невозможность абортировать левого ребенка — ее вранье, то истинный резон оставить этот плод то ли какой-то отчаянной любви, то ли отчаянного оскорбления — так и остался, посреди всего ее интимного разгрома, ее тайной.
На зиму Лариса с Олегом и детьми, поскольку все равно кормиться чем-то надо, приехали опять в Москву — и приютились на сей раз у матери Олега. То есть, как легко сложить, аж вшестером в двух комнатах ее мужа, явившего к новой родне невиданную человечность. Олегу пришлось в силу его квелой натуры дома бабиться с детьми, а Ларисе — вновь запрячься в рабство к закавказцам: торговать овощами и фруктами у метро Третьяковская. Но какой ценой — Олегу было страшно и спросить, да и один черт гордая Лариса не ответит.
А мать-то все унизительное горе сына видит, и сердце ее ходит ходуном, срываясь поневоле на пузатую незнамо от кого невестку. Поскольку она, дочь проклятой «ведьмы», всему несчастью так или иначе голова. И взрослые в той перенаселенной и напитанной взаимным злом квартире уже почти между собой не разговаривают — общаясь лишь через деток, ради которых эту каторгу совместной жизни и несут.
Олег в итоге не стерпел и, не бравши сроду в рот хмельного, запил — на гроши, что зарабатывал урывками как грузчик на оптовом рынке. И понял, что в таком аду, который с появлением еще ребенка, нового бельма в глазу, станет еще нестерпимей, выход один: развод. Пусть Лариса забирает сына, на нее похожего, и этого, приблудного, и едет с ними в мелитопольскую квартиру. А он возьмет дочь, свою копию, и с ней останется в Москве. Но Лариса, не мыслившая своей жизни без детей, сразу отрезала: разведемся — не получишь никого.
С Олегом и его мамашей, хоть и не особо склонными к беседе, я все же смог слегка поговорить в перерывах между заседаниями. Но когда начальник хорошевского конвоя по дружбе свел меня в подвал, где коротала те же перерывные часы Лариса, она общаться со мной отказалась наотрез. И я не знаю, что творилось на ее душе, когда она, в отличие от запившего сиднем мужа, стояла с пузом на морозе за своим лотком; могу лишь на основе прозвучавшего в суде вообразить.
С 16-и лет она только и гнула спину на семью, чем больше гнула — меньше всякого просвета. Ни своего угла, ни средств к существованию — кроме басурманской кабалы, и породившей этот жмущий каждую секунду сердце плод раздора. И в случае развода где ей, матери уже троих детишек, жить? Долго ли обиженный Олег с его мамашей захотят терпеть ее, уже всем ненавистную, в их мелитопольской квартире? Родная мама тоже нипочем к себе не пустит, как уже предупредила — что кстати не помешало ей устроиться через Ларису на ту же паперть, в десяти шагах буквально от дочернего лотка.
И в голове распятой на кресте всеобщего распада женщины, еще красивой, молодой, с огромной жаждой жизни, которой она сроду не видала, родится дикий план. Этот левый плод, уже лишенный будущего, который только тянет с собой в пропасть всех, продать в какое-нибудь более благополучное семейство. А на выручку купить свою собственную наконец квартиру в Мелитополе — типичная мечта рабы любого, в том числе и запузыренного нашей рыжей демократией невольничьего рынка. Ужасная мечта. Но разве все, что породило это завихрение в мозгах несчастной жертвы беловежского аборта, не ужасней?
За пару дней до родов Лариса все еще стояла на промозглой стуже за своим лотком. И лишь когда уже заполыхала чернота в глазах, ее владельцы милостиво разрешили ей идти в роддом. И она пошла туда сама, никто — ни муж, ни его мать, ни своя — ее туда не проводили. И за все время, что она там находилась, ее не навестила тоже ни одна душа!
Затем новорожденного с осложнением на сердце направили в уже названную 67-ю больницу. А Лариса уже на третий день после родов опять стояла весь свой световой и рабский день, чтобы кормить своих детей, у третьяковского лотка!
А попутно всему этому уже возник гладкий и бойкий тележурналист Бориска Соболев. «У всякого, — как писал украинский поэт Шевченко, — своя доля и свий шлях широкий. Той муруэ, той руйнуэ, той несытим оком за край свита зазираэ, чи нема краины, чтоб загарбать и з собою взять у домовину…» То есть у всех, проще говоря, свои проблемы. У Ларисы, несущей в страшном и голодном времени крест басурманского лотка, свои: дай Бог бы супчика, хоть жиденького, ее детям. У Бориски в его нестрашном «Времечке», с отборным буфетом для своих, свои: мелок жемчуг сюжетиков, которыми ежевечерне надо тешить сытое брюшко смотрящего программу обывателя. И тут звонок в редакцию, что кто-то на столбе повесил объявление: продам ребенка.