Но с ней, хотя и ей были предложены, сюжета ради, те же деньги, у Соболева ничего не вышло — дальше будет видно, почему. Зато она-то и поведала вошедшему в ее доверие Бориске о Ларисе, с которой раньше познакомилась через объявление той в «Мегаполисе». Случайно на него наткнувшись, Аня позвонила его авторше: у меня та же ситуация, не посоветуешь, как лучше быть? И началась их недолгая, но очень показательная для характера Ларисы дружба. Сама в крайней нужде, она, как только бедняки умеют, помогала этой Ане и копейкой, и харчами. И посоветовала, коли уж судьба их такова, дать о ребенке то же объявление. Но то ли глупая Аня не так поняла, то ли не решилась просить у Ларисы на публикацию — и повесила свою бумажку прямо на столбе перед роддомом.
А ушлый Соболев, уже избрав ее для своего сюжета, на всякий случай нашел дальше и Ларису. И с легкостью налгав ей о своей тоскующей по деточке жене, сказал: вы знаете, я уже с Аней сговорился, но разрешите, если с ней сорвется, обратиться к вам.
Но тут вдруг звонит Аня: Лариса, миленькая, я в психушке, приезжай скорей! Лариса еле отпросилась у хозяев — и помчалась в Ганнушкина. Находит там Аню — а у нее зрачки расширенные до безумия, сначала даже встречно обалдевшую Ларису не узнала. И вот что дальше рассказала.
Про ее сделку с Соболевым разнюхали в роддоме, завели в какой-то кабинет и говорят: продай ребенка нам, мы тебе больше дадим. Но Аня, уже очарованная обходительным Бориской, ни в какую: я вас не знаю, мало ли что вы с ребенком сделаете, я уже нашла для него хорошую семью. Тогда ее сейчас же вяжут, катят в Ганнушкина, где начинают делать ей какие-то уколы, от которых, по словам Ларисы, на нее стало страшно смотреть.
Кончается же все с этой Аней, проведенной по приемному журналу Ганнушкина «неизвестной», хотя фамилия ее была по паспорту известна, так. Ребенка у нее отнимают — и отправляют в дом малютки, где все его следы, по данным следствия, теряются. А саму Аню депортируют в Казахстан, где теряются и все ее следы.
Тогда-то, после неудачи с ней, Соболев и переставляет свои сети на Ларису. Дабы, как он сказал в суде, исполнить свой профессиональный долг: «показать новый срез общества», — а заодно и долг гражданский: не дать злодейству совершиться. Но очевидно, что весь интерес к Ларисе в нем возник, лишь когда не обломилось с Аней, которая сейчас же перестала его долговые чувства волновать.
И вот сперва речь о деньгах он запускает очень деликатно: это де вам в вознаграждение за тяготы беременности и родов. Настоявшаяся до одури за своим лотком Лариса ему верит — и дальше уже идет всецело на его поводу. Он же гасит и ее последние моральные сомнения по части незаконной сделки, все оформление которой берет на себя. Раз уж такой порядочный, интеллигентный чадолюб Бориска, как он ей пускает пыль в глаза, не видит в легком нарушении формальности греха, можно и впрямь ни в чем не сомневаться. Хотя, честно сказать, я даже не могу себе представить, как можно было глядя в глаза затравленной, застрявшей в силках жизни женщине, так заботливо копать ей яму — и при этом глазом не моргнуть! Вот где «срез общества», где сердцевина, от которой оторопь берет!
Еще деталь: по объявлению Ларисы звонили и другие, в том числе иностранцы, предлагавшие ей еще больший куш. Но им она сразу отказала — из-за слухов, что могут брать детишек на запчасти. И когда остановилась окончательно на покорившем ее сердце Соболеве, от сердца даже малость отлегло. Ребенок ведь не знает, чей на самом деле он. Попадет в хорошую семью — ему же будет лучше, ну а горе матери, обреченной страшной жизнью резать по живому, нести ей одной.
Но тут возникло еще осложнение. Олег, узнав про сделку, сразу же стал против. Завел очередной скандал — но Лариса, тянувшая все на своих плечах, была тверда: не твой ребенок, и заткнись; как я сказала, так и будет. И Олег заткнулся.
Но Соболев, которому для полноты сюжета одной жертвы было мало, выставил условие: на передачу крохи под видеосъемку должен обязательно прийти и муж. Не то вдруг потом скажет, что ничего не знал, жена сдурела, где ребенок, еще кинется в милицию. И утром рокового дня Лариса, привыкшая все делать до конца, чуть не силком подняла с постели мужа и велела ему ехать с ней. И вот они молчком, друг друга ненавидя за все беды, на которые их выставила жизнь, пустились на свою голгофу — еще не зная даже, что их там на самом деле ждет!
И когда у 67-й больницы все совершилось по уже известному сюжету — для них-то самое ужасное и началось. Малютку повезли в сиротский дом, а Ларису с Олегом — в отделение милиции. Откуда Олега скоро отпустили, и он поехал с оперативниками к себе домой на обыск. Туда же увязались и телеохотники и, застигнув дома младшего сынка, давай с ним ставить интервью: «А кого ты больше любишь, папу или маму? А знаешь, что твоя мама сейчас в тюрьме? Что ты ей хочешь передать?»
Малец, любящий папу с мамой одинаково, только хлопает глазами и отвечает очень, для эфирной братии, смешно: «Хочу передать маме привет!» Затем его везут зачем-то в отделение, где он, увидев мать, уже в слезах летит к ней: «Мама! Мамочка! Отпустите мою мамочку!» Но у милицейских оперов, как и у Соболева, свой профессиональный интерес: статья в законе новая, дел по ней еще не было, прекрасный случай отличиться!
И возникает душераздирающая сцена. Мальчика начинают от мамы отдирать, он — благим матом, — но душевная броня у этих глухарей крепка, какой-то там детской слезой не прошибешь! И мальца, уже синего от истерики, все-таки отдирают от Ларисы, которая уже тоже чуть не в обмороке. Но некогда ей в него падать, потому что ее сердце еще пуще раздирается другим: другой ее ребеночек, тот симпатичный, черноглазенький, который кроме соски еще вообще не знает ничего, — поехал не в хорошую семью из нехорошей, как брехал Бориска, а в сиротский дом!
И с первой же минуты, как ее схватили, Лариса только всех и умоляла не сплавлять его туда. Но молодцы у нас оперативники! Смекнули быстро комбинацию — и говорят Ларисе: ты выкладывай все честно, без утайки, нарисуем протокол и сразу тебя выпустим, дите тебе вернем. Лариса спешит все так и выложить — после чего ей, давшей признательные показания, уже в полном согласии с УПК выписывают арест. Дубиной по ее еще сберегшимся после трех родов прелестям помогают расписаться в протоколе — и этапируют в бутырскую тюрьму.
Там все 7 месяцев в ожидании суда она повсюду обращается с одним и тем же: верните мне ребенка! Эти ходатайства, способные, казалось бы, прожечь и лед, были подшиты в ее деле. Но ей не выдали дите не потому, что кто-то злой или бездушный был бы против. Нет, просто ее мольбы, на которые не возражали ни тюрьма, ни дом младенца, за 7 месяцев просто не успели дойти по надлежащим адресам.
Ну а пока они где-то ходили, Лариса, чтобы не лезть с горя на стену в камере, каждый день вязала оторванному от нее ребенку всякие вещички — и принесла их целый ворох в суд. И с вырвавшимся вдруг безумным материнским чувством, цепляющимся за любую ниточку к своему дитю, протянула их сквозь прутья клетки занятому съемкой нового сюжета Соболеву: «Вы сделали моего ребенка сиротой, передайте ему от меня хоть это!» Ни у кого из оцепеневших конвоиров даже не поднялась рука пресечь эту недопустимую попытку передачи. Но не смутившейся этим ничуть Бориска ничего у нее не взял, только хохотнул в ответ: «Вы в камеру, в камеру говорите, вечером по телевизору покажут!»
Еще я с каким-то, признаться, холодком в груди гадал, а как в тюремной камере могли сокамерницы отнестись к обвиняемой в самом тяжком, в материнском понимании, грехе? Но они-то лишь и отнеслись к ней с той душой, что больше не мелькнула в ее адрес ниоткуда. Лариса зачитала в суде целое воззвание, подписанное всеми ее 12-ю сокамерницами, где те умоляли вернуть матери дите — и обрушали все свои 12 грешных, но не вымерших сердец на журналиста-провокатора.
И все эти обстоятельства судье Кулькову надлежало уложить в законный приговор. Нелегкий труд; но прежде вот еще о чем. Не повезло Ларисе с матерью, которая все три дня суда стояла без отрыва у ее лотка и на адвоката ни копейки не дала, сказав, что глупо тратиться, если посадят все равно. Но повезло с казенным адвокатом Валерием Лавровым. Такие, Христа ради, адвокаты обычно только трафаретно просят суд скостить срок подзащитному, на большее своей души и сил не тратя. Но Лавров в своей нетрафаретно пылкой речи при финальном прении сторон в корне сломал этот профессиональный штамп. И уже начал необычно:
— Поскольку моя подзащитная свою вину признала, мне вообще бы оставалось только просить суд о смягчении наказания. Но я ее позицию не поддержу — и буду настаивать на полном оправдании.
Дальнейшая его логика была такова. Статья 152 УК подразумевает куплю-продажу ребенка. Продавец на скамье подсудимых налицо, но рядом нет второго участника сделки — покупателя, который и был ее подлинным организатором, ибо все совершалось по его сценарию.
Но он освобожден от ответственности неверным толкованием закона об оперативно-розыскной деятельности, допускающим ряд особых действий для борьбы с преступностью. А именно: контрольная закупка, оперативное внедрение в преступную группу, подслушивание телефонов и так далее. Но ни о какой купле-продаже детей в строго исчерпаемом перечне этого закона ничего не сказано!
А это значит, что ни Соболев, ни РУОП не имели никакого права провоцировать и совершать такую сделку. Напротив, по закону, обязующему всех правоохранителей препятствовать совершению преступлений, были обязаны пресечь эту затею тотчас, как о ней узнали. То есть вся акция была заведомо противоправна, и всю ответственность за нее должны нести ее организаторы.
Вторая его теза касалась того, что Соболев назвал своим «гражданским долгом». На провокацию он якобы пошел затем, чтобы не дать Ларисе впредь грешить подобным образом. Но это было б справедливо, имей Лариса реальную возможность торговать детьми: работала б в роддоме и тому подобное.
Но у нее на руках был всего один ребенок. Было б достаточно сказать ей: не делай этого, предупредить инспекторов по несовершеннолетним — и преступление не состоялось бы. Но Соболеву на самом деле было нужно лишь одно: снять жареный сюжет. Бывает, человек, запутавшись в тяжелых обстоятельствах, оказывается на наклонной плоскости. Можно его удержать от падения, а можно еще и допихнуть вниз. Второе-то ради прироста своей личной популярности и сделал Соболев. И, значит, главная вина лежит опять-таки на нем.
И вот Кульков и заседатели ушли после всего на три часа на приговор. Судью Кулькова я знал раньше — как образцового законника, в силу чего ему и расписали это дело, не имевшее еще аналогов в наших судах. И я мог полагать вполне, что на его решение никак не повлияет присутствие в зале телесъемщиков с их жаждой крови обвиняемой. Но и никакое чувство жалости к ней — тоже. Решит он так, как лишь подскажет его внутренние понимание закона.
Но вот какая мысль меня при этом донимала. Можно ли даже в самом совершенном правовом ключе судить сегодня жизнь, доведенную до самого невыносимого бесправия? Где уже стала нормой убивающая все морали нищета, бездомные и беспризорники, живущие собачьей жизнью беженцы и прочий беспредел. При этом закон, в рамках которого, от имени доведшего до такой нормы государства, действует Кульков — это какая-то спасительная нить, или последняя удавка для несчастных?
И наконец в зале прозвучало:
— Встать, суд идет!
Уже известную преамбулу все слушали мало, ждали сути: каков будет приговор Ларисе? Судьба Олега, при его пассивной роли, уже практически решилась раньше: прокурор запросила ему условный срок — и, значит, он скорей всего не схватит строже. Но Ларисе по пункту 2152-й статьи, где наказание от 3-х до 10-и, были запрошены, при всех сочувственных слезах гособвинительницы, реальные 5 лет.
И напряжение достигло пика, когда Кульков перешел на перечень обстоятельств, отягощающих и смягчающих вину Ларисы. И в ряду последних прозвучало то, от чего одних присутствующих аж перекосило, а другие чуть не ударили в ладоши: «аморальное поведение свидетеля Соболева». И следом уже прогремела суть:
— Признать Ларису Саакянц виновной и назначить ей наказание в виде лишения свободы сроком на 3 года и 3 месяца…
То есть казенный адвокат Лавров все же смог убедить суд, что Соболевым двигал не гражданский долг, а подлость. И судья Кульков снизил Ларисе срок через статью, говорящую о смягчающем значение противоправных действий других лиц.
Но еще ниже, значит, опуститься он уже не мог. «Криминал был подсудимой совершен, — сказал он мне потом, — от этого я и судил. Закон есть закон».
Спорить с таким его законно обоснованным решением я не мог — но и в ладоши ему не ударил тоже. Ибо умом я понимаю: да, все по закону справедливо. Но сердцем никогда не соглашусь с той справедливостью, которая казнит бесправных жертв, прощая породившую их гнусь; помочь несчастным никогда не наскребет силенок — но добить их готова завсегда.
Но больше всего мне запали в душу те мелькнувшие лишь на секунду в кадре и еще не смыслящие ничего глазенки новоиспеченного сиротки. Который, протокольным языком, был зачат от неизвестного — но по сути от всех тех известных, отцов наций, которых никакой закон, как все прекрасно понимают, не достанет никогда. И весь несчастный случай этого младенца никак не растворяется в сознании того, что миллионы таких же сирот и беспризорников, наделанных все теми же известными, гуляют по родной стране — и участь их ничуть не слаще.
Возможно — из-за исключительности этого случая, когда наконец у нас нашли и осудили первую виновную в преступлении против детства: несчастную рабыню, доведенную всем крестным ходом ее жизни до ее греха. А заодно — и невиновного нисколько малыша, которому досталась самая, конечно, душераздирающая роль во всем сюжете.
Когда все тот же, что и при коммунистах, только на обратную завертку, яковлевский демократский агитпроп попер меня из взявшей правящую кассу демпечати — и патриоты повернулись ко мне как-то холодней. Поскольку битых вообще не любят — а меня публично отсекли за то, что уколол своим пером не тех, кого велит указанная касса. И патриоты, делавшие то же каждый Божий день, обиделись, что лестной для гордыни порки удостоили не их, бойко ездящих своим протестным цугом, а обитающего на какой-то непроезжей вообще обочине меня. В итоге в баре Дома журналистов, где демократы с патриотами после дневных ристалищ мирно хлещут ту же водку и кадрят одних и тех же баб, я, без гроша в кармане, оказался вовсе лишним.
При этом те из демпечати, что со мной возились еще сидя в компечати, наконец устали повторять: ну сколько можно, в твои годы, из себя Петрушку строить? При коммунистах ты писал, как будто уже демократы на дворе; сейчас опять так пишешь, словно не сечешь, при ком живешь! И перестали даже через секретарш брать трубки своих телефонов.
Патриоты, с которыми я сблизился на этой тоже небесприбыльной для них протестной почве, мне ту же мысль внушали более извилистым путем. Да, оккупанты взяли власть, народ, конечно, гибнет — но это еще не повод, чтобы вообще уйти в откол, не есть теперь, не пить. Раз уже видно, что враги пришли надолго, надо и при них как-то по-божески, не продавая душу дьяволу, конечно, жить. То есть играть в их игры, делать бизнес — но патриотический, с дальним, за невозможностью прямой борьбы, прицелом. А ты своими рубищами козыряешь, у тебя и те не в ногу, и другие. Ну и иди тогда, пророчь, вольному воля! Но и об одолжениях уже, если не хочешь быть в команде, не проси. Время пророков кончилось. Сегодня одиночка уже потому не прав, что одиночка. Правы только большие батальоны.
И когда я таким путем попал промеж двух, один правый, другой левый, маршей; промеж двух, но составляющих по месту, откуда растут ноги, одну пару сапог, — у меня произошла занятная история с одним старым товарищем по ремеслу.
По убеждениям он — патриот, по кассовому признаку — наоборот. Хорошая ему досталась служба: шеф-редактор газеты, образованной для агитации еще не вымершего плебса на дальнейших выборах. На что магнаты грохнули, еще не выбрав даже окончательно, в какую масть ходить, могучий теневой кошель. И он мне предложил писать ему за огромный для моей материальной амбы гонорар: 25 долларов за страницу.
Но проходят мои первые шесть страниц, он звонит: подъезжай, можешь получить свои сто двадцать долларов. Я говорю: постой, шесть на двадцать пять — будет сто пятьдесят. Ну, отвечает он, не жадничай, пришлось подрезать, и по двадцать за страницу — тоже хорошо. Я подъезжаю, он, с иголочки одетый, достает свой новый, издающий дивное амбре лопатник: вот твоя честно заработанная сотня. Ну, не бузи, другие тебе и того не дадут.
А так как это было, увы, сущей правдой, затем мой гонорар все неуклонно сокращался — и наконец однажды не последовал совсем. Какая-то дескать заминка с этой черной, последний свет в моем окошке, кассой.
Тогда я звоню кормильцу, наивно мысля тронуть его всей, увы же, неподдельной повестью о моем горе-злосчастье. Он ее выслушал — и говорит: «А чего ж ты хотел, старый? Всю жизнь прожить, как ты живешь — и сытым быть? Ты хорошо устроился: всю жизнь писал и жил в свое удовольствие, в Союз писателей вступил, катал по домам творчества и девкам пыль в глаза пускал. А я все это время должен был чужие задницы лизать — ты и не знаешь даже, что это такое! Да, я сейчас в порядке — но всего достиг только своим трудом! И мог бы все твои проблемы решить разом — если б ты этого заслуживал. Но я слишком дорого за свое заплатил, чтобы тебе вот так, как ты привык, на дармовщину подавать. Изволь и ты тоже потрудиться наконец!»
Я, с изумлением впитав его тираду, говорю: «Изволь! Снимай штаны, давай приеду, поцелую тебя в зад!»
«Вот ты опять, — с сердечной укоризной отвечает он, — все ерничаешь. Значит, еще не так тебя, как плачешься, прижало. Но ничего, попомни мое слово — у самого ума не хватит, семья твоя тебя заставит поумнеть. Кстати, чтоб ты не думал, что я боюсь каких-то яковлевых — мне они по барабану. Все, что ты пишешь, меня вполне устраивает, и твой пафос, и здоровые патриотические нотки. Но просто хорошо писать — сегодня не профессия. Пойми это, смири свою гордыню — и тогда по-настоящему поговорим».
То есть, я понял, у него на сердце накипало долго — и предыдущее сниженье моей гонорарной планки было отнюдь не из простого человеческого жлобства. А целый, значит, дьявольский, продуманный расчет — пригнуть меня так, как за волосы, к его завернутой в трусы патриотизма и демократические брюки заднице. Но не впрямую — а, как он выразился, по-настоящему, сиречь по всей, не оставляющей надежды разойтись в одно поганое касание программе. И дал же Бог кормильца с таким вздорным вкусом! Достиг же уже, кажется, всего, успешно примирив в себе, подобно столику домжура, патриота с демократом — ну и отдохни! А он, мятежный, еще ищет на свой зад этого блуда — как будто в нем, а не в какой-нибудь душевной референточке, покой!
Закорешились же мы с ним еще давным-давно. Я сел стажером за его бывший стол в сельском отделе еще старой «Комсомольской правды», откуда он поднялся в «Огонек», самое хлебное тогда издание. И однажды он зашел к нам, с ностальгией поглядел на свое прежнее место, дружески похлопал по плечу меня: «Ну что, шеф посылал уже: а ну-ка, братец, привези мне сорок вкусных строк о жатве! Ох уж я этих строк здесь и нагнал!»
Мы чем-то глянулись друг дружке, вышли покурить — и заболтались так, что расстались только поздним вечером у пивной. Он рассказал мне много нового о коридорных тайнах и интригах «Комсомолки», как бы щеголяя своим осведомленным и не лишенным остроумия взглядом на такую интересную всегда изнанку ремесла. Это — до пива. А после пива перешли уже, как водится, и на интим.