Другой его интим был связан с его батей, старой закалки председателем колхоза в Курской области, которого всю перестройку заедали порожденные ей ловкачи. И верный сын на моей памяти не раз склонял собратьев съездить заступиться за отца, даже сам что-то писал под псевдонимом в его пользу. Но когда уже вконец пробила демократия и центральная печать лишилась былой власти на местах, батяню все же съели. И сын в итоге окончательно душой стал патриот — настолько ярый, как бывает только среди ренегатов.
А ренегатствовать ему пришлось все из-за той же коммуналки, взамен которой он уже почти пробил отдельную квартиру, дослужившись в конце перестройки до замредактора «Молодой гвардии». Но ее патроны-коммунисты рухнули — и ему пришлось лизать все задницы по новой, у перенявших следом кассовую власть.
Первым же наставником в этом душевном деле для нас обоих был как раз наш общий шеф, гонявший всех за этой жатвенной строкой. Был у него еще заказ: «Послушай, братец! Не в службу, а в дружбу! Сгоняй за бутылочкой — ну и сам там смекни, чем закусить!» Я дальше некудышного гонца за водкой так и не пошел. Зато приятель доставлял всегда не только аккурат по вкусу шефа закусь, но и эти столбовые строки — на самом деле не о жатве, а о заставлявшей гнать их старой заднице. И верный навык, оказавшийся при новых задницах еще верней, помог ему скоро опять стать замредактором в уже демократическом издании — от которого он наконец и получил свое жилье.
Затем, уже для мебели туда, он перешел в пресс-атташе одного денежного воротилы, лезшего в политики. А там и сам стал шефом — но воображаю, каково ему было улизывать те зады, что суть и раздавили, как чугунные катки, его отца!
По линии же пера он хоть и пытался долго пробиться, как в заветное жилье, в писатели — вся эта попытка для него так и осталась одной пыткой. Согнувшись с самого начала в погибель этих «сорока вкусных строк», хрустевших щедрой тыльной жатвой, он и дальше так залип в них, что читать его всегда невкусно было. Еще ему никак не поддавалась проблема личности писателя в произведении, которую еще лет двести назад остроумно обозначил поэт Батюшков: «Почему так интересно читать романиста А.? Потому что пишет о себе. Почему так скучно читать романиста Б.? Потому что пишет о себе». Любой писатель, ясно, больше или меньше маскируя это, пишет о себе. Но при этом он должен по меньшей мере искренне страдать, смеяться, плакать обо всех — иначе не увидит, как своих ушей, ни в ком сочувствия. И не продавать души не только черту, но и Богу — а сейчас все чаще как раз Богу продают, свято веря, что тогда уж вовсе все позволено. Душа должна быть не демократическая, не патриотическая, а своя — тогда и распинайся вдоволь на своем листе бумаги и не горюй, коль не вошел в какую-то команду. Хотя и входить туда, я думаю, не осудительно — но это уж кому как позволяет нужная для выживания способность к лицемерию. Конфуз — не в лицемерии, а в роковом стирании этим командно-батальонным ластиком своего бессмертного лица.
На чем невольник гиблой жатвенной строки и оконфузился при переходе на свое любимое лицо. Желание любовно выпятить его из ряда прочих, выписанных под одну обидную гребенку, во всякой его повести было огромное. Но настоящего лица, с которым так и подмывало б полюбиться или хоть поспорить от души — и нет. Заел этот оскоминный стереотип — как он ни бился прописаться до, может, и впрямь щемившего в его хребте, сквозь местечковые обиды, общечеловеческого корешка. И тиснув там, где его более по службе ловкая рука была владыка, пару своих страданий, типа молодого Вертера, от ни в какую не желавших от него осеменяться ветрениц — он вовсе бросил этот не пошедший ему в жилу труд.
По женской линии ему все так же не везло: сойдется с кем-то, вроде уже вся любовь, но бац — и девушка выходит замуж за другого. И эта несудьба, в которой он продолжал винить какой-то более солидный конкурирующий унитаз, как понимаю, больше всего и гнала его к подъему по служебной лестнице.
И на очередной ее ступеньке спаровался он с молоденькой, не ахти с виду, корректоршей из своей редакции. Никакой любви к ней у него, совсем о других жатвах помышлявшего, и близко не было — так, даже не сердечная, а просто бессердечная для кобеля забава. А та, уж и не знаю, что в нем до такого края полюбя, возьми и понеси ему, наперекор всему, ребеночка.
Мне он все это рассказал уже после родин, с какими-то несусветными предосторожностями — нет бы их раньше принимать: «Только уж, старый, по-мужски: об этом — никому!» — «Да кому это интересно знать?» — «Ну, это тебе все трын-трава — не значит, что и остальным!.. Николой сына назову, хорошее, православное имя; в Троице-Сергиевой лавре покрещу…»
Проходит еще время, и он за рюмкой открывается опять: «Ты знаешь, только снова — никому, я решил: женюсь. Уже не мальчик все-таки, пора понять, что русский человек живет не для себя, кончать по шлюхам шастать. Ты погоди, не смейся, это уже не хаханьки. Понимаешь, Никола мой уже подрос, стал лучше нас с тобой все своим детским сердцем понимать. Недавно прихожу к нему, а он меня схватил ручонкой за штанину: «Папа, ты не уйдешь опять?» И я по его глазенкам понял, как ему нужна моя защита. Просто после этого не могу его предать!»
И следующие пара лет, за которые он стал в домжуре появляться реже, реже, доказали верность вещей русской поговорки, что суженого не объедешь на кривом коне. Пойдя сначала на свою женитьбу как на тяжкий, в духе тех же строк о жатве, крест, невольный семьянин в итоге опознал в своей жене свою действительно жену. «Ты понимаешь, старый, — уже голосом повеселей поведывал мне он, — сам не думал, что так может быть, просто какое-то преображение Господне! Вот ты не веришь, а Он есть — и все, все видит! Ну, матерью она была от Бога с самого начала, такая жертвенная русская душа. Но, понимаешь, стало как-то и в кровать с ней ложиться не противно! А то, бывает, просто тянет, еще возьму бутылочку, Николу спать отправим — и так с ней урезвимся, никаких не надо шлюх!»
Но все же, знать, какой-то недобор по этой линии остался в его защемленных прежним делом корешках. И окрыленный дивным облегчением семейного креста, да еще оказавшись посвободней при деньгах, он снова стал заглядывать в наш барчик чаще, чаще.
А там у нас был еще третий друг по мастерству — уже полный, от исподнего и до лопатника, патриот. Патриотизм же в нем, помимо черных завсегда одежд в знак траура по занятой врагами Родине, выказывался и в его интимных видах. Дожив в том баре до седых висков, он каждый вечер начинал с мечты наконец изгнать свою, как выражался, бесовщину из ребра — и если не создать уже семью, так хоть родить кого-нибудь на стороне. Ну стыдно ж: по достаткам зажил при поганых тоже уж дай Боже, а завести богоугодное потомство — все никак. Даже когда мы с ним встречались с ходоками по патриотическому бизнесу со всяких мест, он при подъеме культового тоста за чад и домочадцев врал: да, тоже есть. И косил глазом мне: ну, молчи, что делать! Раз уж назвался лидером, должен своим примером укреплять, а не смущать народ!
Эта его мечта особо накалялась под конец каждого лета, когда он из родного бара, где все всегда кончалось по стереотипу: «Срочно нужно два нетрезвых тела для души!» — отъезжал на отдых к морю, где этих тел — тоже море. Но увы, благой почин из-за пожарности намерений и там всегда кончался прахом. Только масса лихорадочных ночных романов без каких-либо, как на воде, следов — самый смешной же приключился, когда он в этой лихорадке уже под утро попытался закадрить на берегу пустую урну.
Я пару раз с ним тоже побывал на этой двухнедельной марафонной гонке — когда моя жена сидела дома с малым чадом. Обычно до полуночи в наши шальные сети ни одного порядочного тела не ловилось; дальше оставались на ходу уже явно не те, с кем даже в бреду можно завязать семью. Но поскольку и глаза уже хорошо залиты, пожар в ребре горит — безумно начинало вериться, что нет, еще катастрофической охоте не конец, а только самое начало! И как-то, когда мы уж раз пятнадцать обошли все пляшущие до утра шалманы набережной, так и не надыбав ничего, — товарищ, полоснув горящим взглядом по прибойной кромке, шепчет мне: «Смотри, вон девушка одна сидит!» — «Где?» — «Да ты ослеп, не видишь ничего!» — и с этими словами перемахивает через парапет на пляжную гальку и рвет по ней к какому-то и правда смутно брезжащему силуэту у воды. Но скоро рвет назад: «Тьфу, бесовщина! На хрена ж так близко к воде урны ставить!»
И между другом полным патриотом и неполным в этом плане даже занялась какая-то взаимозависть. Один жениться хочет — и никак, зато вот этот роман с урной так мелким бесом всюду и преследует его. Другой наоборот — не знает, как до той же урны, куда б только сплюнуть и забыть, дорваться. И полный патриот при мне частенько ренегату говорил: «Завидую тебе! Жена, ребенок, половой вопрос закрыл — а тут на старости все рыщешь по блудницам!» Но как-то чувствовалось, что содержание в крови той зависти к другому у ренегата-семьянина было куда выше, чем у патриота-блядуна. Даже однажды ренегат, когда его семейство целый месяц прожило без него на даче, а назавтра уже возвращалось, издал такой щемящий крик души: «Ребята, за весь месяц никому не вдул! Последний день остался, помогите!»
И вот в один год он уже с весны решил во что бы то ни стало тоже выбраться на злачный берег, паливший через наши байки его блудное воображение. Даже купил загодя новые плавки, шорты — вплоть до каких-то сверхнадежных, памятуя о подведших некогда, презервативов. Одна была загвоздка: как убедить не увязаться с ним жену? Тем паче что моя уже сказала: «Еще раз так на море съездишь — и можешь больше ко мне не возвращаться». И приятель, поругивая эту ревность жен, что поди еще не так взыграет в его архиверной половине, заикнись лишь о раздельном отдыхе, — все строил свою убедительную байку под нее. Мол есть всего одна горящая путевка, устал страшно, но могу, конечно, и не ехать и так далее.
И вот уж перед тем, как друзьям брать путевки, а я по уже названной причине выбыл из компании, встречаемся мы в нашем баре — а семьянин является черней ночи с лица. «Что, — спрашиваем, — не пустила?» Он долго молча созерцал нервозно пролитую им на столик водку, доложил еще на грудь — и говорит: «Да нет, только я сам уж ехать не хочу». Пытали мы его, пытали; вот что оказалось. Значит, обкатав уже раз сто в душе свои турусы на колесах, он, наконец набравшись духу, подъезжает с ними к своей беспримерно любящей жене. Но та, едва он двинул свой турус, и отвечает прямо по его же тексту: «Да, вид усталый у тебя, отдохнуть надо обязательно — а езжай-ка ты один, еще лучше развеешься с друзьями без меня!» И страшный червь тут вполз в приятельскую душу: а что ж это она нисколько не ревнует? Не может же, если питает верность, а не аналогичный его собственному задний умысел, так просто отпускать на всем известный своей аморалкой берег!
И до того этот червяк беднягу зажевал, что он так никуда и не поехал — лишь потому, что жена не закатила ему сцену ревности, как это сделала моя, а безотказно уступила то, чего он и желал без задних ног! Перещемило изнутри — и все, и никакие наши доводы не брать дурное в голову не помогли.
Да и как помочь тому, кого постиг этот щемящий червь, подобная утробная глистища? Скорми ему хоть весь магаз — все сыт не будет, ибо все уйдет в привес лишь этой гадине, которая у нас сейчас и пожирает все вокруг!
Но почему при всем честном народе, при действующих — и уже не вразнобой, а вполне, через указанное место, слитно — патриотах с демократами, эта мразь у нас только повсюду и берет свой низкий верх? И мой дорвавшийся до процветания приятель вместо блаженного, со всеми удовольствиями, отдыха на море выбирает этот безутешный секс с моей нечесаной губой!
Хотя за всем этим и был, может, некий прагматический подтекст. Незадолго до своей синекуры в той теневой газете он мне при встрече говорит: «Можешь отредактировать одну книжку?» — «Чью?» — «Мою. Ну я, ты знаешь, этих писательских иллюзий не питаю, просто сложил что-то, типа самоотчета, такой визитной карточки. Спонсоры сказали: уже слепые и немые с книжками, а ты сам пишешь, стыдно не иметь!»
Прочел я эту книжку — сорок тысяч тех же незабвенных строк о жатве, как их поправлять? Хотя даже удивительно, что просто в жизни он куда живее на язык, а тут как по бумажке все — порок, кстати сказать, многих потянувшихся от своих слов к бумаге краснобаев. Короче, обошелся я какой-то мелкой правкой — и возвращаю рукопись ему. Гляжу — а у него в глазах та самая что ни на есть иллюзия: «Ну а как в целом? Ну, я не об этих ваших писательских финтах, это у вас на них есть время — а по-настоящему?» Ну, то есть все равно что я б сплясал по пьяной морде перед балериной и спросил: «Да, я, конечно, дрыгать этими ногами не мастак, но в целом как? По-настоящему?» Ну что было ему сказать? «В целом, — говорю, — молодец! Как меня когда-то похвалил один абрек за мою книжку: «Столько слов — и все ты написал!».
Мой отзыв автора визитной книжки все-таки обидел. Пролистал он ее, посмотрел мою правку — и с ущемленным вовсе видом говорит: «Ну, это в принципе мог и корректор сделать. Мог бы по дружбе заголовки хоть придумать поострей!»
И, значит, судя по дальнейшему, он мне и эту нерадивость внес в свою обидную строку. Но что на самом деле было все-таки ему нужней: мое более радивое участие в его из зада вон пожатой книжке, сама эта книжка — или сам этот ректальный секс со мной?
Думал я, думал, должен ли, коль так сложились мои обстоятельства, таким путем за свое право на занятие платить? Как платишь за квартиру, проезд, адюльтер — уже как раз той же лукавой от души монетой? Как во всем мире покупается лицензия на деятельность — ну, у нас еще больше в ходу формы, так сказать, натурального обмена. Джордано Бруно вовсе за свои идеи на костер пошел — но подошел бы, интересно, так же стойко к рыхлой жопе инквизитора? То есть где взять такой надежный до конца прибор, чтобы при таком подходе не намотать той же заразы на язык — все же орудие еще и творчества? Не то из для себя хотя бы лестного борца с проклятой гадиной как раз и превратишься в самому себе немилого носителя ее.
Но как я ни пытался разогнать, как тучу, этот выпавший передо мной, как кишка, синдром приятеля — какая-то нелегкость в сердце оставалась все равно. Ужель он прав — и писать просто, не лижа при этом ничьих жоп, при наших победивших смычно патриотах с демократами, больше не профессия?
— Гость нашей студии сегодня — наше всё, которое не надо представлять: Грызло Грефович Пупин! Дорогой Грызло Грефович! Прежде всего позвольте от лица людей поблагодарить вас, что пожертвовали своим драгоценным временем для встречи с ними. И за такую исключительную жертву поцеловать от имени их вашу туфлю!..
— Ну, эту дикость тоталитаризма мы уже изжили… — подставляет ведущему туфлю. — Разве если вам так хочется…
— Еще бы! Кто, как говорится, не целует, тот не ест! — вытирает платком губы, на экране вспыхивает: «Платок ведущему предоставлен фирмой «Новый вкус» — эталон мужского вкуса и достоинства!»
— А теперь, после такого эмоционального вступления, переходим к самой встрече. Спонсор ее — компания «Педегри кал». Если хотите, чтобы ваш любимый пес был гладок и приятно калился, покупайте лучший американский корм «Педегри кал»! И первый вопрос гостю — он прозвучал в тысячах писем, присланных по всем каналам связи: «Как ваше драгоценное здоровье?»
— Чтобы покончить сразу с этой темой: не дождетесь!
— Ну что вы! Этого никто уже и не ждет — как говорится, быть самим бы живу! И об этом следующий вопрос от Веры Павловны из Соль-Наранска: «Как можно выжить, если зарплата у нас в городе 3 тысячи рублей, а квартплата 4 тысячи?»
— Вопрос правильный, и его надо решать. Но есть объективные законы экономики, которая у нас испытывает трудности от роста мировой цены на нашу нефть. Отсюда и инфляция, и рост тарифов. Но уже готовится решение о сокращении в ближайшие 10–15 лет разрыва между доходами и выживанием людей. За это время и самих их станет меньше — значит, больше каждому достанется. Так что долгих лет жизни, уважаемая Вера Павловна!
— Ответ исчерпывающий, вселяющий такой необходимый всем оптимизм — залог здоровья, сейчас часто и единственный. В этой связи вопрос от пенсионерки Евдокии Карповны из Крематорска — вы в прямом эфире.
— Пришла на операцию, а доктор мне: «У нас реформа медицины: наркоза нет, ничего нет, ни ниток, ни иголок, есть только за деньги». Я нитки принесла свои, зять дал нож, а без наркоза мы за эти годы уже все привыкли. А он: тогда бери расписку у нотариуса, чтобы потом не было претензий. Пошла к нему, а он такую цену заломил, глаза на лоб…
— Как, говорите, город называется, Крематорск? А с крематориями хоть у вас в порядке?
— Работают, ничего не скажу, без перебоя — только дымище страшный и вонища. Туда же тоже только со своей соляркой принимают, а они там подворовывают, вот и не сгорает все как надо…
— Ваша проблема решена, я только что велел прописать в бюджете льготные расписки всем ветеранам крематорской медицины. А вам еще от меня лично ведро солярки — и тоже сто лет жизни!
— Вот это мастерство ответа! Если бы все у нас могли так отвечать, уверен, и вопросов этих не было б! Но пока они еще есть, вот и Анжела Иномарковна из Санкт-Петербурга пишет: «На днях ехала в своем новом «Лексусе», на светофоре облепили беспризорники, испачкали мне дверь и испугали дочку. Сколько еще в нашем городе, называемом культурной столицей России, терпеть эту заразу?»
— Прежде всего хочу внести ясность: беспризорных детей у нас нет. С этим позорным для правовой страны явлением мы уже покончили — дав им официальный статус безнадзорных. Но проблема есть, и ее надо решать. Вижу такой выход: эти дети с их здоровыми во многом органами могли бы послужить святому делу медицины — пользуясь все большим спросом у наших западных заказчиков. Это даст комплексное и эффективное решение: и сокращение их числа, и вклад в совместный бизнес. А когда у нас иссякнет нефть, главный источник нашего существования, этот восполняемый ресурс вполне мог бы прийти ей на смену.
— Воистину соломоново решение! Но что у нас все женщины и женщины, давайте наконец дадим слово мужчине. Вот режиссер подсказывает: есть звонок от Ивана Петровича из поселка Великие Муки. Иван Петрович, вы в прямом эфире — спрашивайте!
— У нас всему поселку отрубили воду, тепло, свет, телефоны…
— А как же вы тогда нас смотрите и нам звоните?
— Ну, телевизор от динамы, ее бабы крутят, а для звонка вам скинулись всем миром на мобильник. Так люди спрашивают: у нас уже 20 лет реформа, она никогда не кончится, или когда-то кончится? То есть печки-буржуйки уже ставить — или как?
— Давайте по порядку. У вас отключили свет и воду за неплатежи?
— Нет, платежи мы все внесли, но для этого пришлось все провода и трубы сдать во вторсырье. А где еще взять, если работы никакой не стало?
— А почему ее не стало?
— Так все производства позакрывались как неэффективные.