Юра встал, подошел к косому парню, что-то гаркнул ему в ухо, тот шатко отступил, и Серега продолжил танец с дамой, тоже желавшей, видимо, этой корриды с шатким бодуном. Тот снова подошел: «Какого хрена ты тут с моей телкой?» Тогда Серега попросту ее оставил и пошел на свое место, но тупой бычок поплелся следом и уже над нашим столиком задал ему тот же вопрос. Тогда миролюбивый Юра снова встал: «Пошли, я тебе все объясню». Он на два пальца, указательный и средний, намотал галстук бычка и повел его таким манером к выходу.
Это невольно согнало с меня весь сон, мне стало интересно, как здесь происходят эти объяснения, и я пошел за ними посмотреть. На улице Юра установил настырного бычка перед собой и точно так же, как по волейбольному мячу, ладонью шлепнул его по лбу. Тот отлетел метров на десять и воткнулся головой в сугроб. После чего вскочил с излучившей свет прозрения физиономией: «Ну я все понял!» — рванул в гардероб, схватил свое пальто и шапку, с чем и был таков.
По возвращению к столу мне кто-то подставил рюмку с водкой, я ее выпил — и раздумал вовсе уходить. Ибо при более внимательном обзоре разглядел здесь много весьма симпатичных славгородок, и бес, сидевший в рюмке, переплыл ко мне в ребро.
Причем из всех красавиц очень скоро все мое внимание замкнула на себе одна, плясавшая с большой ловкостью и выразительностью ее легкой на изгиб фигуры. В отличие от прочих, танцевавших абы как, от нечего сказать друг другу — да и невозможности того под такой гром, ее танец сам был родом речи, столь же понятной, как по губам бузливого бычка. Сидела она за столом с еще тремя девицами; похоже было, они отмечали что-то; ей подтанцовывать пытались многие, но быстро отступали из-за невозможности войти в ее запальный ритм.
Из меня танцор был еще хуже, чем баскетболист, поэтому и после второй рюмки я даже не мечтал напасть на привлекавшую меня все больше танцовщицу. Но тяга хоть поближе подобраться к ней толкнула меня пригласить на танец даму из-за ближнего к нам стола. Потом я перемялся еще с парой дам — но поверх их голов только и видел ту плясунью. А между тем наша братва, которой развернуться тут не позволяли уже названные жены, все свое внимание теперь переключила на меня: каков я конь на этой борозде. Это, плюс еще пара судьбоносных рюмок, раздразнило мой охотничий азарт, и при первой же паузе в музыке я с внутренней отмашкой «А, была не была!» пошел на захват цели.
Не зная, что можно сказать за полминуты между танцами, я ей сказал всю правду: что восхищен ее танц-классом и проклинаю себя за полную негодность в этом деле. Понял, что истребил жизнь не на то: умею только вешать лапшу на уши — и то в медленном танце. Тут как раз грянул первый аккорд новой музыки, сквозь который она мне прокричала: «Вот медленный танец!» Я ее обнял — и мы этих объятий уже не разнимали с ней весь следующий месяц.
Я все же нашел заход к ее ушку и в подкрепление своей саморекламы стал что-то безостановочно ей говорить. И говорил до самого закрытия ресторана, еще успев под его адский грохот записать на свой мобильник ее телефон. Рука спешила и не попадала в буквы, и этот телефон остался в мобильной памяти под непроизносимым именем «Йн». Но я потом и переписывать его не стал — в память о нашей первой встрече на волне стихийно слившей нас судьбы.
Когда рев музыки здесь стих, друзья меня поздравили с успехом — и предложили перебраться в круглосуточную «Катастрофу», куда за этот день я угодил уже во второй раз. Там, прямо при входе, случилась еще показательная сценка. Когда мы — я, Наташка, Серега и еще кто-то из команды во главе со Славиком — вошли во вражескую крепость, там у раздевалки шла большая групповая драка. Славик тут же подошел к явно гашеным пацанам, остервеневшим от уже успевшей брызнуть крови: «А ну драться на улицу, тут люди отдохнуть пришли!» И мордобойцы, а их было около шести, сейчас же высыпали за дверь всем скопом — видно, имея за душой какой-то веский повод не перечить нашему проводнику.
В этом лихом притоне мы еще натанцевались, наигрались на бильярде; я все что-то плел все больше нравившейся мне Наташке, и посреди какой-то особо вдохновенной моей фразы она мне говорит: «Можешь на минуту закрыть рот?» — «Что, так наскучил?» — «Нет. Так хочется поцеловать».
Ушли оттуда мы уже к семи утра, я проводил Наташку до ее дома на той же главной улице Ленина, где была и гостиница, и «Катастрофа», и наш новый штаб. Ей надо было купить, как она называла, корм для ребенка и слегка выспаться; мне тоже; после чего мы сговорились сходить вместе пообедать.
Поспав, я набрал этот «Йн», мы встретились уже при свете дня, нисколько не разбившем чары ночи, пообедали в ресторане и пошли — а верней чуть не вприпрыжку побежали ко мне пить кофе. И после этого фирменного славгородского напитка проговорили, сидя друг против дружки в самых откровенных видах, до глубокой ночи.
Наташка мне рассказывала о себе, я о себе наоборот молчал — в силу своего конспиративного обета, чем страшно разжигал и даже ранил ее женское любопытство. Вплоть до того, что на второй или третий день нашей любви, когда мы ужинали снова в ресторане и вышли в холл покурить, она велела мне забыть о всяком кофе, покуда не откроюсь, кто я есть. И я тогда сказал, что просто собираю здесь фольклор, а скрытничал лишь для придачи себе соблазнительной для женщин тайны. Как раз в эту минуту возник Леша, я встал с ним поздороваться, и он, не взяв в толк, что я не один, отпустил такую фразу: «Я все проверил, вокруг чисто, обстановка под прицелом, охрана начеку». Услышав это, Наташка так рот и разинула, а когда Леша вышел, чуть меня не растерзала, требуя признания — но до поры я все-таки молчал как партизан.
Ее же биография была сродни подвигу разведчицы в тылу врага — но нашим героиням за подобное сейчас звезд не дают. В 17 лет, в ту страшную годину, когда наши реформаторы насытили прилавки вырванным из уст народа кормом, она родила сына. Первый муж, ее ровесник, впав в ужас от открывшейся перспективы — а верней закрывшейся с закрытием местных заводов и полей, тут же дал деру. Так у нас в трудную годину принято среди мужчин.
Красивой Наташке повезло скоро выйти замуж второй раз — но хлебнув смолоду всех ужасов родной бескормицы и материнской безысходности, она на этом не остановилась. Каким-то даже непонятным мне волевым усилием поступила, чуть ли не отрываючи мальца от сиськи, в институт, окончила его со специальностью психолога. Путем таких же сверхусилий в пору Гельмеля, лишившую работ и тех, у кого были, нашла себе одну, потом другую, третью службу. И к нашему знакомству была директором местного Кризисного центра для мужчин — по оказанию психпомощи этим беспомощным самцам, а по второй ставке — консультантом-психологом. Работали в этом бюджетном филиале краевого Центра одни бабы с оплатой в тысячу рублей — и я сперва даже не въехал, что на за сеанс, а в месяц.
Но Наташка так смогла поставить дело, что к ней пошли и местные предприниматели, впрямь находя какую-то психпомощь от геройских баб — и этим принося еще дополнительную сверхкопейку. Этот трудовой героизм, которому я после был свидетелем, так как ее центр оказался в одном доме с нашим новым штабом, и спас ее от страшной доли Сашеньки — когда ее второй муж сел в тюрьму.
Он жил от маменьки, торговки, процветавшей по сей день — но все свои хорошие задатки и щедрость до Наташки за счет той же маменьки пустил коту под хвост в силу того же общего распада. А поскольку в малом городке, как я уже сказал, никому ни с кем не разминуться, я и с ним имел легкую стычку — сильно покачнувшую меня в Наташкиных глазах.
Однажды мы с ней сидели в том же ресторане, засасывавшем тоже, как наркотик, мизерностью цен — как вдруг над нашим столиком зависла мрачная тень пристально глядевшего на Наташку пацана. Он нагляделся — и ушел. «Второй муж, — сказала мне Наташка. — Рано или поздно это было неизбежно. Сейчас он еще выпьет рюмку и вернется — но уже к тебе». — «Но ты же с ним в разводе». — «А он со мной нет. Понимаешь, мой сын считает именно его отцом, он в самом деле очень нам помог когда-то. Но когда вышел на свободу, я уже в душе с ним порвала. А он все эти годы хочет вернуть старое, то ползает в ногах, то ходит на меня с ножом».
И точно: скоро экс-муж вернулся к нам и поманил к себе меня. Я встал, чуть отошел с ним — и услышал уже ранее звучавшую здесь речь: «Какого хрена ты — а ну выйдем в сортир поговорить». Но все такие разговоры мне категорически заказала, по уже названным причинам, принимающая сторона. И не успел я даже ничего ответить, как с той стороны из-за стола поднялся вездесущий Славик — и сам увел прочь моего соперника.
Отчего я ощутил себя прескверно: не дай Бог еще несчастному влюбленному, которого Наташкин сын зовет отцом, из-за меня достанется в его бараний рог. Но Славик, бывший уже в курсе нашего романа, повел себя дипломатично — и бывший муж в итоге просто, взявши ноги в руки, был таков. Но на другой день Наташка мне сказала: «Не думала, что ты так обдристаешься. Таким казался Дон Жуанищем, а чуть что, сразу спрятался за Славика». — «А что он твоему сказал?» — «Сказал то, что он мне передал потом, когда пришел ко мне и просидел полночи с ножом в руке против меня. Сказал: «К этому не подходи, это наш человек, а со своей крысой разбирайся дома»».
Оправдываться я не стал — но сила закружившей нас любви сама нашла все оправдания, и вскорости Наташка целиком меня простила. Кстати еще в итоге первого же кофепития, когда она пришла в блаженство естества, я ей сказал: «Не радуйся! Это не то, что ты подумала сначала, а любовь!» Она сказала: «Ничего подобного! Просто мы понравились друг другу, предались приятно сексу». — «И не мечтай! — сказал я ей. — Это — любовь!»
Что жизнь затем и подтвердила.
На исходе первой недели нашей смычки у нас стряслась опять размолвка, Наташка перестала отвечать на мои звонки, тогда я перестал звонить, поскольку город-то — невест! Но лишь это подумал, идя по улице, как вижу со спины Наташку в ее белой шапочке — и чувствую какую-то неодолимость эту шапочку догнать: «Ты почему не отвечаешь на звонки?» — «А я считала их, чтобы ответить на десятый. Но вы, дяденька, позвонили всего девять раз».
Трудно сказать, что нас прельщает в женщине. В одной — робость, в другой — смелость, в той пышность формы, в той — наоборот. В Наташке мне все нравилось — включая ее матерный язык, который здесь превосходил своей этажностью все городские здания и на котором она быстро нашла замену скромному Сашенькиному «кофе». По телевизору как раз начались дебаты кандидатов, по поводу чего Наташка рассказала анекдот: «Начальство приезжает на ферму: «Бабы, сегодня после работы всем остаться на дебаты!» Одна из них: «Колы будут ебаты, прошу меня первую, а то корова дома не доена»».
Идем как-то ко мне на эти самые дебаты, она говорит: «Мне уже стыдно здесь показываться, все знают в лицо, еще твои Сашеньки примут за конкурентку и отлупят». — «Видишь ли, проблема выбора всегда трудна…» — «Да, как моя подруга говорит: любишь ебаться, люби и саночки возить!» К Сашеньке и ее товаркам по «работе» она не испытывала никакого сострадания, как я в ней ни пытался его разбудить: «Они несчастные, как рыбы об лед бьются…» — «Как ртом об хуй!»
При этом она всячески меня одергивала на людях: «Веди себя прилично! Говори тише и не обжимай меня — на нас смотрит все кафе!» — «Что им, жалко?» — «Их жалко! Здесь все — торговки с рынка, у каждой ребенок и нет мужика. Для них вся радость — отстояв день на морозе, забыться здесь за рюмкой хоть на час, я тоже это все прошла. Думаешь, им легко смотреть на нас?» Однажды мы с ней с чего-то страшно развеселились в номере и когда стали уходить, Наташка меня попросила: «Дяденька, вы можете один раз выйти со мной из гостиницы серьезно, чтоб видели, что мы хоть притворяемся, что заходили по делам? Мне сюда еще придется заходить, я же работаю с делегациями, с проверяющими с Барнаула!»
Сходя в холл, я скроил серьезнейшую рожу, и когда мы проходили мимо дежурной и какой-то группы, заполнявшей въездные листки, громко ей сказал: «Так вот, Наталья Александровна, тогда я в рамках протокола беру эту … за … и … о плиту!»
Вся публика вместе с дежурной вытаращилась на нас — а Наташка, давясь от хохота, торпедой выскочила вон.
После наших дебатов она все оставшиеся презервативы разрывала на кусочки и спускала в унитаз. Я только хохотал — их можно было тут же воскупить в круглосуточном магазине, но ее женский расчет был верен: дотуда после всего еще надо было доползти, а в бар, где допоздна водились конкурентки, ноги могли завернуть и сами.
Но плюс ко всей этой нарушительной для местных рамок радости Наташка оказалась для меня и ценным информ-агентом. Так до поры и не узнав, кто я, она по сути стала главной вдохновительницей цикла моих славгородских сказок. Когда спаянная своим мелкосошным страхом парочка Фиц-Ходиков осудила мой первый опыт в этом жанре, меня обвинили в клевете на земляков — то и мои коллеги как-то к нему остыли, да и я сам. А в наших с Наташкой всеобъемлющих дебатах, естественно, и выборная тема, возбудившая весь город, то и дело возникала. И вот что она мне сказала о сказке про мышей и кота: «Не знаю, кто это сочинил, но явно не наш, у нас так бы никто не смог. Такой хай поднялся, потому что он попал в самую точку: мы, славгородцы, и есть мыши. Забились в свои норки, и эти жирные коты едят нас как хотят. Это все поняли — покочевряжились и проглотили».
Я это выслушал с еле скрываемым, как у кота за поеданием сметаны, удовольствием. Главное, работая над этой сказкой, я и не думал на мышиный счет, заботясь лишь об образе кота — и угодил в мышиную десятку невзначай. И после отзыва Наташки, которая потом доставила мне еще массу самых верных сведений, как раз и укрепился в вере в это сказочное оружие.
Нашего врага она ненавидела не меньше Сашеньки — за ту раззорную и для ее судьбы волну, проводником которой для их города он был. Тут мы с ней совпали полностью — но разошлись насчет главной его глашатой Катюши Ивановой, уже названной телеведущей «ТВ-Траста». Наташка ее называла одним словом: «сука». Конечно, к этому еще примешивалась и естественная зависть не меньше одаренной, но обойденной случаем Наташки к попавшей в самый цвет Катюше — в чем-то, кстати, очень походившей на нее. А именно — в ее какой-то тоже отчужденности от их мышиных жеребцов, сквозившей в ее одиноком, в бабском кругу, провождении досуга в том же ресторане, где я ее видел не раз.
Мне очень интересно было б с ней потанцевать — и даже Наташка этому не помешала б, но мешала моя конспирация. И на мой взгляд в верном служении Катюши негодяю был элемент той главной, основоположной женской преданности хоть кому. Не дело женского ума определять добро и зло — а дело, словами Гейне, быть за доставшегося ей, словами славгородских хохлов, «человика» против всех остальных. И если «человик» — говно, это сугубо его грех, но не верной ему «жинки». Но Наташка, героически тащившая свой крест и за себя, и за того слабохарактерного парня, с такой моей концепцией не соглашалась наотрез.
Когда я уже вдоволь наигрался в свою тайну, то позвонил ей из-за стенки, отделявшей наш штаб от ее Центра, и позвал в «Кафе-блюз» — еще через стенку в том же доме. В этом элитарном «Блюзе», где сила музыки давала разговаривать нормальным образом, а не на пальцах, мы дальше с ней уже кормились каждый день. На своей утренней зарядке я еще издали опознавал ее белую шапочку — когда она шла на работу; и потом уже во мраке вечера, перед дебатами, издалека угадывал опять. И когда наша обреченная на неминуемый разрыв любовь расторглась, еще долго у себя дома никак не мог привыкнуть не встречать ее по несколько раз в день.
В отдачу за ее эксперт-услуги я ей тоже открыл одно ноу-хау — когда она готовила лекцию для шедших своим выводком на выборы в гордуму единороссов. Я ей сказал: ты на бумажке запиши с десяток таких выражений: «электоральный срез», «эксклюзивная социология», «креативные технологии» — и все их ей продиктовал. Потренируйся это без запинки выговаривать, на лекции все расскажи о ситуации как знаешь — при этом с умным видом вставляй с бумажки эту хуйню. Она все сделала точь-в-точь — и говорит: «После лекции подошли сразу несколько дебиленков: «Как вы все четко знаете! А можно еще дополнительные курсы с нами провести?».
Она с наивной женской дальновидностью хотела хоть заранее спланировать наш неминуемый разрыв, все пытая меня: когда я уезжаю? Чего я и сам не знал — так как наш денежный конфликт все обострялся и грозил сорвать наш экипаж с орбиты каждую секунду.
Первым не выдержал такого стресса наш небоевой полковник, чей душевный строй уже был изрядно смят противной всем его устоям забастовкой: «Уже нет сил гундосить, что так жить нельзя! Молодой вождь только гнет пальцы веером, строит авантюры, — это он никак не мог забыть его инвестора-японца, — а в итоге социология провалена, с деньгами жопа… Только ты идешь как танк своим путем, и ничего тебя не берет!» Но потом вдруг обвалил свою душевную лавину на меня за то, что я нигде сроду не служил и, значит, ничего не смыслю в жизни — а он отдал жизнь службе. «На кого?» — «А этого таким как ты не объяснить! Моя бы воля, я бы вообще таких стрелял!»
И он составил список из 5-и пунктов, почему сейчас же по расчету должен покинуть нас. Первым там стояли те же деньги, а четыре следующих посвящались мне: что я плюю на все его советы и заветы — и, значит, ему не хрен здесь и делать.
Серега его отговаривал как мог, но уже ставший на обидную тропу Сергеич закусил удила. И лишь Серега выбил первый транш, что почти весь ушел на его гонорар, тут же взял билет домой — и я отвез его на вокзал, где мы по-братски все-таки простились.
При этом главным пунктом, почему я не последовал за ним, была моя, обратная его устоям, склонность к авантюре. Чему эта кампания — втроем против полсотни супостатов, без всяких графиков и твердой веры, что заплатят, зато с уймой всяких приключений — была, конечно, лучшим образцом.
Однако это ничуть не означало, что я был готов без боя отступиться от своих пененз. Расплата с беглецом показывала, что тугое вымя доится — и, значит, надо лишь потверже взяться за соски, что я и сделал.
Серега, оказавшийся меж двух огней в лице меня и неподатливого вымени, страшно хотевший победить в принципиальном для него бою, извелся весь. Когда я начал новую, уже в одиночку, забастовку, грозившую провалом всей кампании, он поклялся, что расплатится со мной, если для этого даже придется продать его московскую квартиру. Но я стер все свои файлы в штабе и демонстративно приходил туда только затем, чтобы дождаться там Наташку и уйти с ней в «Кафе-Блюз» или на вечерние дебаты.
Свой ноутбук в гостинице при этом я не погасил, заверив боевого друга, что вся необходимая работа втихаря идет, но без пененз не выйдет за пределы моей комнаты. И самым для меня нелегким стал конфликт на этой почве с Юрой, которому Серега сообщил, что я сделал и ему газету. Юра, стесняясь сам просить, забомбил меня через других, чтобы я ему ее отдал — но я остался тверд и собственной рукой похоронил, как мне ни жалко было, этот труд.
В итоге это все-таки дало частичную отдачу — после чего я тут же выдал второй выпуск Коломийца «Не дай Бог никогда!» Правда, он не сделал и близко того шума в городе, что первый, хотя казался мне нисколько не слабей. Это невольно уязвило мое авторское самолюбие, озадачив и Серегу; и лишь потом пришла разгадка этой мнимой неудачи.
Зато все вражеские СМИ тут стали на уши. Писали, что этой грязной газеткой противно даже подтереться; на сказочника Ивана Баева рисовали карикатуры в духе Кукрыниксов времен Отечественной войны — как его бьет под зад народная нога; в письмах трудящихся требовали его гражданской казни; вражеский штаб устроил чуть не марш протеста с лозунгами: «Мы не куры, мы люди! Мы не мыши, мы славгородцы!» Хотя все мои сказки были безадресны — но эти олухи, не зная что ли поговорки «На воре шапка горит», сами себя заклеймили получателями их. Бедная Катюша, говорили, чуть не плакала, не зная, как в этом глупом русле дать мне состоятельный отпор. Сам Гельмель, искушенный краснобай, в теледебатах не сдержался и пожаловался, уже точно курам на смех, на эти сказочные происки.
Что говорило косвенно о нашем информационном выигрыше — хотя в деле, столь непредсказуемом, как выборы, всю правду мог сказать лишь их итог. Но уже здесь вся встречная волна со стороны противников явила одну в высшей мере удручающую истину. На самом деле против нас старались не какие-то обсевки в современном технополе — а бригада уже названного известного сибирского пиарщика Дрягина. И коли она в итоге разразилась в стилевом ключе еще Вышинского: «Раздавите проклятую гадину!» — за явным неименьем лучшего, плохо же наше демократическое дело. Когда-то, в рамках моего коммунистического образования, я в душе согласился с постулатом Маркса: «Бытие определяет сознание». Но в нашем случае, причем как раз когда свершился полный рыночный переворот, все переставилось с ног на голову. Наше скованное в мрачные 37-е сознание определило наше бытие — и, как я здесь почувствовал, еще минимум на полста лет вперед.
Финальная прямая, на которой обостряются все составляющие нашего шансового пути, уже, подобно посадочным огням аэродрома, нарисовалась перед нами. Но приземлиться там без катастрофы, по жестоким правилам этой игры, мог лишь один из стартовавших самолетов. Решения тут надо принимать уже аврально, так как никаких вторых заходов и запасных аэродромов, согласно тех же правил, нет. А я еще не получил и половины соей мзды, не получил ее и Серега — и как дальше быть?
Спецвыпуск кандидата с его обязательной предвыборной программой, без которой он слетает с выборов, был у меня давно готов, составленный по-тихому с помощью Светки. Кстати она, не понимая наших жестких игрищ, звонила мне со все большей тревогой ее добросовестной души: вот-вот ее труды, а заодно и гонорар, погибнут! И мы с Серегой снова начали держать совет. Он, одержимый своей целью, все жал на результат: «Нельзя дать сняться кандидату! И проиграть нельзя! А выиграем — деньги никуда не денутся!».
Но я считал иначе — хотя, конечно, снятие в финале кандидата и нам не оставляло шансов: какой смысл тогда платить угробившей его команде? Но и победа его, равно как и поражение, нам тоже оставляли шансов мало. Поскольку в случае поражения психологически невмочь платить прямым его виновникам, а в случае победы — непричастным к ней пришельцам. Все надо получать только до выборов, когда кандидат, обычно пребывающий и в моральной зависимости от команды, еще имеет в ней реальную нужду.
Поэтому я зажимал этот спецвыпуск до того дня, за которым он уже технически не мог пройти — несмотря на все увещевания и клятвы юного вождя.