Настоящие комментарии ориентированы не только на разъяснение текста (прежде всего, разнообразных реалий), но также и на воссоздание — хотя бы некоторыми штрихами — того идеологического и культурного контекста, из которого выросла книга Кюстина. Мы стараемся указывать как события, которые имели место в действительности, так и те источники, из которых мог знать о них Кюстин. При этом фиксируются и «общие места» россики, и фактические сведения из французских историко-географических описаний России, и слухи — зачастую недостоверные, — распространявшиеся парижскими газетами. Кроме того, по возможности полно отражены реплики русских и французских критиков Кюстина.
В комментарии включены также примечания самого автора, которыми он дополнил третье (1846) и пятое (1854) издания. В раздел «Дополнения», помещенный во втором томе, вошли предисловия автора к третьему (1846) и пятому (1854) изданиям и пространное дополнение к третьему изданию:
«Отрывки из книги „Злоключения католической церкви обоих обрядов в Польше и в России“, переведенной с немецкого графом де Монталамбером».
Список условных сокращений, использованных в примечаниях, см. в конце второго тома.
Перевод выполнен по второму изданию «России в 1839 ГОДУ» (Париж, 1843).
Кроме особо оговоренных случаев, письма Кюстина к Виктору Гюго (музей Виктора Гюго в Париже) и к Софи Гэ (Bibliotheque Nationale, NAF., № 14882) цитируются по копиям, любезно предоставленным нам французской исследовательницей Доминик Лиштенан; пользуемся случаем высказать ей сердечную благодарность.
Несколько слов издателя о втором издании. — Первое издание «России в 1839 году» вышло в мае 1843 года (объявлено в «Bibliographic de la France» 13 мая). Следует подчеркнуть, что встречающаяся в литературе версия о выходе некоего «самого первого» издания в 1840 или 1841 году (см.: П. А. Вяземский как пропагандист творчества Пушкина во Франции // ЛН. М., I952Т. 58. С. 320; Кийко Е. И. Белинский и Достоевский о книге Кюстина «Россия в 1839 году»//Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1974. T.I. 189: Буянов М. И. Маркиз против империи… М., 1993) является плодом недоразумения. Повод к нему дали, по-видимому, известия о книге, распространившиеся после того, как весной 1840 г. Кюстин устроил в своем парижском доме чтение отрывков из нее. Первое издание было так быстро распродано, что издатель Амио счел возможным уже в ноябре того же года выпустить второе издание тиражом 3000 экземпляров, причем две трети этого нового тиража разошлись в полтора месяца (см.: Lettres a Varnhagen. P. 472). «Несколько слов…» написаны самим Кюстином; см. в его письме к немецкому литератору Карлу Августу Варнгагену фон Энзе (1785–1858) от 20 января 1844 г.: «Во втором издании в предуведомлении книгопродавца я ответил на наиболее часто повторявшиеся замечания, и ответ этот навлек на меня новые критики» [Lettres a Varnhagen. P. 470]. Наиболее существенные дополнения, внесенные во второе издание, — рассказ о казни декабристов (письмо двадцать первое), рассказ о судьбе П.В. Долгорукова (письмо двадцать девятое), исправление неточностей в рассказе о семействе Лавалей (глава «Изложение дальнейшего пути»); см. об этом: Cadot. P. (225). О работе над вторым изданием Кюстин 14 июня 1843 г. писал своей приятельнице Софи Гэ: «Я готовлю второе издание „России“ и исправляю ошибки, сделанные по непростительной оплошности. Успех хорош тем, что придает силы для исправления ошибок». 24 ноября 1843 г. газета «Journal des Debats» поместила примечательную рекламную заметку, где сообщалось, что второе издание книги Кюстина, «выпущенное в более удобном формате, придаст еще больший вес суровым истинам, встревожившим Россию», а сам текст книги аттестовался как «простой, серьезный и точный». Реклама эта, а главное, сам факт появления второго издания меньше чем через полгода после первого так возмутил добропорядочных русских патриотов, что один из них, князь Элим Петрович Мещерский (1808–1844), бывший корреспондент министерства народного просвещения в Париже, 30 ноября 1843 г. сообщил своему преемнику на этом посту графу Я.Н. Толстому «Эта реклама заставляет жаждать крови; моя же кровь кипит и приливает к вискам вот уже четыре месяца. Я подожду еще немного, а затем напишу опровержение, какого не написать другим <…> В апреле я вернусь в Париж, в мае опубликую мою брошюру о Кюстине, в июне кого-то одного из нас — либо его, либо меня — на свете уже не будет; это решено» (цит. по: Mazon A. Deux Russes ecrivains francais. P., 1964. P. 422; опровержение на Кюстина написал в результате не Мещерский, а Толстой). Третье и четвертое издание «России в 1839 году» вышли в 1846 г.; пятое — в 1854 г.; шестое — в 1855.) Ha этом история прижизненных изданий книги Кюстина о России кончается. Предисловия автора к третьему и пятому изданию см. в Дополнениях 1 и 3. Добавления, внесенные Кюстином в третье издание, см. ниже в наших примечаниях.
…бельгийские контрафакции… — Тарн (Тот. Р. 799) указывает в общей сложности шесть таких контрафакций — «пиратских» перепечаток без согласия автора: две с указанием года издания (1843 и 1844) и четыре без года. По свидетельству Я. Н. Толстого (в его донесении Бенкендорфу) до марта 1844 г. в Бельгии было продано 30 000 экземпляров книги Кюстина (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 195. Л. 136). См. также т. 2, Дополнение 3.
…немецкий перевод… — Перевод Дизмана вышел в Лейпциге в 1843, там же вышло второе издание (без года), а в 1847 г. — третье.
…перевод английский… — Вышел в Лондоне в 1843 г. под названием «The Empire of the Czar» («Империя царей»); 2-е издание — там же, в 1844 г.
…молчание крупнейших французских газет. — Кюстин не совсем прав: газеты активно участвовали в рекламной кампании. Первый анонс книги был опубликован в газете «La Presse» за три года до ее выхода, 7 марта 1840 г. (см.: Тот. Р. 769; отрывки из «России в 1839 году» были напечатаны в «La Presse» 17 и 18 апреля, в журнале «La Mode» 5, 15 и 25 мая 1843 г., в журнале «Le Voleur» 20 и 25 мая; объявления о выходе книги появились в течение мая едва ли не во всех крупных парижских газетах. До выхода второго издания во французской прессе успели появиться и несколько аналитических статей, причем весьма сочувственных. 15 августа рецензию в католическом журнале «Correspondant» опубликовал граф Мари Жозеф д'Оррер (i775-1849) который до начала Реставрации (1814) состоял в русской службе, затем служил секретарем французского посольства в Петербурге и потому хорошо знал русскую жизнь; одобряя взгляд Кюстина на положение религии в России, д'Оррер, однако, критикует автора за некоторые неточности и скороспелость суждений (см.: Cadot. Р. 243) — 10 сентября 1843 г. рецензию на книгу «Россия в 1839 году» опубликовал протестантский еженедельник «Semeur», главный редактор которого Анри Лютерот, хотя и не разделял католических пристрастий Кюстина, выразил восхищение его стилистическим мастерством и «уважением к правде». Почти одновременно с выходом второго издания (14, i6 и 17 ноября) в газете «National» появились три пространные статьи Гюстава Эке (Hequet), который, хотя и порицал Кюстина за аристократизм, одобрял его критику Российской империи. Раздражение Кюстина «молчанием крупнейших французских газет» объясняется, по-видимому, тем, что о книге не высказались подробно влиятельные французские критики, такие, как Сен-Марк Жирарден (его весьма хвалебные статьи появились в «Journal des Debats» лишь в 1844 г.: статья первая 4 января, статья вторая 24 марта) или Сент-Бев, который уклонился от подробного анализа «России в 1839 году» и в дальнейшем посвятил ей всего один абзац, да и то в статье, предназначенной для швейцарского, а не парижского журнала («Revue suisse», 3 июня 1843 г.; см.: Tarn. P. 499; Cadot. P. 244); TAG) отпустив несколько колкостей по поводу манерности и многословия Кюстина, засвидетельствовал, однако, что новая книга «производит впечатление». После второго издания положение резко изменилось; «Кюстин, — докладывал 5/17 января 1844 г. в Петербург Я. Н. Толстой, — жалуется в предисловии ко второму изданию на молчание крупнейших французских газет, но если он когда-нибудь опубликует третье издание, он будет уже не вправе жаловаться, ибо возникает впечатление, что газеты только и дожидались второго издания, чтобы начать говорить об этой книге, и никогда еще общественное внимание не было так возбуждено» (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 192. Л. до об.; подл. по-фр.).
…избранный же нами формат… — Первое издание вышло в формате in-8н; второе — in-12н.
Яростные нападки… со стороны русских… — Ко времени выхода из печати второго издания «России» была написана и издана (на французском языке) лишь одна антикюстинская брошюра — «Реплика о сочинении г-на де Кюстина, именуемом „Россия в 1839 году“» за подписью «Русский»; она появилась в конце сентября 1843 г (объявлена в «Bibliographic de la France» 23 сентября I843), а позже была переведена на английский и немецкий языки. Автором ее был Ксаверий Ксавериевич Лабенский (1800–1855) польский дворянин, состоявший в русской службе (и одновременно, сочинитель французских стихов под псевдонимом Jean Polonius). Входя в ряд опровержений Кюстина, опубликованных с ведома русского правительства, брошюра Лабенского выделялась среди них спокойным, уважительным тоном; ругая Кюстина за необъективность и ошибочность его суждений о русских, автор «Реплики» признает, что иные из злоупотреблений, обличаемых французским автором, существуют в действительности; впрочем, замечает он, правительство сознает их и поощряет их обличение, свидетельство чему — пьеса Гоголя «Ревизор» (Labinski. P. 46–47). Брошюра Лабенского, «пикантная сатира, колкая и саркастическая», по свидетельству Я. Н. Толстого, который по поручению русского посольства в Париже занимался ее изданием, имела среди французов такой успех, что уже в январе 1844 г. стараниями Толстого вышло ее второе издание (ГАРФ. Ф. log. СА. Оп. 4. № 195 25 нб-> подл. по-фр.). По мнению М. А. Корфа, в брошюре Лабенского вся книга Кюстина «покрыта язвительною насмешкою, и весь он, так сказать, одурачен: лучший способ ответа, и особенно во Франции, где насмешка составляет такое опасное оружие» (дневник, 5 ноября 1843 г. — ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. № 1817. Ч. 6. Л. 253 об.). Говоря о нападках русских, Кюстин, по-видимому, имел в виду не только брошюру Лабенского, но и устные известия о реакции на первое издание его книги, которая, как сообщал 30 июня 1843 г. поверенный в делах французского посольства в Петербурге министру иностранных дел, Гизо, была запрещена цензурой (после недолгого колебания императора, желавшего вначале разрешить продажу, дабы показать, что он придает Кюстиновым «наветам» очень мало значения; см.: Cadot. P. 229; НЛО. С. 111, 132); в новейшей работе указана точная дата, когда книга Кюстина была запрещена Комитетом цензуры иностранной — 1/13 июня 1843 г. (см.: Гримгюсо. С. 74) — Во французском свете летом 1843 г. шли толки о том, что «в Петербурге читают Кюстина с яростью — именно с яростью, ибо у русских книга вызывает ужасный гнев» (слова дочери российского вице-канцлера К. В. Нессельроде, зафиксированные 4/16 июня 1843 г. в дневнике герцогини де Дино — Dim. P. 289). Наиболее резкой критике со стороны русских авторов книга Кюстина подверглась уже после выхода второго издания (см. подробнее во вступительной статье).
…дабы представить Францию страной идиотов… — Этот прием неоднократно использовался и в печатных опровержениях на книгу Кюстина, и в приватных репликах на нее; ср., например, у Лабенского утверждение, что недоброжелатель мог бы опорочить Францию, представив ее страной, природа которой исчерпывается бордоскими ландами и меловыми равнинами Шампани, а история — отравлениями и массовыми убийствами соотечественников (Labinski. Р. 33–35); язвительный пассаж на ту же тему занес в дневник секретарь русского посольства в Париже Виктор Балабин: «Будь у меня время и место, я забавы ради показал бы, как можно описать в той же манере, в какой г-н де Кюстин пишет о России, Францию и французов. Возьмем, например, таможни: вы приезжаете на границу, у вашего ребенка с собою азбука, изданная в Брюсселе; ее конфискуют — вот вам и свободный обмен мыслями; у вас в кармане несколько сигар — их конфискуют; чай также, кружева, шелка и проч. — также; вот вам и свобода торговли! Содержание заключенных в наших русских тюрьмах жестоко! — а Мон-Сен-Мишель с заключенными, о здоровье которых ежедневно извещает нас „National“? И что же мы там читаем? Тот повесился, этот зарезался, тот сошел с ума…» (Balabine. P. 158); ср. также в одном из донесений Я. Толстого: «Славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина: стоило бы только перечислить все обвинения, которыми осыпают друг друга различные партии; стоило бы только воспроизвести все то, что высказывается в печати о непорядках, безнравственности, корыстолюбии, недобросовестности и даже бесчеловечности французов!» (ЛН. М., 1937 Т. 414).
…упрек в неблагодарности… — Имеется в виду неблагодарность по отношению к Николаю I. Во всех свидетельствах, касающихся реакции императора на книгу Кюстина, подчеркивается его глубокая уязвленность поведением Кюстина, ответившего на любезный прием «клеветническим» отчетом о путешествии. Ср., например, один из рассказов, циркулировавших летом 1843 г. среди русских за границей: «Мне сейчас рассказывал приезжий из Петербурга, что Государь был очень рассержен книгою Кюстина и сказал, что в другой раз его так не поймают, то есть, что он с чужестранцами — разговаривать не будет. Он раз пришел в 11 часов вечера — в салон к Императрице, проведя весь вечер в чтении Кюстина и весь в гневе; сказал Императрице, что покажет ей кое-что, что удивит ее. Он не мог спокойно говорить о книге Кюстина» (письмо А.И. Тургенева к Н.И. Тургеневу из Мариенбада от 13/25 июля 1843 г.; НЛО. С. 120). Кюстин был в курсе атих слухов; 24 июня 1843 г. он писал Софи Гэ: «Я узнал от очевидца, что большая часть книги была прочитана в присутствии императора и его семейства, которые постоянно прерывали чтение своими комментариями, возражениями, а порой и подтверждениями: хотел бы я, как говорится, проскользнуть туда маленькой мышкой». Позднейшие мемуаристы объясняли гнев императора получением им — уже после первой встречи с Кюстином — компрометирующей информации о нравственности визитера, после чего отношение к гостю переменилось — «и книга явилась как мщение» (Бутурлин М. Д. Записки//. 1901, № 12. 0.434). Сам Кюстин энергично оспаривал такое объяснение в своих письмах 1843 г.: «Многие утверждали, что убеждения мои переменились от того, что Император и, следственно, двор переменили свое обращение со мной. Я снес молча многие другие несправедливости, не стал бы возражать и на эту, даже говоря с вами, но на сей раз дело идет не только обо мне, но и о благополучии всего человечества, и я обязан отвечать на клевету, опровергнуть которую легко одним словом: я ездил в Россию в 1839 году, а в 1840 году императрица была в Эмсе и на глазах всей находившейся там публики обращалась со мною точно так же, как и в Петербурге, иначе говоря, с такой любезностью, что мне пришлось выдержать суровую битву с самим собой, прежде чем опубликовать сочинение, которое не могло не опечалить ее и не лишить меня ее милостей, хотя, несомненно, в нем невозможно найти ни единой строчки, неблагодарной по отношению к ней лично» (письмо к В.Гюго от 13 декабря 1843 г.). Тем не менее молва о неблагодарности Кюстина прочно утвердилась в критике; ср. восклицание императора, пересказываемое в брошюре Ф. Вигеля: «Итак, г-н де Кюстин, вы являетесь ко мне, представляетесь легитимистом, втираетесь ко мне в доверие, а потом отдаете меня и мой народ на поругание Луи-Филиппу! А ведь и вы делали мне признания… но, будьте покойны, я честнее вас, я не предам их огласке!» (Wiegel. P. XI). С другой стороны, доброжелательные западные читатели разрешали вопрос о корректности Кюстиновой критики Николая I в положительном смысле. Ср., например, размышления герцогини де Дино в дневниковой записи от 26 мая 1843 г.: «Я продвинулась в чтении второго тома книги г-на де Кюстина. Он рассказывает в этом томе о своих беседах с императором и императрицей, которая радовала его речами изысканными и кокетливыми, явно рассчитанными на позднейшую огласку. Читая все это, я задавалась вопросом, должен ли путешественник, обязанный гостеприимным приемом исключительно страху, какой внушает хозяевам его ремесло — ремесло сочинителя, желанию хорошо выглядеть на страницах его будущей книги и опасению, как бы автор не изобразил их чересчур строго и пристрастно, — так вот, должен ли этот путешественник отвечать хозяевам так же благодарно и сдержанно, как отвечал бы он им, принимай они его любезно и гостеприимно без всякой задней мысли, просто потому, что его общество им приятно. Признаюсь, я не знаю точного ответа; хотя вообще деликатность и скромность кажутся мне в любом случае предпочтительнее, я не могу не извинить литератора, полагающего, что заинтересованная любезность стоит куда дешевле благожелательности бескорыстной и непроизвольной. Впрочем, Кюстин передал разговоры императора в тоне вполне лестном; самый свободный и критический ум в той или иной мере подпадает под влияние августейших любезностей. Тем не менее книга эта придется русским совсем не по вкусу; разумеется, после нее путешественников в России будут принимать холоднее и сдержаннее» (Dino. P. 274)
…ныне, когда у них не осталось ни судей… ни самих этих правил! — Намек на Июльскую монархию; Кюстин был убежден, что после 1830 г. к власти пришли выскочки и посредственности, которые под прикрытием красивых речей о свободе и счастье человечества подавляют любую духовно независимую личность.
…сочинялись в два приема… — 19 октября 1839 г. из Эмса, куда он прибыл прямо из России, Кюстин писал Виктору Гюго: «Я описал свое путешествие, но не стану публиковать написанное. Меня слишком хорошо принимали, чтобы я мог сказать то, что думаю, а иначе я писать не умею». В основу книги легли реальные письма Кюстина; одно из них, к г-же Рекамье из Нижнего Новгорода, от 22 августа / 3 сентября 1839 г., опубликовано в кн.: Cadot. P. 219–222; известно также, что писатель пользовался письмами, написанными «по свежим следам», при работе над двенадцатым и двадцать третьим письмом (см.: Тат. Р. 521). Впрочем, все эти письма он подверг радикальной переработке. 20 декабря 1841 г. Кюстин писал Виктору Гюго из Милана: «Все лето я провел за пополнением четырех толстых томов, посвященных России, — книге, которой я страшусь не из трусости, а из сознания собственной слабости; выходить на бой с колоссом, с которого я намереваюсь сорвать маску, имея так мало боеприпасов, как я, — предприятие слишком дерзкое, особенно если учесть, что я провел в России всего три месяца! Я знаю, что правота на моей стороне, я полагаю также, что разглядел в верном свете хотя бы самое основное, а главное — что я оценил по заслугам плоды восточного деспотизма, подкрепляемого европейской цивилизацией, но я не чувствую в себе довольно сил для того, чтобы изобразить эти очевидные истины публике и вселить мои убеждения в души читателей. Я успокаиваю себя мыслью, что я сделал все, что мог, и что большего с меня спрашивать не приходится». 6 марта 1842 r. Кюстин сообщал Софи Гэ: «Я работаю над моей книгой; это сущая гидра…»; 11 марта 1842 г. подтверждал: «Я по-прежнему работаю, как уже писал вам, и надеюсь выпустить книгу ближайшей осенью». Вчерне рукопись была закончена 6 мая 1842 г.; полностью — 9 сентября 1842 г.; в начале 1843 г. (не раньше 22 января) был подписан контракт с издателем Амио (см.: Тат. Р. 487–495)
…слышанными от поляков… — После подавления польского восстания 1830–1831 гг. (см. подробнее примеч. к наст. тому) «анекдоты» о России, слышанные от поляков во Франции, главном центре польской эмиграции, могли быть лишь недоброжелательны. О польском семействе Гуровских, связанном с Кюстином особенно тесными узами, см. примеч. к наст. тому, с. 270. Русские власти приписывали большую роль в «распространении клевет и лжей на Россию» польским выходцам: «они участвуют и в составлении французских пасквилей: это обнаруживается, между прочим, из того, что в статьях и книжках с клеветами на Россию все иноязычные собственные имена искажены и только польские написаны правильно» (Отчет III Отделения за 1845 год — ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 10. Л. 91 об. 92).
Эпиграф — предшествует книге, начиная со второго издания. В первом издании эпиграфом служила цитата из поучения Владимира Мономаха, почерпнутая Кюстином из «Истории государства Российского» (т. II, гл. VII; о французском издании Карамзина, которое читал Кюстин, см. примеч. к наст. тому, с. 126): «Всего же более чтите гостя, и знаменитого, и простого, и купца, и посла; если же не можете одарить его, то хотя брашном и питием удовольствуйте: ибо гости распускают в чужих землях и добрую, и худую об нас славу». Московский почтмейстер А.Я. Булгаков (1781–1863), которому «случалось два раза обедать» с Кюстином в Москве (см.: НЛО. С. 117), занося в свой дневник «Современные происшествия и воспоминания мои» впечатления от знакомства с первым изданием книги Кюстина, заметил: «Он как будто нарочно из бесстыдства или для собственного своего обвинения вставил в книге своей следующий эпиграф, заимствованный из Российской истории Карамзина… (далее приводятся слова Поучения). Кюстин поступил совершенно вопреки советов великого князя, хотя был принят царскою фамилией) с особенною ласкою и всеми русскими со свойственным им радушием» (НЛО. С. 122). Во втором и последующих изданиях цитата из Мономаха сохранилась в «Кратком отчете о путешествии», входящем в письмо 36-е (см. Т. 2, с. 338)
…путешествовать… неисчерпаемый запас… — Это ощущение сформировалось у Кюстина еще в юности; ср. его признания в письмах: «Мне необходимо покидать самого себя; иной раз я ощущаю такую потребность скитаться по свету, словно, изменив место пребывания, смогу изменить свое существо» (маркизу де Лагранжу, 14 августа 1818 г.) или: «Я по-настоящему становлюсь самим собой, лишь обретя независимость путешественника» (ему же, май 1822 г.; цит. по: Espagne. P. VI). С. 11.
Я хранил в своем сердце религиозные идеи… — Недоброжелатели склонны были воспринимать предисловие к «России в 1839 году» как плод кюстиновского лицемерия, как попытку «растопить лед и снискать расположение Сен-Жерменского предместья» (рецензия из английского журнала «Quarterly Review», переведенная в изд.: Bibliotheque universelle de Geneve. 1844. Т. 52. P. 105). Сходным образом секретарь русской миссии в Париже Виктор Балабин в дневнике охарактеризовал это предисловие как «смутное, сомнительное, где он <Кюстин> толкует о своей религии, которую, по всей вероятности, знает очень неглубоко, и о нашей, которую не знает вовсе», как «уступку нынешнему направлению <…> пылкой религиозности, царящей ныне во французском обществе», где «нет туриста, нет путешественника, который не считал бы себя обязанным глубоко исследовать религиозный вопрос — и один Бог знает, как они его исследуют» (Balabine. P. 125; запись от 19 мая 1843 г.). В самом деле, сочувственное внимание к судьбам польских католиков, подвергавшихся гонениям в Российской империи, отличало определенную часть французских легитимистов и омрачало их видение России, вообще весьма восторженное (отсюда — обилие материалов о преследованиях католиков в Российской империи). В рассуждениях Кюстина на религиозные темы не следует, однако, видеть простую уступку политической конъюнктуре. Кюстин напряженно размышлял о религии с юности. «Я ощущаю самую живую, самую настоятельную потребность сделаться учеником! и до тех пор, пока я не отыщу своего Мессию, мне не узнать покоя! Все мое несчастье, возможно, происходит оттого, что я ищу наставника на земле; мне следовало родиться восемнадцатью столетиями раньше, чтобы стать счастливым вполне… вера способна заменить счастье!», — писал он матери 31 мая 1815 г., а она, в свою очередь, сообщала в ту же пору своей матери, что Астольф всерьез собирается удалиться в монастырь (Maugras. P. 492) — Рахили Варнгаген, которой он поверял самые сокровенные свои помыслы, Кюстин писал б января 1817 г.: «Наши побуждения не зависят от нас, но мы вправе выбирать между побуждениями противоположными, главный же источник нашего могущества <…> — умение понять, какое из этих побуждений более согласно с видами Господа. Следственно, единственное наше прибежище — молитва; в ней обретаем мы тягу к тому утраченному наследству, какое нам столь напыщенно расписывают под именем свободы. Истинная наша свобода — в сознании нашего рабства…» (Lettres a Varnhagen. P. 117) — Показательно, что заглавные герои первого и последнего романов Кюстина, Алоис и Ромуальд, наделенные некоторыми автобиографическими чертами, избирают религиозное поприще. Судьбой католической церкви в царской империи писатель продолжал интересоваться и после выхода «России в 1839 году»; в 3-е издание он включил обширные отрывки из книги немецкого богослова А. Тейнера «Злоключения католической церкви обоих обрядов в Польше и в России» (1841; фр. пер. 1843; см. во втором томе Дополнение 2).
Иные утверждают, что цель эта… будет достигнута и без помощи нашей религии… — В начале 1840-x г. во Франции в очередной раз обострились споры о месте католической религии в современном обществе; весной 1843 г. профессора Коллеж де Франс Э. Кине и Ж. Мишле начали читать курсы лекций, в которых утверждали естественное происхождение всех религий и выступали против иезуитов, за полную секуляризацию народного образования. Эти взгляды продолжали давнюю французскую традицию восприятия католической церкви и ее самого могущественного «отряда» иезуитов — как источника всех общественных зол (о сугубо мифологическом характере этих представлений см.: Leroy M. Le mythe jesuite. DC Beranger a Michelet. P., 1992.). С другой стороны, чем сильнее становились в обществе социалистические тенденции, тем активнее начинали некоторые мыслители искать спасения от разрушительного социализма в религии: «…еще вчера иезуитов гнали и отлучали от народного образования, и вдруг все изменилось; пугало, каким еще недавно были иезуиты, ультрамонтанское духовенство, католическая нетерпимость (согласно выражениям тех лет), пало перед лицом опасности более очевидной. Социализм, отвратительный социализм стоял у наших дверей! Содрогаясь от страха, французское общество призвало себе на помощь в борьбе с этим ужасным врагом всех, кого только можно: епископов, кюре, монахов, даже иезуитов. Ложные страхи, химерические опасения, тактические сомнения все исчезло в виду настоящей угрозы…» (Nettement A. Souvenirs de la Restauration. P., 1858. P. 253; ср. сходную постановку вопроса: католичество или социализм применительно к русскому обществу в брошюре русского иезуита И.С. Гагарина «Католические тенденции в русском обществе», 1860). Добавим, что скептицизм Кюстина относительно «католической угрозы» разделяли и его русские оппоненты; так, не принявший его книгу П.А. Вяземский вскоре после ее появления в свет (30 октября 1843 г.) высказал в частном письме схожие взгляды: «Ну, можно ли в наше время бояться иезуитов и духовного деспотизма? Между тем страшно видеть, как устроены наши так называемые христианские общества. Религия должна бы быть в них основанием и краеугольным камнем, а вместо того она везде камень преткновения. Везде опасаются ее и стараются устранить от общей народной жизни. Ее точно будто терпят как необходимое, но пагубное зло, от которого нельзя достаточно оконопатить, застраховать, оградить общество так, чтобы и оно до нее не касалось и не было подвержено влиянию ее. <…> Духовная власть — люди, конечно, следовательно, грешны и слабы и падки на злоупотребления: исправьте их, но не трогайте духовной власти и не унижайте ее вашими подозрениями и опасениями. Кому же образовать христиан, как не духовным пастырям, а между тем только того и боятся, чтоб духовенство как-нибудь не вмешалось в воспитание юношества. Что за путаница, что за превратность в понятиях! Воля ваша, все это нелепо» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 475 163; письмо к А.И. Тургеневу).
…даровать покой одной-единственной душе… из двух авторитетов… одобрение восемнадцати столетий. — Наиболее подробная апология принципа авторитета и традиции, противопоставленного «тупому упрямству или безрассудной гордыне» одиночек, была дана в нашумевшей книге Ф.-Р. де Ламенне (1782–1854) «Опыт о равнодушии в области религии» (1817–1823): «Разве разумнее и надежнее говорить: „Я верю в себя“, нежели: „Я верю в род человеческий“? Кому из этих двух авторитетов отдать предпочтение: вашему разуму или разуму человечества?» (Lamennais F.-R. de. Oeuvres completes. P., 1844. Т. 1. Р. б-8) Именно к подобным «традиционалистским» представлениям восходит комментируемый пассаж Кюстина.
Стань все церкви мира национальными, иначе говоря, протестантскими или православными… — Идеи, восходящие к книге Жозефа де Местра (1753–1821) «О папе» (1819, ч. IV, гл. б): «Отделившиеся церкви ясно ощущают, что им недостает единства, что над ними нет власти, что у них нет места, где они могли бы собраться и держать совет. Одно соображение первым приходит на ум и поражает его: „Столкнись такая церковь с некими трудностями, подвергнись одна из се догм нападкам, какой суд разрешит этот вопрос, если над церквями нет ни человека, их возглавляющего, ни Вселенского собора?“» На связь комментируемых рассуждений Кюстина с идеями де Местра, «которые, даже будучи неправильными, всегда новы и пикантны», указал К. Лабенский (Labinski. P. 49–54), упрекнувший Кюстина в том, что, проповедуя терпимость, он не выказывает таковой в разговоре о некатолических религиях. Мысль о том, что национальная церковь — не более, чем государственное учреждение, подчиненное главе государства, Кюстин мог почерпнуть и у последователя де Местра графа д'Оррера, автора книги «Преследования и муки католической церкви в России» (см.: Persecutions et souffrances de l'Eglise catholique en Russie. P., 1842. P. 16–17), которую читал в конце работы над «Россией в 1839 году» и на которую ссылается ниже (см. наст. том, с. 282; т. 2, с. 314). О национальных церквях см. также т. 2, с. 95–97.
…протестантизм, чья сущность отрицание… — Вслед за Ж. де Местром, писавшим в книге «О папе» (ч. IV, гл. 1), что «всякая церковь, не являющаяся католической, есть церковь протестантская <…> ибо что такое протестант? Это человек, который протестует, а уж против какой именно догмы он протестует, — неважно», Кюстин неизменно подчеркивал «относительный» характер протестантизма, лишенного, по его убеждению, абсолютных ценностей: «Эта религия сохраняет силу лишь в эпохи просвещенные; против варварства она бессильна. <…> Мощь протестантизма мощь отклика; религия эта до самого конца будет нести на себе отпечаток своего происхождения и падет сама собою в тот момент, когда в мире не останется вещей, нуждающихся в реформировании, и от церкви потребуется способность к созиданию» (Memoires et voyages. Р. 342)
…более или менее утонченное язычество, имеющее храмом природу… — Намек на пантеистические тенденции, опасность которых адепты традиционного католицизма постоянно подчеркивали в 1830-40 гг. (так, в пантеизме обвиняли Ламартина за выпущенную в 1836 г. и вскоре запрещенную церковью поэму «Жослен», а в 1839 г. аббат Маре выпустил целую книгу разоблачительного характера под названием «Опыты о пантеизме в современном обществе»).
…король, известный своей терпимостью, и министр-протестант… — Имеется в виду Луи-Филипп (1773-I850, король французов в 1830–1848 гг.), который уважал веру большинства своих подданных, но, в отличие от своего предшественника Карла X, отнюдь не был ревностным католиком, и Франсуа Гизо (1787–1874) c 1840 г. министр иностранных дел и фактический глава правительства, родившийся в протестантской семье и исповедовавший веру отцов, но чуждый фанатизма; в бытность свою министром народного образования (1832–1837) он даже желал восстановить в Сорбонне «богословский факультет, выписав сюда многих, уехавших профессорствовать из Франции в Бельгию: но министру-протестанту не удалось оказать этой услуги галликанской церкви — и четыре профессора богословия так же мало исполняют свои обязанности, как и другие профессоры неточных наук» (Тургенев А.И. Хроника русского. М.; Л., 1964-С. 144).
Неокатолицизм — одна из ветвей христианского социализма, основателем которой был Филипп Жозеф Бенжамен Бюшс (1796–1865), проповедовавший это учение на страницах своего журнала «Европеец» (1831–1832; 1835–1838) и в книге «Опыт полного изложения философии с точки зрения католицизма и прогресса» (1838–1840, т. 1–3). Неокатолики пытались примирить католицизм с революцией, идею божественного откровения с идеей общественного прогресса, в котором видели реализацию небесного предопределения. Кюстин резко полемизировал с «неохристианством», или неокатолицизмом, еще в книге «Испания при Фердинанде VII» (письмо 44-e), гдe назвал эти теории «республиканской мифологией», «выдумками, сочиненными на потребу демагогам всех стран», попыткой обновить с помощью веры «политические доктрины XVIII века», приведшие Францию к революции (Espagne. Р. 443–445)
Впрочем, католическая Церковь способна меняться… — В 1820-1830-е годы вопрос о способности католической церкви к изменению и о допустимых границах церковных реформ волновал многих мыслителей. Наиболее трезвые умы из числа сторонников церкви сознавали, что «всякий, кто ныне вознамерится отстаивать католическую религию в ее прежних формах, отрывая ее от изменившегося общества, ввергнет народы во власть протестантизма» (Chateaubriand F.-R. de. Oeuvres completes. P., 1827. Т. 27. P. 249). С другой стороны, попытки обновления ортодоксального католицизма по большей части приводили к созданию сект, основатели которых были движимы прежде всего непомерным честолюбием и уходили от христианства очень далеко.
…прежде страх или корысть внушали путешественникам лишь преувеличенные похвалы; ненависть вдохновляла на клевету… — Преувеличенные похвалы русское правительство слышало в основном из уст литераторов, чьи услуги оно в той или иной форме (щедрым приемом в России или дорогими подарками по написании книги) оплачивало; «клевета» звучала из уст людей, которые посещали Россию независимо от правительства или были им обижены; Кюстин, однако, сломал эту традицию: будучи принят и обласкан при дворе, ответил «наветами». Имена предшественников Кюстина, у которых он сознательно заимствовал факты и наблюдения или с которыми сближался в описаниях и выводах невольно, будут названы ниже в соответствующих примечаниях.
…немалая награда за немалые неудобства. — Примечание Кюстина к пятому изданию 1854 г.: «В ту пору автор был склонен примириться с формой правления, какую избрала для себя Франция; но сердце его никогда не было к ней привязано».
Не осмеливаясь отправлять письма по почте… — Признание это неоднократно вызывало язвительные возражения; ср., например, у П.А. Вяземского: «Автор хочет уверить нас, будто сочинял в России письма двух родов: первые, хвалебные, предназначенные для отправления по почте, и вторые, правдивые и разоблачительные, предназначенные для хранения в портфеле автора, боящегося полиции. Странный способ беречься от полицейских соглядатаев — хранить компрометирующие бумаги при себе, особенно если останавливаешься на постоялом дворе и постоянно замечаешь подле себя шпионов <…> Не проще ли было бы в этом случае снести письма во французское посольство, откуда они отправились бы во Францию с курьером? каким бы варварским, инквизиторским и деспотическим ни было наше правительство (на взгляд г-на де Кюстина), я до сих пор не слыхал, чтобы посланники чужих держав жаловались на раскрытие их дипломатических секретов» (Cadot. P. 269; подл. по-фр.). Меж тем опасения Кюстина были отнюдь не беспочвенны: известно, что распечатыванию и прочтению подвергалась в России даже переписка французского посла Баранта с женой (см.: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. М., 1986. С. 34)! Анекдоты «об обыкновении здешнего почтамта вскрывать корреспонденцию» были распространены в дипломатической среде; ср., например, дневниковую запись от 4 апреля 1839 г., принадлежащую американскому посланнику в Петербурге Далласу: «Не так давно один из иностранных министров (т. е. посланников) жаловался самому графу N. (почт-директору), что получил с почты пачку денег перемятыми, испачканными и явно распечатанными. — „Это, надо полагать, вышло по недосмотру, — равнодушно отвечал граф. — Хорошо, я распоряжусь, чтобы впредь были аккуратнее“. В другой раз шведский посол, встретившись с директором почт, посоветовал ему, чтобы его подчиненные поосторожнее читали корреспонденцию из Швеции. Директор горячо утверждал, что ничего подобного не могло случиться. — „Я и сам не считал это возможным, — отвечал швед, — но они по рассеянности посылают мне стокгольмские депеши за печатью голландского министра иностранных дел“» (Вестник иностр. лит. 1896. № 7. С. 13). Рассуждения Кюстина о ненадежности российской почты врезались в память первых читателей; характерен контекст, в котором упоминает Кюстина В. А. Жуковский (в письме к А. Я. Булгакову от 10/22 октября 1843 г. из Дюссельдорфа): «Вот уже Бог знает сколько времени, как я не получаю писем ни от кого из своих. Я знаю, что ко мне должны быть письма, а писем нет. Это проказа почты. Жалуюсь тебе, как почт-директору. У нас, это известно, письма распечатываются и много незваных читателей заглядывает в страницы, писанные не для них, отчего, конечно, великой пользы нет никому — но пусть читают, да вот что худо, прочитанные письма бросаются и не доходят к тем, кому они адресованы, а часто бывает в них большая нужда. A propos (кстати. — фр), читал ли ты собаку-Кюстина?» (Жуковский В. А. Сочинения. Изд. 7-е. СПб., 1879. Т. 6. С. 556)
…целых три года я не отваживался обнародовать ее… — Причина заключалась не только в опасениях и сомнениях нравственного порядка, но и в манере Кюстина работать над текстом, которую сам он в письме к Варнгагену от 7 августа 1843 г. охарактеризовал следующим образом: «…я записываю живо, страстно, безоглядно свои первые впечатления и почитаю свой труд законченным. После я возвращаюсь к нему, убеждаюсь, что передо мною — лишь слабый набросок, что мысли мои внятны лишь мне одному, что надобно разъяснить их читателям, расположить их в определенном порядке, а главное — добиться чистоты формы и правильности рисунка…» (Lettres it Varnhagen. P. 466).
Эмс, 5 июня, 1841 года. — По старому стилю — 24 мая. Кюстин, естественно, выставляет все даты по новому стилю; в наших комментариях, там, где речь идет о событиях, происходящих в России, указаны две даты: по старому и новому стилю. Наследник российского престола — Александр Николаевич (1818–1881, с 1855 г. император Александр II. С 25 мая 1838 г. он путешествовал по Европе и, возвращаясь из Англии, 23 мая / 4 июня 1839 г. приехал на немецкий курорт Эмс, где провел два дня. В свите наследника, помимо воспитателя В. А. Жуковского, находились попечитель наследника, член Государственного совета, доверенное лицо Николая I и будущий (с 1844 г.) шеф жандармов граф Алексей Федорович Орлов (1786–1861); начальник двора цесаревича Александр Александрович Кавелин (1793–1850); «для переписки с различными посольствами и вообще для переписки <…> Иван Матвеевич Толстой; для осмотра всего относящегося к военной части — флигель-адъютант <…> барон Вильгельм Карлович Ливен, для наблюдения за нравственностью молодых адъютантов цесаревича — Владимир Иванович Назимов», а в качестве бухгалтера — Василий Андреевич Долгоруков (Долгоруков П.В. Петербургские очерки. М., 1992. С. 175). Кроме них, в свиту входили адъютант, а впоследствии «самый могущественный из временщиков» граф Александр Владимирович Адлерберг (1818–1888) — «человек ума весьма недалекого, но чрезвычайно сметливый, хитрый и ловкий <…> страстный картежник, неисправимый мот, беспрестанно нуждающийся в деньгах» (Там же. С. 148), и лейб-медик цесаревича Иван Васильевич Енохин (1791–1863), который, если верить слухам, сообщаемым П. В. Долгоруковым, и убедил императора, что его сыну для здоровья необходимо провести зиму за границей.
…не похож на калмыка. — Убежденность, что русский непременно должен походить на калмыка (или казака), была свойственна не одному Кюстину; задолго до появления его книги и даже до его приезда в Россию «Северная пчела» в очерке В. В. В. (В.М. Строева) «Как в Париже знают Россию» (18 мая 1839) высмеивала французские стереотипы мышления; «Француз думает, что мы все — казаки. Русский и казак — в Париже совершенно одно и то же. Парижанин думает, что статский казак назывался русским, а военный русский — казаком; впрочем, в существе (au fond) это совершенно то же самое. Вследствие такого общепринятого мнения парижанин удивляется, не находя в русском калмыкской физиономии, то есть сплюснутого носа, выдавшихся скул, и говорит: „Monsieur n'a pas l'air russe, du tout, du tout“ (У вас, сударь, вид совсем, совсем не русский.)»
…контраст между смеющимися молодыми глазами и постоянно поджатыми губами выдает недостаток искренности… — Двойственность эта была заметна не всем сторонним наблюдателям; например, Стендаль в письме к Р. Коломбу от 4 января 1840 г. из Рима аттестовал цесаревича как существо «непосредственное, любезное и живое в обращении»: «Русский великий князь — настоящий военный, безыскусственный, веселый и добрый. Он ничем не напоминает варвара, но не может усидеть на месте и, по-видимому, очень дружен с сопровождающими его офицерами» (Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. М., 1959. Т. 15. С. З10). С другой стороны, в портрете наследника, нарисованном несколько позже хорошо знавшей его фрейлиной А. Ф. Тютчевой, подчеркнуто то же «двоякое выражение лица», отражающее «до известной степени двойственность его натуры и судьбы», которое уловил Кюстин: «Он был красивый мужчина, но страдал некоторой полнотой, которую впоследствии потерял. Черты лица его были правильны, но вялы и недостаточно четки; глаза большие, голубые, но взгляд мало одухотворенный — словом, лицо было мало выразительно и в нем было даже что-то неприятное в тех случаях, когда он при публике считал себя обязанным принимать торжественный и величественный вид. Это выражение он перенял от отца, у которого оно было природное, но на его лице оно производило впечатление неудачной маски» (Тютчева. С. 23).
…цесаревич больше чем наполовину немец… — Мать наследника, Александра Федоровна, была до замужества прусской принцессой, а его бабушка, Мария Федоровна, — принцессой вюртембергской.
…потрясли Париж в 1814 году отец цесаревича и его дядя, великий князь Михаил… — В начале 1814 г. Александр I разрешил своим младшим братьям, великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам, принять участие в боевых действиях против наполеоновской армии на территории Франции, и 5 / 17 февраля они выехали из Петербурга, но опоздали к решающему моменту кампании и до покорения французской столицы оставались в Базеле, а затем, в апреле 1814 г., присоединились к Александру в Париже.
Через два дня я уезжаю в Берлин… — На самом деле Кюстин пробыл в Эмсе дольше, по крайней мере до 1 / 13, а возможно, и до 6 / 18 июня 1843 г. (см.: Tarn. P. 772, note 104).
Берлин, 23 июня… — По старому стилю 11 июня.
Хорон Александр Этьенн (1772–1834) — французский теоретик музыки, создатель нового (симультанного) метода всеобщего обучения хоровому пению, основавший в начале эпохи Реставрации Королевскую школу пения и декламации; Вильхем (наст. имя и фам. Гийом Луи Бокийон; 1781–1842) — французский композитор, основатель народных певческих школ, убежденный сторонник введения в начальных школах уроков пения.
…город Берлин подчиняется наименее философической из стран, России… — Политический союз России и Пруссии подкреплялся родственной связью династий: российская императрица Александра Федоровна была дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III.
Прошло три года, и с переменой монарха… — В 1840 г. скончался прусский король Фридрих Вильгельм III (1774–1840), правивший страной с 1797 г. и на престол вступил его сын Фридрих Вильгельм IV (1795–1861), при дворе которого возобладали набожность и пиетизм.
…Пруссия — древняя колыбель той непоследовательной философии, которую здесь из вежливости именуют религией. — Примечание Кюстина к изданию 1854 г.: «Невозможно не заметить, что нынешние события полностью подтверждают эти выводы» (по-видимому, раздражение Кюстина объясняется той позицией, которую занимала Пруссия накануне Крымской войны, т. е. ее нежеланием принять сторону Франции, Англии и Австрии против России).
Сегодня Францию представляет в Пруссии посол… — 1 июля 1839 г. Кюстин писал из Берлина своей приятельнице г-же де Курбон: «Я познакомился с человеком, которого нахожу очаровательным: это наш посланник г-н де Брессон; он любезен донельзя…» (Revue de France. 1934. Aout. P. 734). Граф Шарль де Брессон (1788–1847) был французским послом в Берлине с 1836 г., в 1841 г. получил назначение в Мадрид, в 1847 г. — в Неаполь. Заинтересованные наблюдатели оценивали роль и самоощущение Брессона в Берлине не совсем так, как Кюстин; П. К. Мейендорф, русский посол в Пруссии, в своих донесениях от 7/19 сентября и 3/15 октября 1839 г. писал: «Влияние, каким Брессон якобы пользуется в Берлине, сильно преувеличивают <…> оно основывается исключительно на любви короля к миру и его восхищении политическим гением Луи-Филиппа; впрочем, французская партия весьма слаба. <…> Брессону здесь не по душе, и он этого не скрывает; он вот-вот отправится в отпуск в Париж» (Meyendorff P. von. Politischer und privater Briefweschel. Berlin und Leipzig, 1923. Bd. i. S. 76, 79).
…позвольте познакомить вас с некоторыми сведениями… — Второе и третье письмо, посвященные детству Кюстина и истории его семьи, казались многим критикам Кюстина лишними; например, публицист Ж. Шод-Эг утверждал: «Чтобы как следует уловить мысль, высказанную маркизом де Кюстином в его книге о России, необходимо, на наш взгляд, выбросить из этой книги по меньшей мере треть составляющих ее писем, ибо именно столько страниц посвящает автор рассказу о своей семье, о своих общественных связях, мыслях и пристрастиях. <…> Исповедальная литература, без сомнения, имеет свою прелесть, но лишь в том случае, когда она приобщает нас к жизни человека великого. А можно ли назвать великим автора романов „Алоис“, „Свет как он есть“ и „Этель“? Пожалуй, нет. <…> Право, чувствуешь себя обманутым, когда, открыв книгу под названием „Россия в 1839 году“, обнаруживаешь себя, совершенно того не желая, в обществе предков автора» (Chaudes-Aigues. P. 328–329) — Справедливее представляется мнение современного исследователя: присутствие этих двух писем в книге о России оправдано, ибо они, во-первых, показывают резко отрицательное отношение Кюстина к революции и тем самым сообщают больший вес его признанию касательно симпатии к представительному правлению, проснувшейся в его душе по возвращении из России, а во-вторых, оттеняют страшными картинами якобинского деспотизма еще более страшные картины деспотизма царского, российского (Тат. Р. 518–519)
Я опишу вам без утайки все чувства… — «Вы», к которому обращается Кюстин, это в первую очередь реальный спутник его жизни — англичанин Эдвард Сен-Барб, или, как его стали называть во Франции, Эдуард де Сент-Барб (1786–1858). Познакомившись с будущим писателем летом 1822 г. в Англии, он приехал с ним во Францию и оставался рядом с ним в течение трех десятков лет, до самой смерти Кюстина, которого пережил только на год. Это обращение к Сент-Барбу, в начале книги носящее условно-литературный характер, обретает глубоко личные черты в письме четвертом.
…принадлежат перу моего отца. — См. в цитированном выше письме Кюстина к г-же де Курбон от 4 июля 1839 года «он (Брессон) сообщил мне любопытнейшие и интереснейшие сведения о моей семье и дал мне прочесть с начала до конца всю дипломатическую переписку моего отца. <…> Депеши эти — шедевр и истинное чудо, если вспомнить, что писаны они двадцатидвухлетним юношей. Друзья его, все вплоть до Калкреута, племянника Фридрихова товарища по оружию, умоляли его остаться в Берлине, вместо того чтобы бросаться в бездну: он отвечал на все уговоры, что долг призывает его вернуться на родину, и уехал, чтобы попасть… вы знаете, куда» (Revue de France. 1934. Aout. P. 735). Отец писателя, Арман Луи Филипп Франсуа де Кюстин (1768–1794) 31 июля 1787 г. обвенчался с Дельфиной де Сабран (1774–1826), которая 18 марта 1790 г. родила сына Астольфа, окрещенного так в честь героя поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд», дабы он, по словам его бабушки г-жи де Сабран, «в один прекрасный день, по примеру своего патрона, отправился на Луну за толикой здравого смысла» (Afaugras. P. 65).
Людовик XVI (1754–1793) 14 сентября 1791 г — присягнул на верность Конституции и получил титул «короля французов», то есть конституционного монарха.
…послан… ко двору герцога Брауншвейгского… — 12 января 1792 г., когда Арман де Кюстин прибыл к Карлу Вильгельму Фердинанду, герцогу Брауншвейгскому (1735–1806), генералу, служившему прусскому королю, тот уже дал согласие встать во главе коалиционной армии, которой предстояло выступить против революционной Франции. Впоследствии, когда Арман де Кюстин предстал перед революционным трибуналом, его письмо министру иностранных дел де Лессару, информирующее о ходе переговоров с герцогом Брауншвейгским, было поставлено ему в вину: на основании вырванных из текста фраз обвинители приписывали Кюстину намерение предложить герцогу Брауншвейгскому французский трон (Bardoux. P. 79)
Вильгельм II — Фридрих Вильгельм II (1744–1797) — прусский король с 1786 г. Сегюр Луи Филипп, граф де (1753–1832), французский дипломат, посол в России в 1785–1789, был вначале отправлен в качестве посланника к папскому двору, но после того, как папа римский отказался принять его верительные грамоты, был послан в Пруссию; в Берлин Сегюр прибыл 11 января 1792 г. накануне приезда Армана де Кюстина в Брауншвейг (см.: Maueras. Р. 122–123); неуспех его миссии объяснялся, по-видимому, в первую очередь нелестными отзывами французских эмигрантов о якобинском окружении посла, которые весьма не понравились королю Фридриху Вильгельму II.
…над любовными похождениями будущего монарха… — Еще будучи наследным принцем, Фридрих Вильгельм пленился шестнадцатилетней дочерью музыканта королевской капеллы Вильгельминой Энке (1754–1820), с которой прижил троих детей; для отвода глаз он выдал свою фаворитку замуж за одного из своих слуг, а став королем, даровал ей титул графини Лихтенау.
Пильницкая декларация, подписанная 26 августа 1791 г. в саксонском замке Пильниц, явилась основой австро-прусского союзного договора (февраль 1792) положившего начало коалиции европейских монархов, объединившихся для противодействия французской революции.
…посла тогдашнего французского правительства… — Кюстин прибыл в Берлин 20 февраля 1792 г., а ровно через неделю, на следующий день после отъезда Сегюра в Париж, возглавил французскую миссию.
…свою тещу, госпожу де Сабран… — Франсуаза Элеонора Дежан де Манвиль (1749–1827), в 20 лет вышедшая замуж за графа де Сабрана и родившая ему двоих детей — Дельфину, мать Астольфа, и Эльзеара. 26 В 1775 г — де Сабран овдовела, а с 1777 г — находилась в связи с литератором и дипломатом шевалье Станисласом Жаном де Буфлером; (1738–1815), за которого в июне 1797 г — вышла замуж. Уверенная, что Революция ввергнет Францию в пропасть, г-жа де Сабран с сыном Эльзеаром в мае 1791 г — покинула родину и возвратилась из эмиграции лишь девять лет спустя. Генрих Прусский (1726–1802) — брат прусского короля Фридриха II, талантливый полководец.
События 10 августа 1792 г. — взятие парижанами дворца Тюильри, где находился Людовик XVI с семейством; после этого Законодательное собрание проголосовало за отрешение короля от власти и созыв Конвента, поэтому 10 августа считается днем падения королевской власти в Франции.
Регул Марк Атилий (ум. ок. 250 до н. э.) — римский полководец, во время Пунической войны попавший в плен к карфагенянам и отпущенный в Рим под честное слово, дабы добиться обмена пленными; Регул убедил римлян отвергнуть предложения противника, вернулся в Карфаген и был казнен.
…отправился добровольцем в расположение Рейнской армии… — Кюстин прибыл в Париж 22 июня 1792 г., а 10 ноября того же года, отослав жену с сыном в имение друзей близ Орлеана, направился, заручившись приказом военного министра Паша, в распоряжение своего отца, графа Адама Филиппа де Кюстина (1740–1793), возглавляемая генералом Кюстином Рейнская армия в конце сентября — октябре 1792 г. захватила такие крупные немецкие города, как Вормс, Майнц и Франкфурт. Если в 1792 г. ход войны складывался благоприятно для французов, то в начале 1793 г — положение изменилось: в апреле главнокомандующий французской армией генерал Дюмурье перешел на сторону австрийцев, прусские войска отбили у французов Франкфурт и осадили Майнц; тем не менее 13 мая генерал Кюстин был назначен командующим Северной армией вместо убитого генерала Данпьера, однако действия павшей духом армии были неудачны, город Конде сдался осаждавшему его противнику (12 июля), а виновным в неудачах Конвент счел генерала Кюстина. Вдобавок в распоряжении военного министерства оказались документы, свидетельствовавшие о контактах генерала с австро-прусским военным командованием, а убийство Шарлоттой Корде Марата (13 июля) послужило поводом к ужесточению Террора, и 22 июля 1793 г — генерал был арестован, а 28 августа казнен. Хотя предъявленные генералу Кюстину обвинения в прямом предательстве, по-видимому, не имели под собой оснований, позиция его с точки зрения ортодоксальных революционеров была более чем двусмысленна: после казни Людовика XVI (21 января 1793 г.) он в присутствии комиссаров Конвента выражал недовольство новой властью, а также, пытаясь вывести прусского короля из антифранцузской коалиции, входил в сношения с противником, и проч.
Ноай Эмманюэль Мари-Луи, маркиз де (1743–1822) — французский посол в Вене в 1783–1792 гг.; при Терроре был арестован, но уцелел.
Мерлен из Тионвиля — Антуан Кристоф Мерлен (1762–1833) член Конвента; комиссары Конвента исполняли при генералах революционной армии роль соглядатаев и «проводников официальной линии».
… нормандской глуши… — Дельфина де Кюстин с трехлетним Астольфом жила в это время у своей золовки г-жи де Дре-Брезе в нормандском городе Андели, в 30 лье от Гавра; отправляясь на помощь свекру, она оставила сына на попечении няни Нанетты Мальриа, о которой Кюстин подробно рассказывает ниже.
«Сентябристы» — представители «революционного народа», которые 2–6 сентября 1792 г. без суда и следствия убивали заключенных в парижских тюрьмах аристократов. Вязальщицы Робеспьера — ревностные сторонницы якобинской диктатуры, присутствовавшие на заседаниях Конвента с рукоделием в руках. Фукье-Тенвиль Антуан Кантен (1746-I795) — общественный обвинитель Революционного трибунала, отличавшийся особой жестокостью; после падения диктатуры Робеспьера был предан суду и казнен.
Ламбаль Мари Тереза Луиза де Савуа-Кариньян, принцесса де (1749–1792) придворная дама и ближайшая подруга королевы Марии Антуанетты; была растерзана во время сентябрьской резни 1792 г.
«Это Кюстинша, сноха изменника!» — Ненависть к генералу Кюстину была так велика, что некий предприимчивый парижанин начал возводить на площади Республики, где совершались казни, деревянный амфитеатр, дабы затем пускать туда зрителей за деньги, и лишь запрет городских властей помешал ему довести дело до конца (см.: Maugras. P. 169). Тот же автор цитирует тогдашнюю газету: «Позавчера эта женщина <Дельфина де Кюстин> вышла в сопровождении толпы из Дворца правосудия; губы ее тронула улыбка; окружающим же показалось, что она смеется. В толпе сыскались женщины, которые, нимало не растрогавшись положением несчастной, принялись кричать: „Недолго ей еще веселиться. Это дочь Кюстина; ее отец нам за все ответит“» (Maugras. P. 170).
…привело в негодование парижских Брутов. — Аббат Лотренже, сопровождавший Кюстина к месту казни и протянувший ему распятие, был спустя час после казни генерала арестован по доносу за сочувствие к предателю и вышел из тюрьмы лишь после падения якобинской диктатуры (Maugras. P. 177)
— поместить на мое место королеву… — Марию Антуанетту (1755–1793) перевели из тюрьмы Тампль в Консьержери 2 августа 1793 года с тем чтобы воспрепятствовать ее побегу; казнили королеву 16 октября 1793 г.
Мария Терезия (1717–1780) — австрийская императрица с 1740 г., жена императора Франца I (1708–1765), мать Марии Антуанетты.
— вскоре после казни отца он очутился в тюрьме. — Арман де Кюстин был заключен в тюрьму Лафорс еще до казни отца (см.: Bardoux. P. 68). Самоотверженность его жены в эту пору была тем более велика, что в последние годы страстной любви к мужу она не питала. «Мы с Арманом уже давно охладели друг к другу и жили каждый сам по себе, — писала она в этот период брату Эльзеару, — недавние несчастья сблизили нас; мое поведение, моя безраздельная преданность ему и всему, что ему дорого, растрогали его, и он влюбился в меня еще более страстно, чем прежде. Что до меня, я испытываю к нему дружеские чувства — и ничего более. Его это приводит в отчаяние, но мне на роду написано не знать счастья» (Maugras. P. 196).
— декрет, осуждающий на смерть всякого… — Возможно, Кюстин имеет в виду так называемый «закон о подозреваемых», принятый, однако, за три с лишним месяца до казни его отца, 17 сентября 1793 г.; он давал властям право арестовывать «всех тех, кто выкажет себя „сторонником тирании и федерализма“, всех тех, кто „не выполняет своих гражданских обязанностей“, всех тех, наконец, кто постоянно не выказывал своей привязанности революции!» (Кропоткин П.А. Великая французская революция, 1789–1793 г. 1979. С. 397–398).
— дочери господина Бертье… — По-видимому, имеется в виду трагический эпизод, происшедший в самом начале Революции: 22 июля 1789 г. парижская толпа растерзала бывшего интенданта армии и флота Жозефа Франсуа Фуллона (1714–1789) и его зятя, интенданта Парижа Луи Бениня Франсуа Бертье де Совиньи (1737–1789); повесив Фуллона на фонаре, а затем обезглавив и водрузив его голову на пику, парижане показали Бертье окровавленную голову тестя (по другой версии, заставили ее поцеловать), а потом убили и его.
…написал жене письмо… письмо моего деда… — Текст письма Кюстина-отца, казненного 4 января 1794 года (Maugras. P. 215–216). Письмо Кюстина-деда см. в наст. томе. Письмо третье
Берлин, 28 июня… — По старому стилю — 16 июня.
Жирондисты, тогдашние доктринеры… — Кюстин уподобляет жирондистов («умеренных» политических деятелей времен Революции) доктринерам — партии, которая находилась у власти при Июльской монархии, занимая среднюю позицию и чуждаясь крайностей как легитимистских, так и республиканских. Жирондисты были объявлены Конвентом вне закона 2 июня 1793 г.; двадцать два депутата Конвента, являвшиеся вождями партии, были казнены 31 октября 1793 г.
Армия Конде — армия французских эмигрантов, сформированная в 1793 г. в немецком городе Кобленце для совместных с австро-прусской коалицией боевых действий против революционной Франции; создателем и командующим ее был Луи Жозеф де Бурбон, принц де Конде (1736–1818).
Ты арестована… — Дельфина де Кюстин была арестована 2 вантоза II года Революции, иначе говоря, 20 февраля 1794 г.
Порталь Антуан, барон (1742–1832) — знаменитый французский врач, лейб-медик графа Прованского (будущего короля Людовика XVIII), в эпоху Реставрации пожизненный почетный председатель Королевской медицинской академии;
Гастальди — врач Жозеф Гастальди (1741-18906) в 1790 г. эмигрировал в Англию, где оставался до 1796 г.
по площади Каррузель… В этой усыпальнице… покоилось сердце… — С 21 августа 1792 г — по 7 мая 1793 г — здесь стояла гильотина и свершались казни; затем гильотину переместили на площадь Революции (ныне площадь Согласия), а на ее месте воздвигли временную пирамиду из дерева (заменить ее на постоянную, гранитную, до 9 термидора революционеры не успели) в память Марата, зарезанного Шарлоттой Корде 13 июля 1793 г. Перед пирамидой были выставлены для всеобщего обозрения и поклонения бюст Марата, его чернильница и ванна, в которой он был убит.
…к фонарю с улицы Святого Никеза… — Улица эта, ныне не существующая, пролегала в XVIII веке поблизости от площади Каррузель и имела зловещую репутацию из-за происходивших на площади казней (см. предыдущее примечание).
…салон госпожи де Полиньяк… — В юности (1786) Дельфина гостила с матерью в Монтсрее у графини Дианы де Полиньяк, золовки герцогини Иоланды Габриэли де Полиньяк (1749–1793), фаворитки Марии Антуанетты, которая своим расточительством вызывала у народа накануне Революции острую ненависть.
Данте помещает в один из кругов ада… — Божественная комедия. Ад. XXXIII, 122–132.
Папаша Дюшен — персонаж народных фарсов, ставший после 1789 года воплощением революционного народа и давший название многим памфлетам и газетам того времени; самую знаменитую и самую экстремистскую из них выпускал в 1790–1794 гг. Жак Рене Эбер.
…ушёл на смерть господин де Богарне. — Судя по сохранившимся фрагментам тюремных писем генерала к Дельфине (Maugras. P. 234–236), двух узников связывала не дружба, а вспыхнувшая в заточении любовь. О кольце-талисмане см. также наст. том.
…ее трижды привозили из тюрьмы домой… — 29 флореаля, 21 прериаля и 1 мессидора II года, то есть 18 мая, 9 и 19 июня 1794 г.
Дюгазон (наст. имя и фам. Жан Батист Анри Гурго; 1746–1809) — французский комический актер, с некоторой чрезмерностью выказывавший свои симпатии к Революции, большой мастер розыгрышей.
— а если бы и знала, все равно не сказала бы. — Протоколы допросов свидетельствуют, что Дельфина в самом деле держалась мужественно и хладнокровно; немалое количество бумаг, в том числе фрагменты анти-революционной комедии ее брата за подписью «Эльзеар», было все-таки найдено в ее доме и предъявлено ей (Bardoux. P. 99–100), однако она решительно отрицала, что имеет ко всему этому хоть какое-нибудь отношение (Maugras. P. 246).
— целых полгода… — Дельфина была арестована 2 вантоза II года, т. е. 20 февраля 1794 г., а термидорианский переворот, положивший конец Террору, произошел 27 июля 1794 г.
Переворот 9 термидора был заговором бандитов… — Термидорианский переворот был совершен активными участниками Террора (Баррасом, Тальеном, Фуше и др.), которые, желая покончить с диктатурой Робеспьера, объединились с умеренными членами Конвента.
…аррасский чиновник… — Максимильен Мари Изидор де Робеспьер (1758–1794) до Революции служил адвокатом в родном Аррасе.
— ученых мужей, ухитряющихся оправдывать подобного человека!! «Реабилитацию» Робеспьера начал еще в эпоху Реставрации, около 1820 г., литератор Гийом Лалеман (1782–1829); в начале 1830-х годов Робеспьеру посвятил немало восторженных лекций и брошюр «робеспьероугодник» (по определению библиографа Керара) Альбер Лапоннере (1808–1849); к поклонникам Робеспьера принадлежал также неокатолик Бюше (см. примеч. к наст. тому), издатель (совместно с Ру) «Парламентской истории Французской революции» (1834–1838). Наконец, социалист Луи Блан (1811–1882), автор памфлета против Июльской монархии «История десяти лет» (1841–1844 T-1-5), рассматривал Робеспьера как родоначальника современной демократии.
Госпожа де Богарне — Мария Жозефа Роза (урожд. Таше де Ла Пажри; 1763–1814); жена (с 1779 г.) виконта Александра де Богарне (1760–1794), французского генерала, казненного во время Террора; с 1796 г. — во втором браке за Наполеоном Бонапартом, в 1804–1809 гг. императрица французская под именем Жозефины.
Госпожа д'Эгийон — Жанна Виктория Анриетта (урожд. де Навай; ум. 1818); ее род прославился в XVII веке благодаря маршалу Франции герцогу де Наваю (1619–1684) и его жене, фрейлине королевы Марии Терезы (оба впали в немилость, так как не хотели потворствовать страсти Людовика XIV к Луизе де Лавальер); муж госпожи д'Эгийон, герцог Арман Дезире де Виньеро д'Эгийон (1731–1800), в описываемый момент, как и Шарль де Ламет, находился в эмиграции; отец его, Эмманюэль Арман д'Эгийон (1720–1788), министр иностранных дел в 1771–1774 гг. покровительствовал фаворитке короля Людовика XV графине Дюбарри (наст. имя и фам. Жанна Бекю; 1743–1793)
Госпожа Шарль де Ламет — жена одного из братьев Ламет (1757–1832), аристократов, в 1789 г. принявших сторону третьего сословия, но затем разочаровавшихся в революции; Шарль де Ламет в 1792 г. после недолгого пребывания в тюрьме, эмигрировал в Германию, где и пребывал в ту пору, о которой рассказывает Кюстин.
— мужество Буасси-д'Англа, убийство Феро… — депутат Жан Феро (1764–1795) был растерзан толпой во время восстания против термидорианского Конвента, происшедшего 1–3 прериаля III года (20–22 мая 1795 г.) и подавленного с помощью армии; председателем Конвента в то время был граф Франсуа Антуан де Буасси д'Англа (1756–1826).
Лежандр Луи (1752–1797) — сын парижского мясника, унаследовавший профессию отца, член Конвента, после 9 термидора принявший сторону победителей.
…вторая госпожа Ролан! — Дельфину сравнили с Манон Жанной де Ролан (урожд. Флипон; 1754–1793), женой жирондиста Жана Мари Ролана де Ла Платьера (1734–1793), министра внутренних дел в марте — июне 1792 г. и августе 1792 январе 1793 г. Не ограничиваясь ролью хозяйки политического салона, честолюбивая г-жа Ролан старалась через мужа активно влиять на ход событий. Арестованная после падения жирондистов, она была казнена 8 ноября 1793 г. Поскольку Дельфина де Кюстин никогда не помышляла о роли идеолога революции, основанием для сравнения мог служить лишь тот факт, что обе дамы пострадали от Террора.
…в бывший кармелитский монастырь… — Сначала Дельфину отправили в тюрьму Сент-Пелажи и лишь несколько недель спустя перевели в бывший кармелитский монастырь на улице Вожирар, с 1792 г — ставший тюрьмой.
Когда она наконец, покинула тюрьму… — 13 вандемьера III года (4 октября 1794 г.); текст постановления о ее освобождении за подписью Лежандра см.: (Bardoux. P. 108–109.)
…ей возвратили тот клочок земель ее мужа… — Речь идет об эльзасском имении Кюстинов Нидервилле, которое Дельфине удалось вернуть себе и сыну в 1796 г. благодаря протекции Тальена, Фуше и Буасси д'Англа, с которыми свела ее Жозефина де Богарне (см. примеч. к наст. тому), вышедшая тем временем замуж за Бонапарта (см.: Bardowc. P. 110–113).
Из любви ко мне она больше не вышла замуж… — Дельфина была несчастлива в любви: Александра де Богарне (см. примеч. к наст. тому) казнили, следующий герой ее романа — прославленный писатель Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) — после недолгого (1802–1805) увлечения охладел к ней; немецкий врач Давид Фридрих Кореф (1783- 851), которым она увлеклась в начале 1810-x гг., также, по-видимому, не отвечал ей взаимностью, намерение же Дельфины найти мужа «старого и богатого, чтобы иметь возможность дать подобающее образование сыну» (письмо к матери от 12 января 1797 г. — Maugras. P. 314) нe осуществилось.
— на мотив Жан-жаковой песенки… — Имеется в виду «Романс об иве» (вольное переложение песни шекспировской Дездемоны); слова его сочинил Александр Делер, а автором музыки считался Жан Жак Руссо (см.: Rousseau J.-J. Oeuvres completes. P., 1959. T. 1. P. 1316)
Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) — швейцарский немецкоязычный философ и литератор, создатель физиогномики — науки об отражении характера во внешнем облике человека.
…центром кружка, в который входили замечательнейшие люди того времени… — С Шатобрианом Дельфина познакомилась еще до Революции в доме его старшего брата Жана Батиста (1759–1794), c женой которого была дружна; роман с писателем, к этому времени уже завоевавшим славу благодаря повестям «Атала» (1801) и «Рене» (1802) и трактату «Гений христианства» (1802), начался в 1803 году. Среди ближайшего окружения Шатобриана тех лет особенный интерес представляли Жозеф Жубер (1754–1824), один из самобытнейших продолжателей традиции французских моралистов XVII века (см. фрагменты его «мыслей» в кн.: Эстетика раннего французского романтизма. М., 1982. С. 308–375), поэт Шарль Жюльен Лиу де Шендоле (1769–1833), философ Пьер Симон Балланш (1776–1847). В своих опубликованных посмертно (1848–1850) мемуарах «Замогильные записки» Шатобриан умолчал о своей любовной связи с Дельфиной де Кюстин, но посвятил выразительный пассаж ей и ее замку Фервак (купленному в 1803 г.), который некогда принадлежал королю Генриху IV («беарнцу», «любовнику Габриэли»): «Среди пчел, обживавших новые ульи, была маркиза де Кюстин, унаследовавшая от жены Святого Людовика Маргариты Прованской, чья кровь текла в ее жилах, прекрасные длинные волосы. Я присутствовал при переселении в Фервак и имел честь спать в постели беарнца. <…> Путешествие это было делом нешуточным: в карете помещались Астольф де Кюстин, в ту пору еще ребенок, его гувернер г-н Берстсшер, старая няня-эльзаска, говорившая только по-немецки, горничная Женни и знаменитый пес Трим, истреблявший дорогой все припасы. <…> Я видел ту, которая выказала беспримерную храбрость в виду эшафота, я видел ее в Сешроне близ Женевы: о былой красоте напоминала лишь копна шелковистых волос; бледнее Парки, в черном платье, исхудавшая от смертельной болезни, она улыбнулась мне бескровными губами и отправилась в Бекс, что в кантоне Вале, где ей суждено было испустить дух; я слышал, как проносили ночью ее гроб по пустынным улицам Лозанны: она торопилась навеки вернуться в Фервак, скрыться в земле, которою владела лишь мгновение, как и своей жизнью. Я прочел на камине в замке скверные вирши, приписываемые любовнику Габриэли:
На даму из Фервака
Я рад пойти в атаку.
Король-солдат говорил подобные комплименты и многим другим дамам: переходя от одной красавицы к другой, эти мимолетные, быстро изглаживающиеся из памяти любезности дошли в конце концов и до госпожи де Кюстин» (Chateaubriand F.-R. de. Memoires d'outretombe P., 1951. Т. 1. P. 472–473). Несмотря на разрыв, Дельфина продолжала боготворить Шатобриана, и этот культ унаследовал от нее Астольф, всю жизнь, впрочем, мечтавший избавиться от литературного и человеческого влияния автора «Рене». «Я должен освободиться от той безраздельной власти, какую он невольно приобрел надо мною, или перестать писать», — признавался он в письме из Италии, включенном в книгу «Записки и путешествия» под 1812 годом (Memoires et voyages. P. 104; слова, любопытно контрастирующие с известным желанием молодого Виктора Гюго стать «Шатобрианом или никем»). В письмах к Варнгагену Кюстин оставил несколько зарисовок Шатобриана в старости, замечательных своей трезвостью и проницательностью. О влиянии, которое оказал на Кюстина Шатобриан, см. также в статье, наст. том.
…в основу ее мрачной философии… — В письме к Рахили Варнгаген от 20 июля 1817 г. Кюстин нарисовал любопытный психологический портрет матери: «Чтобы питать интерес к тому, что ее окружает, ей недостает спокойствия и внутреннего света. Она смогла бы как следует постичь смысл существования, лишь если бы увидела его в перспективе. То, что лишено живописности, для нее не существует вовсе. Она живет так, как, я полагаю, видят создатели жанровых полотен. Жизнь ради самой жизни она презирает. <…> Она присутствует при течении жизни, для того же, чтобы она приняла в ней участие, должно произойти одно из тех событий, потрясающих душу до основания, какие свершаются раз в двадцать лет. Повседневность кажется ей пошлой и бесцветной» (Lettres a Varnhagen. P. 210–211).
…после гибели герцога Энгиенского… — Луи Арман де Бурбон, герцог Энгиенский (1772–1804), единственный сын принца Конде, был схвачен на территории Баденского маркграфства и расстрелян по приказу Наполеона за участие в антинаполеоновском заговоре, к которому, скорее всего, не был причастен; убийство это отвратило от Наполеона многих людей, прежде относившихся к нему сочувственно.
…дабы избавиться от преследований имперской полиции… — Скорее всего, Дельфину заставила отправиться в путешествие и переменить обстановку холодность Шатобриана, предлогом же послужила необходимость поправить здоровье Астольфа.
…отправилась в Швейцарию… — Встреча Дельфины с родными состоялась в августе 1795 г.
Канова Антонио (1757–1822) — итальянский скульптор, сын ремесленника, в награду за мастерство получивший от римского двора титул маркиза д'Искья.
…от той же болезни, что и Бонапарт. — Дельфина умерла от болезни печени — следствия перенесенной некогда желтухи; причиной смерти Наполеона считается рак желудка.
…моей жены и моего единственного сына… — Дельфина, сама несчастливая в семейной жизни, особенно горячо желала удачно женить единственного сына; после долгих поисков невеста была найдена, и 12 мая 1821 г. Астольф женился на Леонтине де Сен-Симон де Куртомер (1803–1823), через два года после свадьбы скончавшейся от чахотки; их единственный сын Ангерран, родившийся 19 июня 1822 г., умер от менингита на руках у бабушки 2 января 1826 г.
Дельфина — героиня одноименного эпистолярного романа (1802) Жермены де Сталь (1766–1817); пренебрегая мнением света, она отвечает взаимностью влюбленному в нее женатому мужчине. Кюстин, скептически относившийся к г-же де Сталь как писательнице (он, в частности, находил фальшивым изображение немецкого характера в ее книге «О Германии»), был по-человечески привязан к ней (кстати, одной из барышень, которую пытались посватать за Астольфа, была дочь писательницы Огюстина); после смерти г-жи де Сталь, писал он Рахили Варнгаген, «в душе моей образовалась пустота, ибо с тех пор, как ее не стало, я не вправе признать своими множество искренних чувств и естественных мыслей, понять которые была способна она одна. <…> Она обогащала жизнь, которую посреди ственности только и знают, что обеднять; без нее общество кажется мне пустыней» (Lettres a Varnhagen. P. 213–214).
Травемюнде, 4 июля. — По старому стилю 22 июня. Проставляя перед каждым письмом дату и место написания и в общем следуя хронологии своего путешествия, Кюстин рассказывает о нем далеко не все. Так, выстраивая маршрут своей поездки по Германии: Эмс-Берлин-Травемюнде-Любек, он не упоминает о курортном городке Киссингене, куда он заехал по дороге из Эмса в Берлин и где встретился с Александром Ивановичем Тургеневым (знакомым ему по парижскому салону г-жи Рекамье), от которого получил рекомендательные письма в Россию и с которым говорил «о России, о Москве, о Нижн(ем) Новгороде) и пр.» (см. подробнее: НЛО. С. 107). В это же время в Киссингене находился и старый друг Кюстина (и одновременно хороший знакомый Тургенева) Варнгаген фон Энзе, живо интересовавшийся русской историей; см., например, запись в его дневнике за 30 июня 1839 г.: «Как для нас, пруссаков, 1806 год играет роль трагического пугала, к которому мы не перестаем обращать наши помышления и от которого некуда нам скрыться, точно такое значение имеет для русских, по-видимому, 1825 год: они не перестают сокрушаться, анализировать и дополнять это печальное событие. Но 1806 году в скором времени противостал 1813-й, а для русских не то» (цит. по: РА. 1875. Т. 2. С. 349). В 1806 г. Пруссия утратила независимость и перешла в подчинение к наполеоновской Франции; в 1813 г. вся Германия была освобождена от власти французов). Можно не сомневаться, что беседы с Тургеневым и Ва-рнгагеном о России оказали существенное влияние на Кюстина, однако он умолчал о них в книге, отведя роль «идеологической увертюры» своим разговорам с князем К*** — П. Б. Козловским (см. письма пятое и шестое), которого не мог скомпрометировать, ибо тот умер в 1840 г.
…любекский трактирщик… — Любек был первым заграничным городом для русских, выезжавших из России морским путем, и потому служил в определенном смысле символом Европы. Ср. известный в передаче Вяземского диалог Пушкина и А.И. Тургенева: Пушкин, никогда не бывавший в Европе, «однажды между приятелями сильно русофильствовал и громил Запад»; Тургенев «не выдержал и сказал ему: „А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек“. Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его». (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. 154–155) Эпизод с любекским трактирщиком вызывал нарекания у авторов едва ли не всех опровержений на книгу Кюстина. Н. И. Греч объяснял радостный вид выезжающих весенним хорошим настроением (за границу русские обычно выезжают весной), а печальный вид возвращающихся — осенними дождями; Вяземский язвил: «Странный человек этот трактирщик! Я всегда полагал, что путешественники, едущие из Петербурга и в Петербург, приносят трактирщикам Любека, города, расположенного на полдороге между Россией и Европой, такой большой доход, что те должны почитать Россию за землю обетованную. Я заблуждался. Нашелся в Любеке трактирщик, опровергнувший этот жалкий расчет домашней экономики. В высшей степени великодушный и бескорыстный и вдобавок зараженный русофобией, сей достойный человек согласен даже на то, чтобы его табльдот и спальни пустовали, лишь бы не ободрить путешественников, намеренных посетить такое гиблое место, как Россия» (цит. по: Cadot. P. 267). Французский адвокат Шарль Дюэз указывал, что диагноз трактирщика опровергают уже описанные самим Кюстином русские дамы, его попутчицы на борту корабля: хотя они плывут в Россию, настроение у них самое жизнерадостное (Duet Р. 3–4). Тем не менее российским подданным, не стремившимся непременно уличить во лжи автора «России в 1839 году», случалось соглашаться с выводами трактирщика; так, А.О. Смирнова писала в 1844 г. Жуковскому о своем предполагаемом возвращении в Россию: «Меня туда ничто не влечет, напротив, тоска забирает, когда подумаешь, что точно надобно вернуться. Никто более меня в сию минуту не оправдывает слов Кюстина» (РА. 1902. № 5. С. 104). Ср. также приводимое французским послом в России П. де Барантом суждение графа Строганова о том, что русские дворяне, привыкнув к жизни за границей, тяжело переживают возвращение на родину и испытывают при этом mal de pays (дословно: отечественная болезнь; по аналогии с mal de mer — морской болезнью) (Notes. Р. 156-I57); в сходном значении упоминает это слово в своих воспоминаниях В. С. Печерин: «Одна московская дама с обыкновенною женскою проницательностью заметила обо мне: „Il a Ie mal de pays“, что тогда значило: „у него тоска по загранице“» (Русское общество 1830-х годов XIX века. М., 1989.). Cр. также известную фразу Тютчева: «У меня не тоска по родине, а тоска по чужбине» (Тютчевиана: Эпиграммы, афоризмы и остроты Ф.И. Тютчева. М., 1922. С. 21).
…свежий луговой воздух, красота неба и моря… — Ср. впечатления русского знакомца Кюстина, А. И. Тургенева, от поездки на «малом пароходе» из Травемюнде в Любек «по прелестной излучистой траве»: «берега ее — беспрерывная идиллия» (письмо к Вяземскому от 6 июля 1832 г.; Архив братьев Тургеневых. СПб., 1921. Вып. 6. Т. I. С. 98).
…в Вергилиевых Елисейских полях… — Энеида, VI, 638–665.
…степи!..восточное слово… — Кюстин именует слово «степи» восточным, потому что во французский язык оно пришло (в середине XVIII века) из русского, т. е. «с востока».
В прошлом году… на нем случился пожар… — Это произошло в ночь с 18/30 на 19/31 мая 1838 г. Трагедия на пароходе быстро стала предметом обсуждения в России и в Европе. «Два парохода счастливо прибыли из Петербурга в Любек, третий же, „Николай I“, в ночь с 30 на 31 мая вспыхнул в виду Травемюнде. На борту находились 160 пассажиров, из них погибли только трое: русский полковник, чье имя неизвестно, некий г-н Мейер, управляющий сахарной фабрикой Бобринского, и один слуга. Из вещей ничего спасти не удалось, и некоторые женщины сошли на берег в одной рубашке и босиком», — сообщал И.С. Гагарин, в эту пору секретарь русского посольства в Париже, в начале июня А.И. Тургеневу (РО ИРЛИ. Ф. 309. 3544. 7–8; подл. по-фр.), а тот 3 июля 1838 г. пересказывал брату Н. И. Тургеневу детали происшествия уже со слов другой корреспондентки, очевидицы пожара графини Мусиной-Пушкиной: «Подробности ужасны. Она приготовилась погибнуть вместе с тремя детьми. Некий Тургенев воскликнул: „Погибнуть в 19 лет! Бедная мое матушка!“ Люди спорили из-за мест в шлюпке; с одной стороны их обжигало пламя, едва не касавшееся уже их платья, с другой стерегло море» (РО ИРЛИ. Ф. 309. 950. 94; подл. по-фр.). Упоминаемый в последнем фрагменте Тургенев — будущий знаменитый романист, который затем подробно описал это происшествие в позднем (1883) автобиографическом очерке «Пожар на море» (см.: Тургенев И. С. Сочинения. М., 1983. Т. 11. С. 520–526) По официальным данным, на борту находились 132 пассажира и 38 человек экипажа; погибли, согласно «Северной пчеле» (1838, № 117), пятеро: трое пассажиров и двое членов экипажа; капитан Шталь в самом деле, как и пишет Кюстин, действовал грамотно и спас жизнь пассажирам тем, что «в последнюю минуту, когда еще можно было добраться до машины, изменил направление нашего судна, которое, идя прямо на Любек, вместо того, чтобы круто повернуть к берегу, непременно сгорело бы раньше, чем вошло в гавань» (Тургенев И. С. Указ. соч. С. 301). П.А. Вяземский, также находившийся во время пожара на борту «Николая I» (хотя М. Буянов и утверждает, что он «поехал сухопутным путем, а на корабле отправил свой багаж», — Буянов М.И. Маркиз против империи… М., 1993. С. 35), естественно, не преминул в своем опровержении указать Кюстину на допущенные им ошибки: «Правда в этом рассказе только то, что на пароходе случился пожар. Все остальное преувеличено или искажено и принадлежит к области выдумок. Я был одним из пассажиров и могу рассуждать на сей счет как очевидец. Во-первых, дело происходило не в октябре, а в мае. Вся история молодого француза лжива с первого слова до последнего. Никакого француза, служащего во французском посольстве в Дании, на борту не было, и все приписываемые ему подвиги — выдуманы.»
Я поистине не знал, что предпринять… — «Полный паралич воли, глубочайшее равнодушие ко всему на свете и в особенности к себе самому» (из письма к Э. де Лагранжу; цит. по кн.: Florcnne Y. Custine. Р., 1963. Р. 62) были основополагающими чертами характера Кюстина и составляли предмет его постоянных рефлексий. «Деятелен я только с виду; единственное, что я умею, это отказываться от собственных планов», — признавался он в том же письме, а в другом месте утверждал: «В каком-то смысле можно сказать, что испытываем мы только то, что желаем испытать, а ведь желать — это самое сложное; с помощью воли мы способны на все, но не в нашей власти повелеть себе обрести волю, а это значит, что мы не способны ни на что» (Custine A. de. Souvenirs et portraits. Monaco, 1956. P. 99). В этом отношении Кюстин в полной мере был человеком романтической эпохи, для которого одной из главных психологических проблем была проблема «шагреневой кожи», иначе говоря, способности желать, проявлять волю.
…я позвал слугу… — Слугой Кюстина в течение полутора десятка лет был итальянец Антонио Ботти, «один из достойнейших людей в мире» (Lettres a Varnhagen. P. 408; письмо от 22 февраля 1841 г.).
Гримм Фридрих Мельхиор, барон фон (1723–1807) — немецкий франкоязычный литератор, автор многотомной «Литературной переписки» (изд. 1812–1813), в течение всей второй половины XVIII столетия знакомивший европейских монархов с культурной жизнью, слухами, сплетнями и анекдотами дореволюционного Парижа.
— это был вылитый Людовик XVI… русский князь К***, потомок завоевателей-варягов… — Князь Петр Борисович Козловский (1783–1840) в самом деле принадлежал к древнему аристократическому роду (28-е колено от Рюрика). Так как к моменту публикации «России в 1839 году» Козловского уже не было в живых, Кюстин позволил себе в данном случае нарушить правило, декларированное в предисловии: «не только не называть имен своих собеседников, но даже не намекать на их положение в обществе и происхождение» (см. наст. том). Современники поняли это; см., например, в письме П.А. Плетнева к Я.К. Гроту от 22 августа 1845 г.: «О нем <Козловском>: упоминает Кюстин в начале своего путешествия: к счастью, Козловский тогда уже был покойник, когда вышла книга, а то она повредила бы ему» (Плетнев П.А., Грот Я.К. Переписка. СПб., 1896. Т. 2. С. 525). Тем, кто знал Козловского, не составляло труда узнать его, и даже такой неприятель Кюстина, как Вяземский (автор двух статей о Козловском, собиравший материалы для его обширной биографии), скрепя сердце признавал, что «основа речей, ему приписываемых (у Кюстина), справедливо ему принадлежит, но наверно много и прибавлено, а в ином отношении и убавлено» (НЛО. С. 126). Точность страниц, посвященных Козловскому, подтверждает и давний знакомей и близкий друг князя, Н.И. Тургенев, который 15 июня 1843 г. сообщал брату А.И. Тургеневу:
«Я начал читать первый том Кюстина. Он описывает рассуждения и болтовню Козловского на пароходе. Забавно и должно быть верно» (РО ИРЛИ. Ф. 3н9н 494 л. 21). С другой стороны, тем, кто не знал князя, легко было заподозрить Кюстина в создании традиционной марионетки, подающей автору необходимые реплики (см., например: Due,!.. P. 4–5). Были и другие варианты истолкования этого персонажа. Я.Н. Толстой, прекрасно знавший Козловского, намеренно искажал истину и, дабы лишний раз уязвить Кюстина, приписывал все вольнодумные суждения князя К*** самому автору «России в 1839 году»: «Когда любезный старец изрекает очередную нелепость, мы без труда догадываемся, кому ею обязаны, и восстанавливаем истинное авторство»; князя К*** Толстой именует «подставным редактором, выставившим свое имя под фантазиями маркиза» (Tolstoy. P. 21, 34). Наконец, автор анонимной рецензии на книгу В. Дорова «Князь Козловский» (1845) в «Journal de Francfort» (3 октября 1845) утверждал, что «старый сатир» Козловский просто морочил голову легковерному маркизу, изображая, например, Россию страной религиозной нетерпимости. Та же версия была высказана и рецензентом английского «Quarterly Review»: «Нетрудно заметить, что князь Козловский, известный в Лондоне и в других местах как неутомимый шутник, развлечения ради в течение всего плавания морочил голову парижскому простофиле, с которым свел его случай. Кое-какие из анекдотов, которые Кюстин пересказывает со ссылкой на Козловского, неглупы; они отлично смотрелись бы на страницах альманаха, но невозможно понять, как мог умный человек принять их всерьез, пересказывать друзьям и, в довершение всего, перепечатать без комментариев» (цит. по французскому переводу: Bibliotheque universelle de Geneve. 1844. Т. 52. Р. 108).
Сходство Козловского, полного и низкорослого, с последними Бурбонами (Людовиком XVI или Людовиком XVIII) отмечают многие мемуаристы: «в голосе и походке натуральная важность, а на лице удивительное сходство с портретами Бурбонов старшей линии» (Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1928. Т. I. С. 117); «в Варшаве многие отставные туристы находили в князе П<етре Борисовиче> большое сходство с Лудовиком XVIII (Прмсибыльский. Л. з об.). Полнота Козловского с самой его юности была предметом острот (на английской карикатуре 1813 г. он изображен в обществе высокой и сухощавой супруги русского посла в Лондоне Дарьи Христофоровны Ливен, а под картинкой выставлена подпись: „Широта и долгота Санкт-Петербурга“). Ноги у князя распухли от водянки, которая и свела его в могилу; передвигался он с трудом в результате несчастного случая, происшедшего с ним в 1834 г. в Варшаве: кучер направил лошадей прямо в глубокий овраг, и Козловский поплатился за внезапное помрачение ума возницы переломом правой бедренной кости.
…вспомнил, что уже давно слышал о мм… — Кюстин мог слышать о Козловском от Варнгагена фон Энзе (см. примеч. к наст. тому, и к т. 2), который занимал должность прусского посланника при дворе герцога Баденского в 1819 г., в то же самое время, когда Козловский был там русским посланником. С тех пор взаимная симпатия связывала Козловского с четой Варнгагенов — Карлом Августом и его женой Рахилью (урожд. Левин; 1771–1833), хозяйкой знаменитого литературного салона. Варнгаген в 1819 г. признавался Козловскому, что дорожит его „просвещенным умом и советами“, а Козловский в 1825 г. называл чету Варнгагенов поразительной, потому что невозможно сказать, кто из двоих „более справедлив в суждениях и более своеобычен в творениях ума“ (ВЛ». HAF. № 16607. Fol. 212; РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 3. № 47. Л. 4; в обоих случаях подл. по-фр.); ср. также дневниковую запись Варнгагена от 23 апреля 1841 г. — отклик на смерть «остроумного, живого, красноречивого» князя Козловского: «Он был человеком величайших способностей, не нашедшим, однако, себе употребления. Родина его не предложила ему дела, а свет, в котором он жил, никогда не умел его оценить. <…> Рахиль любила его оригинальный ум и манеры, равно как и его доброе сердце. Я был ему очень предан, хотя часто посмеивался над ним, что он переносил с величайшим терпением» (Zeitshrifft fur Slawistik. 1990/ Bd. 35. S. 165; подл. по-нем.).
…дотоле мы никогда не виделись. — В принципе Козловский и Кюстин могли встретиться задолго до описываемого плавания на борту «Николая I» — осенью 1814 г. в Вене, где Козловский, в эту пору чрезвычайный и полномочный посланник России при сардинском дворе, находился для урегулирования на Венском конгрессе вопроса о присоединении Генуи к владениям сардинского короля, а Кюстин состоял в качестве начинающего дипломата при Талейране, представлявшем на конгрессе Францию. Однако документальных свидетельств о подобной встрече не сохранилось. Козловский упомянул о плавании в обществе Кюстина «из Травемюнде в Петербург» в Письме от 17/29 августа 1839 г. к наместнику Царства. Польского И. Ф. Паскевичу (1782–1856), при котором Козловский в 1836–1840 гг. состоял в качестве чиновника по особым поручениям (см.: НЛО. С. 116); в этом письме Козловский рекомендует Кюстина своему начальнику как «автора нескольких недурных романов».
…тоном истинного аристократа… настоящая вежливость… — Профессиональный дипломат (в 1803–1811 гг. — служащий русской миссии при сардинском дворе; в 1812–1818 гг. — чрезвычайный и полномочный посланник при том же дворе; в 1818–1820 гг. — в той же должности при дворах герцога Баденского и короля Вюртембергского, в 1820–1827 гг. — оставлен в ведомстве Коллегии иностранных дел без определенной должности, в 1827 г. уволен от службы, в 1836–1840 гг. состоял в Варшаве при наместнике Царства Польского в качестве чиновника по особым поручениям), Козловский оставил значительное литературное наследие, из которого ныне более или менее известны лишь три статьи научно-популярного характера, опубликованные в пушкинском «Современнике» (1836–1837), французские же политические брошюры практически неизвестны, а некоторые («Социальная диорама Парижа», написанная в 1824–1825 гг.) и неизданы. Европейская известность Козловского, близко знакомого с такими политическими и литературными знаменитостями, как Талейран и Каининг, Луи-Филипп и герцог Ришелье, Шатобриан и Байрон, основывалась прежде всего не на его печатных трудах (хотя Пушкин ценил его слог и манеру изложения так высоко, что признавался: «Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел раз и навсегда сделаться литератором» — Пушкин, т. 10. С. 465, 689–690; подл. по-фр.), но на его репутации блистательного собеседника, рассказчика и говоруна, в котором «дар слова был такое же орудие, такое же могущество, как дар поэзии в поэте, дар творчества в художнике» (Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 155). В гостиной князя «малейшее дневное событие подавало тему для обильных и поучительных рассказов, рассуждений и заключений, приправляющихся зачастую незлобным юмором, который пробивался у князя сквозь всю ткань выпавшего ему невеселого существования. Никто никогда не выносил из его беседы ни малейшего неудовлетворительного чувства, — а всяк уходил или с новым запасом сведений, или с исправленным воззрением на вещи, или с облегчением своего тайного горя, или, наконец, уврачеванный от какого-нибудь своего тщеславного недуга, для чего одно даже вступление в эту атмосферу сердечной доброты, изящного ума и философской простоты было уже достаточно» (Прмсибыльский. Л. 5–5 об.). Козловский поражал собеседников «блестящими, игривыми, полусерьезными беседами, характер которых с точностью передает лишь французское causerie (беседа)» (Пржецлавский О. А. Князь Петр Борисович Козловский Ф. 265. On. 2. № 2138. Л. 10), незаемной информацией о жизни и мнениях европейских мыслителей ушедшей эпохи, осколком которой казался сам. Любопытно, что точно такое же впечатление производил на беспристрастных наблюдателей и Кюстин; «он очарователен, благороден и прост в обращении, как последний представитель старинной аристократии <…>, - писал в марте 1854 г. литератор следующего поколения, Ж. Барбе д'Оревийи. — Он ведет беседу, как человек, знавший г-жу де Сталь и сохранивший самый дух настоящей беседы. Он — дерево, ломящееся под тяжестью (исторических) анекдотов. <…> Нужно видеть его, когда за десертом он извлекает из кармана одну за другой всех европейских знаменитостей…» (цит. по: Custine A. de. La Russie en 1839. P., 1991. Т. 1. P. 478–479; совпадает не только общая характеристика, но и упоминание г-жи де Сталь, с которой был хорошо знаком и Козловский — см. ниже примеч. к наст. тому).
..в Англии нет дворянства… ничто не способно сделать человека дворянином. — Последнее утверждение вполне отвечает известным нам убеждениям Козловского, который в неопубликованном при жизни фрагменте «Опыт истории России» назвал главным изъяном российского общественного устройства «мнимую мощь» русского дворянства, не образующего сословия, «подобного дворянскому сословию других европейских монархий», и погубленного петровской табелью о рангах, которая отменила наследственные преимущества и открыла путь в дворянство людям любого звания (см.: Из наследия П. Б. Козловского. С. 303–305); как и Пушкин, Козловский выступал сторонником сильной, независимой аристократии. Что касается Англии, где так свято, как ни в одной европейской стране, «уважаются права государей как залог общественного спокойствия, как живые щиты, оберегающие общественный порядок от дерзких самонадеянных честолюбцев» (цит. по: Dorow. P. 72–73), то ее Козловский почитал образцовым государством и «мерил ею свои взгляды и суждения даже в области нравственности и повседневных привычек» (Rewuska. Т. 2. Р. 149). Скептическое восприятие английского общественного устройства, при котором политической свободе сопутствует рабская зависимость людей всех сословий от моды и привычки, было свойственно скорее самому Кюстину, выразившему его в книге «Записки и путешествия» (1830).
Лораге Луи Леон Фелисите де Бранка, маркиз де Виллар, граф де (1733–1824), литератор и остроумец, начавший свою карьеру драматурга и эпиграмматиста во времена Вольтера, в царствование Людовика XV, а кончивший ее пэром Франции, притом сочувствующим либеральной оппозиции, при Людовике XVIII, аристократ по происхождению и фрондер по характеру; основатель его рода, выходец из Испании Бюфиль де Бранка обосновался во Франции еще при Карле VII (XV век) и тогда же получил титулы маркиза де Виллара и графа де Лораге.
…сопровождал императора Александра в его поездке в Лондон. — Александр находился в Англии с 26 мая/7 июня по 14/26 июня 1814 г. по приглашению принца-регента, в 1820 г. ставшего английским королем Георгом IV (1762–1830); в Лондоне состоялась встреча европейских монархов, членов антинаполеоновской коалиции, предшествовавшая Венскому конгрессу, где победителям предстояло окончательно решить судьбу послевоенной Европы. Перед этим Козловский пробыл в Англии целых полгода (с января по август 1813 г.), покорил английское светское общество и даже — первым из русских — удостоился звания почетного доктора Оксфордского университета по разделу гражданского права (Sim-monsJ. S. G. Turgenev and Oxford//Оxoniensia. 1966. V. 31. P. 146).
…очень любит своего лейб-медика… — Лейб-медиком Александра I, сопровождавшим его во всех поездках, был Джеймс (Яков Васильевич) Виллие (1765–1854), выходец из Шотландии, с 1790 г. живший в России; в 1814 г. английский принц-регент «в знак особого внимания к императору Александру даровал лейб-медику Виллие сначала достоинство кавалера <sir>, а вскоре затем и титул великобританского баронета, на что ему была выдана грамота с гербом, оригинал которого сочинен и рисован был самим Государем» (Русский биографический словарь. СПб., 1896. Т. 1. С. 309). Описание Кюстином непонятливости русского монарха вызвало недоумение — на сей раз вполне оправданное — Греча (см.: Gretch. P. 15).
…секретарь князя К***… - Карл Франц (Шарль Франсуа) Штюбер (1801 — не раньше 1869) — уроженец Швейцарии, секретарь Козловского в течение последних полутора десятков лет жизни, после смерти князя — служащий русского консульства в Париже, член-корреспондент Французского Восточного общества префектуры Сона-и-Луара, «неразлучный домочадец, заслуживающий добрую память за его беспредельную преданность своему обожаемому патрону. <…> Секретарь под диктовку и по поручению, чтец газет и писем, комиссионер, казначей (sic!), расходчик и эконом, он с французскою дружбою снисходил до всех услуг, какие потребовались в отсутствие единственного лакея или вызывались несметливостю полагавшейся на даче кухарки — по части яиц всмятку. Честный, добросердечный, но иногда угрюмый воркун этот, обходясь сам бессменным серым вроде наполеоновского сюртуком, застегнутым до галстука для избежания прочих прихотливостей туалета, сдерживал благотворительную расточительность князя и заводил горячий с ним спор о распределении изредка появлявшихся денежных посылок.»
30 градусов по Реомюру… — Приблизительно 24 градуса по Цельсию.
Имеются ли у вас рекомендательные письма… — Кюстин еще в Париже получил рекомендательные письма к директору императорских театров А. М. Гедеонову и обер-церемониймейстеру И. И. Воронцову-Дашкову (см.: Tarn. P. 514; НЛО. С. 107, 127); в Киссингене А. И. Тургенев дал ему рекомендательные письма к московскому почт-директору А. Я. Булгакову и к П. А. Вяземскому. Первого Тургенев просил принять Кюстина «с истинно московским гостеприимством» (НЛО. С. 116), а второму предлагал познакомить гостя в Петербурге с писателем и ученым В. Ф. Одоевским, историком-библиографом, знатоком записок иностранцев о России Ф. П. Аделунгом и поэтессой К. К. Павловой, а если тот поедет в Москву, «передать его Булгакову и Чаадаеву, моим именем, и Свербеевой для чести русской красоты» (ОА. Т. 4. С. 79). E. А. Свербеева, московская приятельница Тургенева, мыслилась тому аналогом г-жи Рекамье, а салон Свербеевых — аналогом парижского салона Рекамье в Аббеи-о-Буа). По-видимому, в Киссингене же Варнгаген снабдил Кюстина письмом к педагогу и литератору Я. М. Неверову (НЛО. С. 127). О причинах, по которым Кюстин не встретился с теми представителями русской культурной элиты, которым хотел «передать» его Тургенев, см. наст. том и примеч. и: (НЛО. С. 108–110).
…моя коляска была отправлена… на имя некоего русского князя… — С просьбой помочь ему отыскать пропавшую коляску Кюстин обратился к своему новому русскому знакомцу — князю Козловскому, а тот в свою очередь переадресовал просьбу своему приятелю П. А. Вяземскому, вице-директору департамента внешней торговли Министерства финансов; в ответном письме секретарю Козловского Штюберу Вяземский заверял: «Я немедля отдам необходимые распоряжения таможне, дабы там разобрались в недоразумении, происшедшем с маркизом де Кюстином, и возвратили ему его экипаж как можно раньше» [НЛО. С. 129].
Гостиница Кулона находилась по адресу: Михайловская площадь, дом 8.
…хваленая статуя Петра Великого… — Почти все европейские путешественники считали своим долгом описать знаменитую статую, «предмет восхищения всей Европы» (Schnitler. P. 223), но восхищение это было отнюдь не всеобщим. Так аббат Жоржель, автор «Путешествия в СанктПетербург» (1818), упрекал скульптора в том, что он обтесал и отполировал глыбу-пьедестал, чем испортил впечатление от памятника, а г-жа де Сталь в книге «Десять лет в изгнании» (изд. 1821) критикует использование в памятнике змеи; сознавая, что функция ее — «удерживать в равновесии колоссальные фигуры всадника и коня», она возражает против вкладываемого в памятник смысла: Петру, по ее мнению, следовало опасаться не столько «пресмыкающихся» царедворцев, сколько приверженцев старины (см.: Voyage en Russie. P. 218–219; 223; Россия. С. 39). О скептических репликах на памятник, изваянный Фальконе, в русской прессе 1830-х гг., см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…» М., 1987. С. 56–58.
Собор Святого Исаака — Исаакиевский собор, строившийся в 1818–1858 гг. по проекту уроженца Франции Огюста Рикара (Августа Августовича) Монферрана (1786–1858); к 1839 г. были уже сооружены все четыре портика, но еще не завершен купол, и собор стоял в лесах.
…Зимний дворец… возродился из пепла. — Вечером 17/29 декабря 1837 г. из-за неисправности печной трубы в Зимнем дворце вспыхнул пожар, произведший огромные разрушения (уцелели лишь стены и своды первого этажа). Для восстановления дворца 29 декабря 1837 г. была создана специальная комиссия под председательством министра двора князя П. М. Волконского. Общее руководство строительными работами было поручено генералу П. А. Клейнмихелю, стараниями которого Зимний дворец «возникал из огня на трупах работников» (Герцен А. И. Сочинения. М., 1958. Т. 7- С. 358). На строительстве трудились ежедневно по 8-10 тысяч работников. К весне 1839 г. была завершена первая очередь восстановительных работ; все основные работы были завершены в 1840 г. Европейские читатели были склонны верить картине строительства, нарисованной Кюстином; см., например, в дневнике герцогини де Дино 24 мая 1843 г.: «Я знаю Россию и русскую жизнь недостаточно хорошо, чтобы проверить точность рассказов и описаний, однако как из преданий, так и из собственных моих сношений с русскими я знаю довольно, чтобы понять, что описания Кюстина вполне правдоподобны. Так, все, что он рассказывает о тысячах рабочих, принесенных в жертву ради скорейшего восстановления императорского Зимнего дворца в Санкт-Петербурге, я слышала в Берлине» (Dino. P. 270–271). О тяжелых условиях, в каких трудились рабочие на восстановлении дворца, Кюстин мог слышать от французского посла Баранта, который в своих посмертно изданных «Заметках» о России специально подчеркивает, что «в обществе об этом не говорили»; а сам он узнал страшные подробности «случайно, после смерти французского художника и французского архитектора, работавших во дворце»; картина, которую рисует в своих «Заметках» Барант, разительно напоминает Кюстинову: «Я слышал от князя Василия Долгорукова, в обязанности которого входил надзор за этими работами, что во дворце имелись комнаты, куда невозможно было войти, не снявши фрака и галстука, а между тем в комнатах этих трудилось множество рабочих. Император навещал строительство ежедневно, почитая его делом своей жизни, главной своей заботой. Испарения гипса, необычайная жара, внезапный переход в другую атмосферу, на морозные зимние улицы, умножали среди рабочих болезни, нередко приводившие к смертельному исходу» (Notes. P. 305–307). Авторы антикюстиновских брошюр (Греч и Толстой) решительно опровергали утверждения Кюстина о гибели рабочих на строительстве дворца; Греч добавлял, что русскому человеку смена температур не страшна: недаром русские из бани бросаются в снег. Заметим, что далеко не все французские путешественники, побывавшие в России на рубеже 1830-1840-x гг., уделяли судьбе рабочих, восстанавливавших дворец, такое же внимание, как Кюстин; так, К. Мармье, посетивший Россию в 1842 г., просто констатирует, что дворец сгорел и был возведен заново в несколько месяцев (Marmier. Т. 1. P. 273). Тон, в каком Кюстин рассказывает о реконструкции дворца, резко контрастировал с риторикой русских официозных сочинений, в которых подчеркивалась чудесная мощь царя, по чьей воле дворец «к назначенному дню встал, прекрасный, из развалин, и это истинное чудо, едва постижимое, совершилось не волшебством, но действием слова, сказанного Государем, вполне постигшим свой народ, и чувством народа, беспредельно и свято преданного Государю» (Башуцкий А. П. Возобновление Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. СПб., 1839. С. 70); ср. у Кюстина ниже полемику с высказываниями такого рода. Характерно, что особо подчеркивалась «русскость» свершившегося чуда, которого иностранцам, «думавшим и писавшим, что едва ли достаточно и двадцати лет, чтоб воссоздать дворец таким, каков он был до пожара», не понять: «Те могут только разгадать это, кому близко знакома Русь» (Там же. С. 74). Среди официозных «топосов» в описаниях возрожденного дворца следует назвать также параллель Николай I — Петр I, не раз используемую и Кюстином: «Петр Великий сделал из России, в четверть столетия, то, на что требовались в других европейских государствах многие веки, и правнук дивного Петра сказал, что он чрез год будет встречать праздник Светлого Воскресения в стенах возобновленного дворца — сказал, и дворец возродился из развалин к назначенному дню» (Северная пчела. 5 апреля 1839 г.). Здесь нелишне напомнить, что сразу после переезда царской семьи в восстановленный Зимний обнаружился фундаментальный дефект вентиляционной системы, который, по мысли великой княжны Ольги Николаевны, служил постоянным источником легочных заболеваний ее родных (см.: Сон юности. С. 117; ср.: Там же. С. 132). Недостатки восстановленного дворца не были тайной и для посторонних; Гагерн замечает (в августе 1839 г.): «Невыгодные последствия столь большой поспешности повсюду видны в Зимнем дворце: сырые, нездоровые стены; все комнаты летом много топились для просушки, поэтому уже во многих апартаментах стало невозможно жить» (Россия. С. 671). Таким образом, сбылись предсказания о том, что «от чрезмерно скорой отделки неминуемо должно во вновь возведенных стенах и каменных сводах остаться много сырости», которые зафиксировало III отделение еще в 1838 году (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 3л. 162 об.).
…бракосочетания великой княжны… — Марии Николаевны (1819–1876), старшей дочери императора, которой предстояло стать женой герцога Максимилиана Лейхтенбергского (1817–1852). Об этой свадьбе, на которой Кюстин присутствовал, подробнее см. ниже, в письме одиннадцатом.
Герберштейн Сигизмунд фон (1486–1566) — немецкий дипломат, побывавший в России, при дворе великого князя московского Василия III Ивановича (1479–1533) в 1517 и 152^ гг. и оставивший «Записки о московитских делах» (см.: Россия XV–XVIII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 31–150); был послом Максимилиана I Габсбурга (1459–1519) — австрийского эрцгерцога, с 1493 г. императора «Священной Римской империи».
…в истории Карамзина… — Кюстин читал «Историю государства Российского» во французском переводе Жоффре и Сен-Тома, начавшем выходить в 1819 г., еще при жизни Карамзина, под названием «История России» (см.: Быкова Т. А. Переводы произведений Карамзина//ХVIII век. Сб. 8. Л., 1969. С. 337; Corbet Ch. L'opinion franyaise face a l'inconnue russe. P., 1967. P. 120–122); Кюстин пользовался парижским изданием 1826 г. (т. 1-11).
«(Царь) скажет, и сделано»… — Карамзин. Т. VII. гл. IV.
«Удивительно ли… что Великий князь богат?..» — Карамзин. Т. VII. гл. IV.
…соучастниками и жертвами которых они являются. — Примечание Кюстина к изданию 1854 г. «У нас работа дает человеку жить; в России она его убивает, если, конечно, не ведется медленно и осторожно».
Петербург, 12 июля… — По старому стилю 30 июня.
«Дрожка» — В первом и втором издании Кюстин употребляет это слово именно в такой форме; ему указали на ошибку (см., например, Chaudes-Aieues. П. 341–342), и он стал чисать «дрожки» (см. т. 2, Дополнение 1). В настоящем переводе слово употребляется так, как принято в русском языке.
…либо плоская шляпа с маленькими полями… — Речь идет о так называемом кучерском цилиндре — «жесткой шляпе с низкой, сильно расширяющейся кверху тульей» и донышком из лакированной кожи (Кирсанова. С. 313)
Когда Петр Великий ввел то, что называют здесь чином… в полк немых солдат… — Представления о России как о государстве полностью военизированном, где деспотическая власть уподобляет всех подданных-рабов солдатам и нещадно эксплуатирует их честолюбие, бытовали во французской словесности от «Путешествия в Сибирь» аббата Шаппа д'Отроша (1768) до Ансело, писавшего: «Табель о рангах превратила все дворянство в один нескончаемый полк, а империю — в просторную казарму» (Ancelot. Р. 88–89), и даже обсуждались в Палате депутатов (например, в дискуссии о намерении приравнять военных чиновников к кадровым офицерам 30 апреля 1838 г. Россия была упомянута как страна, существенным изъяном которой является подчинение всей системы управления воинскому уставу). В кюстиновском описании «чина» можно различить и отзвук бесед с Козловским, который в «Опыте истории России» констатировал: «Стремясь заставить всех служить, Петр I возымел сумасбродное намерение уравнять все виды службы при помощи ни с чем не сообразной условной классификации. Он создал табель о рангах: так, титулярный советник приравнен к капитану, коллежский асессор — к майору. Это — звания в абсолютном смысле, как в военном сословии, и обладатели их переходят из одного ведомства в другое, как из одного полка в другой.»
Моро Жан Виктор (1763–1813) — французский полководец, сподвижник Наполеона; разочаровавшись в первом консуле, Моро примкнул к роялистскому заговору Кадудаля и Пишегрю, за участие в котором был в 1804 г. арестован и выслан из Франции; жил в Америке, в 1813 г. вернулся в Европу и получил от Александра I должность военного советника; был смертельно ранен в бою под Дрезденом. В начале 1820-x гг. за Кюстина сватали — неудачно — дочь Моро; в 1829 г. Кюстин выпустил отдельной брошюрой стихотворное послание «На могилу генерала Моро». Кюстин, мысливший параллелями и антитезами, упоминает могилы обоих изгнанников (польского короля и французского генерала); предшественник же Кюстина Ансело ограничился описанием могилы Моро, «которую ни один француз не может видеть без боли. Разве в Петербурге следовало покоиться праху этого полководца, столь славно сражавшегося на поле брани и столь мужественно сносившего удары судьбы?» (Ancelot. P. 227–229).
…при въезде в город, только что покинутый Наполеоном. — 4 марта 1814 г. вместе с прусским королем и австрийским фельдмаршалом Шварценбергом во главе союзных войск. Наполеон в это время находился в Фонтенбло. Кюстин не присутствовал при въезде союзников в столицу, так как с середины февраля до 10 апреля оставался в Нанси среди сторонников графа д'Артуа.
…к французскому послу. — Речь идет о бароне Проспере Брюжьере де Баранте (1782–1866), после в 1835–1841 гг., беседам с которым, по нашему предположению, Кюстин обязан многими сведениями о России. К Баранту, выходцу из того же светского и литературного круга, к которому в молодости принадлежала Дельфина де Кюстин, автор «России в 1839 году» относился с симпатией. «Его любезный ум живо напомнил мне Францию доброго старого времени, а тонкость наблюдений сообщила великую занимательность беседе с ним о здешних краях, — писал Кюстин г-же Рекамье 22 августа / 3 сентября 1839 г. из Нижнего Новгорода, — он смотрит на Россию более снисходительно, чем я, — быть может, по обязанности» (цит. по: Cadot. P. 221).
…бракосочетание… послезавтра… — То есть 2/14 июля.
…острова… будто попал в английский парк. — Ср. впечатления, какое произвели петербургские острова на Баранта: «Вообразите пространство площадью примерно в два квадратных лье — газон, рощи и сады, орошаемые тысячью ручейков, речек и озер, а кругом, до самого берега моря — высокие сосны. Здесь у всех жителей Петербурга имеются загородные дома, прекрасно ухоженные, прекрасно обставленные и утопающие в цветах. Никаких загородок, всякий может гулять, где хочет, и тем не менее дорожки для прогулок в прекрасном состоянии; одним словом, — огромный общественный сад… Что до зелени, догадайтесь сами, свежа ли она? Жизнь здесь ведут городскую, не деревенскую» (Souvenirs. Т. 5. Р. 400). Более скептически отозвался об островах посетивший их почти одновременно с Кюстином полковник Гагерн: «…печальная растительность, состоящая из берез и елей, елей и берез, вовсе не такого свойства, чтобы вызвать восхищение. При этом климате садоводство не удается, несмотря ни на какие старания» (Россия. С. 673)
Парижане… назвали бы эту… местность русскими Елисейскими полями… — Парижские Елисейские поля в первой трети XIX века еще не были той роскошной городской артерией, какой они являются сейчас; в 1800 г. там было всего шесть домов, а в основном пространство было занято садами, прилегавшими к богатым особнякам параллельной улицы — улицы Предместья Сент-Оноре. Застройка Елисейских полей, причем не жилыми домами, но различными увеселительными заведениями (театрами, кафе и проч.), началась лишь в 1830-е годы.
«Жимназ драматик» («Драматическая гимназия») — парижский театр, открытый в 1820 г. и представлявший исключительно водевили и музыкальные комедии.
Поль де Кок (1793–1841) — французский писатель, чье имя сделалось символом фривольной и забавной беллетристики, описывающей жизнь «средних» классов.
…вся эта безлюдная местность отойдет к ее первоначальным хозяевам. — Постройка Петербурга начиная с XVIII века понималась как деяние нового культурного героя, бросающего вызов силам природы и отвоевывающего земную твердь у враждебной стихии. Во французской словесности такая трактовка восходит к Вольтеру, который в «Истории Карла XII» (1732. кн. 3) писал, что «царь упорствовал в желании населить край, по видимости не предназначенный для людей», и основал новый город «вопреки препятствиям, какие воздвигали перед ним природа, дух народов и неудачная война»; из ближайших предшественников Кюстина об основании Петербурга как проявлении деспотической воли самодержца особенно подробно писал Ансело (см.: Ancelot. Р. 40–41; см. также: Вацуро В. Э. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1969. Т. 6. С. 164–166). Сходные мотивы встречались и в современной Кюстину французской прессе; см., например, в анонимной статье «Петербург и Константинополь»: «В каждом европейском городе прошлое связано с будущим и являет собою плод неустанных трудов и усилий народа. Петербург же, напротив, есть не что иное, как грандиозная импровизация абсолютной власти. Царь сказал: „Я хочу, чтобы здесь воздвигся город“ — и город появился» (Le Polonais. 1834. Т. 3. П. 276). Ср. также у Мицкевича определение Петербурга как «триумфа императорской воли над трупами московитов» (Michiewicz. P. 236–237; ср. с французским прозаическим переводом русский стихотворный: Мицкевич. Т. 3. С. 260). Что же касается предсказаний гибели Петербурга, то первые из них были зафиксированы еще при Петре в форме заклятий: «Петербургу быть пусту» (см. Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Приложение к репринтному воспроизведению. М., 1991. С. 26–27).
— среди его подданных… царит то равенство… — Ср. сходное впечатление Баранта о «равенстве в послушании абсолютному владыке» (Notes. P. 109) — диагноз, поставленный применительно к деспотическим государствам вообще, в «Духе законов» Монтескье. Ниже, в письме двадцать девятом, Кюстин сам опроверг это утверждение о равенстве подданных деспота в России (см. т. 2, с. 172).
Русское правительство — абсолютная монархия, ограниченная убийством… — Форма этого афоризма восходит к мысли Шамфора (1741–1794): «Французское правительство — монархия, ограниченная песнями» (Шамфор. Характеры и анекдоты, № 853; в подлиннике у Шамфора и Кюстина одно и то же же слово: tempcree), а содержание — к «славной шутке госпожи де Сталь» (определение Пушкина из «Исторических заметок» 1822 г.): «деспотические правительства, не ограниченные ничем, кроме убийства деспота» («Десять лет в изгнании», 1821); на тот факт, что Сталь перефразировала Шамфора, впервые указал Ю. М. Лотман (см.: Лотман. С. 364–365) Приведенную выше мысль Шамфора без ссылки на него цитирует в своем опровержении Лабенский (Labinski. P. 43). Вообще мысль об удавке как о единственном средстве «ограничить» абсолютного монарха неизменно посещала людей, побывавших при русском дворе; ср. например, письмо сардинского посланника в Петербурге Ж. де Местра сардинскому королю Виктору-Эммануилу I от 2/14 июня 1813 г.: «Здесь много говорят о всемогуществе императора российского, но забывают, что менее всего могуч тот государь, который все может <…> Султан или царь могут, если им угодно, обезглавить или наказать кнутом, и на это говорят: ах, как он могуществен; а следует сказать: ах, как он бессилен! — так как его могут на другой же день задушить» (РА. 1912. Т. 1. С. 59)
Полк кавалергардов — императрица с 1826 г. была шефом этого полка.
…Петр I пустил на позолоту дукаты… — Из книги Шницлера автор «России в 1839 году» мог бы почерпнуть более точную информацию: кирпичное Адмиралтейство было выстроено на месте каменного лишь в 1727 г., после смерти Петра, а золотом дукатов его шпиль покрыли в 1734 г. по приказу Анны Иоанновны. Адмиралтейство, которое видел Кюстин, было выстроено на основе прежнего в 1806–1823 гг. архитектором А. Д. Захаровым.
Народ здесь красив… Женщины из народа не так хороши… — Критики Кюстина, осведомленные о его сексуальных пристрастиях, нередко иронизировали над подобными оценками; меж тем и наблюдатели, не уличенные в предосудительных наклонностях, высказывали сходные суждения. О том же писал в своей книге о России Кс. Мармье (Marmier. Т. I. Р. 321), полковник Гагерн замечал: «Длинные бороды, придающие лицу мужчин характер и выражение, некоторым образом скрадывают у них безобразие, но среди простого народа не заметишь сносного женского лица: все не только безобразны, но еще и очень рано стареются» (Россия. С. 673), доктор Эжен Робер, одновременно с Кюстином побывавший в Нижнем Новгороде (см. о нем ниже, т. 2., с. 262), в своей книге о России, по словам А. И. Тургенева, хвалил «добродушие крестьян наших, но не красоту прекрасного пола» (письмо к Е. А. Свербеевой от 26 января 1841 г. — РА. 1896. № 2. С. 199)
…носят лишь кормилицы да светские женщины в дни придворных церемоний… — «Национальные» придворные костюмы, введенные Николаем I по контрасту с предыдущим царствованием, когда общий придворный стиль был максимально европеизирован, состояли из кокошников и «сарафанов с треном, расшитых золотом» (Тютчева. С. 32). Их подробное описание и указание на то, что прежде в сарафанах и кокошниках ходили только крестьянки и взятые в город кормилицы, Кюстин мог найти в книге д'Оррера «Преследования и муки католической церкви в России» (Horrer J.-M. de. Persecutions et souffrances de l'Eglise catholique en Russie. P., 1842. P. 130–131), которая была ему хорошо известна. Историю «дамского мундира» в русском стиле, введенного законом 27 февраля 1834 г., но практически появившегося уже в самом начале царствования Николая I, в 1826 г., см. в кн.: Кирсанова. С. 245–248.
…расширяющаяся кверху картонная башенка, расшитая золотом. — Кюстин описывает кокошник — старинный женский головной убор в виде высокого щитка разнообразной формы надо лбом. Николай I строго следил за единообразием формы кокошников, и когда «на большом дворцовом балу 6 декабря 1840 г. некоторые дамы позволили себе отступить от этой формы и явились в кокошниках, которые, вместо бархата и золота, сделаны были из цветов, государь тотчас это заметил и приказал министру императорского двора князю Волконскому строго подтвердить, чтобы впредь не было допускаемо подобных отступлений», вследствие чего петербургский военный генерал-губернатор Эссен заставил всех дам и девиц, к их ужасу, расписываться на листе с письменным объявлением императорской воли «в прочтении сего объявления» (Из записок М. А. Корфа // PC. 1899. № 8. С. 295).
…теперь продавать крестьян без земли запрещено. — Вопрос о запрещении продавать крестьян без земли имел долгую историю, но не был окончательно разрешен до полной отмены крепостного права: в 1812 г. было запрещено «выдавать верющие письма и совершать по ним купчие крепости на продажу людей поодиночке и без земли», но касалось это лишь продажи по доверенности; в 1820 и 1823 г. вопрос о запрещении безземельной продажи обсуждался в Государственном совете, но решения принято не было; Николай I поручил рассмотрение этого вопроса секретному комитету, созданному 6 декабря 1826 г., и в 1830 r. безземельная продажа едва не была запрещена, но дело опять-таки кончилось ничем (см.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России. СПб., 1888. Т. I. С. 494–495. Т. 2. С. 16–17). Семевский высоко оценил проницательность Кюстина, сумевшего «понять опасность безземельного освобождения» (см.: PC. 1887. № 12. С. 620). Некоторые сведения о жизни российских крестьян Кюстин мог почерпнуть из книги француза П.-Д. Пассенана «Россия и рабство в их отношениях с европейской цивилизацией» (1822); о том, что крестьяне, мечтая о свободе, полагают, что вместе с нею им дадут и землю, а когда узнают, что земля принадлежит помещикам, будут крайне разочарованы, писал и Ансело (Ancelot. P. 78).
…император становится кредитором и казначеем всех русских дворян… — Дворянский заемный банк, дававший ссуды под залог имений, был учрежден Павлом I в 1797 г. Ср. мнение историка о комментируемом пассаже Кюстина: «Это — не случайное объяснение, придуманное для любопытствующего иностранца, а официальная точка зрения. III Отделение всерьез полагало, что толчком, побудившим декабристов на террор против царской фамилии, было желание освободиться от своего кредитора. „Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, — читаем мы в официальном докладе шефа жандармов, — за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы людей 14-го, были ложные утверждения, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а царствующей фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются и от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их пережила…“» (Троцкий И. III-е Отделение при Николае I. Л., 1990. С. 23–24). На то, что обычай закладывать имения приобрел из-за мотовства дворян «важное политическое значение», довольно деликатно и туманно указывает также Ансело (Ancelot. P. 90–94)
«Русские сгнили, не успев созреть». — Фраза, приписываемая Д. Дидро, который, впрочем, от авторства отказывался (см.; Tourneux М. Diderot et Catherine II. Р., 1899. P. 582). Смысл этого утверждения был оспорен г-жой де Сталь: «Много восхваляли знаменитые слова Дидро: „Русские сгнили прежде, чем созрели“. Я не знаю мнения более ошибочного: даже их пороки, за небольшим исключением, мы должны приписать не их испорченности, но силе их нравственного закала» (Россия. С. 36). Выражение это имело популярность среди критиков России; так, согласно донесению Я.Н. Толстого, адмирал П. В. Чичагов (с 1813 г. живший вне России) в 1842 г. проповедовал в салонах, «что Россия — европейская Ирландия, что она сгнила, не созрев, и проч., и проч.» (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 194–261; донесение от 1/13 октября 1842 г.).
Не надейтесь отыскать хоть один путеводитель… — Толстой (Tolstoy. P. 56) упрекает Кюстина в незнании книги Свиньина, изданной в 1816–1818 гг. одновременно и по-французски (перевод, впрочем, аттестован Шницлером как «скверный» — Schnitzler. P. 229). В самом начале 1839 г. (рецензия на него в «Северной пчеле» напечатана 27 февраля 1839) был выпущен «Карманный указатель города Санкт-Петербурга с планом» «Manuel portatif de Saint-Petersbourg avec un plan» на двух языках — русском и французском, очевидно, ускользнувший от внимания Кюстина.
…сегодня высказывать беспристрастные суждения об этом человеке… небезопасно… — О культе Петра в николаевскую эпоху см., напр.: Аронсон М. «Конрад Валленрод» и «Полтава» // Пушкин: Временник пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Т. 2. С. 43–50, Костина Н. Г. Освещение Петра I в русской периодической печати в первые годы после 14 декабря 1825 года // Уч. зап. Горьковского гос. ун-та. 1966. Серия ист. — филолог. Вып. 78. С. 653–655; Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века. М., 1989. Следует, однако, заметить, что к одному из главных информаторов Кюстина, Баранту, восходит свидетельство о достаточно критической оценке петровского «западничества», данной Николаем I (см.: Осповат А. Л. Прения о русской столице // Лотмановский сборник. I. М., 1995. с. 478). В контексте книги Кюстина, где Петр предстает не только благотворным реформатором, но и безжалостным мучителем людей и убийцей собственного сына (см. письмо двадцать шестое), параллель между двумя императорами наполнялась далеко не только комплиментарным смыслом, на что обратил внимание Сен-Марк Жирарден в своей рецензии на книгу (статья вторая — «Journal des Debats», 24 марта 1844 г.), которую Я. Н. Толстой в своей «антикритике» («Письмо русского французскому журналисту о диатрибах французской прессы») назвал эпизодом «дуэли» между журналистом и монархом (Tolstoy. Lettre. P. 7).
…тайные любовные похождения, которые злые языки приписывают ныне царствующему императору. — Толки о волокитстве Николая Павловича, постоянно циркулировавшие в Петербурге и проникавшие даже в семейное окружение императора (см.: Сон юности. С. 95) впервые в России были опубликованы (и преувеличены) в статье Н. А. Добролюбова «Разврат Николая и его приближенных любимцев» (1855). Фактическая основа некоторых подобных слухов рассмотрена в статье: Цявловский М. А. Записи в дневнике Пушкина об истории Безобразовых // Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 240–251. Упоминания о том, что Николай I, который «долгое время был образцом супружеской верности, ныне явно пренебрегает женой» (Times, 26 октября 1837 г.), в конце 1830-х гг. появлялись на страницах враждебной России европейской прессы довольно часто. Например, осенью 1838 г. сразу несколько французских газет республиканского направления коснулись отношений российского императора с его фавориткой Амалией Крюденер, женой русского дипломата А. С. Крюденера и кузиной (по женской линии) императрицы Александры Федоровны (ср.: Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 8–9) — В этой связи Я. Н. Толстому пришлось помещать в субсидируемой им газете «La France» (28 октября 1838 г.) опровержение «коварных измышлений», которые превращают всесильного императора в «героя самого жалкого романа».
Господин Репнин управлял империей и императором… — Князь Николай Григорьевич Репнин (1778–1845). B 1816–1834 гг. — губернатор Малороссии, с 1834 г. член Государственного совета, вскоре после назначения на эту последнюю должность был уличен в присвоении казенных денег (которые, однако, потратил на постройку благотворительного Института полтавского дворянства — см.: Русский биографический словарь. СПб., 1913. Т. 16. С. 215) и 28 июня 1836 г. уволен от службы, после чего выехал за границу, где жил до 1842 г., а затем вернулся на Украину, где и скончался. Авторы антикюстиновских сочинений подчеркивали, что Репнин не управлял ни империей, ни императором, а был самым обычным губернатором. Кюстин мог слышать историю Репнина, в 1839 г. уже не являвшуюся свежей новостью, от Баранта, который в свое время (2 июля 1836 г.) доносил Тьеру: «Император только что произвел строгий и всех поразивший суд. Князь Репнин — человек, пользующийся большим уважением в армии, в правительстве, при дворе, был два года назад генерал-губернатором Украины. При принятии мер против неурожая были допущены большие беспорядки по административной части. Узнав об этом, император уверился, что в этих скандальных уступках виновен князь Репнин. Он лишил его всех должностей и учредил судебное дознание» (АМАЕ. Т. 191. Фол. 171; ср. о том же: Notes. P. 155). Барант, впрочем, интерпретирует историю Репнина иначе, чем Кюстин; для него это — проявление борьбы с коррупцией, которая, однако, ничуть не уменьшается.
…отставка… Шуазеля стала его победой… — Этьенн Франсуа, герцог де Шуазель (1719–1785), государственный секретарь по иностранным делам в 1758–1770 гг. благодаря покровительству фаворитки Людовика XV г-жи де Помпадур пользовался огромной властью; денежные затруднения государственной казны из-за больших военных затрат вкупе со смертью г-жи де Помпадур стали причиной его отставки; он удалился в свое имение Шантелу, немедленно сделавшееся центром оппозиции, и вскоре получил дозволение вернуться в Париж, где, однако, активной политической деятельности уже не вел.
Они обожают императора… — Ср. эпизод из жизни русского двора, который по ходу чтения «речей, пересказываемых г-ном де Кюстином», припомнила герцогиня де Дино: русская родственница при прощании сказала герцогине, что у той сегодня «императорское лицо» и в ответ на недоумение герцогини пояснила: «Когда в Петербурге у кого-нибудь особенно доброе лицо, мы называем его императорским» (Dim. P. 278; запись от ад мая 1843 г.) Обожание императора Николая Павловича являлось существенным атрибутом социального этикета буквально всех сословий; столичной и провинциальной бюрократии (многочисленные свидетельства на этот счет содержит, к примеру, обширная переписка А.Я. и К.Я. Булгаковых), гвардии (см. в особенности «Отец Сергий» Л. Н. Толстого), художественной интеллигенции (см., в частности: Каменская М. Воспоминания. М., 1991 С. 165–166), духовенства, купечества и простолюдинов. Возникновению этого культа много способствовала сама наружность императора, которая «сделалась, так сказать, легендарной по всей России; он представлялся народу чем-то вроде сказочного богатыря» (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 419)
…то непременно искусает. — Примечание Кюстина к изданию 1854 г. (Крымская война была уже в разгаре): «Автор и сам не подозревал, насколько верны эти слова».
…лейб-медика… несмотря на его русское происхождение… — В 1829–1839 гг. лейб-медиком Николая I состоял Николай Федорович Арендт (1785–1859), происходивший из давно обрусевшей немецкой семьи.
Граф Воронцов — Иван Илларионович Воронцов-Дашков (1790–1864), к которому у Кюстина имелось рекомендательное письмо от русского посла в Париже графа Палена.
…представлюсь ему на балу. — Представление состоялось перед балом.
14 июля 1839 года… — По старому стилю 2 июля.
…свадьба сына Евгения де Богарне… — Жених великой княжны Марии Николаевны, герцог Максимилиан Лейхтенбергский (1817–1852), был сыном принцессы Августы Баварской и Евгения де Богарне (1781–1824). Следовательно, он приходился внуком виконту Александру де Богарне (1760–1794), первому мужу императрицы Жозефины и возлюбленному Дельфины де Кюстин (см. примеч. к наст. тому, с. 47 и 49). Евгений Богарне, пасынок Наполеона и его ближайший сподвижник, носивший в эпоху Империи титул вице-короля Италии, был женат на баварской принцессе Августе и после 1815 г. удалился в Баварию, где получил от своего тестя Максимилиана I титул герцога Лейхтенбергского. На его сына падал, таким образом, дальний отсвет славы Наполеона, что возвышало юного герцога в глазах российского императора, поклонника французской армии (см. признание Николая I французскому дипломату Кюсси: «Я всегда был и остаюсь величайшим поклонником французской армии. Мы не раз себе в ущерб учились уважать ее; а какие в ней солдаты!» — Cussy F. de. Souvenirs. P., 1909 Т. 2. Р. 276). Царь высоко ценил «имена, напоминающие об эпохе Империи» (Souvenirs. Т. 6. Р. 626), и лично отца жениха, Евгения Богарне, за «рыцарский характер» и «верность, не пошатнувшуюся даже в несчастии» (Сок юности. С. 92). «Наполеоновская» тема получила любопытное продолжение в 1852 г., после смерти герцога Лейхтенбергского; жалея молодую вдову с шестью детьми, управляющий III Отделением Л. В. Дубельт записал в дневник: «Дай Бог! чтобы она опять, через год или два вышла замуж и чтобы новые узы утешили ее и государя. Вот бы ей муж Людовик Наполеон» (Российский архив. М., 1995. Т. 6. С. 139). Выбор жениха для великой княжны из числа потомков Наполеона был демонстративен и подчеркивал отчуждение Николая от Орлеанской династии, правившей Францией, — тем более, что в 1837 г. среди возможных супругов Марии Николаевны обсуждалась и кандидатура старшего сына Луи-Филиппа, герцога Орлеанского (см.: АМАЕ. Т. 192. Fol. 226). Однако решающим фактором для Николая I явилось согласие жениха переехать на жительство в Россию, покидать которую его дочь решительно отказывалась (см.: Сон юности. С. 102). В связи со свадьбой герцог Лейхтенбергский стал российским подданным с титулом императорского высочества; в манифесте императора по случаю бракосочетания великой княжны значилось: «Мы утвердим местопребывание ее императорского высочества с супругом ее в России» (Северная пчела. № 146. 4 июля 1839). В обществе отношение к этому браку было скорее скептическое. «Когда я думаю, что это будет первая свадьба в императорском семействе, что ангела красоты и добродетели, любимую дочь императора хотят выдать за сына частного лица, отпрыска не слишком знатного рода, возвысившегося исключительно благодаря узурпации, моя национальная гордость страдает, и я тщетно пытаюсь найти оправдания этому выбору», — писала 18/30 ноября 1838 г. русская католичка С. П. Свечина жене русского вице-канцлера графине Нессельроде (Lettres et papiers du chancelier comte de Nesselrode. P., 1908. Т. 7. P. 278–279). Отчет Третьего Отделения за 1839 год отмечал, что «сначала в публике не одобряли брак русской царевны с лицом, напоминающим России о ее бедствиях в 1812 г., и брак сей почитали ниже достоинства нашего царствующего дома» и «ропот умолк», лишь когда в народе узнали, что великая княгиня «и по замужестве останется в кругу своего августейшего семейства» (ГАРФ. Ф. 109. On. 223. № 4. Л. 138 об.). Недовольны были и в Германии: «Подлая берлинская свора во главе с моим шурином Карлом без умолку позорят бедную Мари и кричат о мезальянсе и скандальности подобного брака», — возмущался Николай в письме к жене 17/29 мая 1839 г. (Schiemann. S. 494). Осуждала Николая не только родня жены, но и его собственная сестра, великая герцогиня Веймарская Мария Павловна (см.: РА. 1875. Т. 2. С. 348) и его сын и наследник Александр Николаевич «тоже не видел ничего хорошего» в этом мезальянсе (Сон юности. С. 103). Однако была у этого брака и другая сторона, которая импонировала наблюдателям, лишенным аристократических предрассудков, — он был «основан на свободном взаимном чувстве» (Варнгаген). Петербургские слухи гласили: «Император уже теперь любит герцога Лейхтенбергского как родного сына и охотно уступил воле великой княжны, которая еще в двенадцать лет сказала, что не покинет Россию, и принималась плакать, лишь только с нею заводили разговор о замужней жизни вне отечества. Козловский уверяет, будто сказал императрице: „Во дворце вашего императорского величества недоставало идиллии, но теперь вы ее получили“» (А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу, 25 мая / 6 июня 1839 г. — РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 3 об.). Брак Марии Николаевны оказался, однако, не очень счастливым: еще при жизни мужа она влюбилась в графа Г. А. Строганова, с которым в 1854 г. обвенчалась тайно от отца. Толки о разногласиях среди супругов начались вскоре после свадьбы. 27 сентября 1839 г. А. И. Тургенев сообщал из Петербурга брату Н. И. Тургеневу о том, что слышал от великого князя Михаила Павловича: «герцогиня Лейхтенбергская страдает от своего нового состояния (Лейхтенбергский не согласился, чтобы детей его воспитывали в греческой вере, и объявил об этом в самый день свадьбы; надеялись, что он уступит, но надежды не сбылись)» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 52 об.; подл. по-фр.).
С. 162. Живот можно замаскировать, но нельзя уничтожить. — Очевидцы свидетельствали, что Николай I реагировал на этот пассаж Кюстина очень эмоционально. По одной версии, император развеселился: «Читали ли вы Кюстина? — спросил он после обеда. — Живот можно замаскировать, но нельзя уничтожить, — повторял он, оглядывая самого себя и смеясь от всего сердца. Орлов сказал мне, что эта фраза весьма забавляет императора» (письмо австрийского посланника в Петербурге графа Фикельмона своей невестке графине Тизенгаузен от 23 сентября 1843 г. — Sonis F. de. Lettres du comte et de la comtesse de Ficquelmont a la comtesse Tiesenhausen. P., 1911. P. 54). По другой — менее достоверной — версии, император разгневался (см.; Головин И. Записки. Лейпциг, 1859. С. 94)
Император Александр был… иногда неискренен… — Характеристика, восходящая к знаменитому высказыванию Наполеона, назвавшего Александра хитрым «византийцем» (см.: Las Cases E. Memorial de Sainte-Helene. P., 1968. P. 182; первое изд. — 1823). Кюстин цитирует эти слова со ссылкой на Наполеона ниже.
Императрица… так слаба, что, кажется, не имеет сил жить: она чахнет, угасает… — Во второй половине 1839 г. императрица Александра Федоровна (1798–1860) перенесла тяжелую болезнь: «Она страдала легкими, и ей было запрещено не только выезжать, но много принимать у себя» (Сон юности. С. 115). «Императрица все нездорова, — писал А. И. Тургенев Н. И. Тургеневу 15/27 сентября 1839 г. — она простудилась от парижских башмачков и от танцев. О ней все жалеют, и я в особенности почти искренно. Она исчезает, хотя это состояние может продлиться. Кашель сошел в грудь (да к тому же у ней какой-то понос и часто возвращается). Боятся, что потеря эта может изменить к худшему еще характер государя. Кто ему ее заменит в домашней жизни? Детей переженит и выдаст замуж, но дети — не жена, которую он очень любит. Горизонт здешней жизни может еще более померкнуть» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 41 об.). Французский посол Барант 28 сентября 1839 г. докладывал в Париж маршалу Сульту: «Императрица была тяжело больна. Теперь ей лучше, но состояние ее все равно внушает тревогу» (АМАЕ. Т. 195. Fol. 134); a 12 октября 1839 г. уточнял: «Императрица чувствует себя гораздо лучше. Она оправляется от раздражения в груди, внушавшего самые серьезные опасения. Но возможно ли излечение от той слабости и того бессилия, в какие она, судя по всему, впала? Это пока сомнительно» (АМАЕ. Т. 195. Fol. 151). Только совершенной невинностью Б. Парамонова по исторической части можно объяснить его трактовку этого сюжета: императрица якобы была совершенно здорова, Кюстин же так старательно подчеркивал ее болезненность исключительно потому, что сам был неравнодушен к императору и подсознательно желал устранить соперницу (см.: Звезда. 1995. № 2. С. 185).
…от потрясения, которое пережила в день вступления на престол… — События 14 декабря 1825 г. произвели на Александру Федоровну такое сильное действие, что она заболела нервным расстройством, последствия которого давали о себе знать до конца ее дней.
…императору — слишком много детей. — Александра Федоровна родила четырех сыновей: Александра (1818–1881), Константина (1827–1892), Николая (1831–1891) и Михаила (1832–1909) и трех дочерей: Марию (1819–1876), Ольгу (1822–1892) и Александру (1825–1844)
…сказала одна польская дама… — Ж.-Ф. Тарн предполагает (не приводя, впрочем, аргументов), что этой дамой была княгиня Анна Чарторыйская (урожд. Сапега; 1796–1864), жена лидера аристократического крыла польской эмиграции в Париже князя Адама Чарторыйского.
…император запрещает русским путешествовать… — Заграничные паспорта выдавались с разрешения императора людям благонадежным и способным объяснить цель поездки (например, для лечения), да и то если политическая ситуация была благоприятной. Ср., например, типичный эпизод николаевского царствования: «Доктора сперва разными лекарствами меня пичкали и, наконец, объявили, что мне необходимо ехать в Карлсбад. Д. Н. Блудов выхлопотал мне, конечно, не без большого труда, дозволение мне ехать за границу, потому что вследствие июльской революции <1830 г.> во Франции и последовавших затем беспорядков и возмущений в Польше и Германии император почти никому не разрешал отъезда в чужие края» (Кошелев А. И. Записки. М., 1991). Из французской прессы Кюстин мог знать, что русское правительство постоянно подозревало подданных в желании обманом нарушить этот запрет; так, 30 декабря 1837 г. газета «Constitutionnel» сообщала: «Император, сочтя, что русские и польские дворяне нарочно записываются купцами, чтобы с большей легкостью получать заграничные паспорта, издал специальный указ о том, что всех дворян, даже если они числятся в списке купцов первой гильдии и платят подати как купцы, при испрашивании ими заграничных паспортов следует рассматривать как дворян, каковые могут получить эти паспорта лишь с высочайшего соизволения». Первый секретарь французского посольства в Париже Серее отмечал в августе 1835 г., что под давлением общественного мнения император «сузил сферу действия этой запретительной меры, распространив ее на одну Францию», и что указ о запрещении выезда за границу «постоянно нарушается бесчисленными исключениями» (АМАЕ. Т. 190. Fol. 161). Тем не менее официальных послаблений в этой области не происходило. Уже после выхода книги Кюстина, 15 марта 1844 г. был издан указ «О дополнительных правилах на выдачу заграничных паспортов», еще более ужесточивший эту процедуру: «Всякий платит сто рублей серебром за шесть месяцев пребывания за границею. Лицам моложе двадцати пяти лет совсем воспрещено ездить туда.»
…в том виде, в каком существовал при императрице Елизавете. — Зимний дворец в том виде, в каком видел его Кюстин (и в каком он существует и поныне), — это пятый вариант дворца, построенный в 1754–1762 гг. в царствование Елизаветы Петровны (1709–1761), императрицы с 1741 г. архитектором В. В. Растрелли. К 1839 г. изменился также цвет дворца: из зеленовато-белого он был перекрашен в бело-желтый цвет (см.: Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Приложение к репринтному воспроизведению. М., 1991. С. 93)
— снискала незаслуженную славу благодаря шарлатанской гордыне воздвигнувшей ее женщины… — Имеется в виду Екатерина II, имя которой запечатлено в надписи на постаменте «Медного всадника»: «Петру Первому Екатерина Вторая».
дворец, Сената и другие подражания языческим храмам, в которых, впрочем, размещается военное министерство… одну-единственную площадь… — Хотя Дворцовая и Сенатская (иначе Петровская) площадь достаточно удалены друг от друга и ныне представляют собой самостоятельные образования, в начале XIX века все пространство от Зимнего собора до Исаакиевского дворца воспринималось как единое целое (см.: Schnizler. P. 226). Ниже Кюстин дословно повторяет описание этой триединой площади — «Петровской, Исаакиевской и площади Зимнего дворца», — данное Шницлером. Именуя Сенат «подражанием языческим храмам», Кюстин, очевидно, имеет в виду восьмиколонные лоджии коринфского ордера, украшающие его фасад, равно как и фасад Синода. В том же стиле ампир, использующем в выборе форм и декора наследие императорского Рима и древнегреческой архаики, выполнено и здание Главного штаба (построено в 1819–1829 гг. архитектором К. Росси), где размещались многочисленные министерства.
Северные пустыни покрываются статуями и барельефами… — Ср. сходное впечатление от тогдашнего Петербурга русского старожила: «Двое маршалов — перед Казанским собором; велико, и пространно, и пустынно» (А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу, 12/24 августа 1839 г., Петербург — РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 22). О Казанском соборе и установленных перед ним статуях Кутузова и Барклая де Толли см. примеч. к наст. тому.
Византий — первоначальное название Константинополя.
…в том, чтобы, худо ли, хорошо ли, подражать другим народам… — Мысль о способности к подражанию как одной из центральных черт русского национального характера, — непременный атрибут французских «отчетов» о путешествии в Россию конца XVIII — начала XIX вв.: ср., например, в «Путешествии в Сибирь» Шаппа д'Отроша (1768): «У русских воображение обнаружить почти так же трудно, как и гений, зато они наделены исключительной способностью к подражанию» (Voyage. P. 1175). B «Секретных записках о России» (1800) Ш.Ф.-Ф. Массона: «Русский характер, сказал кто-то, состоит в том, что у русских нет никакого характера, но зато есть восхитительная способность усваивать себе характер других наций. <…> Русский дворянин, единственный представитель русской нации, которого можно встретить за границей и с каким можно свести знакомство у него на родине, кажется, создан нарочно для того, чтобы усваивать себе взгляды, нравы, повадки и языки других народов. Он способен быть легкомыслен, как французский щеголь прежних лет, музыкален, как итальянец, рассудителен, как немец, оригинален, как англичанин, низок, как раб, и горд, как республиканец. Он способен менять вкусы и характер так же легко, как и моды, и эта гибкость органов и ума есть бесспорно его отличительная черта» (Voyage. P. 1187), или в «Десяти годах в изгнании» г-жи де Сталь: «Гибкость их природы делает русских способными подражать во всем другим народам. Сообразно с обстоятельствами они могут держать себя как англичане, французы, немцы, но никогда они не перестают быть русскими…» (Россия. С. 30); сходные мысли высказывает и Ансело (см.: Ancelot. P. 231–232). Больше того, если Ж.Ж. Руссо в «Общественном договоре» (кн. 2, гл. 8) утверждал, что подражательность лишит русских силы и приведет Россию к утрате самостоятельности не только культурной, но и политической, некоторые авторы видели в подражательности залог грядущей мощи России: «Русским предстоит многое копировать, многому учиться. Им незачем заниматься изобретениями, ибо гораздо больше пользы доставят им подражания; они поступают очень верно, когда призывают к себе иностранцев, с которых берут пример и у которых перенимают новые для себя обыкновения. Лишь овладев всеми сокровищами, какими богаты соседние страны, Россия сможет заняться отделкой и усовершенствованием деталей» (Фабер Г.-Т. Безделки. Прогулки праздного наблюдателя по Санкт-Петербургу//Новое литературное обозрение. 1994. № 4. с. З). Подчас сами русские соглашались с подобными определениями и даже гордились ими (см. в дневнике Гагерна его беседу с воспитателем цесаревича генералом Кавелиным, заверявшим гостей, что главный талант русской нации — «гений подражания» — Россия. С. 686). Однако авторы антикюстиновских брошюр были иного мнения; Лабенский указывал на то, что подражание — не прерогатива русских: греки подражали египтянам, римляне — грекам, французы — понемногу всем европейским нациям: «Отнимите у французской цивилизации то, что она заимствовала у греков и римлян (начиная с языка), отнимите у нее то, что она почерпнула у арабов, испанцев, итальянцев, немцев и англичан, — и посмотрите, к чему сведутся собственные ее изобретения» (Labinski. Р. 59–60).
Ледяной дворец был воздвигнут зимой 1740 г. между Адмиралтейством и Зимним дворцом по приказу не Елизаветы, а Анны Иоанновны, для потешного праздника — женитьбы шута императрицы, князя М. А. Голицына, на калмычке Бужениновой.
…не испытывали один к другому ни малейшей приязни. — Можно полагать, что Николай I, внешне чтивший память «нашего ангела» Александра Павловича и увековечивший эту память в Александрийской колонне, испытывал к нему более сложные и не всегда благодарные чувства. Об этом, впрочем, можно судить только по косвенным данным. См., напр., фразу Бенкендорфа в разговоре с П.А. Вяземским: «Я сказал императору, что ваши ошибки были ошибками, свойственными всем нам, всему нашему поколению, которое прежнее царствование ввело в заблуждение», приведенную в письме Вяземского к жене от 12 апреля 1830 г. (Звенья. М., 1936. Т. 6. С. 234).
…более немец, нежели русский. — Русской среди предков Николая I была лишь прабабка Анна Петровна, дочь Петра I и мать Петра III, все остальные были уроженцы немецких княжеств (впрочем, ходили слухи, что Екатерина родила Павла не от Петра III, а от графа Салтыкова, или вообще родила мертвого ребенка, которого подменили крестьянским сыном).
Император беспрестанно путешествует… — Эту страсть с неодобрением отмечали французские дипломаты; Барант 12 ноября 1837 г. доносил тогдашнему главе кабинета графу Моле: «Страна не имеет от этого <стремительных переездов> императора) никакой пользы. Огромные траты обременяют бюджет, и без того неспособный удовлетворить все нужды. Никто, даже среди представителей образованного сословия, не видит у этих путешествий иной причины, кроме настоятельной потребности в новых впечатлениях и физической деятельности. Его главной страстью была армия, за что он и получил прозвище Король-Сержант.»
…Петербург создавали люди богатые… — К аналогичному выводу прежде Кюстина пришел Г.-Т. Фабер: «Повсюду заметно, что в Петербурге все клонится к удовлетворению нужд одного-единственного класса — класса богачей. Это совершенно естественно: в северной столице раньше других обосновались люди с большими состояниями, родовитые помещики, придворные. Первыми поселились в Петербурге помещики и их крепостные. Однако поскольку последних в расчет не брали, для них в городе ничего не строили» (Фабер Г.-Т. Безделки…//Новое литературное обозрение. 1993 № 4. С. 358).
Борьба — это школа Провидения. — Примечание Кюстина к изданию 1854 г. «Это следует отнести к полудиким народам, которые России, кажется, призвана включить в свою политическую сферу, дабы привить им зачатки цивилизации».
…было бы весьма предусмотрительно… поставлять русским топливо… Тогда бы северяне меньше жалели о солнце. — Намек на опасность завоевательных войн, которые Россия начнет вести, повинуясь извечной тяге северных народов на юг.
…составляют едва треть от общего населения города. — Цифры, возможно, восходящие к Шницлеру, который, со ссылкой на русские газеты, пишет, что в 1828 г. в Петербурге проживало всего 422 166 душ, из них 297 445 мужчин, а в 1833 г. — соответственно 445 135 и 291 290 (Schnitzler. P. 284). Еще ближе к утверждению Кюстина те цифры, которые приведены в отчете санкт-петербургского обер-полицмейстера за 1838 год; согласно этому документу, в Петербурге на 333 669 мужчин приходилось всего 136051 женщина (Северная пчела, 5 января 1839 г.).
Я никогда не видел, чтобы… так уважительно обходились друг с другом. — Возможно, на Кюстина это произвело впечатление по контрасту с парижскими нравами, которые В. В. В. (В. М. Строев), фельетонист «Северной пчелы» (впрочем, не слишком доброжелательный) описывает так: «На грязных бестротуарных улицах теснится неопрятный народ в запачканных синих блузах, в нечищенных сапогах, в измятых шляпах, с небритыми бородами; он валит толпою, как стена, и не дает никому дороги. <…> Неучтивость (говорю об улицах) дошла теперь до того, что все толкаются и никто не думает извиняться» (Северная пчела, 10 марта 1839 г.)
Петергоф, 23 июля… — По старому стилю 11 июля.
…но дает понять вельможе… — Примечание Кюстина к изданию 1854 г.: «Мы пользуемся этим словом, потому что не притязаем на создание слов несуществующих; однако не следует забывать, что в России слова значат не то, что в других странах. Там, где недостает свободы, нет и истинного величия: в России есть люди титулованные, но нет людей благороднорожденных».
Император Николай не первый прибегнул к подобному плутовству… — Обычай собирать «весь Петербург» на петергофский праздник в начале июля восходил к Александру I, который учредил эти празднества в честь своей матери, императрицы Марии Федоровны.
Сады Армиды — традиционное литературное сравнение, восходящее к «Освобожденному Иерусалиму» Т. Тассо (1580; песнь XVI); в своих зачарованных садах волшебница Армида колдовством удерживала рыцаря Ринальда.
Екатерина открывала школы… школы я учреждаю не для нас, а для Европы… — Созданная в 1782 г. «Комиссия об учреждении народных училищ» выработала через четыре года «Устав о народных училищах», утвержденный императрицей, согласно которому в губернских и уездных городах предполагалось открыть соответственно главные и малые училища; большой популярностью училища эти в самом деле не пользовались, и власти вынуждены были даже вербовать туда учеников принудительно. Близкие мысли об опасностях, которыми чревато просвещение русского народа, высказывал Жозеф де Местр в 1810 г. в «Пяти письмах о народном образовании в России», адресованных министру просвещения графу А. К. Разумовскому и распространявшихся в списках среди русских католиков, и в «Четырех главах о России»: «Дадим свободу мысли тридцати шести миллионам людей такого закала, каковы русские, и — я не устану это повторять — в то же самое мгновение во всей России вспыхнет пожар, который сожжет ее дотла» (Maistre J. de. Quatre chapitres sur la Russie. P., 1859. P. 22; эта работа, написанная в начале 1810-x гг., была впервые опубликована только в 1859 г.), см. (Степанов М., Шебунин А. Н. Жозеф де Местр в России // ЛН. Т. 29/30. М., 1937. С. д06-602). Николай I разделял эти опасения и, по свидетельству Баранта, «был озабочен нежелательными последствиями, какие излишняя образованность приносит средним классам, порождая в них тщеславие, зависть, уничтожая всякую иерархию, рождая невостребованные способности и тем умножая гибельную праздность. „Следует, — говорил император, — учить каждого тому, чем он будет заниматься на уготованном ему поприще“» (Notes. P. 80).
…обделены подлинным счастьем… у русских же оно невозможно вовсе. — Комментарий Лабенского: «Если верить г-ну де Кюстину, тень смерти и страшный могильный покой царят во всей России
Наградой Гуровскому послужило разрешение вернуться в Россию, однако служба в провинциальных русских городах не принесла ему ни удовлетворения, ни повышения по службе, и в 1844 г. он бежал из России, в 1848 г. выпустил в Италии книгу о панславизме, а кончил жизнь в США, куда эмигрировал в 1849 г. После выхода „России в 1839 году“ начали циркулировать слухи о том, что Адам Гуровский „сообщил некоторые подробности Кюстину, дабы отомстить русскому правительству за свой неуспех“ (А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу, 21 июля / 3 августа 1844 г. — НЛО. С. и3). Однако недавно опубликованное письмо Кюстина к Адаму Гуровскому от 31 августа/12 сентября 1839 г. из Петербурга, где маркиз высказывает сожаление о том, что ему не удалось повидать Гуровского в России, окончательно опровергает эту версию (см.: НЛО. С. 129). Гораздо более близким было знакомство Кюстина с младшим братом Адама, Игнацием. Познакомившийся с маркизом в 1835 г., юный поляк жил в его доме на правах любовника несколько лет, до тех пор, пока — уже после поездки Кюстина в Россию — не влюбился в испанскую инфанту Изабеллу, дочь инфанты Луизы-Шарлотты и инфанта Франсиско де Пауло, брата Фердинанда VII и Дона Карлоса, которую 8 мая 1841 г. похитил из монастыря, куда ее поместили родные (заметим, что инфанта была самая натуральная, а не „какая-то девка“ по прозвищу Infanta, как полагает Б. Парамонов — Звезда. 1995). Влюбленные бежали в Бельгию, где поженились, и впоследствии инфанта родила Игнацию девять детей. Одной из целей поездки Кюстина в Россию было желание замолвить слово за Игнация перед императором и упросить его, чтобы он возвратил младшему Гуровскому конфискованное у него после восстания поместье в Польше. Несмотря на ходатайства Кюстина и баронессы Фредерике (ближайшей подруги императрицы), поместье Гуровского в октябре 1841 г. все же было конфисковано окончательно — вероятно, на решение императора повлиял скандал с похищением инфанты, прогремевший на всю Европу. Критики Кюстина были склонны связывать недоброжелательность его книги с неудачей ходатайства за Игнация Гуровского (см.: Gretch. P. 10) и ставить писателю в вину его „противоестественные“ отношения с молодым поляком (Я. Н. Толстой сразу по выходе „России в 1839 году“ доносил Бенкендорфу: „Он <Кюстин> прибыл в Россию с тем, чтобы выпросить прощение для г-на Гуровского, того самого, который похитил испанскую принцессу <…> Этот г-н Гуровский внушил г-ну де Кюстину гнусную страсть; он жил в его доме, распоряжался всем, как хозяин, и всецело подчинил покровителя своему влиянию: здесь его прозвали маркизой де Кюстин“- ГАРФ. Ф. 109. CA. Оп. 4. № 192. Л. 64; подл. по-фр.). Добавим, что за Гуровского просил не один Кюстин, но и П. Б. Козловский; в сохранившемся письме к нему от 10/22 июля 1839 г. чиновник Коллегии иностранных дел Григорий Петрович Волконский (сын министра двора П. М. Волконского) обсуждает способы добиться удовлетворения прошений трех поляков, о которых ходатайствует Козловский, причем имя одного из них — граф Гуровский (см.: BN. JVAF. № 16607. Fol. 333). Козловский по праву пользовался репутацией заступника гонимых поляков, однако совпадение дат позволяет предположить, что в данном случае он действовал не по собственной инициативе, а по просьбе Кюстина.
Слушала она меня с большим вниманием. — Некоторые читатели и критики Кюстина считали сцену в коттедже вымышленной или ненатуральной. Так, Сен-Марк Жирарден в первой части своей рецензии (Journal des Debats, 4 января 1844 г.) называет любезное обращение императрицы и цесаревича с Кюстином комедией, какую, по словам самого Кюстина, всегда разыгрывают перед иностранцами русские, причем комедией „стол“ ловкой, что она ввела в заблуждение и Кюстина» (утверждение это было оспорено Я. Н. Толстым в брошюре «Письмо русского к французскому журналисту о диатрибах антирусской прессы» — Tolstoy. Lettre. P. 12–13). Тем не менее известно, что Кюстин в самом деле обсуждал с императрицей судьбу братьев Гуровских, в частности Адама. В письме к Адаму от З1 августа/12 сентября 1839 г. он пересказывает слова императрицы: «Мы многого ждем от графа Адама Гуровского теперь, после того как он образумился и обратился на путь истинный» (Forycki R. Miedzy apostazja a palinodia polityczna; hrabia Adam Gurowski i markiz de Custine//Blok-Notes Muzeum Literatury im. A. Mickiewicza. Warszawa. 1991. № 10. S. 320).
Я встречал его недавно в Эмсе… — Из письма Кюстина к Софи Гэ от 12 июня 1839 г. из Эмса известно, что И. Гуровский, приехавший в Эмс с английским паспортом, боялся столкнуться с кем-то из русских и потому сразу по приезде русского цесаревича со свитой почел за лучшее уехать в Бельгию; поэтому Ж.-Ф. Тарн называет упоминание о встрече великого князя с Гуровским неточностью (см.: Tarn. P. 5 3), однако не исключено, что краткая встреча все-таки состоялась. Летом следующего, 1840 года в Эмсе, когда Кюстин еще раз увиделся с российской императрицей (см. примеч. к наст. тому, с. 263), Гуровский снова находился при нем и «порхал подле русских красавиц, которые, впрочем, весьма некрасивы» (Revue de France. 1934. Aout. P. 740).
Кому нужен нынче в России поляк…? — Император не доверял полякам, даже когда они изъявляли ему свою покорность, и на вопрос Баранта, не пытаются ли польские изгнанники вымолить у него прощение и вернуться на родину, отвечал: «Нет, благодарение Богу; это была бы покорность неискренняя; от них ничего хорошего ждать не приходится», — хотя, впрочем, тут же припомнил нескольких поляков, которые, «добившись права возвратиться, вели себя отменно и служили с усердием» (Souvenirs. Т. 5. Р. 49н; донесение от 6 ноября 1836 г.). Такое отношение Николая I к полякам находило отражение во французской прессе: газета «Commerce» 8 февраля 1838 г. пересказывала, якобы со слов Баранта, реплику императора в ответ на ходатайство за какого-то поляка-эмигранта: «У меня и так слишком много поляков; их у меня полно в армии, среди чиновников, а между тем ни один не внушает мне доверия. — Возьмите, например, моего обер-егермейстера графа Браницкого; его мать — племянница Потемкина, его отец был повешен поляками; он владеет в России миллионным состоянием, и несмотря на все это, он отдал бы половину своего состояния за то, чтобы послать меня ко всем чертям». Подозрения императора были далеко не всегда неосновательны; они оправдались, например, в случае с братом Игнация Гуровского, Адамом. «Характер поляков, — утверждал Отчет Третьего Отделения за 1844 год, — ясно выразился в графе Адаме Гуровском, который вместе с другими участвовавшими в польском мятеже удалялся за границу и в 1835 г. получил всемилостивейшее дозволение возвратиться в Россию; здесь он удостоен был многих монарших милостей, но, невзирая на это, в апреле 1844 г. скрылся за границу! Таковы почти все поляки: сколько ни изливают на них милостей, они все смотрят врагами России!» (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 9)
Ораниенбаум — местность, где в конце XVII века находилась мыза Теирис, подаренная в начале XVIII века Петром I Александру Даниловичу Меншикову (1673–1729), который в 1710 г. начал строить здесь Большой дворец, в 1727 г., после ареста и ссылки владельца отошедший вместе с территорией в казну. В 1743–1761 гг. Ораниенбаумский дворец был резиденцией великого князя Петра Федоровича (будущего императора Петра III); с 1831 г. стал летней резиденцией великого князя Михаила Павловича и его жены.
…развалины маленькой крепости, из которой Петра III вывезли в Ропшу… — Во второй половине 1658 г. в Ораниенбауме возник небольшой военный городок — Петерштадт. В центре его была выстроена земляная крепость с пятью бастионами, а внутри нее — каменный двухэтажный дворец и несколько служебных построек. Если эти последние были разобраны в конце XVIII в., а земляные укрепления снесены в начале XIX в., то дворец Петра III сохранился до наших дней. Во дворце в Ропше император Петр III, низложенный Екатериной II 28 июня 1762 г., был 6 июля 1762 г. убит Алексеем Орловым.
Рюльер Клод Карломан де (1735–1791) — французский поет и историк, в 1760 г. прибывший в Петербург в качестве секретаря французского посольства при после бароне де Бретее и ставший свидетелем переворота 1762 г., приведшего Екатерину к власти. По возвращении во Францию, в 1768 г., Рюльер получил заказ написать в наставление дофину, будущему королю Людовику XVI, историю смут в Польше; русский двор предлагал ему большие деньги за то, чтобы он отказался от этой работы, но Рюльер отверг посулы, обещав лишь ничего не публиковать до смерти Екатерины II, и в самом деле полностью «История анархии в Польше и раздробления этой республики» была издана лишь в 1807 г.; тем не менее фрагменты из нее были читаны в парижских салонах и даже открыли их автору путь во Французскую академию (1787); к книге о Польше примыкает сочинение, которое цитирует Кюстин: «Анекдоты о перевороте в России» (изд. 1797; рус. пер. см. в кн.: Россия XVIII глазами иностранцев. Л., 1989), которое цитирует Кюстин и которое рисует перед читателем картину государства, где всеми владеет страх и где деспотическая власть беспощадно угнетает всех подданных. В цитируемом Кюстином отрывке из Рюльера упомянуты: княгиня Екатерина Романовна Дашкова (1744–1810), сподвижница Екатерины II во время переворота; Григорий Николаевич Теплов (1717–1779) — секретарь Екатерины II; князь Федор Сергеевич Барятинский (1742–1814) — поручик лейб-гвардейского Преображенского полка, впоследствии обер-гофмаршал Екатерины; граф Никита Иванович Панин (1718–1783) — дипломат, воспитатель великого князя Павла Петровича; Григорий Александрович Потемкин (1739–1791), впоследствии светлейший князь Таврический и фаворит императрицы.
— тот… что утаил записку княгини Дашковой… — Намек на эпизод, рассказанный Рюльером ранее: накануне переворота 1762 г. княгиня Дашкова написала Екатерине записку: «Приезжай, государыня, время дорого» и послала ее с Орловым, а тот, «думая присвоить в пользу своей фамилии честь революции имел дерзкую хитрость утаить записку княгини Дашковой и объявил императрице: „Государыня, не теряйте ни минуты, спешите!“» (Россия XVIII века глазами иностранцев. Л., 1989. С. 289).
…некто Потемкин, семнадцати лет от роду. — Формулировка, дословно повторяющая фразу из письма Екатерины II к Понятовскому от 2 августа 1762 г., посвященного событиям 6 июля. Потемкин (которому было в то время 23 года) конвоировал карету Петра III из Ораниенбаума в Петергоф и был в Ропше в день гибели «бывшего императора», однако при кончине его, по-видимому, не присутствовал (см.: Русский биографический словарь. СПб., 1905. Т. 14. С. 650).
…беседок, в которых императрица Екатерина назначала любовные свидания… — Интенсивное строительство в Ораниенбауме шло в первые годы царствования Екатерины II: в 1762 г. к юго-западу от Большого (Меншиковского) дворца началось строительство «Собственной дачи» императрицы, в состав которой входили Китайский дворец и обширный парк; строительство велось десять лет, а затем интерес императрицы к этим местам несколько охладел.
Петербург, 29 июля… — По старому стилю 17 июля.
…о каких не имеют представления ни в одной другой стране. — Примечание Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «См. брошюру г-на Греча».
…какая здесь в чести, — это такт. — Примечание Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «См. господина Греча».
Нам его тайно продала полиция… — Комментарий Греча: «Трупы, подобранные на улице и в других местах, предоставляются полицией Медицинской Академии бесплатно; население Петербурга так велико, что трупов здесь предостаточно, и никто не дал бы за мертвое тело и сантима» (Gretch. P. 63).
Берк Уильям (1792–1829) — англичанин, который в конце 1820-x гг. убивал людей, чтобы поставлять трупы в анатомические театры, и сеял страх по всей Англии: люди боялись быть «беркированными».
…напоминает свод законов Ивана Грозного. — Имеется в виду судебник Ивана IV (1550), утвержденный первым на Руси Земским собором и сулящий смертную казнь «тем, кто поднимет руку на государя, бунтовщикам, предателям, поджигателям, богохульникам, убийцам, разбойникам, фальшивомонетчикам и главарям банд», а наказание кнутом — «обыкновенным ворам» (Schnitzler J.-H. Essai d'une statistique generale de д'Empire de Russie. P, 1829. P. 274).
— им известны все произведения нашей литературы, кроме тех, каким русская полиция не позволяет проникать в страну. — О деятельности русской цензуры Кюстин мог узнать из французских газет; так, «Presse» писала 4 декабря 1837 г.: «Путешественники, недавно возвратившиеся из Варшавы в Берлин, привезли с собой немецкие газеты, в частности, несколько номеров „Прусской газеты“, которые могут дать понятие о том, как действует русская цензура. Некоторые места в газетах вырезаны, а некоторые &»
…переменило обращение с иностранцами… не по отношению к нашему автору. — Вероятно, намек на холодный прием, оказанный в Петербурге Бальзаку — писателю, пользовавшемуся не только на родине, но и в России гораздо большей славой, чем Кюстин. Бальзак побывал в Петербурге в августе 1843 г — и, хотя в русских дипломатических кругах от него ожидали опровержения «России в 1839 году» (ср. отражение этих слухов в письме Кюстина к Варнгагену от 7 августа 1843 г.: «Вот уже и Бальзака призвали опровергать меня». - Lettres a Varnhagen. P. 469), прямых предложений ему не сделали и Николаю I он представлен не был (см.: Гроссман Л.П. Бальзак в России //ЛН. М., 1937- Т. 4132 — С. 205–206; см. также в статье, наст. том, с. 392–393)
…перенес тяжкую болезнь. — Цесаревич простудился летом 1838 г. в Дании при осмотре портовых сооружений и лечился от последствий этой простуды в том же Эмсе в июле — августе 1838 г.
28 августа 1793 года… — Выше Кюстин говорит, что его дед написал предсмертное письмо накануне казни; 28 же августа традиционно считается днем казни генерала Кюстина; возможно, написал он его накануне, но выставил под ним дату своей смерти.
Диккенс… о путешествии в Америку… — «Американские заметки» Чарлза Диккенса (1822–1870) вышли в 1842 г. в Лондоне и в том же году (тоже по-английски) в Париже.
…лучше описание истории и географии России. — Жан Анри (Иоганн Генрих) Шницлер (1802–1871) — французский статистик и историк немецкого происхождения, в 1820-e гг. живший в России; Кюстин пользовался его книгами «Опыт общей статистики Российской империи, с приложением исторического обзора» (1829) и «Россия, Польша и Финляндия» (1835); прямые ссылки на Шницлера в тексте «России в 1839 году» дали критикам Кюстина (например, Шод-Эгу) повод упрекать его в плагиате — упреки неосновательные, так как Кюстин заимствовал из Шницлера только факты, да и те воспроизводил не всегда точно. Книги Шницлера были выдержаны в духе «искренней преданности России», причем эта доброжелательность не была специально оплачена русским правительством (см. донесение Я. Н. Толстого Бенкендорфу от 30 мая / 11 июня 1838 г. — ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 188. Л. 150 об. — 151). Книгу Кюстина Шницлер оценил (в письме к Я. Н. Толстому от 11 октября 1843 г.) как «сочинение намеренно злое, но бесконечно остроумное» (BN. JVAF. № 16606: Fol. 110 verso; ср.: Corbet Ch. L'opinion fraraise… P., 1967. P. 225).
…взялся остановить сей нескончаемый поток. — Как раз в это время в политических кругах Европы обсуждалось наличие при петербургском дворе влиятельной «русской» («старо-русской») партии, выступающей за усиление изоляции России от Европы и даже угрожающей безопасности других стран; Барант в донесении от 24 марта 1837 г. отмечал, что людей, хорошо знающих европейскую жизнь, в окружении Николая I становится все меньше, зато постоянно увеличивается число людей «достойных, сведущих в делах административных, мудрых советников, надежных и преданных слуг, которые являются русскими и только русскими и мало смыслят в том, что происходит на Западе» [Souvenirs. Т. 5. Р. 554], см. также: The Diary of Philipp von Neumann. 1819–1850. Boston and New-York, 1928. V. 2. P. 111; запись от 24 февраля 1839 г.; автор дневника — высокопоставленный австрийский дипломат). Из пристрастия к романтической концепции местного колорита и национальной самобытности Кюстин отзывается об этой изоляционистской политике одобрительно, хотя ее неизбежные следствия (такие, например, как запрещение русским выезжать за границу) вызывают- в других местах книги — его протест. На недостаток в Петербурге русских лиц и вообще «русскости» жаловался и Ансело: «Прибыв в Петербург, я пожелал увидеть на улицах этой искусственной столицы народ — увидел же лишь князей, дворцы и казармы. Русских, объяснили мне, следует искать не здесь. В Петербурге они, так сказать, теряются среди толпы ливонцев, литовцев, эстонцев, финнов и всевозможных чужестранцев, населяющих этот импровизированный город. <…> Конечно, французскому путешественнику приятно обрести в семистах лье от родины обычаи, язык и даже шутки нашей Франции, но я-то приехал в Россию не за этим и, глядя на этих офранцуженных русских, не раз восклицал вместе с Беранже: „Пусть будет русский русским, британец же — британским, и проч.“» (Ancelot. Р. 39–94). О взгляде на подражательность как основную черту русских см. примеч. к наст. тому.
«Преследования и муки католической церкви в России» (1842) — книга графа М.-Ж. д'Оррера.
«В октябре 1840 года… поезда столкнулись». — Греч. (Gretch. P. 60) и Толстой (Tolstoy. P. 21) указали Кюстину на ошибку, допущенную газетой «Journal des Debats», на которую он ссылается: катастрофа произошла не в октябре, а 11/23 августа 1840 г. «Я был в ту пору одним из директоров железной дороги, — пишет Греч, — и могу уверить маркиза, что этот несчастный случай лишил жизни в общей сложности пять человек: каретника Даэна, купеческого сына Зверкова, жену красильщика Мозебаха, юношу, чье имя я забыл, и мальчишку — помощника кочегара. Два человека получили ранения — серьезные, но не смертельные. Около десятка отделались легкими травмами или просто ушибами. Если маркиз может назвать мне шестого погибшего, я готов заплатить ему из своего кармана десять тысяч франков. Роковое столкновение произошло в двух с половиной лье от заставы, так что ни одного полицейского поблизости не было. Все меры принимались по приказанию дирекции железной дороги, состоявшей из частных лиц» (Gretch. Р. 60–61).