Борис Николаевич Баринов встречался в японском ресторане со своим главным сообщником и помощником. Баринов был раздражен. Ему только что доложили по телефону о последней выходке сына. Вырастил дурака на свою голову! Стакана воды на старости лет не дождешься. Но единственный сын — это все-таки сын. Кровиночка, блин!
Поэтому со звонившим Баринов говорил со сдержанной ненавистью, так крепко стискивая корпус дорогущего мобильника в руке, что тот жалобно поскрипывал.
— Я не пугаю, но если с моим сыном что-нибудь случится, я вам всем головы поотрываю! — с нажимом подчеркнул он. — Да, советую это понимать буквально.
Он убрал телефон и попытался успокоиться. Куда там! Даже сердце прихватило. По сути, сын — это единственное больное место Баринова. В остальном дела его шли на удивление гладко. На радость ему и на зависть друзьям.
Собеседник попытался разрядить ситуацию.
— Не волнуйтесь, Борис Николаевич, я держу ситуацию под контролем.
Но это не помогло. Раздражение Баринова усугублялось еще и тем, что, имея имидж либерала, он просто обязан был любить японскую кухню. А он ее ненавидел. Особенно обычай жрать палочками. Палки-копалки дурацкие! Баринов вырос в приличной советской семье, поэтому из всех столовых приборов признавал лишь ложку. Он даже вилку с ножом презрительно игнорировал. А тут выдрючивайся, как клоун в цирке, пытаясь ухватить кусок сырой рыбы двумя карандашами. Да и сама жратва не лучше.
Баринов вздохнул тяжело, словно последний раз в жизни.
— Все у них, косоглазых, через одно место! Водка должна быть холодной, а закуска горячей! А у них все наоборот. Вот скажи мне, как там тебя…
Его собеседник сидел спиной к ярко освещенной стене из полупрозрачной рисовой бумаги, так что виден был лишь его силуэт.
— Я самокритично отзываюсь на кличку Оборотень, — усмехнулся он.
— Хрен с тобой, Оборотень, так Оборотень. Давай махнем за успешное завершение нашего грязного дела. С армянами, вроде, разобрались.
Они выпили. Баринов пил сакэ маленькими глотками, прикрыв глаза, всем своим видом изображая райское блаженство. Оборотень опрокинул в рот свою фарфоровую рюмочку без видимого удовольствия.
Речь шла о выселении армянских беженцев из гостиниц и общежитий, где те жили со времен Сумгаитского исхода. Баринов дал распоряжение Оборотню, и тот исполнил его в точности. Помещения освободили в рекордный срок, а населявших их людей выбросили на улицу.
Баринов, привычно скрывая отвращение, жевал лепестки сырой рыбы — то ли суси, то ли сасими. Некоторые по незнанию еще называют их «суши» и «сашими». Наливая сакэ в крохотные рюмки, он напомнил собеседнику:
— Я сунул тебя на хлебное место в президентскую комиссию не за красивые глаза. Помнишь, я говорил, что мне нужно протолкнуть в Думе новый закон об экстремизме? И в президентской команде его ждут. Ты обещал устроить для этого небольшое выступление где-нибудь в центре города.
— Будет вам выступление, будет и экстремизм, — Оборотень посмотрел на часы. — Уже, наверное, начали.
— Где?
— В самом центре. Улица Калашный ряд, почти напротив парламента. Небольшой фашистский погром.
Баринов скривился как от зубной боли.
— Ой-ой-ой!
— Что не так? — насторожился Оборотень.
— Место, — Баринов сокрушенно покачал головой. — Там у нашего кавказского друга Анвара в его модном магазине товара на миллион, — Баринов от волнения вцепился Оборотню в руку. — Я тебя умоляю, проследи, чтобы у него ничего не пропало. Можешь считать это моей личной просьбой. Не надо загонять в угол даже мышь, а тем более такую жирную черную крысу, как Анвар.
— Ладно, не волнуйтесь, — Оборотень с неприязнью стряхнул руку Баринова со своего запястья и достал мобильник. — Сейчас предупрежу своего человека, чтобы организовал охрану вашему человеку.
— Нашему, — с нажимом поправил Баринов.
Брезгливый жест собеседника ему определенно не понравился. Но он посчитал, что время для выяснения отношений еще не наступило.
Освобожденный от массивного корпуса гостиницы «Москва» центр столицы радовал глаз удивительным простором. От «Метрополя» до серого Дома на набережной за Москвой-рекой ничто не ограничивало перспективы.
«Уж если все сожгли и поломали, лучше бы так все и оставили, — подумал опер Крюков. — Получился бы роскошный сквер в самом центре города. Любимое место отдыха москвичей — сквер «Лужок».
Улицы вокруг были перегорожены. Именно здесь проводилось общегородское мероприятие, в котором руководство собиралось задействовать капитана Крюкова и его коллег.
Городские власти твердо взяли курс на проведение следующих олимпийских игр в Москве. По такому случаю решили возобновить практику трансляции спортивных игр на большие мониторы, установленные на главных городских площадях. Чтобы не позориться перед иностранцами, начали с малого. С внутренних чемпионатов. Сегодня должны были играть «Спартак» и «ЦСКА». Играли, кажется, в футбол. Крюков точно не знал, поскольку талантом болельщика не обладал вообще. Он предпочитал получать дозы адреналина бесплатно, вернее, на работе и за свою зарплату.
Площадь перед экраном монитора была поделена на две части цепью серых милицейских фуражек. По одну сторону разделительных турникетов колыхалась толпа красно-белых спартаковцев, по другую — красно-синих армейцев. Крюков с возвышения возле стеклянного купола подземного торгового центра окинул сборище грустным взглядом.
— И зачем мы здесь? Какая наша роль на этом празднике жизни? Тут ОМОН нужен, постовых в форме побольше. Казаки с пиками наперевес и нагайками пригодились бы.
Но милиции в форме оказалось немного. Вероятно, власти не хотели заранее дразнить и провоцировать болельщиков. Вместо этого решили внедрить в их ряды оперативников в штатском. Зачем? Крюков такую сложность не понимал.
Толпа перед большим экраном все росла. Напарник Крюкова — Мокеев, в отличие от него, был завзятым болельщиком.
— Может, передислоцируемся поближе к экрану? — предложил он.
Крюков пожал плечами.
— За каким хреном? Отсюда лучше видно.
— А если заваруха начнется?
— Тем более. Здесь безопаснее и есть маневр для организованного отступления.
Мокеев не отступал.
— Пойдем, потолкаемся. Что полезное услышим. Заодно и футбол посмотрим. У «Спартака», конечно, шансов мало, но чем черт не шутит?
Крюков решительно покрутил головой.
— Не пойду, ноги отдавят. Если приспичило, топай один. А я потом за тебя отомщу.
Мокеев сполз с перил и направился к толпе. Крюков увидел, как к нему подошел длинный парень.
Бритоголовый, в коротких камуфляжных штанах и куртке-бомбере. Крюков встречал его и раньше. Фамилия парня была Игнатов, кличка — Игнат. Когда-то он не изображал скинхеда, а был членом ореховской преступной группировки и стукачом Мокеева. Видимо, стукачом он так и остался. Он приблизился к майору, что-то сказал ему на ухо, после чего оба растворились в толпе. Крюков, как ни старался, не смог разглядеть Виктора среди множества людских голов.
Тем временем атмосфера в толпе накалялась. Заваруха все-таки началась после назначенного судьей пенальти. В чьи ворота? Крюков так и не понял. За что? Точки зрения сторон расходились, но преобладало мнение — потому что судья козел.
Толпа среагировала на забитый гол, как ученый бык на боевое красное знамя. Раздались яростные вопли. Внятно разобрать можно было только два слова: «мясо» и «конюшня».
Под «мясом», ясное дело, подразумевался «Спартак», под «конюшней» — «ЦСКА».
Постепенно от чисто спортивных аргументов — «кто хуже играть не умеет» — дискуссия плавно перешла на любимое поле — национальный вопрос.
Послышались серьезные обвинения.
— «Спартачи» — жиды! У вас ни одного русского в команде нет!
В ответ неслось.
— «Кони» — черные! Вас чечены купили! Под кавказцев прогнулись!
Оскорбления были нешуточными. После этого говорить стало просто не о чем, и стороны прибегли к обоюдному физическому насилию. Турникеты разлетелись, как мусор под порывом ветра. Редкую цепочку серых фуражек смели в мгновение ока. В небо над толпой взмыли пустые бутылки. Странно… К экрану со стеклянной посудой вроде бы не пропускали, а на самой площади напитков в стеклянной таре не продавали.
Бутылки на излете застучали по головам. Если бы у кого-то из собравшихся вдруг оказались мозги, он мог бы заработать сотрясение. Но таких, к счастью, на площадь вообще не пускали. Эти самые мозги и не пускали. Остальным удары с воздуха ущерба не нанесли, напротив, только раззадорили.
Враждующие партии сошлись врукопашную. Футболисты на экране вяло доигрывали матч, но на них уже никто не обращал внимания. Самые интересные события сейчас разворачивались не на экране, а перед ним.
Драка определенно удалась. Вперед продвигались отряды спартаковцев, смелых бойцов. Но и армейцы не ударили лицом в грязь. Своим лицом. Зато от всей души постарались вывозить мордами в грязи своих соперников.
Крюков безуспешно пытался отыскать взглядом в толпе Мокеева или кого-нибудь из своих. За Виктора опер не опасался, его заинтересовал бритоголовый Игнат.
Неужели и скинхеды успели подсуетиться? Обычно они сами использовали болельщиков в своих акциях, а тут получалось наоборот. Непонятно… И уж чего никак нельзя было ожидать от разобщенных и враждующих друг с другом фашистских группировок столицы — так это единой централизованной организации. Крюкову такая догадка очень не понравилась. Но ее следовало проверить.
Он направился в самую гущу битвы. Драки он не боялся. Больше того, любил повозиться под настроение. На подступах к эпицентру побоища на него выскочил паренек с бейсбольной битой в руках и ужасом в глазах. Его даже бить не пришлось. Бита как-то сама собой оказалась у Крюкова, а паренек помчался дальше, не разбирая дороги.
Крюков двигался в разъяренной, бушующей толпе осторожно, как среди зарослей крапивы. Биту он использовал не как орудие массового поражения, а скорее, как указку. Никого сам не бил, но если замечал атакующего, то коротким тычком палки направлял его в другую, безопасную для себя сторону. Чаще всего вниз, на асфальт.
Мокеев как сквозь землю провалился. И лысая башка Игната нигде не светилась. Других бритоголовых Крюков тоже пока не заметил. Неужели он ошибся насчет единой организации?
Не тут-то было. Со стороны Охотного ряда с развернутыми черными знаменами, украшенными православным крестом и портретом Сталина и Спаса Нерукотворного стройными рядами приближались защитники веры и отечества.
Сами они называли себя «архангелами», так как руководил ими Михаил Архангельский по прозвищу Миха Архангел. Из уголовников. Говорили даже, что он был вором в законе, но Крюков над такими баснями смеялся. Миху он знал не первый год как облупленного. Когда-то тот воровал иконы по деревням, не гнушался и применением силы, если хозяину удавалось схватить его за руку. За эту силу, а также за дерзость, с которой он ею пользовался, его главным образом и уважали.
Иконы Миха толкал иностранцам за валюту. Тогда-то он и попал в поле зрения Крюкова. Чистая валютная статья «восемь-восемь», не считая краж и грабежей. Но посадить Миху не удалось. Не дали «ребята с нашего завода». Оказалось, что Архангел давно и усердно стучит для КГБ. Продолжал ли он это плодотворное сотрудничество сейчас, Крюков не ведал, но подозревал, что старая дружба не ржавеет. Особенно, если ее подпитывают производственные отношения.
— С нами крестная сила! — дружно заорали «архангелы» и устремились в битву.
Они принялись лупить всех без разбора — как красно-белых, так и красно-синих. Но и те быстро сообразили, откуда ветер дунул, мигом перестроились и сообща ударили на нового врага.
Неожиданно перед Крюковым мелькнуло лицо Игната. Он был не один. За ним теснились бритоголовые пацаны в курточках без воротника — бомберах, коротковатых камуфлированных штанах и тяжелых ботинках. Многие шли с закрытыми лицами. На «архангелов» они не походили ни видом, ни идеалами и тут же вступили с ними в ожесточенную драку. У бритоголовых бойцов опер заметил нарукавные красные повязки с двумя перекрещенными молниями в белом кругу. Раньше такие символы носили фашисты не то в СС, не то в СД.
Крюков пересек площадь и пробился к милицейскому оцеплению возле парламента. Постовые с интересом наблюдали за побоищем, не проявляя при этом никакого желания вмешаться. Это была не их работа. К сфере их защиты относились депутаты-законодатели и кучка девиц легкого поведения, согнанных разгулявшимся народом со своих штатных рабочих мест.
Путанкам Крюков сочувствовал. Проститутки, особенно валютные, находились в сфере его профессионального внимания с приснопамятных времен застоя, когда никакой проституции в нашей стране как будто не существовало. Как и секса. При всем внешнем благополучии жизнь барышень легкого поведения отнюдь не напоминала сладкий сон на фоне бесконечного оргазма. Сегодня одна такая в норковой шубе гордо дефилирует мимо сыщика в двери Большого театра, а назавтра он читает в сводке происшествий, что любительницу оперы и балета нашли мертвой со следами насилия на прекрасном теле.
Крюков махнул служебным удостоверением постовым милиционерам, прошел за их цепочку и кивнул знакомым девчонкам. Они в ответ мило заулыбались. Крюков был ментом не вредным, кровь не пил, на субботники никого не таскал. Собственно, он вообще их услугами не пользовался. Ну, почти не пользовался, а исключения лишь подтверждали правило. Но всегда мог рыцарски прийти на помощь и сурово наказать не в меру жадного сутенера, клиента-отморозка или своего обнаглевшего коллегу. Такие вот у него были методы воспитания.
Помощь участницам куртизанского движения он оказывал без всякой задней мысли, но взамен зачастую получал такую информацию, какую и за большие деньги не купишь. Вот и сейчас одна из путанок, рослая каланча по кличке Маленькая Вера, загадочно подмигнула оперу и поманила к себе.
— Ты не Витю Мокеева ищешь? — спросила она с заговорщицким видом. — Он тут с какими-то скинами лысыми крутился. Еще до того, как большая драка началась.
Крюков видел, как Виктор удалился в сопровождении одного лысого — Игната, своего стукача. Почему же Маленькая Вера употребила множественное число?
— И много с ним было скинов? — спросил опер.
Маленькая Вера наморщила лобик.
— Кажется, трое. Или четверо. Трое парней и девка. Один такой длинный, совсем бритый. Под ноль.
«Это Игнат», — определил про себя Крюков.
— Другой — крепкий парень лет двадцати. Он не лысый, а просто коротко стриженный, одет в длинный кожаный плащ. А третьего я толком не разглядела. Он сзади держался, поближе к девке своей чумазой. Представляешь — эта бикса такая же бритая, как эти идиоты.
Всем своим видом девица выразила презрение к особам женского пола, которые болтаются с всякими бритоголовыми идиотами вместо того, чтобы соблазнять состоятельных мужиков.
— Куда они пошли? — спросил Крюков.
— В сторону Лубянки. Я их видела возле бутика «Дольче Анваро». И… не знаю, стоит ли говорить?.. Ты Клавку Шифер помнишь? В прошлом году путанила на Тверской. Крашеная крыска из Житомира, по депутатам работала. Так вот, она с ними отправилась. С этими бритоголовыми.
Теперь настало время напрячь память Крюкову.
— Она же вроде завязала путанить. Или я ошибаюсь? — припомнил он.
— Не ошибаешься. Замуж она собралась. Анвар на ней жениться обещал, представляешь?! Анвар! Почему так скромно — не Билл Гейтс и не Абрамович? Если врать, так уж с размахом!
Опер нахмурился.
— Говоришь, она за Анвара замуж собралась? И пошла в сторону анварова магазина с Мокеем и скинами? Забавное совпадение.
— Скины вроде ее провожали, а Витька сзади шагал. Будто следил, — пояснила уличная барышня.
— И на том спасибо.
Крюков перехватил поудобнее трофейный ударный инструмент и продолжил свой скорбный путь. Снова пришлось уворачиваться и отмахиваться от наиболее рьяных поединщиков. Вдоль улицы чадили подожженные хулиганами машины. Едкий черный дым вызывал резь в глазах и горле.
В нескольких метрах от Крюкова со звоном разбилась бутылка. Из нее вытекла вязкая тягучая масса и вспыхнула.
«А ведь это не просто бутылка с бензином, — подумал опер. — Самодельный напалм почище коктейля Молотова. И изготовлен явно не по «Поваренной книге анархиста». Квалифицированная работа».
Бутик с дурацким названием «Дольче Анваро» принадлежал Анвару. Вообше-то Анвару принадлежала половина столичных гостиниц и магазинов в центре города, но все через подставных лиц. Официально же он был владельцем лишь этого блестящего во всех отношениях магазинчика.
Пускали сюда не всех. На дверях торчали вальяжные мордовороты в недорогих темных костюмах и осуществляли фейс-контроль. Лиц со свиными рылами аккуратно отсеивали, вежливо объясняя, что нижний порог цен — на трусы, носки и прочую мелочевку — начинается с пятисот долларов.
Сейчас мордоворотам было не до высокомерия. Куда только подевалась их обычная надменность! Они с трудом отбивались от кучи наседавших «архангелов». Аккуратные черные костюмы были порваны в разных местах и покрылись пылью и грязью. Но и противникам досталось. Один валялся на асфальте без движения. А может, и без дыхания.
И все же положение мордоворотов выглядело незавидным. Численный перевес был на стороне противника. Они прижали охранников к дверям заведения. Но тут в тыл нападавшим ударила небольшая, но сплоченная группа. Бритые головы, высокие тяжелые ботинки-гриндерсы… Лица закрыты платками типа ковбойских или пионерских галстуков.
Крюков пригляделся внимательнее. Похоже, все трое его клиентов оказались тут. Игнат, которого опер узнал по одежке и широченным плечам. Другой, коротко стриженный пацан в кожаном пальто, замотал нос и подбородок белым шелковым шарфом. Третий, невзрачный, мог бы и не прятать морду. Такого снова встретишь — не узнаешь. И подружка при них. Она единственная из группы не прятала лица. «Ничего девочка, — подумал опер, — если отмыть ее и причесать. А для начала подождать, пока на бритой бестолковке волосики отрастут».
Предводительствовал нападавшими амбал семь на восемь. Этот скрывался под капюшоном с дырками для глаз. О нем Маленькая Вера не упоминала. Не заметила или он только что присоединился?
А вот Виктора Мокеева с ними не было. Крюков подумал, что тот может следить из укрытия за бритоголовыми. Знать бы только — зачем? И куда-то подевалась бывшая путанка Клавка Шифер, возомнившая себя будущей женой полубандита-полубизнесмена Анвара.
Со звоном разлетелось стекло витрины, и через пролом из бутика на улицу выскочили трое «архангелов». В руках одного из них был пластиковый пакет. Пакет зацепился краем за острый обломок стекла и порвался. Из него посыпался светло-серый порошок. Крюков замер в стойке охотничьей собаки. Неужели героин?
Тем временем к дверям бутика прихлынула новая толпа. Скинхеды вместе с охранниками успели раскидать «архангелов». Бритоголовый амбал обернулся к прибывшим и замахал руками.
— А ну стой! Кому, бля, сказано, по этой стороне ничего не трогать! Вон ларек с пивом — громи его!
Толпа замешкалась. Кто-то и в самом деле направился крушить ларек, но остальные продолжали топтаться на месте. Послышались отдельные выкрики.
— А пошел ты! А ты кто такой?! Мочи его! Нам скины не указ!
— Стой, это же сам Шварц! Я его сразу узнал!
— Да и фиг с ним! Что нам Шварц?! Мочи его! Ломай все!
Толпа замерла в нерешительности. Напряжение достигло максимума.
Из здания на противоположной стороне улицы за происходящими событиями наблюдал смуглый человек лет тридцати-сорока. Внешностью он напоминал молодого Омара Шарифа. В общем, помесь мачо и джигита. Он стоял у большого окна и говорил по мобильнику.
— Как обстановка, э?
— Хреново, Анвар, — доложил абонент. — Эти громилы вот-вот ворвутся в магазин. Часть товара уже «архангелы» уволокли. И девочка твоя нервничает. Сумка с сюрпризом у нее.
— Харашо! Уходи оттуда. У тебя три минуты.
Анвар посмотрел на часы. Секундная стрелка ползла по циферблату с черепашьей скоростью. Он перевел взгляд на толпу возле бутика. Она, похоже, увеличилась. Анвар в сердцах выругался и прошелся пальцем по кнопкам набора номера. Ему ответил молодой женский голос.
— Это я, э, — сказал Анвар. — Клавочка, золото мое, где ты?
— Я в бутике, в твоем кабинете! — почти кричала девушка испуганным голосом. — Тут какие-то бандиты ломятся! Зачем меня сюда привезли?
— Ты же сама хотела выбрать платье к нашей свадьбе! Слушай, золото мое, а сумка, которую я тебе передал, с тобой?
— Со мной. Я ее не выпускаю из рук. У нее молния сломалась, и она не расстегивается. Что там внутри?
— Сюрприз, — Анвар улыбнулся и добавил: — Не бойся, дорогая, за тобой уже поехали мои люди. Сейчас тебя заберут. — Он нажал звездочку на пульте, потом набрал еще несколько цифр.
Взрыв прозвучал сравнительно негромко. За шумом и гвалтом на площади его можно было бы и не расслышать. Но полыхнуло здорово. Анвар тяжело вздохнул. И Клавка ему нравилась, и убытки просто огромные. Но безопасность дороже.
Крюков замер. Вот уж чего он никак не ожидал, так это взрыва. Сразу после него внутри бутика начался пожар. Из разбитых окон повалил густой жирный дым. Толпа разбегалась от магазина в разные стороны.
На площадь выскочил автобус ОМОНа и резко затормозил. Из него горохом посыпались бойцы. Попадать под раздачу пряников Крюкову вовсе не хотелось, и он принялся размахивать милицейским удостоверением, как белым флагом. Тем временем к горящему бутику подлетели пожарные машины. Боевые расчеты принялись за дело, и в считанные минуты с огнем было покончено. Прибывшие медики в голубой форме МЧС принялись выносить из помещения убитых и раненых.
— Слушай, ты, вроде, из милиции? — старший спасатель вышел из взорванного магазина и взял Крюкова за рукав. — Что с мертвыми делать? Выносить или ждать следственную бригаду?
— А много их?
— Трое вроде.
Крюков почесал затылок.
— Лучше не трогать. Пойдем, посмотрим.
Внутри уже можно было дышать без противогаза, хотя едкий запах взрывчатки заставлял глаза слезиться. Взрыв произошел на втором этаже. Здесь все оказалось разрушено и опрокинуто. Стены помещения обгорели дочерна.
И первый же из убитых показался Крюкову знакомым. Точно, он самый, напарник Ибрагима, с которым тот приезжал забирать Барчонка. Он лежал в дверях, вероятно, хотел свалить до взрыва, но не успел.
Бывшая путанка Клавка Шифер так и не успела начать новую жизнь. Ее красивое тело было разорвано на куски. Голова отлетела в угол и теперь смотрела на опера удивленными глазами. Крюков поежился, хотя и повидал в жизни всякого.
— Эй, идите сюда! — позвал из небольшого коридорчика медик, держа в руках раскрытое красное удостоверение. — Тут ваш, майор милиции. Мертвый.
Крюков подошел медленным шагом. Он все еще надеялся на чудо. Ну, мало ли в Москве майоров милиции? Но чуда не случилось, худшие опасения подтвердились. За диваном лежал его напарник Виктор Мокеев. С залитой кровью головой.
«Интересно, за каким лешим его сюда понесло?» — подумал сыщик и спросил: — Это его взрывом сюда забросило?
Врач пожал плечами.
— Вряд ли. Точно не могу сказать, экспертиза покажет, но, похоже, взрыв тут не при чем. Его ударили по голове чем-то тяжелым. Били от души, аж мозги наружу вылезли. Извините за подробности.
В дверной проем с шумом ворвался начальник убойного отдела полковник Шабанов. Как всегда недовольный всем: тем, что до сих пор не подъехали следователь прокуратуры и криминалисты, тем, что пожарные и спасатели затоптали следы. Ну, а присутствие Крюкова вызвало у полковника целую бурю гнева.
— Крюков, скотина, и ты здесь! Вестник смерти! Ты же куда ни сунешься, за тобой, как в песне у Высоцкого, «воронье и гробы»! И, конечно, все залапал! Если опять твоих отпечатков пальцев окажется больше всего, я тебя посажу! По крайней мере, лет десять под ногами крутиться не будешь.
Женьку Шабанова можно было понять. Каждый свежий труп — это как минимум новый воз работы, а как максимум — служебные неприятности, тут поневоле станешь бросаться на окружающих.
Спорить с Женькой сыщик не стал. Устыдился. Полковник Шабанов не раз предлагал Крюкову перейти на работу в его отдел, обещал чины и награды. Но опер скромно отказывался. Он справедливо считал, что от добра добра не ищут. К тому же — свято верил в старую истину, гласившую: хочешь потерять друга — дай ему взаймы или возьми к себе на работу. В данном случае — пойди к нему на службу. Крюков терять старого друга Женьку не хотел.
Поэтому он ограничился тем, что помахал полковнику рукой и изобразил свою коронную улыбку. В ответ Шабанов разразился новым потоком брани. Под эти громовые раскаты мата Крюков и выбрался на улицу.
Здесь ситуация понемногу нормализовалась. По площади расхаживали пешие милицейские патрули, гордо разъезжали конные. Часть горящих машин пожарным удалось потушить, некоторые продолжали дымиться. Разрозненные кучки фанатов и хулиганов разбились по двое-трое и жались к домам. Цепкий глаз сыщика сразу выделил знакомый силуэт Игната. То и дело озираясь, он удалялся от места происшествия. В несколько прыжков опер догнал стукача, дернул за руку, едва не вырвав ее из плечевого сустава, и прижал к стене.
— Игнаша?! Какой сюрприз! Неужели в бритоголовые записался? Растешь, сука! Быстро говори, фашист, что тут случилось, где Витю потерял?
Игнат растерялся.
— Я не знаю… Меня Виктор Алексеич…
Стукач вдруг попробовал вырваться. Но, хотя на вид он был высок и крепок, рывок не получился. Для убедительности Крюков слегка пнул его коленом в живот. Высоковато, но дотянулся. Игната немного скрючило. Теперь сыщику даже пришлось к нему немного наклониться.
— Бабушке своей будешь шары вкручивать! Говори быстро, что случилось с Виктором? Почему он оказался в этом магазине? Колись, иуда, иначе я тебя в камеру закрою! А там знаешь, что с козлами делают?
Добровольный помощник милиции вытаращил глаза и разинул рот, но признаваться не спешил. Сыщику пришлось его слегка придушить. Лишенный кислорода доносчик лихорадочно засуетился в поисках выхода и выбрал самый простой и привычный путь: откровенности и чистосердечного признания своей неправоты.
— Мне нельзя в камеру! — заныл Игнат. — Я все скажу. Вон, смотрите — пацан в черном кожаном пальто. Кличка Хорст. Как зовут — не знаю. Я у них недавно. Внедрился по приказу Мокеева. Этот Хорст — фашист, пришел из организации «Фаланга‑88». Я должен был только свести его с Виктором Алексеичем. И свел. Они вошли в бутик. Я остался ждать на улице. А тут драка. Потом внутри что-то рвануло. Я в ту дверь сунулся, а там уже все горит…
Крюков недоверчиво покачал головой. Парень в кожаном плаще по кличке Хорст спокойно стоял на другой стороне улицы, словно ничего не опасаясь. Крюков пригляделся к нему повнимательнее. Высокий, худощавый, лет восемнадцати-двадцати. Волосы на его голове обриты не наголо, а торчали ежиком. Шелковый шарф не закрывал лица, а небрежно болтался на шее. Впрочем, лицо без особых примет. Вот только левая щека немного измазана в копоти. Крюков мысленно прокрутил его по учетам. Нет, в розыске этот Хорст определенно не находился. Разве что по кличкам прокрутить?
Сыщик смешался. Что делать? Брать этого Хорста на основании одних только показаний Игната? Крюков плохо знал этого стукача, но со слов Мокеева составил о нем впечатление как о весьма ненадежном типе. Виктор подозревал своего агента чуть ли не в двурушничестве. И все-таки отправился на стрелку с его подачи, даже не предупредив напарника и не подстраховавшись. Где и погиб. Странно это, господа…
Пока Крюков прокручивал в голове разные варианты поведения, объект наблюдения двинулся вдоль улицы и исчез за углом.
«Придется заняться парнем поближе», — решил для себя сыщик.
Но перед тем как отпустить вялое тело незадачливого осведомителя, опер еще раз прижал его за кадык.
— Имей в виду, фашист проклятый, будешь давать полезную информацию, будешь получать кислород для жизни! Если нет, я тебе его перекрою. Ферштейн? Жить может только то, что приносит пользу обществу, понял? Это ваш фашистский философ Зигфрид фон Шмультке сказал.
Тут сыщик отпустил стукача и пошел искать свою машину. День явно не задался. Может быть, бабушка была права, когда не советовала работать в воскресенье?
Девушка была очень молода и очень красива. При рождении ей дали имя Мухабат, но год назад, получая паспорт, она назвалась именем любимой певицы — Жасмин.
В комнате кроме нее находился смуглый мужчина лет тридцати. Лицом он напоминал артиста Омара Шарифа, этакий каказский мачо. Правда, когда он начинал говорить, впечатление от его блестящей внешности несколько портилось.
— Э, слушай, женюсь на тебе, э! — пел мачо-джигит. — Я Анвар, меня каждый собака знает, мое слово закон, э! Трусы снимай, э! Ты не думай, Анвар не собака — потрахал и убежал. У Анвара невеста была, Клавкой звали. Очень красивый. Погибла недавно. Террористы взорвали. И две жены было. Они тоже погибли. Теперь вот тебя полюбил. Женой моей будешь!
Жасмин с обожанием смотрела на Анвара, как Лейли на своего Меджнуна.
— Ты силен и благороден как могучий батыр-пехлеван, любимый. Но мой почтенный отец хочет отдать меня за Мусу, — пропела она. — Мой уважаемый отец работает на него. Муса — хозяин. Большой человек.
Благородный Анвар презрительно улыбнулся.
— Э, Муса — собачий сын, ишак! Свинину ест, я сам видел, э! Я на тебе женюсь. Самой любимой женой будешь, э!
И запел песню любви.
— Будешь жить в доме в три этажа. Самый верхний этаж — пол паркетный, два балкона — весь твой будет! Есть в мой дом большой холодильник «Вирпул», широкий, две двери. Обе двери закрыты на ключ, ключ у тебя будет! Ты самый главный в мой дом будешь, э! Есть в мой дом большой телевизор «Панасоник», экран во всю стену. Пульт, чтобы программы переключать и громко-тихо делать, у тебя будет. Ты самый главный в мой дом будешь, э! Будешь в мой дом жить, ничего не делать. Только стряпать, есть и толстеть. Зачем не веришь, э?
На этом песня кончилась. Жасмин залилась краской смущения. Что и говорить, предложение обольститель сформулировал убедительно — яснее некуда. Она кивнула.
— Я тебе верю. Только вот отец может не согласиться. Мы — шииты, а ты суннит. Перед тем как мы убежали из Ферганы, тамошние сунниты убили моего дядю и всю его семью. Они ворвались в его дом, связали всех. Женщин изнасиловали, а мужчин били палками и мотыгами. Потом они разрезали всем женщинам животы, а мужчинам перерезали горло. Детям просто разбили головы о камни очага. Потом они облили всех бензином и сожгли. Было очень страшно. — Она испуганно посмотрела на окно.
Благородное мужественное лицо Анвара снова испортила презрительная ухмылка. Язык у него просто чесался от желания выказать любимой все, что он думает об ее собачьих шиитах. Но он сдержался и лишь проговорил:
— А здесь чего боишься? Здесь не Фергана. Здесь Москва, люди мирный, немножко пугливый.
Но Жасмин покачала головой.
— Здесь еще страшнее. Все только и говорят о бритоголовых фашистах. Я их ужасно боюсь.
— Со мной никого не бойся, э! Я Анвар, меня каждый собака знает. Здесь все меня боятся. А про эту квартиру вообще никто не знает. Ни Муса, ни отец не найдет. И фашисты не найдут.
И тут неожиданно диалог влюбленных был прерван шумом во дворе. Жасмин бросилась к окну, выглянула и отпрянула в неописуемом ужасе.
Прошло несколько дней. В бывшей ленинской комнате Управления специальной службы МВД России полным ходом шла утренняя пятиминутка. Заседали уже с час. Обсуждали недостатки в оперативной работе, внешний вид личного состава и агрессивную политику США в Ираке.
Во главе стола восседал начальник управления генерал Николай Андреевич Мышов по прозвищу Альпенгольд. За время беспорочной и бесполезной службы генерал уже трижды летал по заданию Генеральной прокуратуры в Швейцарию в поисках золота. Трижды искал он сокровища — компартии, Бородина и Березовского. Но так и не нашел ничего, кроме замечательного шоколада. За что и получил свое вкусное прозвище.
Генерал Мышов не терпел демократической волокиты вроде избрания президиума, секретаря и тому подобной чепухи, и всегда сам вел собрания, на которых присутствовал. Вот и сейчас он взял со стола бумажку, пожевал губами и сообщил.
— Значит со вторым пунктом повестки дня — «Борьба с внешним видом» — разобрались. Короче, чтобы никаких техасских штанов системы джинсы я больше не видел. Советский… в смысле, российский милиционер — государственный служащий. А это накладывает… Понимаете, что это значит?
Ответом было гробовое молчание. Не дождавшись реакции с мест, генерал ответил сам:
— Мы служим нашей родине, поэтому не имеем права носить национальную одежду наиболее предполагаемого противника. Поэтому внешний вид все должны иметь аккуратный и подтянутый: костюм-тройка, можно недорогой, галстук, лучше темный, рубашку, лучше светлых тонов. Я тоже люблю красиво одеться, но на работу всегда одеваюсь прилично.
И генерал автоматически смахнул невидимую пушинку с рукава пиджака своего скромного итальянского костюма стоимостью полторы тысячи евро.
В это время открылась дверь. На пороге показался лучший оперативник управления — вечный капитан Крюков. Генерал при виде сыщика сильно оживился.
— А вы, Крюков, опять проспали? Или застряли в лифте? Придется вас записать в злобные опозданцы… В злостные опоздуны, — поправился он.
— Това-а-арищ генерал, мы же по ва-а-ашему приказу в засаде всю ночь проторчали, — зевнул в ответ опер. — А я, между прочим, предупреждал — дохлый номер эта засада. Даром время потратим и народные деньги пропьем… В смысле проедим. Так и вышло.
Генерал нахмурился.
— Я не спрашиваю, откуда вы пришли. Я спрашиваю — где вы были? Если хотите снова что-то сказать, то лучше помолчите. И не надейтесь, что я нормальный, я могу быть и беспощадным! Ладно, садитесь. И побрейтесь, а то смотреть тошно!
Крюков направился на свободное место, но генерал усмотрел еще ряд недостатков в экипировке подчиненного. В частности — майку под расстегнутым воротом джинсовой рубашки и кроссовки «Пума».
— Застегните воротничок, чтобы постельное белье на шее не торчало. И снимите вы, Крюков, эти кеды фабрики «Рита». Если не во что обуться, разрешаю ношение форменных ботинок. Кстати, и брюки можно носить форменные, предварительно выпоров красный кант. Как условно гражданскую форму одежды.
— А фуражку? — спросил Крюков.
— Что фуражку? — не понял генерал.
— Если кепки нет, милицейскую фуражку можно носить? Козырьком назад, как условно гражданский головной убор. А кокарду пластырем заклеить.
Генерал подумал и резко качнул головой.
— Нет, Крюков. Вы не дождетесь, чтобы я опустился до вашего низменного уровня. И вообще, всех касается. Вы не в театре, потрудитесь сесть по стойке смирно! А то спят тут, понимаешь, как гремучие гадюки на солнце! Переходим к главному вопросу. В нашем городе проходят месячные по борьбе с фашизмом. И вот что я хочу довести до вашего сознания…
Подобные перлы, вроде «месячных», генерал выдавал нередко. Генерал встал из-за стола и подошел к узкой трибуне, украшенной двуглавым орлом. В руках он держал внушительную стопку бумаги. Поверхность трибуны имела небольшой уклон, чтобы бумаги не соскальзывали на пол нижний край наклонной плоскости был ограничен рейкой. Но толщина генеральского доклада значительно превышала ее высоту. Листки мелованной бумаги поехали вниз и посыпались на пол, шурша, как листья в октябре.
Генерал с кряхтением согнулся и полез под трибуну их собирать.
— Вашу мать, — тихо, но внятно произнес он себе под нос. — Просил же на пять минут докладик набросать. Так нет, нахерачили «Войну и мир»…
Выбравшись на свет, Альпенгольд гранитной глыбой навис над трибуной. Он покрутил перед собой собранный урожай. Страницы доклада безнадежно перепутались. Он порылся в них и выбрал, наконец, самое ценное.
— Вот что пишут жители Москвы, на страже которых мы, так сказать, стоим, — многообещающе сообщил он и принялся читать вслух, громко и с выражением: — «Уважаемый начальник милиции уголовного розыска! И когда же это, наконец, прекратится? Наши отцы и деды боролись с фашизмом не за тем, чтобы сегодня эти выродки поганили нашу столицу! Мы живем возле Кутузовского парка. И с некоторых пор сюда повадились ходить бритоголовые фашисты. Поглядели бы вы на это отребье! Лысые головы, грубые ботинки, лица, как у идиотов. О чем говорят — не разберешь. Как гуси гогочут. Дебилы какие-то. Они собираются небольшими группками. Есть среди них и девушки, на вид такие же дебильные, как и пацаны. А после них бутылки остаются из-под пива и бумажки от конфет. Мы боимся выпускать в парк детей. Примите меры, иначе мы не пойдем на выборы».
Генерал обвел зал строгим взглядом.
— Внизу двести пятьдесят подписей! — сурово сообщил он и добавил со вздохом. — Да, плохо мы с вами работаем, товарищи! Надо работать лучше! А вот еще одна жертва бритоголовых — Жасмин Султанова. Ее изнасиловали и чуть не задушили. Опять наша с вами недоработка!
— В следующий раз доработаем, обязательно задушим! — заверил с места начальника Крюков.
Генералу такая готовность почему-то не понравилась. Он обиженно заметил.
— Знаете, Крюков, я иногда замечаю на вашем липе осмысленный взгляд, что в целом для вас нехарактерно. Так что вы там думаете серыми шариками своего ума? Почему наши отцы и деды воевали с фашизмом, а мы, то есть вы, опустили руки?
Крюков встал и задумался. Вопрос был непростой. И ответ напрашивался не легче.
— Насчет фашизма ничего сказать не могу, — признался опер. — С немцами мой дед действительно воевал. И медаль получил — «За победу над Германией». А вот за фашизм у него никаких медалей не было.
Речь сыщика залу понравилась, и аудитория отреагировала бурными аплодисментами. Но генерал снова выразил неудовольствие. Ну, никак ему не угодишь!
— Нет, не с того конца вы жизнь начинаете! Вы, Крюков, ведете себя как какой-нибудь питекантроп или как этот… антрополог. Стыдитесь! Сейчас вот матом ругаетесь, а потом в тот же самый рот хлеб будете класть. Это нехорошо. Кстати, в субботу в нашем ведомственном клубе будет познавательная дискуссия о происхождении матерной ругани. Выступать будет профессор Святополк Жидоморов. Малокультурным советую сходить, а вам, Крюков, особенно.
Крюков согласился и до конца затянувшейся пятиминутки больше в прения с начальством не вступал. Выйдя из ленинской комнаты, он первым делом направился к дежурному.
Дежурный по управлению майор Попович когда-то считался крутым опером, но однажды променял полную романтики и опасностей должность оперуполномоченного на спокойное местечко в дежурке. Теперь он если и рисковал, то разве что обжечься горячим чаем. Попович был занят двумя делами сразу — пил чай и шастал по Интернету. Он с раздражением оторвался от экрана монитора, но, узнав Крюкова, оживился и заговорил с неистребимым белорусским акцентом:
— Ты только пасматры, что в мире дзелается! В Амерыке помер всемирно известный миллионер. Наследников найти не могуть. Падазрывають, что остались в России. И фамилия самая что ни на есть белорусская — Рабинович. От слова «рабына». Это рябина по-вашему. Ну, почему не Попович?
— От слова «попа»? Жопа по-нашему, — подсказал опер.
Дежурный хотел обидеться, но Крюков сунул ему записку.
— Кончай мечтать, Леша. Слухай мэнэ, сябр. Пробей-ка ты мне пацана по кличкам. Какой-то Хорст, вроде из фашистов. Что накопаешь, все сыпь — кто, откуда, чем занимается, и почему его до сих пор не убили и не посадили.
Попович проворчал что-то типа: «Дзелать мэнэ больше нечего». Но из Интернета выгрузился и защелкал мышью, погружаясь в дебри секретной картотеки…
Крюков тем временем направился в кабинет генерала. Секретарши на месте не оказалось, и он направился прямо в начальственную дверь. Альпенгольд встретил его по обыкновению радушно.
— Почему вы, Крюков, суетесь без разрешения? Языка нет в дверь постучать?
Генерал часто выдавал подобные перлы. Опер замялся, прикидывая, с чего начать.
— Тут такое дело, палка века наклевывается, — сообщил он, наконец. — Я имею в виду взрыв во время демонстрации футбольного матча. У меня есть оперативная информация, что в бутике Анвара хранился героин. Майор Мокеев нашел его и был по этой причине убит. И к его смерти причастны члены фашистской группировки.
Генерал поднял на сыщика взгляд, полный страдания.
— Ну, скажите, Крюков, что вам все время неймется? Какие фашисты, какой героин? Вот у меня данные экспертизы! — генерал потряс бланком с печатью. — Мокеев погиб в магазине в результате несчастного случая при взрыве газового баллона. А что ему там понадобилось — это мы будем выяснять. И кое-кому может не поздоровиться. Доступно объясняю, намек ясен? Так что выплюньте из головы ваши фанаберии и идите работать.
В ходе разговора взгляд генерала постепенно из страдальческого становился все более суровым и подозрительным. Теперь он смотрел на Крюкова с нескрываемым осуждением.
— Я ведь вижу, где паршивая овца зарыта. И бросьте вы эту свою затею с поджогом Рейхстага! Тьфу, взрывом этого… бутика. Вы бы, Крюков, лучше работали, а не фокусами занимались. У вас определенно мания величия. Кроме того, это террор, тема не наша. ФСБ узнает, что мы туда полезли, сразу заберет себе все материалы. А нам, чтобы не совались, по шее дадут. Мне лично. Вы бы лучше фашистов ловили.
Генерал пощелкал кнопкой вызова секретарши. Ее по-прежнему не было. Наконец в приборе громкой связи раздался ее голос:
— Слушаю, Николай Андреевич.
— Где вы все время шляетесь?! — заорал генерал. — Я же велел не ускользать, пока я не кончу! Бумаги по Мокееву мне на стол, живо!
— Они у вас на столе. Прямо перед вами, — обиженно сообщила секретарша и отключилась.
— Да? В самом деле… — генерал надел очки и уставился на свой стол.
Он взял лежавший перед ним листок со штемпелем министерства и внимательно осмотрел, словно подозревая подделку. Потом перевел взгляд на Крюкова.
— Вот направление в Сводную общественную комиссию по предотвращению случаев экстремизма и террора. Она создана по личному распоряжению президента. Первоначально туда планировали направить Мокеева, но раз он не может, пойдете вы. Там и проявляйте свою инициативу. А пока свободны. Пока свободны, — добавил он с нажимом.
Крюков, как человек тактичный, встал и ответил соответственно:
— Пока, товарищ генерал.
И вышел. Получилось глупо, как и весь разговор в целом. А что делать, если служба такая? Так он и шел по коридору, слегка ошарашенный. Вот уж действительно — нашел работу на свою задницу!
Когда он проходил мимо комнаты дежурного, тот окликнул его:
— Эй, Крюк, я тут по твоему Хорсту информацию уже получил! Забавный паренек…
Крюков подошел к нему, взял справку и углубился в чтение.
«Дмитрий Минаев, адрес, год рождения, бывший студент МГУ. Исключен за драку. В кафе подрался с неграми. Является членом организации «Языческое братство».
— И это все? Богатая информация — с неграми подрался!
Дежурный в ответ ухмыльнулся.
— Не просто с неграми. С сержантами морской пехоты США из охраны их посольства. Наших было двое, а негритосов — трое.
Крюков посмотрел на него с сочувствием. За годы сидения в дежурке бывший опер Алеша Попович совершенно утратил квалификацию.
— Леша, меня интересует не беллетристика, а результат, — вздохнул сыщик.
Дежурный в недоумении потер лоб, потом пожал плечами.
— Ах, результат?… Ну, в общем, наши победили…
— И на том спасибо. Дякую, — вздохнул Крюков, похлопал дежурного по плечу и направился в комнату оперов.
Давным-давно, в незапамятные времена, посреди поля на равном удалении от окрестных деревень вырос забор моторно-тракторной станции. По соседству возвели несколько бараков-общежитий для рабочих. Позже здесь возвели административное здание и к нему несколько жилых домов. Возникший таким образом безымянный поселок назывался «Центральной усадьбой колхоза «Дружба». В середине восьмидесятых колхоз вошел в состав агропромышленного объединения. Хозяева-машиностроители возвели клуб и два пятиэтажных корпуса. Потом началась перестройка, машиностроители махнули на свои труды и собственность рукой и забыли дорогу в подшефный колхоз.
Понемногу цивилизованный центр обстраивался частными домами, поскольку механические мастерские поселка превратились в автосервис и единственное место в районе, где можно было хоть что-то заработать. Реализовывать урожай с полей и огородов помогал местным жителям бывший председатель колхоза Герой Социалистического Труда Алихан Магомедов. Или Алик Мамедыч, как его звали колхозники. Успехи хозяйства были обусловлены не в последнюю очередь тяжелым кулаком Мамедыча, которого местные пьяницы боялись, как огня.
С приходом рыночных отношений колхоз не только не распался, но, наоборот, резко пошел в гору. Молоко, картошку и прочие продукты у крестьян скупали по вполне терпимым ценам земляки Алика Мамедыча. Не простаивала и такелажная фабрика. Сырье для нее — коноплю — выращивали здесь, а также привозили из Чуйской долины. Привозили официально, вагонами. Для охраны ценного и опасного груза Алик Мамедыч использовал опять-таки своих родственников и земляков.
Так в «Дружбе» появился Анвар. Это было давно. Прошли две Кавказские войны, и едва не началась третья. Анвар сумел скупить половину центра столицы, но продолжал держать штаб-квартиру в «Дружбе». На краю села возвышался его особняк-замок.
Поэтому они, местные, молились на Лайка Мамедыча Богу и, в то же время, боялись сунуть нос в «Царское село», ближний к лесу край поселка, который вдруг быстро застроился особняками Лайка Мамедыча и нагрянувших неизвестно откуда его многочисленных земляков. Дела там творились темные и страшные. Но местных жителей они не касались, и те продолжали сосуществовать с опасными соседями по принципу «моя хата с краю». Правда, несколько любопытных все же нашлось. Они исчезли, их тела потом выловили в речке километрах в пяти от «Дружбы».
Сейчас Анвар принимал у себя дорогого и опасного гостя. Они сидели вдвоем в большой, устланной коврами комнате. Молчаливые, словно зомбированные, женщины, скользя, как тени, приносили и уносили тарелки с угощением. Поскольку Аллах запретил пить вино, Анвар и его гость пили водку. Ведь насчет водки никаких указаний сверху не поступало.
Анвар впился зубами в большой кусок жирной баранины. Горячий сок потек по усам и подбородку. Анвар принялся медленно, с чувством, жевать. Из-под полуприкрытых век он внимательно рассматривал своего гостя. Имени его он не знал, только кличку — Полковник. Как и сам Анвар, тот был наполовину русским. Во всяком случае, так говорили. Говорили еще, что Полковник был агентом ГРУ. Верилось в это с трудом, но Анвар хорошо помнил один эпизод.
После нападения на Дагестан отряд Полковника окружили федеральные войска, сверху его людей поливали огнем вертолеты. Полковник позвонил кому-то по спутниковому телефону, после чего распорядился: «Будем прорываться!»
Он приказал снять с автомашин крышки капота. После этого отряд пошел на прорыв. Но пробиваться, собственно, и не потребовалось. За всю дорогу им не встретилось ни одного вооруженного федерала. Несколько раз над автоколонной зависали вертолеты, но, видимо обнаружив условный сигнал — открытые крышки капота — уходили куда-то в сторону, откуда слышались взрывы и выстрелы. Из окружения отряд Полковника вышел без потерь в людях и технике.
Лет Полковнику было немного — от силы тридцать с небольшим. Анвар спросил гостя:
— Откуда твое прозвище? Ты ведь еще молодой совсем, а уже Полковник.
Гость усмехнулся.
— Молодой, говоришь? В моем отряде я оказался самым старым. Для моих людей я не то что полковником — генералом мог быть. Да, вот они были молодыми. И погибли. Сейчас много звону идет — какие бандиты, звери, как могли в детей стрелять! В Сослане мой отряд состоял из бойцов, которые десять лет назад сами были детьми. И тогда в них, в детей, стреляли из пулеметов и танков, их дома бомбила авиация, на их глазах убивали их родителей. Их тогда не щадили, чего же теперь с них спрашивать? Их растили зверями, и они выросли зверями.
— А откуда у тебя в отряде негр взялся? — спросил Анвар.
— Ха! — воскликнул Полковник. — Я и сам сперва понять не мог — о каком негре по радио толкуют. Потом догадался — кто-то из моих ребят в пожаре обгорел дочерна. Потом, я слышал, в морге, его отмыли и поняли, что прокололись. Но позориться не стали, замяли для ясности. Ты же наши средства информации знаешь.
— Да, люди — хворост для священного огня джихада, — поддержал и развил мысль гостя Анвар.
— Но глупцов этот огонь сжигает, а мудрые возле него греются, — заметил Полковник и поднял рюмку с водкой.
Они выпили и некоторое время молча ели, обжигаясь горячим мясом. Наконец Анвар нарушил молчание.
— Тебя опять опознали в каком-то убитом парне, — сообщил он Полковнику.
Тот небрежно отмахнулся.
— Меня похоронили уже раз десять, но мой аппетит от этого не уменьшился. По количеству моих трупов я, наверно, могу претендовать на рекорд в книге Гиннеса. А как твои дела? Ты не женился, по-прежнему один?
Анвар издал печальный вздох, похожий на стон.
— Один, совсем один. Работы много, людей мало. У меня ведь две жены было! И какие жены! Обе погибли!
Полковник согласился.
— Да, мало нас. Хватало бы людей — я бы хоть каждую неделю государственный траур устраивал. Разве это власть? Смешно! Что они могут нам сделать со всеми своими атомными подлодками и ракетами? Пусть строят их побольше. Пусть создают все, что можно использовать против них самих.
Анвар отщипнул крупную виноградину и отправил в рот.
— А как ты ушел тогда из школы в Сослане?
Полковник расплылся в гордой улыбке.
— Элементарно. Переоделся в камуфляж. Федералы и милиция все очень умные: кто в черном — тот и террорист. А в камуфляже — свой.
— А камуфляж где взял? — удивился Анвар. — Неужели с собой принес?
— Смеешься? Меня бы мои люди убили, если бы случайно нашли. Камуфляж я снял с местного мента, который оказался в заложниках. А на него свой черный комбез напялил.
— На мертвого? — уточнил Анвар.
— Зачем? На мертвого надевать трудно. Пока надевал, он живой был, потом выстрелил в него. Правда, ранил только. Сначала хотел добить, но передумал. Его, в мой клифт одетого, наверняка спецназовцы или местные замочили. Шутка такая. А меня на «скорой» в больницу вывезли. С ветерком и почетом прокатился. Заодно больницу посмотрел. В следующий раз пригодится. Они же теперь школы охранять начнут, а мы опять по больнице ударим. Как в Буденновске. В больницах-то нас уже не ждут.
Анвар задумался.
— Думаешь, теперь тебя никто не опознает?
— На дело я всегда хожу в маске. А кто меня в лицо видел, того на свете нет…
Алан Асаев вышел из поезда «Минеральные Воды — Москва» рано утром.
Двое патрульных в мятой форме тормознули его практически сразу, не дав отойти от поезда. И тут же отпустили. Помогло место прописки — город Сослан. Прочитав, милиционер вернул Алану его паспорт и козырнул. Спросил только.
— С какой целью приехали в Москву?
«С целью осуществления кровной мести», — подумал Алан, но вслух сказал:
— Я жертва теракта. Приехал на лечение.
Он уже слышал, что говорил президент в своем выступлении о недопустимости мести и самосуда. Призывал действовать только в рамках закона. По сути, мстители в его выступлении приравнивались к бандитам. А он решил мстить.
Алан президента не боялся. После трехдневного пребывания в заложниках он вообще никого и ничего не боялся. И желал одного — отомстить. Ждать, что это сделает государство, было просто смешно.
Еще недавно Алан работал опером уголовного розыска. Он заходил в злосчастную школу № 1, когда бригада ингушей-шабашников делала там ремонт. Алан проверил у них документы — они оказались в порядке — и запомнил всех поименно. Он просил директрису присматривать за рабочими и соблюдать осторожность, но для той существовал лишь один аргумент: ремонтники дешево запросили. Обвинять ее Алан не мог. Школа едва сводила концы с концами.
Алан рос в интеллигентной семье и в детстве любил читать книжки. «Бойся данайцев, дары приносящих», — вспомнились ему тогда строки Вергилия.
Дарами данайцев оказались взрывчатка и оружие, которые ремонтники спрятали в подвале школы. С данайцев Алан и начал, едва выписался из больницы. Он выследил их и убил. В милицию он уже не вернулся — здоровье не позволяло. Табельный пистолет пришлось сдать, но его это не беспокоило. Этого добра, слава богу, в республике хватало, хотя власти предлагали деньги за сдачу оружия.
Однажды несколько простачков им поверили. И умылись кровью.
А теперь президент пугал Алана, что сделает с ним то же самое, что с захваченными террористами. Алан не отказался бы посмотреть — что именно с ними собираются сделать. Только вот не было их — захваченных террористов. А когда власть не может справиться с бандитами, ей остается лишь отыгрываться на мирных законопослушных гражданах, журналистах и правозащитниках…
Алан хорошо знал, что его ждет, если его поймают, но не боялся. Бандитов он ненавидел, власть презирал.
Прямо с вокзала он поехал на квартиру друзей. Молодые супруги, оба работали врачами… Они не обрадовались появлению Аслана, смущенно извинились и попросили его не задерживаться у них. Им было стыдно отказывать ему в крове, но страх оказался сильнее. Алану дали ключи от снятой для него квартиры и деньги на первое время. Ключи он взял, но от денег отказался.
Квартира оказалась однокомнатной, обставленной просто, но в ней имелось все необходимое: холодильник, телевизор, видак. Правда, телефона не было, но он Алану и не требовался. Приехав, он первым делом принял ванну. Лежа в горячей воде, Алан вспоминал недавние события.
Его захватили прямо перед школой в первые минуты нападения. Он едва успел выхватить пистолет, как был ранен и потерял сознание. Очнулся в учительской, связанным. Его держали отдельно от остальных заложников-мужчин, сидевших в коридоре, есть и пить не давали. Когда раздались взрывы, началась стрельба, и спецура пошла на штурм, главарь бандитов пришел к пленнику, развязал, и тот впервые увидел его лицо без маски. Бандит под дулом пистолета заставил Алана снять камуфляжный костюм и облачиться в его черный комбинезон. После этого выстрелил ему в спину. Алан потерял сознание, но лицо главаря навсегда осталось в его памяти.
Если бы в учительскую, где Алан лежал без сознания, первыми ворвались федералы, они бы убили его, приняв за боевика. Но его нашли свои, милиционеры из городского ОВД и ополченцы. К счастью, он лежал лицом вверх, иначе и они могли бы выстрелить на всякий случай.
Алана доставили в больницу, где он довольно быстро пошел на поправку. Выписавшись, он поставил перед собой одну цель — отомстить. И отныне главной его мишенью стал главарь бандитов по кличке Полковник. Кроме Алана, найти его не мог никто, потому что лишь он знал его в лицо. Фантастически сложная задача, но он был уверен, что убьет Полковника, даже если придется погибнуть самому…
Согласно штатному расписанию опер Крюков трудился в отделе оперативной разработки. Руководил отделом полковник Галкин. Величали полковника Александром Израилевичем, но в милиции сотрудникам с такими установочными данными приходится сталкиваться с трудностями. То есть, пока сотрудник молодой, его окликают исключительно по фамилии или прозвищу. В данном случае — Галкиндом.
Со временем Галкин достиг такого уровня профессионализма, что стал незаменим, сделал карьеру, и у него появились подчиненные, вынужденные обращаться к нему по имени-отчеству. А это вызывало трудности с точки зрения удобопроизношения. Пришедший тогда в отдел молодой Крюков нашел выход из этой ситуации, и с его легкой руки Александра Израилевича перекрестили для языковой экономии в Сан Ильича. Дошло до того, что некоторые в управлении пребывали в полной уверенности, что Галкина именно так и зовут. Галкин не остался в долгу. Учитывая, что имя Крюкова мог выговорить без подготовки далеко не каждый носитель русского языка, он стал звать опера Пал Палычем. И это прижилось.
Галкин частенько приглашал Крюкова в свой кабинет, якобы для разноса. На самом деле они пили кофе, играли в шахматы и проводили рабочее время в приятной беседе. Вот как, например, сейчас. И повод был — командировка Крюкова в состав Сводной общественной комиссии по экстремизму и терроризму, сокращенно СОКЭТ.
В кабинете полковника Галкина пахло кофе и валерьянкой. И от того, какой из запахов преобладал, становилось ясно — побывал ли уже полковник на вливании у генерала или только еще туда собирается.
Утреннее вливание уже состоялось, посему кабинет наполняли ароматы кофе. На столе клокотала кофеварка. Разговор начальника с подчиненным носил исключительно академический характер.
— А знаете, Пал Палыч, — говорил полковник, прихлебывая кофе из маленькой чашки, — в Индонезии живет такой зверек, который питается кофейными ягодами. Поедает он их целиком. Кофейное зернышко в его желудке не переваривается и выходит с пометом. Так вот, местные жители собирают эти зернышки, сушат и продают. Этот сорт кофе в мире считается самым редким и дорогим.
Крюков подозрительно посмотрел на свою чашку.
— Собирают и сушат, говорите? А помыть эти зернышки они не пробовали?
Полковник Галкин рассмеялся.
— Не волнуйтесь, Пал Палыч. Такой кофе стоит не одну тысячу долларов. Мы с вами пьем йеменский «иргачиф». Тоже неплохой сорт. Настоящая арабика. Выращивается в лучших мавританских традициях.
Крюков встрепенулся, будто вспомнил что-то важное.
— Кстати, о маврах, — пробормотал он. — Мавры — это ведь арабы, а где арабы, там и евреи. Сан Ильич, вы что-нибудь слышали о профессоре Жидоморове?
Полковник Галкин о Жидоморове слышал. Тот никаким профессором, собственно, не был. Звание присвоил себе сам от имени несуществующей Академии общественно-патриотических наук.
— Жидоморов — странная фамилия. Слишком уж одиозная. Наверняка ненастоящая, и он ее сам придумал, — высказал предположение Крюков.
— Вы, Пал Палыч, правы, но только отчасти. Фамилия это, конечно, не его. Но она настоящая. Слово «жидомор» к национальному вопросу никакого отношения не имеет. Оно даже у Даля в словаре имеется. На Руси в старину жидоморами называли жадных людей, которые морят голодом своих близких и холопов. И фамилия, от него производная, иногда встречается. Наш профессор нашел где-то женщину с такой фамилией, чуть ли не бомжиху запойную, привез в Москву и женился на ней. Якобы из любви к истории Отечества.
— А потом развелся?
— Опять не угадали, Пал Палыч, — усмехнулся Галкин. — Со своей супругой герой наш поступил проще и подлее. Убил он ее. Но доказать этого не смогли. Потом он основал так называемое «Языческое братство». По сути — фашистская организация на базе неоязыческих культов. Позже в нее влились остатки разгромленной «Фаланги‑88». Враждуют со всем миром, а особенно — с национал-христианами Михаила Архангельского и «Интербригадой Че».
Крюков почесал в затылке.
«Языческое братство» — это же тот самый пионерский кружок, в котором состоит Дмитрий Минаев по кличке Хорст. Интересный тип этот профессор Святополк Жидоморов, и паренек этот, Хорст, тоже интересный», — констатировал опер.
Некоторое время они дегустировали напиток, священнодействуя, как два жреца культа кофе. Наконец Крюков собрался уходить. Сан Ильич тоже поднялся из-за стола, но вдруг наклонился к сыщику и сказал очень тихо:
— Ты, Пал Палыч, в этой комиссии держи ухо востро. Она хоть и общественная, но я подозреваю, что общественность туда на пушечный выстрел не подпустят. И те гражданские, которых ты там встретишь, просто погоны свои на время в шкаф убрали. Для отвода глаз. Так что будь осторожен. Не нравится мне эта комиссия. Я и Виктора предупредить хотел, да не успел.
Крюков вышел от начальника и задумался. Из всего запутанного клубка вопросов наружу торчал лишь маленький кончик. И назывался этот кончик — Дима Минаев по кличке Хорст.
Спортзал размещался в большом просторном ангаре, но назывался он по-старому — Подвалом, поскольку все, кто здесь тренировался, вышли именно оттуда, из подвалов-качалок.
Тяжелый восьмидесятикилограммовый боксерский мешок, подвешенный к потолочной балке, ходил ходуном под ударами Хорста. Последнюю серию он выдал на полный износ. Несколько ударов в максимальном темпе, затем секундный перерыв, потом еще серия из пяти-шести ударов в полную силу. Следом снова секундный отдых. И так до изнеможения.
Пот слепил глаза. Хорст сбросил с рук шингарты — снарядные перчатки — и вытер лицо подолом майки. Он окинул взглядом зал. Народу собралось мало. Ваня с Таней в углу отрабатывали в паре технику «липких рук» и «липких ног». Игнат привел какого-то толстяка и тянул его поработать в спарринге. Толстяк был брит наголо и одет в камуфляжные штаны и черную майку со свастикой. Похоже, из скинов, но Хорст его не помнил. Может, из пополнения?
Хорст направился к тренажерам. На скамейке гонял штангу в жиме лежа немолодой человек. Немолодой — мягко сказано. На вид никак не меньше шестидесяти лет. В Подвале все звали его дядей Федором и слушались беспрекословно.
Телосложением дядя Федор напоминал античную статую Геракла. Кто он и откуда, никто толком не знал. Ходили слухи, что из вояк, отставник. Вроде даже бывший десантник или спецназовец.
— Устал мешок долбить? — спросил дядя Федор, с грохотом опустив штангу на рогульки стоек.
— Как вьючная индейская собака, — признался Хорст.
— Тогда самое время мышцу подкачать.
Дядя Федор знал, что говорит. Хорст, да и другие ребята, которые занимались в Подвале, тренировались по его методике.
«Сначала тренируй резкость, это сила плюс скорость, — учил дядя Федор. — Потом берись за выносливость. Чувствуешь, что совсем выдохся — начинай работать над техникой. Усталое тело само ищет оптимальную траекторию для удара или блока, ничего лишнего не допускает. А после этого, когда мышцы просто ноют от усталости, приступай к атлетической части. Ведь что в атлетизме главное? Последние повторения, те, что делаются через не могу. А все, что до этого — только предварительная часть. Так лучше утомить мышцы сложной, квалифицированной отработкой скорости, выносливости и техники, чем тупо гонять туда-сюда одну гантель. Когда вся полезная работа проведена, можно и немного косметики добавить. Бицепсы-трицепсы, дельту и прочий камуфляж. Для настоящего, смертельного боя это, конечно, лишнее. Но для гражданских тюфяков-пижонов вполне сойдет. На пляже перед телками выделываться».
Хорст взялся за штангу и принялся накачивать бицепсы. Сгибая руки со штангой в локтях, Хорст тянул ее не к плечам, а ко лбу, как учил Арнольд Шварценеггер. Он считал повторения, шевеля губами на выдохе. Дядя Федор это заметил.
— Никогда не считай, сколько повторений или сколько подходов ты сделал. Работай до полного изнеможения и еще через не могу хотя бы три раза.
За бицепсами наступил черед трицепсов. Для этих мышц — разгибателей руки — Хорст предпочитал выполнять «французский жим». Подняв штангу над головой узким нижним хватом, он опускал ее за спину, сгибая руки в локтях. После третьего подхода внимание Хорста привлек шум в противоположном конце зала. Там, в углу, покрытом зелеными прямоугольниками татами, проводили спарринги любители рукопашного боя.
В центре внимания оказался бритоголовый толстяк, которого привел Игнат. Он ходил по залу босиком, и Хорсту до отвращения не понравились его грязные пятки.
Когда Хорст посмотрел в его сторону, толстяк как раз удачно вмазал Ване. У того из носа брызнула кровь. Толстяк победно поднял руки.
— Кто следующий? — спросил он с вызовом.
Ответа не последовало. В это время — между утренней и вечерней тренировками — зал всегда пустовал. Несколько человек занимались каждый своим делом. Толстяк позвал Игната.
— Давай с тобой помашемся.
Тот уже неохотно вышел на татами.
— Ты, Дыня, слишком грубо работаешь, — сказал Игнат.
Хорст заметил, что толстяк и в самом деле походил на дыню.
— На войне как на войне! — с гордостью ответил он и обрушился на Игната.
Дыня был одного роста с Игнатом, но значительно превосходил его весом. А реакция для такой комплекции у толстяка оказалась просто превосходная.
Игнат едва успевал защищаться от обрушившегося на него града ударов. Наконец он не выдержал темпа, пропустил боковой в ухо, потом удар ногой в печень. Игнат сначала согнулся, а потом и просто улегся на ковер. Дыня прохаживался по татами, тяжело переводя дух.
— Ну что, больше желающих нет? — вымолвил он, с трудом восстановив дыхание.
Хорст оставил штангу и направился к торжествующему победителю.
— Откуда ты, придурок? — спросил он во всеуслышание.
Толстяк посмотрел на него с недоумением. Он уже решил, что стал тут самым главным. Не дожидаясь ответа, Хорст подошел и звонко хлопнул Дыню по животу.
— Ну что, толстопузый, подвигаемся?
Тот среагировал на обиду молниеносно. Перед носом Хорста мелькнула черная подошва стопы. Растяжка у Дыни тоже оказалась на уровне. Хорст резко подсел под слоновью конечность противника и врубил ему обратную вертушку, подбив опорную ногу. Это было непросто. Все равно, что опрокинуть ударом ноги колонну Большого театра.
Дыня рухнул на татами, и весь зал содрогнулся от сейсмической волны. Упав, толстяк тут же снова оказался на ногах и нанес Хорсту сокрушительный удар пяткой. От злости бил он со всей силой, на которую был способен. Если бы попал, Хорста пришлось бы хоронить в закрытом гробу. Но он ушел в сторону, и нога промчалась мимо, рассекая воздух, как магистральный электровоз. Кто стоял на платформе, когда мимо пролетает скорый поезд, хорошо помнит это ощущение воздушного толчка.
Хорст не удержался от соблазна и нанес по проезжающей мимо него ноге короткий удар. В колено бить не стал, пожалел. Врезал в кость, покрытую толстым слоем мяса и жира, именуемую в народе окороком. Но и этого оказалось достаточно. В ноге что-то хрустнуло и отозвалось в недрах Дыниной туши утробным жалобным всхлипом. Гигант снова обрушился на ковер. заставив содрогнуться пол, стены зала и массивные тренировочные снаряды.
Хорст разглядывал поверженного стонущего противника, когда услышал за спиной насмешливый голос:
— Тако посрамил Мстислав Удалой злого Редедю пред полки касожския.
Хорст быстро обернулся. Рядом с дядей Федором стоял молодой мужчина лет тридцати. В куртке из черной кожи, но не такой дубовой, как пальто Хорста, а тонкой и мягкой. Звали парня Вадимом. Он изредка появлялся в Подвале и общался только с дядей Федором. О чем они говорили, никто не знал. Вадим производил впечатление аристократа преступного мира. Иногда он подвозил дядю Федора на своем навороченном джипе. Что объединяло столь разных людей, можно было лишь догадываться.
Под мышкой Вадим держал свернутую в длинный рулон и перехваченную шпагатом велюровую скатерть. Из свертка торчали предметы, в оценке которых Хорст ошибиться не мог. Это были рукоятки мечей. Один японский — катана. Другой прямой, европейский, норманнский, с массивным яблоком на конце рукоятки.
Вадим поправил темные очки в тонкой оправе, с которыми никогда не расставался даже в темноте, и повернулся к дяде Федору.
— Федор Иванович, время.
Тот кивнул головой.
— Да, конечно, я уже готов. — И засобирался на выход.
Хорст равнодушно посмотрел на стонущего Дыню, махнул товарищам и пошел в душ.
Хорст вышел из зала и направился домой. Чтобы сократить дорогу, он выбрал короткий путь через пустырь. Прохожих здесь почти не встречалось. Чужие о проходе не знали, а свои как раз слишком хорошо знали, что тут можно нарваться на неприятности.
Эту тройку Хорст увидел издалека. Он сразу догадался, кто они, и по чью душу вышли покурить к помойке. Неделю назад он поймал возле метро негра, который торговал героином. Дал в зубы так, что чеки, упакованные в шарики из фольги, которые тот прятал за щекой, полетели, как брызги серебряного дождя…
На следующий день там же, возле метро, на Хорста напали. Кроме афророссиянина (или афромосквича, как их там называть, чтобы не обиделись?) в группе нападающих были еще трое славян. В широченных штанах-трубах и куртках-размахайках. Волосы у пацанов были заплетены в дурацкие войлочные косы. Крутости — немерено, но бойцами оказались никакими.
Они набросились неожиданно, всей кучей сразу, что и спасло Хорста в первый момент. Нападавшие столкнулись и смешались, подарив ему драгоценную секунду — он перехватил инициативу. А дальше жертва вдруг превратилась в охотника. Негр получил свою дозу первым и надолго затих под мусорными баками. Следом получили гостинцы двое бледнолицых. Хорст наградил каждого серией сокрушительных ударов. Один, не выдержав, ударился в бегство. Другой не побежал, потому что не смог. Он уполз на карачках, получив от Хорста прощальный пинок в мягкие ткани.
Последний противник слегка струхнул при виде такого избиения младенцев, но меры принял неадекватные. Он выхватил из кармана складной нож-бабочку и ловко, как ему показалось, закрутил ею в воздухе восьмерку. Его внимание сосредоточилось не на противнике, а на собственной ловкой руке.
Хорст подбил вооруженную руку ударом мыска, по-футбольному. Нож-бабочка выпорхнул из ладони и улетел прямиком в мусорный бак. Следующим футбольным ударом Хорст размозжил ловкачу запястье, дабы отбить у него охоту играть с оружием…
И вот новая засада. Неужели их только трое или остальные прячутся в резерве? Эта тройка на вид выглядела покруче, чем нахальные реперы у метро. На морду лица — типичные кавказцы. «Неужели негритос чеченов подписал? — подумал Дмитрий. — Или он толкал принадлежавший им товар? Очень может быть!»
Рядом на дороге, проходившей возле пустыря, Хорст заметил приткнувшийся черный бумер. В машине могло находиться подкрепление. Не исключено, что у джигитов имеются и стволы.
Хорст физически ощутил холодную волну смертельной опасности, исходившую от тройки. Да, это тебе не репер с ножичком и не толстый хулиган Дыня. Эти наповал бить будут. Еще не поздно повернуться и убежать, но Хорста почему-то вдруг обуяло ослиное упрямство. Он продолжал покорно топать в гибельном для себя направлении.
От тройки отделился один из джигитов и двинулся навстречу Хорсту. Почему только один? Джигит что-то крикнул Хорсту, но тот не расслышал. Да и не вслушивался особо. Что этот тип мог ему кричать? Гадости и оскорбления, другого от них не дождешься.
Джигит полез за пояс. Хорст находился уже достаточно близко к нему, чтобы разглядеть черную рукоятку пистолета.
«Кердык мне…» — мысленно сказал себе Хорст.
Против пистолета в умелых руках, да еще как минимум при двух помощниках, ему не выстоять. А все потому, что Хорст испытывал неприязнь к огнестрельному оружию и совершенствовался в мастерстве рукопашного боя. Он стал в этом деле специалистом, а специалист подобен флюсу, полнота его, как сказал Козьма Прутков, односторонняя. Вот где кроется ошибка. Жаль, что судьба не дает ему шанса эту ошибку исправить.
В конце прохода за спинами джигитов появился черный силуэт. К Хорсту и тройке убийц шел какой-то мужик. Вот попал! Вряд ли его оставят в живых. Случайные свидетели никому не нужны.
Хорст вдруг удивился, что в такой ситуации может думать не о себе, а о ком-то другом. Мужик был странный. Спортивного вида, в мягкой кожаной куртке, джинсах и ослепительно белых кроссовках. На вид — учитель физкультуры, выигравший в карты стопку долларов. Двое джигитов тут же рванулись к нему, на ходу доставая пистолеты. Тот, который направлялся к Хорсту, тоже обернулся в направлении пришельца.
Поведение бандитов показалось Хорсту странным, но удивиться он не успел. Разбогатевший физрук вдруг с быстротой молнии выхватил из-под черной куртки короткий обрез двуствольного охотничьего ружья. Жерла стволов показались Хорсту пугающе огромными. Обрез изрыгнул пламя. Два выстрела практически слились в один. Двух джигитов буквально отбросило на груду сваленного у стены ржавого железа.
Третий — тот, что находился ближе к Хорсту — вскинул руку с пистолетом. Незнакомец не успевал перезарядить свою карманную артиллерию. Но Хорст в прыжке достал абрека ударом ноги в затылок. Тот не сразу упал, а попытался развернуться. Тут к нему подскочил физрук. Абрек выпустил из правой руки пистолет, но тотчас выхватил закрепленный на предплечье кавказский кинжал. Острие рассекло воздух в миллиметре от глаза Хорста.
Физрук перехватил вооруженную руку, ударом колена в пах заставил на секунду отключиться нападавшего и вогнал ему в живот кинжал его же собственной рукой. Потом, наклонившись к тяжело раненному бандиту, вежливо попросил:
— Если выкарабкаешься, передай от меня привет Ибрагиму. Меня зовут Крюк, — и уточнил: — Опер Крюк.
Потом он ощупал карманы убитых и раненых бандитов. У одного из них был мобильник, и опер бросил его недорезанному джигиту.
— Держи, вызовешь себе «скорую».
Тот со стоном сжал телефон окровавленной рукой и принялся набирать номер, но потерял сознание.
Опер с интересом изучил трофейные документы. Прописка — поселок «Дружба» Битцевского района Московской области. Место работы — АО «Дружба». Должность — охранник. Документы двух других сделаны как под копирку.
Хорст молча наблюдал за манипуляциями своего спасителя. Впрочем, он тоже спас ему жизнь. Как тот назвал себя? Опер Крюк. Жалко, что мент, вроде ничего мужик. Ментов Хорст не переваривал.
— Хорст, — он протянул руку своему спасителю.
Опер крепко пожал ее. Хорсту показалось, что Крюк рассматривает его слишком внимательно, будто старается запомнить, или, наоборот, вспоминает, где он его видел. Но одновременно Хорст почувствовал, что между ними установилась незримая связь. Никакие обещания и клятвы дружбы до гроба не требовались. И так ясно, что на этого человека Хорст теперь может рассчитывать в любой ситуации. На чем они и расстались. На прощанье опер бросил Хорсту:
— Тебя здесь не было. На всякий случай найди себе алиби на сегодня. И запомни время. Сейчас ты должен находиться на противоположном конце города.
Хорст шел домой и никак не мог сообразить, на кого же все-таки устраивали засаду? На него или на этого опера Крюкова?
Хорст открыл дверь и вошел в свою квартиру. Родители были дома. Из кухни доносился шум, там мать готовила обед. Отец, как всегда, валялся на диване и смотрел телевизор. Его снова выперли с работы, что не особенно его расстроило. В этой жизни его интересовала только политика.
Мать приносила домой из супермаркета, где работала фасовщицей, полные сумки продуктов. Часть продавала, потому что всего не удавалось съесть. Холодильник ломился от икры, лососины, копченой колбасы и прочих деликатесов. В баре громоздилась батарея бутылок коньяка, медовой горилки, итальянского и французского вина.
Хорст прошел в свою комнату. Дома он был просто Митей. Здесь он мог расслабиться. Здесь находились его книги, его компьютер, его лазерные диски и видеокассеты. Говорят, Пушкин перед смертью с книгами прощался, как с самыми близкими друзьями. Пожалуй, у Дмитрия Минаева ближе книг тоже не нашлось друзей. Множество переплетов размешалось вдоль стен на стеллажах.
Здесь же на полке стоял музыкальный центр, а под полкой — ящик с лазерными дисками и видеокассетами. И никакой роскоши. Вместо кровати над полом возвышался на четырех кирпичах толстый пружинный матрас-сексодром. В углу наклонная скамейка, посреди комнаты свешивался с крюка для люстры боксерский мешок.
Дмитрий включил музыку. Вкус у него был классический, изысканный. Современной попсе и тяжелому року предпочитал он старый добрый «Лед Зеппелин». Слушая «Моби Дик», он разделся и прошел в душ.
Под струями воды хорошо думалось, а подумать было о чем. В голову лезли тревожные мысли. Он чувствовал, что атмосфера вокруг него становится все более напряженной. С ним и окружающими происходили странные вещи, в помещении «Языческого союза» крутились странные люди. Непонятно вел себя Игнат, да и Шварц неприятно удивил. К тому же куда-то пропал лучший друг — Витас.
Хорошо, что он не одинок. Есть товарищи — Ванька, Татьянка, тот же Шварц. Есть наставник, гуру — профессор Святополк Жидоморов. Они не предадут. Да и вообще, как говорит Шварц — в куче не замерзнешь. Он вдруг ощутил сильный озноб и прибавил горячей воды. Постепенно довел ее температуру до максимума. Когда почувствовал, что уже сварился до полной готовности, врубил холодную. И так — от горячей до ледяной — несколько раз.
После душа он обнаружил, что усталость ушла… Он вернулся в свою комнату, растянулся на своем широком матрасе и погрузился в свои мысли. Такая уж у него была привычка: перед сном обдумывать прошедший день…
Когда он стал скином? Давно. И не стеснялся в этом признаваться. Он терпеть не мог ханжеского словоблудия и считал, что само слово «фашизм» ничем не хуже понятий «коммунизм» или «социализм». И означает примерно то же самое — быть частицей одного сообщества, группы, пучка, и подчинять личные интересы общим. Недаром фашистская партия Германии называлась национал-социалистической и рабочей.
В раннем детстве он слышал сказку про старика, который заставлял своих сыновей ломать веник то целиком, то по отдельному прутику. И делал вывод — один человек слаб, в группе — сила. В школе учили тому же, только не могли объяснить — чем объединение по классовому принципу лучше принципа национального? Ему всегда было легче идентифицироваться с группой, чем с самим собой.
В семье Дмитрия национальным вопросом не интересовались. В школе тоже. Димка с первого класса учился с Вовкой Фридманом из соседнего подъезда. Кличку тому смешную дали для еврея — Фриц. Но тогда это никому не приходило в голову. Димка ни разу не слышал, чтобы Фрица кто-то назвал жидом. Да и за что? В их дворовой компании слово «жид» означало жадина, а Фриц был нормальным пацаном, своим в доску.
Однажды в гости к родителям Дмитрия зашел то ли родственник, то ли друг. Звали его Николаем Петровичем, работал он инженером на каком-то секретном заводе. За столом Николай Петрович пил мало, зато рассказывал очень интересные вещи. Они шли вразрез с теми сведениями, которые излагались в школьных учебниках.
От Николая Петровича Дима услышал впервые о «Протоколах сионских мудрецов», о губительной роли евреев в русской революции. Николай Петрович рассказал и о том, что идею концлагерей большевики позаимствовали у англичан, которые первыми опробовали ее на бурах в Южной Африке. Но большевики, среди которых было много евреев, применили эту технологию для массового уничтожения своих противников. От него же Митя узнал, что великий Сталин ценой огромных жертв прекратил это великое еврейское наступление на Россию.
Отец Дмитрия, Павел Федорович, только посмеивался над горячностью гостя. Он доказывал, что «Протоколы» — фальшивка, подготовленная антисемитами для дискредитации сионистского движения, а большевики-евреи, наряду с преступлениями, сделали немало полезного. Например, создали под руководством Троцкого непобедимую Красную армию, первоклассную разведку, а позже — советскую атомную бомбу. Да и сам Советский Союз не стал бы тем, чем он стал — великой державой — без евреев… Разве большевики уничтожали только русских? Все народы кругом стонали… Классовая война, батенька!
Но отец раздражал Дмитрия своей бесхребетностью, и мнение предка для него мало что значило. Точнее, не значило ничего. Поэтому он без колебаний перешел на сторону Николая Петровича…
А потом Николая Петровича убили. Кто-то забил его насмерть обрезком ржавой трубы в скверике прямо возле собственного дома. Кто — так и осталось неизвестным. На похоронах Николая Петровича Дима познакомился с профессором реальной истории, как он сам представился, Святополком Жидоморовым. Тот пригласил Диму в свою группу изучения подлинной, нефальсифицированной истории родины. Занималась группа в маленьком зале при ДЭЗе, но народу на лекции приходило много, стульев не хватало.
Сначала Диму смешила фамилия профессора, но потом он к ней привык. На лекциях профессор рассказывал много интересного. Особенно любопытно звучала история Киевской Руси и хазарского ига в его интерпретации.
По Жидоморову выходило, что Киев при первых князьях Рюриковичах, Олеге, Игоре, святой княгине Ольге — был пограничным хазарским городом, и вся тогдашняя Русь платила воинственным соседям дань.
Хазары в свое время приняли иудаизм, сделав его государственной религией, и призвали еврейских учителей на свою землю. И только князь Святослав, сокрушив их империю-каганат, сделал Киев столицей своего княжества. Но, утратив независимость, хазары не утратили своего влияния. Выходило, что с тех пор евреи на протяжении всей истории влияли на русскую политику и русскую жизнь.
А как профессор Жидоморов рассказывал о крещении Руси! Сперва заслушаешься, а потом призадумаешься… И здесь он нашел еврейский след! Ведь первые христиане вкупе с Христом были представителями богоизбранного народа. А позже их потомки навязали свою религию римлянам, грекам, славянам, германцам…
Зато к немцам профессор относился с особым почтением. Он целиком разделял норманнскую теорию о германском изводе князей Рюрикова дома. Он соглашался и с Карлом Марксом относительно того, что Новгород и Киев — лишь промежуточные стоянки викингов на пути к Константинополю.
Великую Отечественную войну профессор считал недоразумением. Советский Союз вместе с Гитлером должен был сокрушить страны западной демократии и стать мировым гегемоном. «Гитлер напал на Советский Союз только для того, чтобы освободить русский народ от тех же евреев-комиссаров!» — доказывал профессор с пеной у рта. хотя никто с ним не спорил.
Однажды после лекции несколько идеологических противников подстерегли Жпдоморова и попытались опровергнуть его аргументы с помощью кулаков. Дмитрий стал на защиту наставника. Его поддержали двое крепких бритоголовых парней, и профессора спасли.
Дмитрий познакомился с пришедшими на помощь союзниками. Один из них, по кличке Шварц, руководил боевой бригадой «Шварц‑88». Второй, Витас, был членом этой организации. Так Дмитрий Минаев впервые встретился с настоящими фашистами. Он вступил в их организацию и получил кличку Хорст.
От новых друзей Дмитрий узнал, что Хорст Вессель слыл крутым пацаном в тридцатые годы двадцатого века. Он был фашистом, и его убил бандит и сутенер по имени Али. Имя наталкивало на размышления. После смерти Хорста песня о нем стала гимном молодежи.
Сначала бригада Шварца входила в состав более крупного формирования, именуемого «Фалангой‑88». После ряда дерзких выступлений власти разгромили «Фалангу», ее руководители оказались в тюрьме. Шварцу удалось собрать тех, кто остался, и привести соратников к Жидоморову. Тот проповедовал национал-язычество и идеи арийского превосходства, что прекрасно сочеталось с постулатами «Фаланги». Так Дмитрий оказался в рядах «Языческого братства», а сдвоенные молнии стали общим символом.
Единственным камнем преткновения для «фалангистов» и «язычников» оставался пресловутый еврейский вопрос. Жидоморов был ярым антисемитом и первостепенной задачей считал искоренение «власти жидомасонов». Все остальное его не интересовало.
Шварцу такая постановка вопроса казалась неумной и ограниченной, а проблема — надуманной. Он ставил во главу угла борьбу с «черными» — неграми, арабами и представителями монголоидной расы. В этом раскладе евреи могли при определенных обстоятельствах перейти в разряд союзников, хотя бы на время.
Со Шварцем у Дмитрия наладились хорошие отношения, но настоящим другом стал для него Витас. Они вместе ходили на тренировки, вместе поступили в Московский университет на истфак. И вместе были отчислены за драку.
Это случилось прошлой весной. Дмитрий с Витасом сидели в кафе, когда туда вошли трое веселых, широко улыбающихся негров. Казалось, ничто и никто не в силах испортить им настроение. Они стали снимать девчонок, очевидно, приняв студенток за проституток. Те сначала пытались объяснить им ошибку, а потом просто послали по матери. Один из приставал грубо схватил девушку за руку, потащил к своему столу. Та закричала, стала звать на помощь. Дима подскочил к грубияну и вырубил его одним ударом. Тот картинно отлетел назад, будто в сцене драки в салуне из голливудского вестерна. Друзья негра пришли ему на помощь, но Витас подключился к контратаке, и соединенными усилиями ему и Дмитрию удалось поставить агрессоров на место. А точнее, положить на место.
Негры оказались сержантами морской пехоты из охраны американского посольства. Шум поднялся невероятный. Дмитрия с Витасом едва не посадили, но Жидоморов задействовал свои связи в Думе и отмазал единомышленников.
И вот теперь Витас куда-то пропал…
— Митя, иди обедать! — позвала мама.
Семья Минаевых была невелика — отец, мама и Дмитрий, но за одним столом собиралась редко. Каждый из членов семьи жил своей жизнью. Вот и теперь отец уселся за стол, отгородившись от жены и сына газетой.
— Положи газету, — велела мама, наливая суп в тарелку.
Она говорила тоном учителя начальной школы. Так произносят обычно фразы типа: «А теперь, дети, положите ручки и откройте учебники на странице восемьсот тридцать пятой». Собственно, она когда-то и была школьной учительницей. Преподавала математику. Теперь ее знания пригодились в иной сфере.
Отец не прореагировал. Похоже, за годы совместной жизни он вообще перестал слышать свою супругу. Он сложил газету, но тут же развернул ее снова на другой странице.
— Нет, ну ты только погляди! Что хотят, то и делают! — завопил он вдруг.
Хорст решил, что отец ошпарился горячим супом. Но дело оказалось куда более серьезным.
— Все возвращается на свои круги! — взволнованно сообщал отец из-за газетного разворота. — Они снова строят однопартийную систему! Вот они — новые старые гимны, красные флаги! Нас снова хотят загнать в стойло!
— Кто не захочет, того не загонят, — твердо возразил Хорст.
Отец выглянул, наконец, из-за газеты. Он презрительно рассмеялся и посмотрел на маму, как бы приглашая ее в свидетели. И обратился к ней:
— Нет, ты только послушай, что они говорят!
«Они» — в данном случае означало молодое поколение, рупором которого выступал непутевый и бестолковый отпрыск почтенной семьи Минаевых Дима. Отец между тем продолжал. Он отточил ораторское мастерство в длительных дискуссиях с телевизором и обрадовался, что может теперь выступить хотя бы перед столь небольшой аудиторией.
— Они думают, что кроме них других умных нет. Что до них люди жили в пещерах и не владели их паршивой идеологией, рассчитанной на неоперившихся птенцов. Они просто не знают, что система делает с такими крутыми парнями. А их просто уничтожают вышестоящие. И на их примере воспитывают остальных. И тогда тех, кто остался, уже не надо гнать в стойло, они бегут туда сами, наперегонки. Потому что отстающие — кандидаты на очередное уничтожение. А мы все это уже проходили. И пустые полки в магазинах!
Хорст не выдержал. Не так давно отец в очередной раз потерял работу из-за длинного языка. Теперь он целыми днями валялся на диване и до хрипоты спорил сам с собой. Тема для дискуссии всегда одна — раньше, при советах, ничего не было, потом все появилось, но скоро опять ничего не будет. Потому что такое правительство.
Хорст отложил ложку и отодвинул от себя тарелку с супом.
— Да ладно, слышал уже! — раздраженно воскликнул он. — Предел мечтаний — банка шпрот к празднику, шампанское под Новый год по карточкам, батон колбасы на Первое мая! Туфта это, батя. Не в шпротах счастье. Ты же сам эти пайковые шпроты вспоминаешь, как праздник! Народ — быдло! А быдлу не шпроты нужны и не икра. Колбасы сейчас завались, а народ недоволен. Ему порядок нужен! И мы этот порядок дадим!
Отец посмотрел на Хорста, потом беспомощно переглянулся с матерью. Как объяснить молодому идиоту, выросшему среди заваленных жратвой и выпивкой витрин, что такое пустые прилавки и деньги, которые просто некуда девать? Не потому, что их чересчур много, а потому, что на них нечего купить. И что насилие лишь умножает насилие, ничего не решая по большому счету. Уж сколько народу большевики погубили, а что в итоге? Отец ткнул пальцем в газету.
— Вот ваш порядок! Снова бритоголовые девушку изнасиловали. Мухабат Султанову, беженку из Ферганы, где погибли ее родственники.
Хорсту стало обидно.
— Во-первых, я ее не насиловал, — резко заявил он, — во-вторых, ее родственников в Фергане вырезали не бритоголовые фашисты, а их же мусульмане. Те самые, которые там и русских резали. Азиатам, значит, можно наших резать, да?
На этот раз отец не только возмутился, но и проявил несвойственную ему твердость. Его достала ни на чем не основанная уверенность сына и подобных ему молодых зубастых хищников в своей правоте.
— Резать и насиловать ни тем не позволено, ни другим, — сказал он жестко. — В этом случае каждый становится преступником, независимо от разреза глаз и цвета кожи. А делить людей по крови — пережиток неолита. Пойми, сын, это примитивная позиция, стыдно это! Есть общечеловеческие, европейские ценности, гуманизм, в конце концов. То, что вы предлагаете, — тот же самый тоталитаризм, но не классовый. как у большевиков, а расовый. И что в этом хорошего? Опять диктатура? Мы это все уже прохо…
Но Хорст перебил отца.
— Да, как же, слышал сто раз! — крикнул он возмущенно. — Люди делятся на хороших и плохих независимо от цвета жопы! Только вот сами кавказцы и азиаты этого почему-то знать не хотят. Тогда почему им можно быть националистами, а нам нельзя? Ваше хваленое братство наций и народов накрылось медным тазом! Просто тебе с твоего дивана этого не видно.
— Дмитрий, как ты разговариваешь с отцом! — возмутилась мать. — Я стараюсь, кручусь!..
— Да идите вы все!.. — Хорст вскочил так резко, что стул отлетел к стене.
Он вылетел из-за стола и скрылся в своей комнате. Через несколько минут, переодевшись, он натянул сапоги, накинул пальто и вышел из дома, хлопнув дверью.
По распоряжению полковника Галкина Крюков разбирал агентурные дела, оставшиеся после Мокеева. Ничего перспективного, одно барахло. Как и следовало ожидать! Он и сам старался не светить своих ценных агентов, а на бумаге гнал всякую туфту — лишь бы отписаться. Так что все литературное наследие Мокеева надо было отправлять в мусорную корзину. Правда, оставался еще Игнат.
Крюков вызвал Игната на конспиративную квартиру. Тот пришел с опозданием, сказал, что проверялся, боялся хвоста.
— Вы не представляете, как я рискую, — убеждал он нового куратора, явно набивая себе цену. — Эти люди шутить не будут. Страшная публика. Одно слово — фашисты.
Крюков решил с самого начала поставить агента на место и резко оборвал его причитания:
— Ладно, заткни пасть! Теперь будешь работать со мной. Мокея ты не уберег, поэтому пеняй на себя. Придется мне наложить на тебя тяжкую эпиталаму, как говорит генерал Альпенгольд. Запомни, сладкая жизнь для тебя кончилась. Я тебя уже предупреждал, повторю только один раз. Не будет реальной отдачи, пойдешь в камеру. Материала на тебя — выше крыши. И за свои дела премиальную койку возле параши ты давно заслужил. Так что я тебя слушаю.
Игнат поломался еще немного для порядка, потом приступил к изложению. Сведения, которые он сообщил, были так себе. Кое-что Крюков и сам знал, кое о чем догадывался. Самым интересным оказалось сообщение, что сегодня в парке Кутузова состоится очередной сбор.
Крюков вспомнил письмо жителей, зачитанное Альпенгольдом, и решил сходить туда, чтобы лично проверить факты.
Игнат привел Крюкова на место встречи членов «Языческого братства» и ушел, чтобы не засветиться, хотя в этот час Парк культуры и отдыха имени Кутузова еще совершенно безлюден. Налетевший порыв холодного ветра заставил Крюкова поежиться. Он стоял на высоком, продуваемом всеми ветрами берегу Москвы-реки возле памятника знаменитому полководцу Кутузову. На постаменте красовались выведенные белой краской свастика и надпись: «Фельдмаршалу — за сожжение Москвы».
Опер переместился поглубже в лес и приготовился ждать. Видно отсюда было несколько хуже, зато он сам стал практически не заметен со стороны… Первым, кого Крюков заметил, оказался его давешний знакомец, Хорст. Тот самый парень, который случайно помог ему в разборке с приятелями Ибрагима. Хорст прошел мимо клумбы с засохшими цветами к одной из пустых лавочек, легко вскочил на нее и уселся на спинку. Спустя несколько минут к нему присоединился Игнат. Не иначе — добежал до метро и вернулся…
Хорст появлению Игната не обрадовался. Не нравился ему этот долговязый тип. В глаза не смотрит, в нужный момент вечно куда-то исчезает, ведет себя непонятно. Да и рожа больно хитрая. Так и хочется по ней врезать. Один раз, но изо всех сил.
К счастью, долго мучиться в одиночку Хорсту не пришлось. На дорожке парка показались Таньша и Ваньша. Так их звали, коша видели вместе. В остальных случаях Таню называли Татьянкой, по имени атомной бомбы, взорванной полвека назад над Тоцким полигоном, Ваню же за начитанность — Ботаником.
Они подошли и поздоровались.
— Слава России!
— России слава!
Хорста от этих детских приветствий и похожих на пионерские речовки слоганов коробило. Но некоторые вещи он делал автоматически, по привычке. Вот так и сейчас поздоровался. Татьянка уселась на спинку скамейки рядом с Хорстом, Ваня отошел с Игнатом немного в сторону покурить. Заморосил дождик. Татьянка накинула капюшон куртки. Погода не располагала к общению. После долгого молчания Татьянка спросила Хорста:
— Про Витаса новостей нет?
Хорст не ответил, лишь отрицательно покачал головой. Татьянка еще помолчала, потом поинтересовалась:
— А ты Бормана знал?
— Конечно, — ответил Хорст, — мы с ним одновременно в «Шварц‑88» вступили.
— Он погиб неделю назад.
— Как это? — удивился Хорст.
— Поехал в Ярославль. Там у его брата были какие-то напряги с местными байкерами. Борман убил одного из них, а ночью его вытащили из дома, привязали к ногам трос и таскали по городу за мотоциклом, пока не умер. Может быть, и Витаса тоже нет в живых?
Хорсту не хотелось верить в такой вариант. Но возражать он не стал, промолчал…
Крюков следил за сборищем из-за деревьев. К группе подходили все новые люди. Многие, несмотря на дождь и холодный ветер, отсвечивали бритыми головами. Здоровались они странно — пожимали друг другу руки особым образом — за запястья. Словно сектанты какие… Один из них что-то вешал с видом уличного проповедника, размахивая руками, остальные окружили его со всех сторон…
Хорст слушал Ванину лекцию со скептической улыбкой на губах. Ботаник утверждал, что Владимир Святой был евреем, а его мать звали Малкой, что по-еврейски означает «царица».
— Тогда почему он Русь в христианство обратил, а не в иудаизм? — поинтересовался Дмитрий.
Но Ваня Ботаник оказался подкованным на все четыре копыта.
— Да разве православие — христианство? Это же просто перелицованный иудаизм, заквашенный на местном славянском идолопоклонстве. Кстати, мудрый царь Соломон так же поступал — и в Иегову верил, и идолам на всякий случай поклонялся. Так в Библии написано. А крещение Руси по Владимиру — это что-то! Его дядя по матери Добрыня — Добран — огнем и мечом Новгород крестил, силой людей в храм загонял. Это по вашему христианство? Где же тут милосердие и прошение врагов? Нет, Христос тут никаким краем не проходит.
Ванину речь прервало появление новых персон. Группу подошедших молодых людей возглавлял человек с лицом, скрытым под низко надвинутым капюшоном. Несмотря на попытки сохранить инкогнито, его сразу узнали.
— Шварц пришел! Слава России!
Хорст спрыгнул со скамейки и обнялся со Шварцем. Похоже, они были большими друзьями.
Шварц по-хозяйски оглядел собравшихся.
— Все собрались? Построиться… Становись!
У Крюкова бестолковая суета бритоголовых вызывала стойкую неприязнь. Из армии он демобилизовался в звании сержанта и за такое построение гонял бы вверенное ему подразделение до посинения, пока последний раздолбай не научится выполнять команду четко и в установленный срок. Наконец Шварцу удалось кое-как выстроить свое воинство. Большая его часть не только не служила в армии, но даже никогда не маршировала в рядах пионерской дружины. Не те времена. А ведь в строю стоять — не жвачку жевать и не монстров на экране компьютера мочить.
Шварц обратился к строю:
— Сегодня мы проводим экзамен на арийскую твердость. Я сам покажу вам пример. Кто со мной? Добровольцы — шаг вперед!
Из строя, небрежно отодвинув стоявшего в первом ряду бритоголового паренька, вышел Хорст.
— Я с тобой.
За ним шагнула Татьянка.
— И я…
Следом потянулся Ботаник. Вышел и встал рядом, не сказав ни слова. Неожиданно для всех, и для Хорста, в первую очередь, вперед выдвинулся Игнат.
— За компанию и повеситься не западло, — сострил он.
Шварц оглядел остальных и презрительно усмехнулся.
— Что, больше нет желающих? Ладно, следуйте за мной!
И направился вглубь парка. Группа добровольцев двинулась за ним, остальные потянулись следом.
Желающих участвовать в экспериментах Шварца нашлось немного по причине его всем известной репутации отморозка. В прошлый раз проверка на арийскую твердость называлась «Ромашкой». Испытание прошли все те же Хорст, Татьянка, Ваня Ботаник и еще один ветеран «Фаланги» по кличке Капрал. Игната тогда с ними еще не было. Добровольцы улеглись лицом вниз, головами к центру круга в нескольких шагах от него.
Шварц раздал всем армейские каски. Потом он выбил каблуком небольшую ямку в грунте и положил туда ручную гранату. Шварц выдернул кольцо и бросился ничком на землю между Хорстом и Татьянкой. Щелкнул спусковой рычаг запала. Взрыв разорвал окрестности. Хорст почувствовал как над головой просвистели осколки, на спину шлепнулись комья земли. По каске вскользь ударил не то осколок, не то камень.
А Капралу не повезло. Нервишки подвели, очко сыграло. Запаниковав, он оторвался от земли, вместо того, чтобы плотнее вжаться в нее. И получил сразу три осколка в голову. И каска не спасла. Еще живого, его довезли до ближайшей больницы и там оставили возле приемного покоя. В больнице он и умер, не приходя в сознание.
Сегодня Шварц повел группу к железной дороге. Лесопарк сменился пустырем, за ним потянулись гаражи, за ними вдоль насыпи темнела защитная лесополоса. Крюков держался в отдалении. Сидеть на хвосте у объекта он умел мастерски. Тем более такого объекта — шумного и беспечного.
Отряд фашистов галдел, как цыганский табор. Возле полотна железной дороги зрители рассредоточились и уселись на невысоком травяном откосе. Шварц посмотрел на часы, потом сделал добровольцам знак.
— Пора.
Вся группа экзаменуемых на предмет арийской твердости выстроилась вдоль рельсов. Первым встал сам Шварц, за ним — Татьянка, за ней — Ботаник, следующим — Хорст и последним — Игнат. Шварц упал на руки перпендикулярно рельсу и дал команду:
— Делай как я. Подняться можно только после меня. Упали!
Добровольцы расположились в указанном порядке. Хорст с неодобрением провел рукой по своему кожаному плащу. Насыпь местами была покрыта пятнами мазута.
Хорст поудобнее пристроил шею на рельсе и ощутил сильную вибрацию. Приближалась электричка. Он предпочел бы сейчас товарный поезд. Все-таки медленнее едет. Хотя и не всегда.
Он повернул голову влево и впился взглядом в застывший гранитной глыбой затылок Шварца. Татьянка тоже не суетилась, а вот Ваня Ботаник извертелся. Понятно, волнуется человек. А кто бы на его месте не волновался. За спиной Хорста было тихо. Игнат демонстрировал чудеса воли.
Зрители затаили дыхание. Всем стало ясно, что приближается кульминационный момент. Стук колес поезда становился все громче, нарастал с пугающей быстротой. Хорст напрягся, изготовившись оттолкнуться от рельса и отпрянуть как можно дальше. Шварцу было легче. Он хоть и лежал первым, зато сам решал, когда ему вскочить. В этом и заключалась его подлая натура: подставить, а потом смотреть, как человек выпутывается. Всем лежавшим за ним нужно будет время на то, чтобы обработать поступивший сигнал и успеть среагировать. Поезд двигался быстрее.
За спиной Хорст услышал яростное бормотание, потом захрустела галька под ногами. Он понял, что Игнат не выдержал и свалил.
И вдруг Хорст увидел, как голова Ботаника безвольно упала на рельс. Сквозь шум приближающегося поезда ему показалось даже, что Ванькина шея хрустнула. Вот это расслабился парень! Что с ним, неужели отключился? На раздумья времени не оставалось. Электричка была уже в двух шагах… Шварц отпрянул от рельса и, как камень из катапульты, отлетел от насыпи.
Татьянка также продемонстрировала хорошую реакцию и скорость. Она практически не отстала от Шварца, разве что на долю секунды. Ботаник не подавал признаков жизни. Когда нужно было лежать, Ваня ворочался, теперь же, когда требовалось двигаться, причем быстро, он словно одеревенел. Так что же с ним — заклинило или вырубился? Выяснять некогда…
Хорст зарычал и сжал зубы так, что стало больно. Он оттолкнулся от рельса, схватил бесчувственное тело за воротник и пояс и рванул на себя. Рванул так сильно, что едва сам не отлетел назад.
Кувыркаясь по насыпи, Хорст и Ботаник скатились в кювет. Над их головой уже вовсю грохотали колеса поезда. Зрители повскакали с мест и возбужденно кричали. Шварц и Татьянка, бледные, что было заметно даже в темноте, бросились к ним. Но Хорст уже и сам поднялся, и успел привести в чувство Ботаника парой пощечин. Кажется, на этот раз обошлось без жертв. Впрочем, Игнат трусливо сбежал…
Крюков издалека наблюдал за происходящим. При виде подвига Хорста он только усмехнулся и покачал головой. Про такое испытание он читал лет двадцать назад. Западные неофашисты устраивали таким образом проверку новичкам. Тогда все это было у нас просто немыслимо: и фашисты, и проверки. А теперь — пожалуйста! — даже в каком-то фильме нечто подобное показали. В общем, «Конкурс МПС на лучшую Анну Каренину», блин!
Крюков дождался, когда фашисты соберутся и уйдут. После себя они оставили пустые пивные бутылки и обрывки пакетов от чипсов. Конфетных бумажек он на месте происшествия не обнаружил. Или это не те фашисты, про которых писали избиратели?
Наутро Крюков отправился к новому месту службы — в Комиссию по экстремизму, как он его определил для краткости. Остальные ингредиенты названия ему запоминать было лень. Комиссия располагалась в небольшом старинном особнячке в центре Москвы, в одном из переулков Сретенки. Сам особнячок был выделен Общественной палатой по контролю госаппарата. В том, что организация эта серьезная, сыщик убедился сразу же по прибытии.
На входе он предъявил милицейское удостоверение, однако охранник в штатском попросил его подождать и позвонил по служебному телефону. Через пару минут из двери, ведущей внутрь особняка, показался сравнительно немолодой — ровесник Крюкова — хваткий на вид мужик в неброском, но хорошо сшитом сером костюме и при галстуке.
Опер сразу вспомнил наставления полковника Галкинда насчет здешних сотрудников в штатском и дал себе слово быть поосторожнее.
— Ты Крюков? — запросто спросил прибывший. — А я Крамской, Гена.
Они обменялись рукопожатием. Рука у Гены оказалась крепкая. Он представился оперу чиновникам Общественной палаты по контролю госаппарата. Крюков, когда-то прочитавший множество работ Ленина, сразу вспомнил одну из них: «Как нам реорганизовать Рабкрин». Рабоче-крестьянская инспекция, по мысли вождя, призвана была контролировать разлагающийся госаппарат, но из этой затеи ничего не вышло, так как инспекторы разложились еще быстрее, чем подконтрольные бюрократы…
Кроме того, Крамской числился начальником аналитической группы, в которую, кроме самого начальника и Крюкова, входил еще один человек — заместитель Крамского Миша Волгин. Он был значительно моложе опера и носил форму с погонами майора Вооруженных сил.
— А где Мокеев, разнарядка ведь на него пришла? — спросил он, наливая сыщику кофе в кружку с гербом в виде шита с мечом и надписью «НКВД».
— Мокеев погиб, — сухо ответил Крюков, присаживаясь к столу. — Вместо него меня прислали. Может, и я на что сгожусь.
— А тебя-то к нам за какие грехи?
— За поджог Рейхстага, — уклончиво ответил Крюков, принимая протянутую кружку.
В Волгине Крюков сразу заподозрил сотрудника разведки. И Гена, и Миша только недавно вернулись из командировки, связанной с террористическим актом в городе Сослане.
— Нашу маленькую группу называют «Отделом по борьбе с насилием и расовой дискриминацией», — пояснил Крамской. — Функции наши точно не определены. Работы полно, людей не хватает. Мы по самое горло завалены заявлениями. Чуть где нерусскому глаз подбили — тут же материал к нам. Работа ассенизатора… Будешь выезжать на места с проверкой и сортировать материал. Если наш. забираешь. Нет — вертай взад территориалам. Пусть сами разгребают. Ну, а по серьезным вещам — убийство там или тяжкие телесные, подключишься к расследованию и будешь его курировать.
«Женька Шабанов просто умрет от счастья», — подумал сыщик.
— Ты про дело Жасмин Султановой слышал? — спросил Крамской. — Тогда вот тебе первое задание. Съезди, разберись с заявлением этой Мимозы. В смысле — Жасмин, я в ботанике слабо рублю. Дело это темное. Ее отец на рынке работает, в месяц получает от силы двести баксов. А она хату снимает за четыре сотни. Нечисто тут что-то. Разнюхать бы надо.
— Нет проблем, разнюхаем, — Крюков допил кофе и поднялся.
Сыщик остановил свою бронированную старушку — «Волгу», экс-такси, именуемое им «рябухой», в районе новостроек рядом с рынком. Искомая квартира находилась на третьем этаже.
Он не воспользовался лифтом, а поднялся по лестнице. Дверь в квартиру Жасмин Султановой оказалась не заперта. Из-под двери пробивался косой луч света. Опер осторожно толкнул ее. В квартире кто-то был. Больше того — его ждали. Если бы не опыт, профессионализм и врожденная осторожность, быть бы этому визиту опера последним в его жизни. Но он вовремя сориентировался.
По пахнувшему из-за двери табачному духу Крюков безошибочно вычислил присутствие противника. Сыщик ударил в дверь ногой. Распахнувшись, она с неимоверной силой обрушилась на притаившегося за ней человека. Тот яростно выругался, отлетел в комнату и по дороге сшиб кого-то еще, видимо, своего напарника. Один растянулся тут же, второго отбросило в комнату.
Крюков вломился в квартиру, на ходу вынимая из-под куртки свое любимое оружие — обрез двустволки. Обрез собрал глухой еврейский мастер из деталей ружей разных марок. Стволы от «Джеймса Пердея», ударно-спусковой механизм и ложа от «Бенелли». Сложив «Пердея» с «Бенелли» и разделив пополам, Крюков получил нечто среднее — «Перделли». По-румынски это значило «занавески».
Стрелять не пришлось. Один из неизвестных сиганул на балкон, а оттуда на козырек находившегося внизу магазина. Там по крыше припаркованной у магазина легковушки он соскользнул на землю и сгинул. Второй, через недвижное тело которого Крюкову пришлось перепрыгнуть в прихожей, внезапно ожил и резво исчез за дверью.
Крюкову было не до преследования. Посреди комнаты лежала девушка, видимо — та самая жертва нацизма, обладательница красивого цветочного имени.
Опер наклонился над ней, пощупал артерию на шее. Пульса не было. Лучше бы он попытался захватить хотя бы одного из беглецов! Но кто же знал, что она мертвая? А вдруг ей еще можно было бы помочь?
Это только коммунисты в фильмах бросают своих раненых и умирающих товарищей, чтобы гнаться за убегающим врагом. «Отряд не заметил потери бойца»… Хорошенькое дело: мы за ценой не постоим, главное победа! На место одного погибшего борца за счастье народное тотчас встают двое новых… И вот печальный результат — Россия в демографической пропасти…
Он наскоро осмотрел тело, наружных повреждений не заметил. Правда, на шее погибшей виднелись синяки. Что ж, на этот раз ее додушили. Знать бы, кто?
Фашисты? На это прямо указывала свастика, нарисованная на зеркале губной помадой.
На полу сыщик заметил оброненное кем-то удостоверение. Он аккуратно, за торцы, поднял документ и раскрыл корочки.
Студенческий билет на имя Дмитрия Минаева… Хорст… Знакомая личность, только что-то слишком часто в последнее время мелькает перед глазами. К тому же, его здесь не было, это Крюков определил безошибочно. Если бы они не столкнулись недавно на пустыре, опер, вероятно, мог бы подумать, что один из беглецов — Хорст. Но сейчас он был уверен в обратном. Или ушел раньше? Странно это, господа…
В прихожей послышался шум. Он аккуратно убрал студенческий билет в карман и выглянул в прихожую. В квартиру осторожно входили двое постовых в милицейской форме. Что-то они слишком быстро… И форма какая-то мятая и грязная. А менты ли это?.. У одного на плече болтался автомат, другой нервно поглаживал кобуру. Но доступность оружия не помогла.
Крюков появился в блеске внезапности и ореоле неожиданности. На людей в милицейской форме уставились стволы его обреза. В глубине черных отверстий двенадцатого калибра тускло поблескивали свинцовые головки жаканов, и бодрости они не вселяли.
— Лапы в гору, носом вниз! — распорядился опер. — Я из Общества рыболовов и охотников за оборотнями. Что, попались? Будете знать, как безобразничать. Сейчас я вас буду критиковать. С особой жестокостью.
Стражи порядка невольно растерялись от такого напора. Они подняли руки вверх, правда, ложиться на пол не спешили.
— Ты это… Мы не это… Не оборотни мы. Ты, мужик, кончай дурить, хуже будет.
Крюков обиженно опустил уголки рта.
— Ты кого мужиком назвал, портянка? Я — мент в законе! Меня зовут Крюк, — и добавил многозначительно: — Опер Крюк… Слыхал про такого?
— Нет базара, — с уважением произнес один из пленников.
Второй одобрительно замотал головой, как цирковая лошадь. Оба непроизвольно расслабились. Значит, и правда свои. Но свои тоже разные бывают. Говорят же, что свои как раз и предают, потому что чужим такое удовольствие просто недоступно. Поэтому Крюков не спешил втыкать в землю штык и переходить к братанию.
— Откуда вы? — сурово спросил он.
— Да мы тут поблизости объект один охраняем… — замялся боец с автоматом.
— Рынок, что ли? — спросил Крюков.
— Ага…
Опер некоторое время молча изучал обоих стражей правопорядка: чем-то они напоминали Бивиса и Батхеда. Только российской выделки.
— Значит, на Мусу корячитесь? Понятно. А здесь как оказались?
— Так это… Стреляли, — промямлил автоматчик.
— Ну да, соседи сказали, что тут какой-то шум слышали, а потом мужик из окна выпал, — поддержал его коллега.
Крюков опустил, наконец, свою пушку и указал стволами на тело девушки.
— Шум, — передразнил он. — Не слышно шуму городского, теперь тут могильная тишина. Мокруха. Ловить надо было того мужика, который из окна выпал, а вы хлебалом щелкали. Короче, один из вас пусть охраняет место преступления, а другой звонит на Петровку в убойный. Спроси полковника Шабанова, скажи про труп.
— А сам почему не позвонишь? — удивился автоматчик.
— Мне нельзя, — признался Крюков. — Если он мой голос услышит, его кондрашка хватит. А кто тогда убийства раскрывать будет? Я пока жилой сектор оттопчу. Может, соседи что видели?
Опер вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю дверь. Соседей то ли не оказалось дома, то ли они не желали общаться с незнакомым подозрительным типом. Зато противоположная дверь начала раскрываться сама. Крюков хотел выстрелить навскидку, так, на всякий случай, но тут из-за нее высунулась миловидное женское личико.
— Ой, а вы из милиции? — спросила соседка. — Неужели с Жасминкой что случилось?
— Я из санитарной инспекции, — соврал Крюков. — Мы тут тараканов морить собираемся. У вас тараканов нет?
— Ой, а вы зайдите и посмотрите, — захихикала соседка и гостеприимно приоткрыла дверь.
Опер не заставил себя просить дважды и переступил порог. Хозяйка провела его в комнату, усадила в кресло.
— Меня зовут Оксана Короленко, — сообщила она доверительным тоном.
— А я — Крюк, — сказал капитан и добавил многозначительно: — Опер Крюк…
— Ой, а правда, что Жасминку убили?
— Это закрытая информация, — нахмурил брови сыщик. — А вы откуда знаете?
— Так вы же там на весь подъезд гутарили, — призналась соседка, — а дверь не закрыли.
Крюков окинул комнату профессиональным взглядом. Все как у людей. Полированная стенка, хрустальная люстра, большой телевизор. В углу бар-камин — чтобы водка не остывала.
Хозяйка вышла в другую комнату и вернулась, переодетая в шелковый халат-кимоно. Она подошла к бару, распахнула его дверцы. Внутри подсвеченного бара сияли всеми цветами радуги разнокалиберные бутылки.
— Выпьете или вам не полагается? — спросила хозяйка.
— Почему не полагается? Разве я похож на басурмана? — обиделся Крюков.
— Вам чего налить? Могу предложить виски, бренди, джин, текилу.
— Каплю сакэ. Шучу. Водки, конечно.
— С чем?
Крюков изумленно уставился на девушку.
— Водки? С водкой, ясное дело.
— А лед положить?
— Да, и шесть кусков сахару. Это я опять пошутил и опять удачно. Смеетесь вы, что ли, Оксана Короленко? Зачем же водку разбавлять? Менделеев назначил ей крепость сорок оборотов в минуту. И ни секундой больше!
Сбитая с толку хозяйка налила ему водки в толстостенный хрустальный стакан. Себе же смешала коктейль из текилы, лимонного сока и чего-то еще. Пока она отхлебывала смесь маленькими глотками, Крюков залпом махнул свою порцию.
Оксана посмотрела на опера с неподдельным одобрением.
— Не, ты на басурмана не похож. А вот Жасминка — та стопудово басурманка была, а девка — хорошая. Она тут не всегда жила, приезжала с парнем своим трахаться. Квартиру-то он для нее снимал. Она его даже женихом называла. Жених! Из него жених, как из дерьма пуля. Но она верила, что он на ней женится. Отец не знал ничего, да кто-то ему, видно, донес. Он их застукал, жених сбежать успел, а Жасминке пришлось сказать отцу, что скинхеды ее изнасиловали. Она уж беременная была.
— А как парня звали? — поинтересовался сыщик.
Оксана растерянно захлопала ресницами.
— Ой, как же его звали-то! Вроде как президента ихнего… Саддам? Абдель? Нет, похоже на ангар! Точно, она его Анваром звала! Красавец вылитый из «Золота Маккены».
Крюков задумался. Кроме покойного президента Египта он знал еще только одного Анвара — того самого, в чьем магазине при взрыве погиб Витя Мокеев.
— А вещей каких-нибудь она не оставляла по-соседски? — спросил на всякий случай Крюков.
Оксана пожала плечами и задумалась.
— Нет, вроде. Хотя… После того, как отец ее застукал, а потом милиция к ней приходила, так она мне пакет один принесла. Тяжелый.
— А что в нем? — насторожился опер.
— Я не смотрела.
Сыщик недоверчиво усмехнулся и дернул плечом. Оксана правильно поняла его пристальный взгляд.
— Ну, одним глазком только. Там сверток какой-то был. Запчасти разные. Провода, винтики.
— Болтики, гаечки, картечинки, шрапнелька, — в тон ей продолжил Крюков. — Бомба, что ли? А ну, показывай!
Оксана побледнела и заохала:
— Ой, блин! А я и не подумала! Там этот пакет, в ванной лежит. Только я к нему теперь и близко не подойду.
Крюков отстранил ее и прошел в ванную. Под раковиной лежал большой пластиковый пакет. Опер осторожно приподнял его. Тяжелый, килограмма на два-три. Вполне хватит на то, чтобы вдребезги разнести самолет или вагон метро.
С лестничной площадки послышался виртуозный мат. Так каламбурить мог лишь один знакомый Крюкову человек — начальник убойного отдела полковник Шабанов.
— Крюков, отзовись по-хорошему! — взывал Женька. — Я же знаю, что ты где-то здесь! Скотина! Клянусь, ничего тебе не сделаю, только в глаза посмотрю! Я же в отпуск собирался, а ты опять труп подсунул!
Крюков аккуратно развернул сверток. Риск, конечно, был, но если до сих пор эта штука не взорвалась, то, может, и дальше не сразу рванет? Стараясь реже дышать, сыщик вышел в коридор, а оттуда на лестничную площадку. И здесь носом к носу столкнулся с Женькой.
Сыщик виновато улыбнулся и прежде, чем полковник успел вымолвить хоть слово, сунул ему находку. Тот вздыбил брови от удивления.
— Что это еще за херня?
— Ты говорил, что я только трупы находить умею. Вот видишь — не только. Получите и распишитесь — пояс шахида, размер сорок шесть — сорок восемь. Полнить не будет, гарантирую. И цвет веселенький, светло-черный.
Шабанов автоматически принял пакет и обалдело замер, глядя на подарок друга.
— И что я с ним должен делать? — проговорил он, наконец.
— Ну не знаю, — Крюков развел руками. — В конце концов, ты полковник, ты начальник. Придумай что-нибудь. А мне на работу пора.
Шабанов обернулся на дверь квартиры, откуда так же обалдело выглядывали его подчиненные.
— Что вылупились? Вызывайте взрывников!
Избавившись от груза, Крюков вышел из подъезда, сел в свою «рябуху» и запустил движок…
Тем временем в квартиру к Оксане позвонили. Она открыла — на пороге стоял человек в камуфляже.
— Оксана Короленко? — спросил он. — Собирайтесь, с вами хотят побеседовать.
— Кто?
— У нас мало времени, — поморщился гость, делая шаг назад, будто собрался уходить. — Я жду вас внизу, в машине…
По лестничной площадке сновали люди в милицейской форме. Оксане и в голову не могло прийти ничего плохого. Она оделась, спустилась вниз и вышла на улицу. Полковник ждал ее внизу, опершись на крышу иномарки.
— Садитесь быстрее, — приказал он, открывая дверцу.
Оксана устроилась на заднем сиденье. Полковник сел рядом, левой рукой зажал ей рот и вонзил в плечо иглу шприца. Оксана вздрогнула, хотела закричать, но почувствовала, что теряет сознание.
Сидевший за рулем Ибрагим оглянулся на Полковника и спросил:
— Можно трогать?
— Да, поехали, — распорядился тот.
Иномарка тронулась с места и влилась в поток других машин.
Алан приехал на рынок, принадлежавший известному барыге Мусе, рассчитывая получить здесь информацию о Полковнике. К тому же в целях конспирации ему пришлось оборвать связь с земляками. Денег от них он также принимать не хотел. А где еще можно заработать, как не на рынке?
Для начала он походил по рынку. Народу здесь было — не протолкнуться. Алан издали увидел здание администрации. Он вошел в дверь и поднялся на второй этаж. В кабинете с надписью «Директор» за столом сидел человек весом под центнер с типичным лицом кавказца.
— Чего тебе? — спросил он неприязненно.
— Работу ищу, — ответил Алан.
— Откуда ты?
— Из Нальчика, — соврал Алан. — Туристов на Эльбрус водил, но сейчас работы не стало, опасно. Не местные, так федералы голову открутят. А с той стороны хребта сваны налетают. Я так чуть две группы не потерял…
Толстяк откинулся на стуле, внимательно разглядывая Алана.
— Воевал?
— Приходилось. В составе Абхазского батальона.
— Ладно, — толстяк облокотился на стол. — Меня Мусой зовут. Я тут самый главный. Пока будешь грузчиком работать, а там посмотрим. Устраивает?
Алан согласился. Работа грузчика давала ему оперативный простор. Он бы не хотел быть привязанным к какой-то отдельной палатке.
Выйдя с рынка, он столкнулся с толстым бритоголовым здоровяком, комплекцией не уступающим Мусе. Здоровяк пришел в ярость.
— Ты что, хрен гребаный, обурел в корень? Не знаешь, на кого бочку катишь? Я — Дыня!
И махнул кулачищем размером с ведро. Резкости ему было не занимать. Алан едва успел нырнуть под бьющую руку. Не разгибаясь, он провел серию ударов по пузу толстяка, целясь в печень и желудок. Дыня замер. Точный удар сбил ему дыхание. Алан выпрямился и нанес сокрушительный удар коленом в корпус, а за ним — удар ногой в голову с разворотом. Дыня завалился на спину, сбив несколько лотков.
К месту схватки спешили охранники рынка. Алан нырнул в толпу и растворился в ней.
Прежде, чем возвратиться в Отдел насилия и расовой! дискриминации, Крюков заскочил в родное управление. В лаборатории он застал криминалиста Крестинина.
— Привет, старик, дело к тебе имеется, — обратился к нему опер. — Документик один определить надо.
Он протянул эксперту удостоверение Хорста. Тот аккуратно взял корочку за ребра, не касаясь поверхности, и стал пристально разглядывать.
— А что тут определять? — сказал он. — Обычный студенческий билет. Что тебя интересует? Хочешь узнать, не фальшивый ли?
— Нет, — возразил сыщик. — Просто обнюхай его со всех сторон, пальчики сними. В общем, не мне тебя учить.
— Ладно, с тебя коньяк, и зайди завтра, — проворчал криминалист.
Из управления Крюков поехал прямиком в старинный особнячок, где квартировала Сводная комиссия. В их комнате никого не было. Не успел Крюков вскипятить себе чайник, как прибыл Крамской.
— А мы обедали, — доложил он. — Как съездил?
Крюков как-то неопределенно повертел пальцами в воздухе, как будто пытаясь поймать нечто невидимое и неуловимое.
— Утверждать не могу, но считаю, что фашисты тут ни при чем.
— Ну, спасибо, порадовал, — Крамской уселся за стол и посмотрел на часы. — Слушай, ты не хочешь сходить на лекцию Жидоморова? Тема интересная: «Русский мат как средство национальной самоидентификации». Любопытный фрукт этот профессор реальной истории, как он себя называет. Пещерный антисемит. У нас в плане разведбеседы с руководителями экстремистских группировок, поэтому пообщаться с ним все равно придется. А так можем убить двух зайцев одним топором. Что решим?
— Поехали, — поддержал его начинание Крюков.
Лекция проходила в клубе ГУВД. Народу собралось много. Пришли молодые люди с бритыми головами, но были и другие, длинноволосые субъекты, явно косящие под товарища Че. Видимо, интерес к родному языку проявляли самые разные слои общества. Крюков и Крамской устроились на заднем ряду, чтобы видеть и держать под контролем весь зал. В первых рядах собрались сторонники и последователи профессора. Время от времени над их головами взмывали флажки со сдвоенными молниями. В зале стояли шум и гам.
Но как только на сцене появился самозванный языковед, воцарилась тишина. Причем он ничего для этого не делал специально. Это казалось тем более странно, что вид у профессора был довольно нелепый: он напоминал богомола с окладистой бородой а-ля Солженицын. Лысый, тощий, с длинными конечностями…
Хорст тоже находился в клубе, но садиться не стал. Вместе с друзьями он стоял в дверях, ведущих из зала в коридор, и следил за порядком. В зале, кроме членов «Языческого братства», маячили «архангелы», антифашисты «Интербригады Че» и представители других экстремистских организаций. От них можно было ожидать чего угодно — от хулиганских выкриков до мордобития и тому подобных чудес.
Профессор поднялся на трибуну с эмблемой МВД, окинул притихший зал мрачным взглядом и неожиданно воздел руки к потолку. Его слова обрушились на притихший зал, как лавина.
— Покайтесь! — крикнул он с видом проповедника. — Покайтесь, говорят нам! — повторил он и выдержал паузу, которой мог бы позавидовать сам Станиславский. — Сейчас, отвечаем мы. Только штаны подтянем! — оратор опустил руки и, судя, по всему, выполнил то, что обещал.
Зал заревел от восторга. Профессор мановением руки призвал собравшихся к порядку. И продолжил:
— Они предлагают нам покаяться. А в чем наша вина, позвольте спросить? В чем и перед кем мы провинились? Ведь нас, русских, никто никогда и ни о чем не спрашивал — ни когда попы нас крестили, ни когда коммунисты звездили. И стыдиться нам не за что! Разве что за долготерпение наше! Мы невинны, как младенцы. Наши деяния впереди! Наши грехи и наш стыд впереди! И мы еще нагрешим! Помяните мое слово, так нагрешим, что содрогнутся и Земля, и Небеса!
— Нагрешим! — поддержала его аудитория. — Пускай содрогнутся!
В течение следующих пятнадцати минут Жидоморов излагал свою концепцию истории России как субъекта сионистской эксплуатации от Святослава и Владимира Крестителя до наших дней. Это уже интересовало собравшихся гораздо меньше. Публика заскучала.
— Давай про мат! — предложил кто-то из зала.
Его поддержали соседи.
— Мы про мат пришли слушать, а ты нас какими-то хазарами грузишь!
Профессор воинственно выставил бороду.
— А что такое мат? — грозно спросил он.
Зал снова затих, заинтригованный. Профессор прошелся по сцене взад-вперед и снова обратился с вопросом к аудитории:
— Скажите мне, что кричит русский мужик, когда уронит себе на ногу бревно или, скажем, пудовую железную болванку? Он кричит: «Господи, помилуй»? Нет! Этого он не кричит.
Зал затаил дыхание. Профессор продолжал:
— А что кричал русский мужик в солдатской шинели, когда бежал в атаку с винтовкой наперевес? Может быть: «За Родину, за Сталина?» Опять не угадали! Так кого же призывал русский мужик на помощь во всех критических случаях жизни? Какое-такое волшебное слово произносит он чаше всего и по любому поводу? Правильно. Блядь!
Зал восторженно зашумел, но голос профессора набрал вдруг силу и перекрыл гомон публики.
— А почему? Кто мне ответит? Да потому, что верил в нее, родимую. И продолжает верить. И будет верить, пока жива русская земля! Иудео-христианская церковь веками старательно выкашивала, выпалывала и вытаптывала ростки этой веры. Ни в одной стране нет такого запрета на сквернословие, как у нас. У французов все, что связано с половой сферой, считается любовной лирикой. В американских фильмах только и слышишь: «Фак, фак». У них это не запрещено. А у нас почему все наоборот? Да потому, что все связанное с половым сношением — это терминология древнейшего русского пантеона богов. Род, плодородие — вот древнейшая русская религия, а не всякие Христы и Моисеи. Были местночтимые, локальные боги — Сварог, Даждьбог и Перун. А кому поклонялись все русичи? Правильно — Бляди! Это праматерь всех людей, в том числе и русских. Церковные мракобесы осквернили этот святой для нас образ, истолковали его в срамном смысле. Но тогда ответьте мне, почему говорить «блядь» — неприлично, а «развратная женщина» — нормально? Почему слово «хуй» — нецензурное, а «половой член» — вполне литературное? Если суть от этого не меняется? И так далее, со всеми остановками! Значит, дело не в смысле самого слова, а в некоем формальном сочетании букв или звуков. А ведь это самая настоящая магия! Сочетания букв, цифр и прочих закорючек. И запрет на эти закорючки — такая же магия.
— А что такое «хуй»? — раздалось со зрительских мест.
Профессор ответил:
— Хороший вопрос. Изначально слово «хуй» означало вовсе не анатомический мужской орган, а ритуальный пест с утолщением на конце, которым жрецы толкли в ступе жертвенное, орошенное человеческой кровью, зерно.
— И где же его толкли? — спросил тот же голос.
— Где-где? В пизде! То есть в ритуальной ступе. И называлось такое действо «еблей». Процедуру же выполнял жрец, которого называли «мудаком», — самозваный профессор торжественно поднял к потолку тонкий и длинный, словно карандаш, указательный палец.
Говорить дальше ему не дали. Зал зашелся в крике. Слушатели хлопали, орали, свистели. Довольный профессор сиял, как новенькая пятирублевая монета. Он дождался, пока шум немного стихнет, и снова водворил в зале тишину одним мановением руки.
— Теперь о фашизме. Да, я фашист, — признался он, — и горжусь этим. Тут мы с вами опять сталкиваемся с магией буквосочетаний. Почему фашизм — это плохо, а коммунизм — хорошо? Да тот же осуждаемый всеми Гитлер уничтожал в основном чужие народы, а коммунисты — свой собственный!
С места поднялся человек, прилично одетый, в костюме-тройке с галстуком, внешне резко отличавшийся от маргинального большинства.
— И фашизм, и коммунизм сегодня безнадежно устарели! — заявил он уверенно.
— Врете, неправда ваша! — легко парировал его тезис профессор. — Сегодня, как и вчера, книгу, в основе которой не лежат идеи фашизма, никто не будет читать. Фашизм начинается там, где есть деление на наших и не наших. Вы читали «Библию фашизма»? Нет, это не «Майн кампф». Это «Библия». Та самая обычная «Библия». Сколько в ней презрения и ненависти к филистимлянам, к египтянам и прочим «недоизбранным», а значит, и неполноценным народам! Девиз — кто не с нами, тот против нас — это ведь оттуда. Едем дальше. Копнем классиков массовой литературы. Вот, например, Дюма. Какие же сволочи у него гвардейцы кардинала! А что плохого они сделали? И чем они помешали д’Артаньяну? Тем более, что батюшка его приказал ему служить лишь королю и кардиналу. Кардиналу! И, между прочим, никакого де Тревиля в этом контексте! Вам мало? Откроем Фенимора Купера. Названия племен — гуроны, минги, ирокезы — звучат как ругательства. А чем они хуже ваших любимых делаваров? Так же кишки друг другу выпускали, скальпы снимали. А все дело в том, что делавары — «наши», а все остальные — «не наши». Диктатура пролетариата — это тот же фашизм. Только социальный, граница проходит не по национальному признаку, как у национал-социалистов, а по классовому. И во всех других областях без нормальной фашистской идеологии нам не обойтись. На хрена нужны солдаты, которые не любят своих и не испытывают ненависти к противнику? На хрена нам милиция, не испытывающая ненависти к преступникам? Борьба за права человека скоро аукнется нам так, что мир содрогнется. Вспомните, как в Сомали аборигены надругались над телами убитых рейнджеров? Африка — это не просто желтый песок и пирамиды, это океан лютой ненависти к сытым европейцам. Наша миссия заключается в том, чтобы поставить на колени тех, кому положено ходить на четвереньках, потомков Хама! Это сделаем мы — дети Яфета. Белая власть!
— Ур-р-ра! Даешь белую власть! — откликнулась часть аудитории.
Другая часть зашлась в неартикулированном крике. И тут в середине зала, где сидели антифашисты, вдруг вскочил длинноволосый парень с рыжей бородкой, и, перекрывая вой оппозиции, заорал:
— Позор нацистам! Вива Че!
Его поддержала группа собравшихся вокруг него молодых людей. Они повскакивали с мест, затопали ногами, засвистели. В Жидоморова полетели сырые яйца. Одно из них, пущенное меткой рукой юной антифашистки в штормовке, разбилось о профессорскую лысину и оросило его высокое чело желтком. Новый снаряд угодил ему прямо в ухо.
В дело включились и «архангелы». Стены зала задрожали от их боевого клича:
— С нами крестная сила! Бей язычников!
— Сатанисты! Жидомор поганый! Язычник! Христопродавец! Бей, кто в Бога верует!
Члены «Языческого братства» отвечали им:
— Урки! Жидолизы! Масонам продались!
Кто-то из противоположного лагеря самозабвенно орал:
— Бей антифу!
Скины и язычники молотили антифашистов, «архангелы» — скинов, а антифашисты — и тех, и других. Крюков едва выбрался из общей свалки. Крамского он где-то потерял и старался лишь не получить в глаз и не вымазаться в яйцах и помидорах, рассекающих воздух во всех направлениях…
Хорст среагировал на начало драки оперативно. Он вклинился в толпу дерущихся и стал прокладывать себе путь к рыжебородому вождю антифашистов. Он шел, как ледокол, и почти добрался до рыжего, когда почувствовал болезненный удар по шее и услышал крик:
— Уходи, Санчес!
Рыжий Санчес понял без разъяснений, его голова исчезла из поля зрения Хорста и возникла уже в коридоре. Обидчик, ударивший Хорста по шее, и предупредивший вождя, метнулся туда же. Хорст рванул за ними. В том, что сумеет отметелить обоих, он не сомневался. Беглецы кинулись вдоль коридора к запасному выходу. Хорст усмехнулся. Ключ от этого выхода лежал у него в кармане, он сам закрывал его час назад.
Рыжего он догнал возле поворота и провел подсечку. Тот неловко растянулся на скользком полу, и все, что Хорст успел себе позволить — это на ходу приложить его ногой в задницу. Его главной целью был обидчик. То оказался проворнее своего соратника, и Хорст догнал его только под лестницей у двери служебного выхода.
— Яйца оторву! — прорычал он.
Беглец, не оборачиваясь, ударил ногой назад, потом с разворотом. Хорст легко отбил неловкий, плохо поставленный удар, врезал сам в открывшееся лицо и едва успел остановить свой кулак в миллиметре до кончика носа противника. Получилось бесконтактное каратэ. Перед ним была девчонка, которая так метко запустила яйцом в Жидоморова. Ее карие глаза бесстрашно смотрели на бритоголового парня и, как ни странно, она ничуть не испугалась мощного противника.
— Тьфу, — Хорст выругался и машинально отступил назад.
Он женщин не бил из принципа, но они не всегда платили взаимностью.
— Что же яйца не отрываешь? — спросила она с вызовом.
— Как же оторвать то, чего нет?
Неожиданно для себя они оба рассмеялись. Ситуация и в самом деле сложилась забавная. Хорст окинул ее взглядом. Красивая девчонка, и глазомер у нее развит неплохо. Он почувствовал к ней симпатию.
— Дура ты! Смотри, допрыгаешься со своими антифами. Кому нужны эти ваши детские забавы с метанием яиц и помидоров?
Она обиженно задрала нос.
— Дура? Меня Машей зовут. А насчет метания… Разве твой Ницше не учил ниспровергать любые авторитеты?
Во дает! Конкретных мужиков цитирует! Хорст Ницше читал и уважал, поэтому девчонка сразу выросла в его глазах. На полголовы по крайней мере! Он вспомнил, как смешно выглядел Жидоморов с желтком на лысом черепе, усмехнулся и достал ключ от служебного входа.
— Ладно, яйцеметка, пойдем, выведу. Если тебя наши поймают, не поглядят на пол и возраст. Или наоборот, поглядят. Но, думаю, тебе это понравится еще меньше. — Хорст вывел ее через заднюю дверь. — Дуй давай!
Оказавшись за порогом, девушка повернулась к Хорсту лицом и с интересом уставилась на него, словно энтомолог на неизвестного науке жука. Бритая голова, армейские ботинки зашнурованы белыми шнурками, хеви-металлическая футболка, металлические черепа и свастика на черной куртке — полный скинхедовский набор. Вот только взгляд какой-то из другой оперы. Умный, печальный, не злой. И глаза редкого цвета — сине-голубые.
Некоторое время они словно играли в гляделки. Потом она кивнула ему на прощанье, как давнему знакомому, и быстрым шагом пошла прочь. Она давно скрылась за углом ближайшего дома, а он стоял, смотрел ей вслед, и чувствовал себя полным идиотом. Но почему-то его это радовало.
Драка постепенно утихла. Бойцы выдохлись и, вяло переругиваясь, выбрались на улицу. Крюков, наконец, разглядел в толпе Крамского. Тот тоже его заметил и направился к сыщику.
— Пойдем, побеседуем с потерпевшим, — предложил он с ухмылкой.
Они поднялись наверх, в кабинет администратора. Профессор Святополк Жидоморов был здесь. Секретарша директора суетливо снимала желток с его головы и костюма костяным ножом для резки бумаги. Рядом на черном антикварном диване времен очаковских и покоренья Крыма сидели с хмурым видом трое громил-охранников.
Крюков взял инициативу на себя. Он вышел вперед, махнул «муркой» перед носом секьюрити и обратился к Жидоморову.
— Мы с коллегой хотели бы задать вам несколько вопросов.
— А почему вы меня спрашиваете? — сварливо огрызнулся профессор. — Спросите тех, кто устроил это безобразие. Или вы никого не поймали?
Крюкову не понравился самоуверенный желчный старикашка. Крамской тоже не стал с ним миндальничать.
— Мы никого и не собирались ловить, — отрезал он. — А безобразие устроили вы. Если и дальше будете путать лекцию с митингом, оппоненты вам запросто голову оторвут. И никакая милиция не поможет. А что касается наших вопросов, то чем быстрее вы на них ответите, тем быстрее мы уйдем.
Профессор обиженно поджал губы, но решил, что есть только один способ избавиться от представителей охраны порядка. Он повернулся к назойливым посетителям.
— Задавайте свои дурацкие вопросы.
— Имя, фамилия? — спросил Крюков.
Профессор гордо подбоченился и с вызовом вопросил:
— Вы что, афиши не видели? Меня зовут Святополк Жидоморов.
Крюков с Крамским обменялись ехидными усмешками. Начальник «Отдела насилия» наклонился к профессору.
— Вы не поняли, нас интересует ваша девичья фамилия. И имя. А также отчество, год и место рождения. Те, что вы получили при рождении. Ну и прочие данные. А не ваш рекламный бренд типа Святополк Окаянный. То есть, простите, Святополк Жидоморов.
Профессор засопел.
— Моя настоящая фамилия, в смысле, семья, подверглась репрессиям в годы революции.
— Хорошо, но назвать-то вы ее можете?
— Я же сказал, моя фамилия претерпела жесточайшие гонения! У вас есть мои нынешние данные, с вас достаточно.
Крамской с Крюковым были удивлены. Вот уж чего они никак не ожидали! Нет, как держится, прямо как партизан на допросе. Видимо, присутствие мордоворотов придет ему уверенности. Крюков решил зайти с другого боку.
— Тогда подробнее о графе «национальность». Вы кто?
— Русский, конечно! — оскорбленно взвился Жидоморов.
— Это тоже ваши нынешние данные? Или назовете настоящие? — потребовал Крюков казенным тоном.
Охранники уставились на лидера в недоумении. Уж чего-чего, а такого от своего вождя они не ждали. Жидоморов был близок к истерике и обмороку. Видимо, тоже не предполагал, что ему зададут такие простые вопросы и попросят дать простые, но точные ответы.
Крамской тронул капитана за плечо. Он разделял желание своего подчиненного позлить профессора-самозванца, но не хотел доводить дело до эпилептического припадка. Не важно, настоящего или его имитации, потом их действия можно будет интерпретировать как издевательство над свидетелем. Но Крюков не унимался.
— А скажите, ваша эмблема — сдвоенные молнии — символизирует принадлежность к эсэсэсовскому Главному управлению рас и поселений? — с невыразимым ехидством поинтересовался опер. — Ее придумал, кажется, Вальтер Хек в двадцатые годы прошлого века.
Жидоморов подпрыгнул на месте и снова начал брызгать слюной.
— Какой еще Вальтер Хер? Что за бред вы тут несете? Может, и свастику он придумал?! Да. немцы использовали языческие символы и древнегерманские руны. Свастика — символ солнца, сдвоенные молнии — символ Перуна. Надеюсь, больше вопросов нет? И вообще, аудиенция закончена. Вас проводят. — Он нетерпеливым жестом согнал охранников с дивана, упал на него пластом и затих.
Крюкову даже показалось, что он испустил дух. Он подошел к профессору и, не обращая внимания на протесты охранников, без всякой деликатности принялся его тормошить. Результат — нулевой. Ох, не прост профессор, ох, не прост, придется выдергивать его на допрос в контору.
Сыщики вышли из клуба и направились к «рябухе» Крюкова.
— Да, не получилась разведбеседа, — недовольно заметил Крамской, садясь на переднее сиденье рядом с водителем.
— Почему? — не согласился опер. — Беседа, может, и не получилось, но разведка прошла нормально. С этим суперязычником все ясно: легко возбудим, акцентирован на идее национального превосходства. Ты обратил внимание, как он театрально нервничает? Подумаешь, яичком по лысине получил! Так ведь не камнем. К тому же он этого и добивался, специально эпатировал публику, он от этого кайф ловит. Нет, тут дело посерьезнее, может, он только паяц из картона, а тогда вопрос возникает — кто его за ниточки дергает? Ладно, будем напрягать агентуру…
На работу Крюков с Крамским вернулись ближе к вечеру. В кабинете они застали Волгина. Тот выказывал крайнюю степень нетерпения.
— Ну, где вас носит? — напустился он на коллег. — Нам же Крюкова еще прописать надо! Стынет все.
Начальник посмотрел на свой письменный стол и свистнул от удивления.
— Ну, ни фига себе! Молодец, майор. Придется повысить тебя в должности до главного интенданта.
Стол был накрыт с бивуачной простотой и спартанской изысканностью. От такого натюрморта и непьющий язвенник непременно бы оскоромился. Из напитков преобладала водка. Кроме нее, собственно, других и не оказалось. К водке, как и полагается, подали соленые, ни в коем случае не маринованные, огурцы. Крупные куски черного хлеба были словно не нарезаны, а нарублены шашкой. Тут же стояла тарелка с салом, тоже крупно нарезанным. Украшением стола стали рыбные блюда, так сказать, апофеоз закусок. Гурман Волгин представил их в ассортименте: бычки в томате, килька в томате и рыбные тефтели все в том же томатном соусе.
По первой выпили с ходу, не раздеваясь. Стало тепло и хорошо. После этого группа тесно сплотилась вокруг стола и приступила к кулинарной оргии. Завязалась непринужденная беседа на светские темы.
— А что фашисты? — риторически обращался к самому себе Волгин. — Я во многом с ними согласен. Европа чернеет на глазах, Америка туда же. И мы следом. Посмотри, в новых районах детишки в футбол играют — одни кавказята.
Крамской философски помахивал вилкой с насаженным на нее куском сала.
— Миша, дорогой, это и есть эволюция. Дарвин! Выживает наиболее приспособленный. Когда-то древние греки и римляне сплошь были блондинами, енисейские киргизы тоже, впрочем, как и все жители степей от Венгрии до Монголии. И жители Канарских островов тоже. И что из них получилось? Ну, не любят блондины работать, ничего не поделаешь! Я вот как-то первого января зашел в магазинчик за бутылкой вина. Отдел был закрыт, я пошел искать хозяина. Нашел я его в пустой подсобке. Естественно, лицо кавказской национальности. В подсобке холодно, так он в пальто сидит, по видику боевик смотрит, ждет клиентов. Ты бы первого января стал на работе сидеть?
— Мне приходилось дежурить, — заметил Крюков. — И ничего.
Майор поддержал его:
— А я даже в карауле стоял.
Но Крамской замотал головой.
— Э, нет! Это вы по приказу корячились. Из-под палки мы все стахановцы. А ты попробуй добровольно, когда никто не заставляет! В собственной лавке. Вот то-то и оно! Нет, ребята, торговать — это их работа. И мне нисколько не завидно. Каждый должен делать то, что он умеет делать хорошо.
— Хорошо, пусть торгуют, — согласился майор. — Но вот когда они лезут в правоохранительные органы, да еще взятки берут?
Крамской откупорил новую бутылку и принялся разливать.
— А ты не берешь? — спросил он с наигранным удивлением. — Если бы русских подвергали побиению камнями за взяткодательство, население у нас уменьшилось бы наполовину. Ладно, посошок и разбежались. У меня на сегодня еще шкурные дела.
— Какие дела на ночь глядя? — удивился майор, но первым стал убирать со стола остатки пиршества.
Опер и начальник подключились к наведению порядка, и через несколько минут все следы оргии были уничтожены. На этом рабочий день закончился.
Но не все в этот тихий вечер пребывали в покое и ожидании отдыха. Профессор Жидоморов бесился от ярости. В нем все клокотало. То, что антифашисты забросали его яйцами, было в порядке вещей, не это его бесило. Но вот предательского поведения «архангелов» он простить не мог. Вместо того, чтобы слиться с «Языческим братством» в едином порыве и под его, разумеется, знаменами, эти вчерашние уркаганы и бандиты играют в христиан, да еще вставляют ему палки в колеса. Их следовало проучить.
Профессор подумал: «А не пора Ли заказать самого Миху Архангельского?». Но сам же себя и одернул — рано. Сначала надо продемонстрировать противникам собственное подавляющее превосходство, а потом убирать их лидера. Тогда рядовые члены, обезглавленные, сами прибегут и попросятся в ряды его «Братства». Потому что главное для них — бить. А кого бить — укажет им он, Святополк Окаянный… Тьфу, блин, менты проклятые! Укажет он, Святополк Жидоморов.
По его приказу Шварц должен был забить «архангелам» стрелку на ближайшие дни. Да и бойцы застоялись, пора дать им размяться. Но сначала требовалось воодушевить паству на новые подвиги. И вождь назначил большой сбор. Точнее — «собор».
Хорсту позвонил сам Шварц и назначил время всеобщего схода. Собираться велели к двадцати трем. Место «собора», как обычно, — Кутузовский парк.
Уголок идеальный. Нормальным людям никогда не пришло бы в голову гулять там поздно вечером или ночью. Тропинки парка были слишком узкими, чтобы по ним могла проехать милицейская машина, и слишком неровными и покрытыми корнями для конных патрулей. Днем еще куда ни шло, но ночью любая лошадь непременно переломала бы в потемках ноги. Пешие же милицейские патрули не появлялись по ночам в Кутузовском парке с тех пор, как на службу в милицию перестали принимать сумасшедших. Потому что даже милиционеру хочется жить.
Хорст перезвонил Ботанику Ване, дальше тот сам передал сигнал по цепочке. После того, как он спас Ване жизнь, тот стал просто боготворить его.
К половине одиннадцатого почти все собрались. Шли последние приготовления к ритуалу. Одни заканчивали сколачивать факелы из черенков лопат и консервных банок, другие копали яму посреди поляны, третьи воздвигали рядом столб.
Больше всех суетились «микроны» и «карлики» — малолетки и мелкая шпана, которых Жидоморов гордо именовал будущим нации. Все дело в них, от них зависит то, в каком обществе мы все будем жить — это была его любимая фраза.
Хорсту давно надоели эти нелепые вымученные обряды вроде факельного шествия. Он считал их дешевой рекламой, но вождь-профессор придавал им огромное значение. Поэтому приходилось терпеть.
Хорст заметил Шварца. Тот по обыкновению прикрывал лицо низко надвинутым капюшоном. Они крепко обнялись по обычаю «Братства».
— Ты Витаса не видел? — спросил Хорст.
— Его сегодня не будет. Он на особом задании, — отозвался Шварц.
Что-то в его тоне Хорсту не понравилось, но что — он не понял.
В центре поляны появился Святополк Жидоморов. Это было сигналом к построению. Хорсту стало тошно — он терпеть не мог всех этих построений в колонны, но взял себя в руки и направился к своему месту в первой шеренге.
Застолье в кабинете расслабило Крюкова. Ездить под градусом он не любил и решил прогуляться. Но, отойдя от уютного особнячка на несколько кварталов, он вспомнил, что оказался практически безоружным.
Свой табельный «Макаров» сыщик предпочитал держать в сейфе дежурного по управлению. Благодаря техническим характеристикам этот пистолет служил скорее источником проблем, чем оружием самозащиты. Его легче было потерять, чем применить по назначению — для поражения живой силы противника. В работе опер предпочитал обрез двенадцатого калибра — вещь совершенно неотразимую. Но сейчас вдруг оказалось, что «Перделли» остался запертым в «рябухе».
Вспомнив о мстительных кунаках Ибрагима, сыщик устыдился собственной беспечности и поплелся обратно. Добраться до припаркованной возле особнячка «рябухи» оказалось непросто. Узкий въезд перегородила «Газель». Когда Крюков уходил отсюда, никакой «Газелью» тут не пахло. Это показалось ему странным. Учреждение давно закрылось, сотрудники разошлись по домам, наелись вкусной манной каши и теперь, вероятно, спят в своих теплых постельках. Так что тогда тут делает грузовой фургон? Привез охране рогалики и пиццу? Спросить бы водителя…
В кабине мелькнул свет. Значит, внутри кто-то есть. Опер совсем забыл, что не вооружен. Он рванул на себя дверь машины. Сюрприз. Водитель автоматически уцепился за ручку двери изнутри. Но рывок был так силен, что шофер вывалился наружу.
Крюков не стал задавать вопросов, а начал с грубого насилия. Несколько ударов достигли цели. Водитель отключился. Крюков выволок его на светлое место. Парень как парень. Волосы светлые, очень коротко острижены. На его руке опер прочел татуировку: «Витас».
Сыщик вытащил из штанов поверженного противника ремень и на всякий случай стянул ему руки за спиной и привязал к ним одну ногу. Потом осторожно подошел к «Газели» и заглянул в открытую дверь.
В тусклом свете лампочки он увидел, что салон забит плотными пакетами. Пришлось забраться внутрь и надорвать упаковку на одном из них. Увиденное заставило его вздрогнуть, спина покрылась холодным потом. Машина была под завязку набита взрывчаткой.
Устроившись на рынок грузчиком, Алан с самого утра начал катать тележки, доверху нагруженные коробками и банками. Кроме того, он должен был в начале рабочего дня ставить палатки, а вечером убирать. Ну, и без тележек приходилось подбрасывать товар то в одну, то в другую точку. Времени на то, чтобы поспрашивать народ насчет Полковника, не оставалось. К вечеру он просто с ног валился, а утром снова — на работу.
Перед концом рабочего дня подошел сам Муса. Он о чем-то договаривался с бритоголовым толстяком, который обозвал Алана хачем и представился Дыней. Алана он не узнал или просто не заметил. Интересно, какие у Мусы могут быть дела с фашистами? Закончив беседу, Дыня пошел к выходу, а Муса подошел к хозяину торговой точки, где трудился Алан.
Муса о чем-то спрашивал торговца, глядя при этом на Алана. Хозяин, неплохой мужик, вопросами остался явно недоволен. Алан как работник ему очень понравился — непьющий, сообразительный и исполнительный. Но возражать Мусе не посмел.
Муса похлопал Алана по плечу.
— Хвалят тебя. Завтра новую работу получишь. В охрану пойдешь, мне такие люди нужны. А сегодня немножко помочь надо при шашлычной. Ребята совсем зашиваются.
Алан пожал плечами.
— Нет проблем.
Шашлык ему приходилось делать не один раз, ремесло это было хорошо ему знакомо. Муса отвел его в шашлычную. У входа в павильон высился большой пластиковый орел — копия бронзовой птицы в Минводах. Шашлычник обрадовался помощи и велел Алану сходить на склад, принести мешок древесного угля. Мешок оказался легким, и Алан отдыхал под такой ношей.
Он занес мешок в подсобку. Кроме угля здесь валялись собачьи шкуры. Шашлык, разумеется, делался из диетического собачьего мяса. Добавление бараньего жира придавало ему вкус натуральной баранины. Из шкур шашлычник собирался пошить к зиме шапки-ушанки.
Подсобка находилась между общим залом и «греческим». Так в шашлычной именовался отдельный кабинет для особо уважаемых гостей. В этот вечер Муса принимал в «греческом зале» очень важного человека, самого Анвара.
Алан не собирался подслушивать их разговор. Зачем ему лишняя информация? Меньше знаешь — дольше проживешь. Но не затыкать же специально уши.
Поневоле Алану пришлось выслушать часть разговора двух предводителей враждующих между собой течений Ислама и двух конкурирующих на столичном рынке диаспор. Но сейчас они обсуждали общие проблемы. Речь шла о наркотиках. Анвар объяснял Мусе, что весь полученный у него товар погиб при погроме, устроенном фашистами в центре Москвы. Но Муса не соглашался признать эти обстоятельства форсмажорными.
— Какие фашисты-машисты, слушай? Какой форс-мажор? Это что — землетрясение, наводнение, ураган Иван Грозный? Охранять надо было лучше. Муса на охране никогда не экономит. Поэтому как брата тебя прошу, давай останемся друзьями. Ты товар получил, деньги отдай, — в медово-сладких интонациях голоса Мусы отчетливо прозвучала затаенная угроза.
Но Анвар ссориться не захотел, настроенный весьма миролюбиво.
— Хоп, договорились! Какой базар-мазар, э! — отозвался он. — Будут тебе деньги. Не будем ссориться по пустякам. Только ты смотри, хорошо охраняй свой товар. Ты зря фашистов не боишься. Как бы жалеть не пришлось, э!
В коридорчике, ведущем из общего зала в кухню, послышались шаги. Алан быстро вышел из подсобки и чуть не остолбенел. Он нос к носу столкнулся с человеком, которого так долго искал, с Полковником. Ему хватило выдержки скрыть свое изумление и ненависть. В мозгу гранатой взорвалась одна мысль — встретил врага, а убить не смог. Нечем было. От досады он с силой закусил губу, но даже не почувствовал боли.
Алан разминулся с Полковником и нарочито неторопливо прошел в пустую кухню. Здесь он схватил огромный, достигавший в обухе толщины большого пальца, нож, которым повар рассекал суставы и небольшие кости, и бегом бросился обратно. Но Полковника и след простыл. В этот момент он уже находился в «греческом зале».
— Слушай, Муса, давно у тебя этот парень? — спросил он хозяина рынка.
— Нет, недавно. Но очень старательный. Хочу его в охрану взять, — гордо сообщил тот.
Полковник усмехнулся.
— Боюсь, тебе придется искать другого охранника.
Муса посмотрел на него с удивлением.
— Ты зачем так говоришь? Садись лучше шашлык кушать.
Но Полковник уже вышел из кабинета.
В темном коридоре Полковник остановился. Он сразу узнал Алана, память у него была профессиональная. Тот самый раненый мент, одеждой которого он воспользовался в Сослане… Сунул ему свой черный комбез и забрал его камуфляжку. Он тогда не стал добивать заложника. Решил пошутить, предоставить это его коллегам. Полковник просто давился от смеха, представляя, как менты узнают в убитом ими террористе своего же товарища по оружию. Шутка не получилась. Не добили, раньше времени узнали. И вот — нечаянная встреча. Впредь наука. В деле, которому посвятил себя Полковник, чувство юмора неуместно.
Узнал его мент или не узнал? И почему он оказался в Москве? Ушел из ментовки и решил свалить подальше от места трагедии? Ничего странного. Сам Полковник оказался здесь по той же самой причине. Или мент все-таки искал его? Но встреча вышла случайной, за это Полковник мог поручиться. Узнал тот его или не узнал, а мента надо мочить. А если это не он, а только похожий на него мужик? Даже если это так, мочить все равно надо. Значит, не повезло мужику.
Стрелять Полковник не хотел. И дело не в шуме, у него был при себе ствол с глушителем. Просто он не мог возиться с трупом. А это означало «запалить» свой ствол, да еще навести ментов на свой след. Другое дело нож. Подумаешь, кавказцы что-то не поделили, и один другого зарезал. Дело житейское. Искать убийцу никому и в голову не придет.
Полковник бесшумно извлек из ножен длинный боевой нож и скользнул в кухню. Кажется, мент направился именно туда. Но в кухне никого не оказалось. Полковник осторожно двинулся по коридору.
Тем временем Алан прикрыл нож пакетом, прошел в большой зал и, не найдя там врага, повернул обратно. Полковник не подозревал, что мент ищет именно его. Просто видел, что тот мечется по павильону, и решил встретить его в темном проходе. И, когда мент шагнул в полумрак коридора, Полковник, не видя жертвы, нанес ножом прямой, хорошо поставленный смертельный удар.
Алан в юности серьезно занимался боксом. Удар ножом он, скорее, не увидел, а почувствовал и среагировал автоматически. Он ушел под бьющую руку нырком и в ответ, также не видя противника, полоснул его своим мясорезом.
Лезвие рассекло пакет, в котором находился нож, штанину и кожу ноги Полковника. Тот не удержался и больше от досады, чем от боли, яростно выругался. В это время открылась дверь «греческого зала», и в коридор вышли Анвар и Муса.
Полковник рванулся вперед, корпусом сбил Алана с ног и буквально выломился из павильона шашлычной. Падая, Алан ударился головой о косяк двери и выронил нож прямо к ногам изумленных Мусы и Анвара. Анвар пришел в себя первым. Не понимая толком, что произошло, он быстрым шагом озабоченного делами человека пересек большой зал и исчез за дверью. Мусса, наконец, тоже очухался и принялся поднимать Алана. Тот встал и поблагодарил хозяина. Муса ждал объяснений.
— Что себе позволяешь, слушай! А я тебя в охрану хотел взять!
На шум примчались быки Мусы, но, увидев, что их помощь не требуется, переминались в стороне.
Алан рассудил, что иногда лучше говорить правду.
— Я сейчас одного козла встретил. Случайно. Он бандит, в Сослане детей убивал.
Муса разгневался не на шутку.
— Вах, ишак! Я бы сам такого задушил. Еще раз его увидишь, сам не лезь. Мне скажи. Надо Анвара предупредить, кто у него в друзьях ходит.
Но у Алана на такой случай имелись свои планы.
Где-то вдали бушевала поздняя гроза. Грома слышно не было, но темное небо постоянно освещалось вспышками зарниц. Место для «собора» выбрали с большим искусством.
Легионеры «Братства» выстроились на склоне высокого холма лицом к вершине. Зимой здесь пролегали трассы горнолыжников. Сейчас черные каркасы подъемников тонули во мраке, но в свете зарниц четко вырисовывались черными скелетами на фоне низких тяжелых туч.
Понемногу и Хорст поддался общему настроению. Картина вызывала восхищение своей мрачностью. На вершине холма полыхал костер. В руках легионеров горели самодельные факелы. Порывы ветра то угнетали языки пламени, то заставляли их распускаться ослепительно-яркими цветками.
Ветер развевал знамена «Братства». В отблесках пламени их темный пурпур казался почти черным. На нем ярко выделялся белый круг со сдвоенными молниями.
Выше всех стоял Святополк Жидоморов, магистр «братства», облаченный в мантию цвета знамени. Ниже располагались офицеры, и первым — Шварц. Все — в белых балахонах и закрывающих лица островерхих колпаках с прорезями для глаз типа куклуксклановских. По идее Хорст должен был также находиться среди них, но в последнее время он почему-то испытывал от подобных мероприятий только раздражение.
Магистр Жидоморов воздел руки к небесам. На фоне частых вспышек он смотрелся очень эффектно. Его дребезжащий голос приобрел вдруг басовые и металлические тона. Или это звучала фонограмма?
Жидоморов указал на черный гроб, стоявший возле вырытой на вершине холма ямы.
— Здесь списки предателей! — проревел он.
И ночь содрогнулась от его голоса.
Затем Жидоморов указал на висящие под перекладиной подъемника, словно на виселице, чучела людей.
— А это наши враги! — пояснил он столь же громовым басом.
Нет, этот точно была фонограмма. Не мог Жидомор так горланить. А речь между тем продолжалась.
— Сегодня мы подвергаем наших врагов символической, ритуальной казни, — оправдывался магистр. — Но уже завтра их настигнет реальное возмездие!
Никто в это особенно не поверил, но эффект получился — выше некуда. Докладчик перешел к списку приговоренных.
— Михаил Архангельский! Муса Мирзоев! Моисей Гершензон! Иван Сомко!
Ванька Ботаник? Хорст ведь только что ему звонил, передавал вызов на «собор».
Имена и фамилии продолжали падать, как камни при обвале.
— Виталий Плотников!
Витас?! Хорст вообще перестал понимать смысл происходящего. Он уже не удивился бы, услышь следующим собственное имя. Но не услышал. Тем не менее, ощущение нелепой фантасмагории осталось.
Он, как сквозь сон, наблюдал за прохождением дальнейшей церемонии. Смотрел, как жгут чучела изменников, как складывают пепел в большой черный гроб, и как гроб закапывают в глубокую яму на вершине холма у основания главного подъемника. Смотрел и не видел.
В завершении «собора» Жидоморов призвал всех к борьбе не на жизнь, а на смерть с неграми, врагами, изменниками, а, главное, с треклятыми «архангелами» и велел готовиться к акции. Какой — не сказал, но все и так поняли. Будем бить. Кого — без разницы: «архангелов», черных, глобалистов, антифашистов. Затем костры и факелы затушили и при свете карманных фонариков организованно разошлись.
На выходе из парка Хорст догнал Шварца.
— Слушай, а каким краем Витас в предатели попал? И Ванька Ботаник?
— Поступила информация, — сдержанно ответил Шварц. — Витас оказался на подсосе у черных, а Ванька стучал ментам. Сведения проверены. Есть свидетели.
Хорст вернулся домой лишь под утро. Он два часа топал пешком, чтобы попытаться хоть как-то осмыслить ситуацию, но так ничего и не понял.
Почему-то чаще, чем хотелось бы, против его воли вспоминалась Маша… Смешная девчонка с боевыми продуктами… Перед глазами маячили ее растрепанные волосы, ее нос, ее худая фигурка… Хорст пытался прогнать это наваждение, но не тут то было. Оно никуда уходить не собиралось…
Крюков не ограничился сведениями дежурного насчет Хорста, поэтому знал, что его пособником в избиении морских пехотинцев Соединенных Штатов Америки был Виталий Плотников по кличке «Витас». Судя по всему, именно он лежал сейчас на мокром асфальте перед сыщиком.
«Как же это я его? — подумал опер. — Он морпехов американских кладет, как кегли, а я его с двух ударов вырубил. Нехорошо получилось».
Задержанный стал приходить в себя. И тут сыщик догадался о причине столь легкой победы над грозным противником. Тот явно был не в себе. И полученные от Крюкова удары не могли стать причиной такого поведения.
На шум прибежали охранники. Узнав, что их чуть не взорвали вместе с особнячком, они помчались звонить в ФСБ. Хотели попинать связанного террориста, но Крюков погнал обоих взашей.
— Не фига моим террористам нюх топтать! Наловите своих и пинайте сколько влезет. — Он никак не мог сообразить, за каким хреном кому-то понадобилось взрывать здание президентской комиссии.
Фээсбэшники на скорую руку допросили задержанного, но почему-то не заинтересовались его персоной и передали его милиции. У Крюкова создалось впечатление, что поступили они так неспроста. Позвонил им кто-то, причем с такого уровня, что сопротивляться не стоило. Разнюхать поподробнее сыщик не сумел, так как ему позвонил Игнат. Торопливо, запинаясь, он сообщил о прошедшем ночью «соборе» и о виртуальной расправе с предателями. При этом не забыл набить себе цену.
— Я был на волосок от гибели. Они меня чуть не зажопили. Пришлось подставить Ваню-дурака. Кажется, прошло.
— И не стыдно? — спросил Крюков как можно суровее. — Предал товарища.
— Во-первых, мне дурак не товарищ, — обиделся Игнат. — А во-вторых, я его предупредил, и он успел смыться.
— Значит, и тех, и других предал. Молодец! — одобрил Крюков. — Политиком станешь.
Кроме Вани, Игнат назвал по требованию опера имена других врагов и изменников, приговоренных великим хуралом-трибуналом к символической казни. Присутствие в списках Витаса особенно заинтересовало сыщика, но виду он не подал. Уточнив место шабаша, он не поленился съездить туда и тщательно его исследовать.
Крюков исползал весь холм, нашел место захоронения черного гроба, но нашел только бутылки из под пива, конфетных оберток и здесь обнаружить не удалось.
Получается, что в городе орудует еще одна, хорошо законспирированная группировка бритоголовых? И, если бы не бдительность местных жителей, о них бы так никто и не узнал?
После долгих поисков опер отправился в отдел, где его давно ждали коллеги. Им не терпелось немного поправиться после вчерашнего. Приехав, сыщик обнаружил кабинет пустым, но в шкафу его ждала наполненная до краев стопка, накрытая, как на поминках, блюдечком. Сверху на блюдечке лежал соленый огурчик. Что винная порция ждет именно его, сыщик убедился путем визуального осмотра. Ко дну стопки пластырем приклеили бумажку с фамилией, надписью к стеклу. Так что, заглянув в стопку сверху, опер увидел увеличенные водкой, как линзой, буквы.
Он не стал выпендриваться и тут же употребил напиток. Не то, чтобы особенно хотелось, но и случай упускать смысла не было.
Отдохнув и поспав немного, Хорст вышел из дома. У него накопилось много дел. Жидоморов обещал нажать на какие-то закулисные рычаги, подключить сочувствующих его движению «больших людей» и добиться восстановления Хорста в Университете.
Свернув в проулок между школой и детским садом, Хорст вдруг заметил вертлявого субъекта. К субъекту подбегали школьники, и тот передавал им что-то в обмен на деньги. Несмотря на свою вертлявость, появление Хорста субъект все-таки проворонил. Он жалобно пискнул, как раненый заяц, и попытался вырваться, оставив в руке преследователя рукав куртки. Но Хорст догнал его и подсечкой отправил на асфальт. Если бы не забор, несчастный мог бы укатиться неизвестно как далеко.
Хорст заботливо наклонился над упавшим.
— Я ведь тебя предупреждал, что если еще раз увижу с наркотой возле школы, убью. А ты не поверил? Жаль.
И он от души врезал ногой по скрюченному полутрупику.
— Придется тебя тут задолбить и бандеролью Мусе отправить. А товар твой в сортир слить.
Неожиданно солнце закрыла обширная тень. Хорст оглянулся. Перед ним стоял старый знакомый по спаррингу в «Подвале», Дыня.
То ли утратив остатки разума, то ли не узнав Хорста, Дыня надвинулся на него.
— Ты че на пацана наезжаешь, че беспредел творишь? — вежливо, но с угрозой спросил богатырь.
— А ниче, — ответил Хорст. — А ты че?..
— Крышую, — лаконично пояснил Дыня. — Так что извинись, ответь за беспредел и разбежимся.
Хорст окинул его массивную фигуру с ног до головы. На вид, по прикиду, конкретный скин. Ботинки «камелот», белые шнурки на десять дырочек, камуфляжные коротковатые штаны, куртка-бомбер, майка с цифрами «88».
— А почему у тебя две восьмерки на майке? — поинтересовался Хорст.
— Ну, это, типа трех шестерок, как число сатаны.
— А шнурки белые почему?
— Форма такая, — сплюнул на песок Дыня. — Ты мне лапшу не вешай, за беспредел ответить придется.
Хорст сжал губы в тонкую ниточку. Он с трудом себя сдерживал.
— Значит, крышуешь? А кого ты, чмо, крышуешь? Тебя хачи за полбанки пива в «шестерки» наняли, а ты и рад для них силы рвать. А ты хоть знаешь смысл белых шнурков? Они означают, что ты хачей громил! А две восьмерки — две буквы «х», она в немецком словаре под номером восемь стоит и значит «Хайль Хитлер». Так вот, даю секунду испариться отсюда. Не успеешь, я твою крышу на хрен сворочу. А пока я вот что тебе скажу — то, что ты видел, еще не беспредел.
И начал окучивать Дыню ногами по нижним конечностям. Тот ждал ударов в голову, поэтому не успел ни отскочить, ни поставить блок. С техникой «липкие ноги» он, похоже, тоже не был знаком. Не прошло и секунды, как Дыня покачнулся на избитых в мочалку ногах. Он с большим опозданием рванулся к быстрому и резкому врагу, но почувствовал, что ноги его просто не держат. Он стал проваливаться вперед, тут Хорст встретил его ударом снизу в челюсть и добавил боковым в голову. Победитель не смог удержаться и долго месил упавшего ногами.
— Вот что такое беспредел, — вымолвил он, наконец, переводя дыхание.
Но толстяк хотя бы отчасти выполнил свою функцию зашиты. За то время, пока Хорст занимался им, вертлявый наркодилер успел благополучно смыться.
На краю «Царского села», части поселка «Дружба», расположенной рядом с лесом, стоял трехэтажный особняк Анвара. Он прятался за высоким забором. Забор этот не имел ничего общего с кирпичными оградами преуспевающих бизнесменов. Это была состоявшая из монолитных бетонных блоков стена типа «Берлинской».
В этот особняк и привезли соседку Жасмин Оксану. Ее бесчувственное тело выгрузили из машины и отнесли в подвал, где располагались отдельные комнаты, запирающиеся снаружи.
Здесь же оборудовали импровизированную дежурку. Дежурный принял гостью и затащил в свободную комнату. Запер дверь.
— Если очнется, введешь ей ударную дозу, а дальше, как обычно. Но смотри, не устрой передозировку. Сейчас каждая кукла на вес золота, — распорядился Ибрагим.
Дежурный кивнул.
— Сделаем, начальник. Через неделю девочка будет управляема, как стиральная машина. Лишь бы лекарства хватило.
Ибрагим с подозрением посмотрел в глаза дежурному и крепко взял его за воротник.
— Что ты хочешь сказать, собачий сын? Опять перерасходовал? Воруешь?
Дежурный перепугался не на шутку, он знал, каков Ибрагим бывает в ярости. А в ярость тот приходил каждый раз, когда обнаруживал перерасход наркотика. Но ведь и дежурному надо как-то жить…
— Нет, что вы! — испуганно пролепетал он. — С этим все нормально. Вы же сами выдаете строго по дозам. У вас все под замком.
— А ты не разбавляешь? Нет?! Смотри, проверю! Если узнаю, что бодяжишь лекарство, сам тебя задушу! Ладно, пока живи. А где Анвар? — успокаиваясь, спросил Ибрагим.
— Проводит акцию, — все еще дрожа, ответил дежурный. — Он велел вам подождать его.
Ибрагим пожал плечами.
— Когда вернется, скажи, что я в баре.
Дежурный еще ворчал что-то себе под нос по поводу мусульман, употребляющих алкоголь, но Ибрагим его уже не слушал, а топал по лестнице наверх.
Сельский магазин переполнял народ, когда дверь открылась, и вошла светловолосая девушка. Продавщица мельком окинула вошедшую взглядом и отметила две особенности. Первая заключалась в том, что девушка оказалась незнакомой, следовательно, не местной. И вторая — она была беременна.
Если бы у продавщицы нашлось больше времени на разглядывание посетительницы, она бы заметила, что новая покупательница определенно не в себе. Она двигалась словно через силу или как во сне. Потоптавшись у входа, она затем прошлась без цели вдоль прилавков.
Анвар из машины, стоявшей напротив магазина, внимательно следил сквозь стеклянную зарешеченную витрину за поведением странной покупательницы. Время от времени он поглядывал на часы и бормотал вполголоса:
— Якши, якши… Хорошо.
Беременная покупательница, так ничего и не купив, вышла из магазина и быстрым шагом направилась к машине. Анвар открыл ей дверь и, как только девушка упала на сиденье, рванул с места.
— Скорее, — простонала она. — Мне плохо.
— Молодец. — похвалил ее Анвар. — Умница. Сейчас приедем, сразу хорошо будет, э!
Машина промчалась по улице «Царского села» и вкатилась в распахнутые ворота особняка. Анвар затормозил перед дверями. От дома к нему уже бежал предупрежденный дежурным Ибрагим. Он открыл дверь со стороны пассажирки и прямо через рукав вколол ей наркотик из принесенного с собой шприца. Пассажирка блаженно откинулась в кресле, взгляд ее не стал осмысленным, но беспокойство в глазах исчезло.
Ибрагим распахнул ее куртку и отстегнул прикрепленную на животе сумку. Потом помог девушке выбраться. Она, механически переставляя ноги, направилась ко входу в подвал. У дверей ее уже ожидал дежурный.
— Как сработала? — спросил шефа Ибрагим.
— На отлично. Хорошая подготовка, — одобрил Анвар. — Сбоев не было?
— Нет. Для них выход с поясом, как праздник. Они же за это дозу получают. Нет выхода — нет дозы.
Анвар зажмурился от удовольствия. Идея ему пришла просто блестящая. Никакого риска. Пусть менты шерстят чеченок, грузинок, любых черноволосых женщин южного типа. Его смертницы — стопроцентные натуральные блондинки. И работают не за абстрактную идею, не по настроению — сегодня оно есть, а как на дело идти, испарилось. Его девочки пашут за дозу, а это мотив железный. Москва еще вздрогнет! И не только Москва.
Из фамилий, названных Игнатом среди врагов и изменников, Крюкова заинтересовал Моисей Гершензон. Из всех Гершензонов он знал только автора прозаического перевода баллад о Робин Гуде. Он не успел влезть в картотеку, как раздался телефонный звонок. Это был Крамской.
— Ты на месте? А Волгина, блин, в командировку услали и даже мне не сказали. Ну и порядки! Ты чем сейчас занят? — спросил он и, не дожидаясь ответа, предложил: — Давай Мойшу Гершензона навестим. Он эксперт и аналитик в вопросах национал-экстремизма.
На ловца и зверь бежит. Через полчаса опер в компании Гены Крамского звонил в квартиру эксперта. Дверь открыла сердитая девушка.
— Вы к отцу? — с подозрением спросила она.
— Нет, мы к вам, — сострил Крамской. — Простите, что без цветов.
— И без яиц, — добавил опер.
Он узнал ее. Это именно она бросала яйцами в мудрую голову Святополка Жидоморова и не промахнулась.
— Машка, кто там? — спросил мужской голос из глубины квартиры.
— Какие-то подозрительные типы, — хмуро отозвалась девушка. — Я бы на твоем месте вызвала милицию!
Ох, уж эта молодежь! Но Крамского нелегко было смутить. Он указал на Крюкова жестом, каким фокусник демонстрирует публике говорящую голову или цилиндр с кроликами.
— А милиция уже здесь. Прошу!
Крюков тоже с видом фокусника извлек свою красную книжицу и помахал перед носом нахальной девицы.
— Может, вам еще в милицейский свисток дунуть? — спросил он с невозмутимым видом.
Девица направилась вглубь квартиры.
— Папа, к тебе милиция! Я пошла собирать тебе теплые вещи. Сухари черные или белые?
Из комнаты на кресле-каталке выкатился седой мужчина в очках, на первый взгляд, составляющих с его большим носом единое целое.
— Чем обязан? — он принялся старательно протирать очки платком.
Оказалось, что они легко снимаются и отделяются от переносицы. Крюков ткнул пальцем в удаляющуюся нахальную дочь эксперта.
— А она в профессора Жидоморова яйцами бросалась! — наябедничал он, пояснил: — Куриными…
Эксперт накинул очки обратно на нос и не на шутку встревожился.
— И что ей грозит?
— Статья девятьсот девяносто дробь шишнадцать-прим. Часть вторая. Суровое порицание и порка условно. А вообще-то мы действительно к вам, Моисей Вольфович, — признался Крамской. — Надо бы посоветоваться.
— Машка, чаю! — гаркнул хозяин дома и пригласил гостей в кабинет.
Дочь фыркнула, но потопала в кухню и загремела там чайником.
Гершензон пригласил гостей присаживаться.
— С чем пожаловали? — спросил он.
Крамской обдумывал свои вопросы, и Крюкову, чтобы не затягивать паузы, пришлось начать самому.
— Скажите, Моисей Вольфович, почему на вас так взъелся профессор Жидоморов? Это просто пещерный антисемитизм или что-то личное?
— И вообще — откуда такая вспышка экстремизма? — развил мысль Крамской. — Как будто бомба замедленного действия взорвалась. Лежала себе до поры и — нате, получите! Ведь кроме Жидоморова существует Архангельский, а также масса других группировок — от идейных радикалов до хулиганов. Мы хотели бы заказать вам анализ ситуации на рынке экстремистских идеологий.
В это время дочь Гершензона вкатила сервировочный столик. На нем стояла бутылка водки, лежало нарезанное копченое мясо, оливки, зелень и листы пресного бездрожжевого хлеба.
— Прошу, чай подан, — сообщила хозяйка и обратилась к отцу: — Танька потом придет и уберет. Я уехала к бабушке.
Моисей Вольфович уставился на дочь поверх очков. — А ты ей позвонила?
— Да, папа.
— И она подошла к телефону?
— Да…
— И что она сказала?
— Что у нее все в порядке.
— Не может быть, дочка. Ты, наверное, не туда попала. Твоя бабушка не может сказать, что у нее все в порядке!
— И я сначала так подумала. Ладно, не скучай тут без меня. Будешь себя хорошо вести, привезу тебе фаршированного карпа. — Она вышла в коридор.
Через секунду хлопнула входная дверь. Крюков как-то сразу заскучал. Гершензон обратился к Крамскому.
— Вас не затруднит взять из серванта рюмки?
Гена поднялся, прошел к серванту, открыл его и достал три хрустальные рюмки. На серванте стояли фотографии самого Гершензона и членов его семьи в разном возрасте, начиная с детского.
Крюков поддел вилкой мясо.
— Ветчина? — наивно спросил он.
Гершензон замахал руками.
— Побойтесь бога! В этом доме все кошерное, даже водка! Изготовлена и розлита с благословения раввина города Нью-Йорка. А мясо — это пастрами. Копченая говядина. Мацы не предлагаю, вот армянский лаваш. Угощайтесь.
Крамской разлил водку по рюмкам.
— За дружбу народов! — предложил он тост.
Выпили с энтузиазмом.
— А ведь дружба народов — это, пожалуй, единственное достижение нашего советского строя, которое имело смысл сохранить. Но его принесли в жертву государству первой, — задумчиво произнес Гершензон. — И это было, увы, неизбежно. Ведь еще святой Павел сказал: «Несть ни эллина, ни иудея». Чем ответил сатана? Ленинским «правом наций на самоопределение». Поверьте, все добродетели и достоинства принадлежат отдельным людям, нациям же принадлежат лишь недостатки. И первый из них — гордыня.
— Вы рассуждаете, как христианин, — заметил Крюков.
Гершензон посмотрел на него с улыбкой.
— Христианство, ислам, иудаизм — это лишь условности. Разделение идет в сфере культуры, главным образом, в части обрядов. Вера же — понятие общее. Причем, можно быть глубоко верующим и не отдавать себе в этом отчета. Если человек не делает подлостей окружающим из чувства стыда, значит, он верит в Бога. Если же его удерживает страх, он идолопоклонник, язычник, называйте как угодно. При этом он может быть с крестом на шее или обрезан. Как говорили раскольники, церковь не в бревнах, а в ребрах.
— А если человек не боится делать окружающим эти самые подлости? — задал вопрос заинтригованный Крюков.
— Тогда он сатанист! — отрезал Гершензон. — Девиз таких людей — чем хуже, тем лучше. Очень опасная идеология. И, заметьте, она тоже успешно маскируется под так называемые мировые религии или гуманистические учения типа марксизма-ленинизма.
Крамской и Крюков задумались. Сразу видно — интеллектуал. Не опер вшивый.
— Значит, примерно это происходит сейчас в исламе? — предположил Крюков.
Гершензон утвердительно кивнул.
— Именно. Ислам сегодня находится в большой опасности. В исламском мире к власти рвутся радикалы. С ними заигрывают, их пытаются использовать. Кто — ради политической выгоды, кто — из страха. А ведь они никакие не мусульмане, а манихеи-гностики. То есть, попросту — сатанисты. Христиане в свое время также с трудом преодолели их влияние. Печально знаменитая инквизиция и была создана специально для борьбы с такими сектами. Их называли богумилами, павликианами, катарами-альбигойцами, которые захватывали целые страны или провинции. Еретиками, ведьмами и евреями, — тут Гершензон печально вздохнул, — инквизиторы занялись гораздо позже и по иным причинам.
— А разве эти катары не еретики? — не понял Крюков.
Гершензон отрицательно покрутил головой.
— Ни в коей мере. Еретик — человек, разделяющий основы религии, но не согласный с частностями. А богумилы и катары отрицали христианство совершенно. Да и не только его. В исламе в то время тоже появилась подобная секта — исмаилиты-ассасины. Убийцы-самоубийцы.
— Типа нынешних шахидов? — уточнил Крамской.
— Опять ошибаетесь, — вскипел эксперт. — Шахид — подвижник, тот, кто после смерти сразу попадает в рай. К ним относятся кроме тех, кто умер за веру, беременные женщины, утопленники и еще ряд категорий умерших. Но шахидом можно назвать только покойника, живого шахида быть не может. Те же, кого мы с подачи журналистов называем шахидами, на самом деле называются федаинами — людьми, готовыми пожертвовать собой ради идеи. А отсюда до сатанизма — один шаг. Знаете, я не верю в сатанистов, которые собираются по ночам в подвалах или на кладбищах, режут кур и кошек, выкрикивают заклинания и несут прочую чушь. Это просто хулиганы с амбициями. Настоящие сатанисты — те, кто убежден, что чем хуже людям, тем лучше идеям. Они отрицают материальное и превозносят духовное. А по мне духовный тот, кто свое материальное готов отдать нуждающемуся ближнему. Я вас не утомил?
— За это надо выпить, — предложил Крюков. — И можно продолжать.
Все последовали его совету.
— Так в чем проблема ислама? — напомнил Крамской.
— А в том, что лидирующую позицию там сегодня занимают эти самые манихеи-сатанисты. И прикрываются изрядно обветшавшей и заплесневевшей национально-социальной идеей борьбы с материальным миром. Материальное зло в их трактовке — это Соединенные Штаты, Израиль и прочий западный мир, а духовные — это они сами, террористы. Хотя я не назвал бы их нищими. Они отправляют ничего не смыслящих сопляков и баб с «поясами шахидов» взрывать мирных жителей. Дай им атомную бомбу — взорвут, не раздумывая. Это же чистой воды самоубийство, которое осуждается всеми мировыми религиями, исламом в том числе. А тот самый западный мир поддерживает их финансово. Как у нас в России накануне революции всякие фабриканты — Саввы Морозовы, Шмидты — содержали своих будущих палачей-большевиков. Тоже форма самоубийства.
Крамской задумчиво покусывал листик кинзы.
— Весьма познавательная лекция, — признал он. — Но мы хотели бы узнать ваше мнение о нынешних фашистах.
— О, о них можно говорить часами, — замахал руками Гершензон. — Но если вкратце: фашизм сегодня — не результат каких-то политических интриг. Это естественное настроение, характерное для любого общества периода упадка. Но беда в том, что такое настроение пытаются использовать в своих интересах отдельные преступные группировки. И связи их уходят на самый верх. Причем, сама политическая ориентация тут роли не играет. Как говорил великий и мудрый товарищ Стадии: «Пойдешь налево, придешь направо». Ну, не буду вас сейчас грузить подробностями, все это будет в анализе, который вы мне заказали. Давайте лучше выпьем.
Гости выпили, закусили и засобирались.
— Пора и честь знать, — решительно заявил Крамской. — Спасибо за информацию.
Крюков выразил солидарность с начальником. Они поднялись и пошли к дверям.
— Может, вам помочь со стола убрать? — предложил опер. — А то дочка, поди, нескоро вернется.
Но Гершензон отказался.
— Не трудитесь, скоро помощница придет и все уберет. Машка подругу попросила. Ну, и той подработать не мешает.
Гости вышли. На лестничной площадке они остановились в ожидании лифта. Кабина подошла, двери открылись, и на площадку шагнул негр, одетый как преуспевающий клерк или даже адвокат. Костюм, плащ, в руке кейс, на шее галстук-бабочка.
Негр направился к квартире Гершензона и позвонил. Крюков с Крамским сели в лифт и поехали вниз.
— У твоего Гершензона что, Третий интернационал собирается? — спросил Крюков у начальника отдела расизма.
Тот в ответ только плечами пожал. Потом сообщил:
— Меня на работе не будет день-другой. Надо в одно место слетать. Найдешь, чем заняться? Скоро Волгин должен вернуться.
Крюков заверил шефа, что без работы в ожидании руководства не останется.
Блестящий черным лаком «майбах» въехал в ворота усадьбы Анвара. Барин выбрался из машины, размялся после долгого сидения и окинул взглядом трехэтажную махину дома. Следом салон покинул Оборотень.
От дверей особняка навстречу им уже торопился Анвар.
— Борис Николаевич! Какой гость, э!
Он неодобрительно посмотрел на Оборотня.
— А этот здесь зачем?
— Нужный человек, — буркнул Баринов. — Я ему доверяю.
Они прошли в дом, где их уже ждал накрытый стол. Анвару не хотелось, чтобы их слушали уши прислуги.
Минут двадцать-тридцать они вели светскую застольную беседу. Постепенно от общих тем и сплетен перешли к насущным делам, ради которых Барин и проделал столь долгий путь в тридцать километров.
— Мне пришлось отдать Мусе деньги за товар, который твои люди сожгли в моем магазине во время того погрома в центре, — доложил Анвар. — Много денег.
Сразу и не поймешь — то ли пожаловался, то ли претензию предъявил. Барин решил внести ясность.
— Это твои проблемы. Я-то здесь при чем?
Анвар с горечью рассмеялся.
— Значит, как доход, — так поровну, а убытки — каждый за себя? А не ты ли учил меня, что надо делиться? Так что давай входи в долю. Иначе мне придется закрыть свой бизнес.
— Это твой бизнес, — твердо стоял на своем Баринов. — Я с него ничего не имею.
— Зато имеешь с меня, э, — напомнил Анвар. — Ты сидишь на выплатах пострадавшим от терактов, на восстановлении разрушенных объектов. Не будет терактов, не будет денег. Я тебе это устраиваю и не беру с тебя ни копейки. Даже, наоборот, за крышу отстегиваю, э.
— А я прикрываю твою наркоторговлю, — огрызнулся Барин.
— Э, давай не будем торговаться. Мы не конкуренты, а партнеры. У меня трудности. Мне нужны деньги. Много денег, э!
Баринов задумался, потом переглянулся с Оборотнем. Тот понимающе кивнул. Баринов обратился к Анвару уже без раздражения.
— Хорошо, у меня имеется одно соображение. Я, конечно, никаких денег платить тебе не собираюсь. на это не рассчитывай. Но помочь попробую. В поджоге виноваты скины, значит, и отвечать Жидоморову.
— Что?! — Анвар не понял, смеется Барин или говорит серьезно. — С этого фашиста «бабки» получить? Да его убить легче!
— Я тебе помогу у него «бабки» выбить, — успокоил Барин. — А как твои девочки?
Анвар расслабился. Он знал, что Барин словами не бросается и, если сказал, сделает. К тому же расстановка сил кардинально изменилась. Если сначала Баринов выступил в роли его противника, то теперь он становился союзником. Кроме того, шансы получить хоть что-то с Баринова равнялись нулю. Другое дело — с какого-то Жидоморова. При условии, разумеется, что у того с Барином общие дела.
— С куколками полный порядок. Жалко, что Клаву пришлось убрать. Я ее для серьезного дела готовил. Вместо нее Ибрагим другую девочку готовит, Оксану. Но теперь нужно громить Мусу. У него героин, без денег он его не даст, а с твоего Жидоморова еще когда получишь? На хлеб же чем-то надо зарабатывать, да и куколки много порошка расходуют. Я Ибрагиму велел экономить. В пределах разумного, конечно.
Барин сам себе наливал и, не дожидаясь остальных, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. Он пришел в хорошее расположение духа и стал сентиментален.
— Нет базара, ты, Анвар, молодец. Когда было нужно, даже своих жен не пожалел, отправил на дело с поясами. У тебя прямо как в песне: «Раньше думай о родине, а потом о себе»!
— Дело прежде всего, — глаза Анвара сузились.
Он не любил вспоминать об этом. Одну жену, Фатиму, он отправил с самолетом. Она взорвалась где-то над широкой рекой Волгой. Вторую, Зарему, направил в метро «Ржевская». До метро она не дошла, менты спугнули. Взрыв произошел на улице, эффект получился недостаточным и совершенно потерялся на фоне произошедшего вслед за этим захвата в заложники тысячи школьников в городе Сослане.
— Теперь менты всех чеченок проверяют, — заметил Барин. — Вообще всех женщин южного типа. И пассажиры от них шугаются. В одном самолете лететь отказываются.
Анвар оскалил в улыбке золото зубов.
— Мне теперь это не страшно. Мои девочки белые. Понимаешь, в чем прикол? Я готовлю белых шахидок! Это мое «ноу хау». Думаю, спрос на них скоро резко возрастет.
Барин продолжал пить, и теперь его благодушие сменилось слезливой жалостью к самому себе.
— Эх, Анвар-Анвар! Ты вот двух жен лишился, а у меня единственный сын пропадает.
Анвар успокаивающе поднял руку.
— Не волнуйся, все под контролем. Я за ним слежу.
— Наследил уже, — сварливо проворчал Барин. — На иглу ты его посадил. А теперь следишь, чтобы он с нее не соскочил.
От волнения у Анвара прорезался кавказский акцент.
— Э, зачем так говоришь? Он задолго до меня на иглу подсел. Я его хоть немножко в узде держу, э!
Барин ничего не ответил, но про себя подумал: «Ты, козел, не его, а меня в узде держишь, но погоди, сочтемся за все».
Анвар испытующе посмотрел на Барина. Достаточно ли тот трезв, чтобы выслушать его деловое предложение? Но, кажется, водка его не брала.
— Я хотел тебя попросить об одном одолжении, — осторожно начал он. — У меня два дома в центре Москвы стоят. Жильцов выселили, но теперь их бомжи оккупировали.
— А это вот как раз к нему, — Барин указал на Оборотня. — Такая работа по его части.
Оборотень молча кивнул. Видно, уродился столь неразговорчивым. Но когда, уладив дела и ублажив утробу, Барин заглянул перед обратной дорогой в знаменитый золотой туалет Анвара, он задержался в гостиной.
Анвар приблизился к Оборотню и едва слышно произнес:
— Ну, Полковник, не ожидал тебя опять встретить. Ты что, на хвост ему сел?
Но тот в ответ снова не проронил ни звука. Вот он каким оказался — сильным и молчаливым.
Через пять минут гости погрузились в свой лимузин и уехали.
Чтобы скоротать время, Крюков решил разобраться со своим крестником — захваченным им в плен фашистом Витасом. Но ни в один из известных ему столичных следственных изоляторов тот не поступал. Сыщику пришлось напрячь всю смекалку и связи, чтобы найти пропажу.
Оказалось, что Витаса закрыли в камере обычного отделения милиции, расположенного в одном из промышленных районов города. По причине отсутствия населения, особенно в выходные, камеры пустовали. Дежурный по отделению откровенно скучал. Приход опера его развеселил.
— Ну, — хоть кто-то появился. А то прикатили эти, из «глубокого бурения», оставили пацана — и с концами! И что мне с ним делать? Ему ведь даже жрачки не положено. Не за свои же деньги кормить!
— Не волнуйся, — успокоил его Крюков. — Завтра я его заберу в наш «обезьянник». И пожрать принес.
— Петя, открой вторую! — велел дежурный усатому старшине с маленькими бегающими глазками.
Тот невозмутимо двинулся по коридору, Крюков пошел следом. Старшина остановился возле камеры с намалеванной на двери двойкой.
Витас лежал на приподнятом над полом возвышении, гордо именуемым «спальным местом».
— Здорово! — поприветствовал узника Крюков.
Тот недовольно взглянул на сыщика, но, узнав своего победителя, даже оживился.
— А, это ты? Проходи, начальник. Меня посадил, теперь можешь и сам присесть от трудов праведных.
Крюков уселся на доски, предварительно исследовав их взглядом — не бегают ли насекомые.
— Ладно тебе выпендриваться. Попал, значит, не повезло. Я тут пожрать принес.
— А выпить? — спросил пленник без особой, впрочем, надежды.
— Смеешься? — обиделся опер. — Кто же без пузыря в гости ходит? Как говорил папаша Мюллер: «Неудобно без гостинца».
Он распечатал бутылку водки и накапал граммов по семьдесят в пластмассовые стаканчики. Витас тем временем лихорадочно выкладывал из пакета на расстеленную газету принесенную Крюковым закуску: соленые огурцы, древесные грибки в остром корейском соусе, соленую черемшу и маринованный чеснок.
— Без чеснока в камере пропадешь, — со знанием дела заметил Крюков.
Налив водку, он резал копченое мясо. Пастрами он, как ни искал, не нашел. Купил пастрому. Видимо, нечто среднее между пастрами и бастурмой. Мясо было свиным, но оба сотрапезника, по счастью, оказались христианами православного обряда и никаких запретов на этот счет не имели.
Пили и ели молча. Обитатель камеры проголодался, как медведь по весне. Крюков же не начинал разговора из соображений деликатности. Когда литровая бутылка опустела на треть, Витас соизволил, наконец, поинтересоваться у гостя:
— Ты, в натуре, чего приперся? Стучать все равно не буду. Я за хавчик не продаюсь.
Сыщик небрежно махнул рукой.
— А я и не за этим. Просто привет пришел передать от твоих. У них тут на днях «собор» состоялся. Ты в курсе, что они тебя там приговорили?
— Свистишь, ментяра!
Опер сморщился, как от зубной боли.
— Фу, как грубо! Тебе что, больше не наливать?
Витас потупился.
— Извини, погорячился. Ты… Это правда?..
Крюков хлопнул его по плечу.
— Ладно, проехали. Я сам хотел тебя кое о чем расспросить. В общем, твои дружбаны собрались у холма, потусовались немного. А ваш главный предводитель команчей с такой смешной фамилией — типа Негроедов — зачитал список, среди которого прозвучала и твоя фамилия. Потом они сожгли какой-то мусор и закопали в черном гробике. Что бы это значило?
— Это значит, что я для них больше не существую. Крюков задумался.
— Я думаю, это можно пережить. А санкции посерьезнее не предусматриваются? Расстрел условно или двадцать лет домашнего ареста? Может, вне закона объявят — где поймают, там и замочат? Короче, кого-нибудь уже убили при таких же обстоятельствах?
Витас явно не знал, что сказать.
— Жидоморов говорил, что изменники долго не живут. Из тех, кого приговаривали раньше, я знал двоих. Один через неделю после символической казни с моста упал, другой просто исчез. Сбежал, наверное. Не убили же его…
Судя по выражению лица, Витас как раз считал, что предателя убили.
Сыщик решил ковать железо, пока не остыло. И сблефовал.
— А тебя не удивляет, почему они это сделали? Или ты думаешь, что я возле твоей тачки со взрывчаткой случайно оказался? Правильно думаешь, наколка на тебя пришла.
Витас проглотил комок горя. Кадык его так и заходил ходуном. Он был так подавлен, что даже на «вы» перешел.
— Вы можете сказать, кто меня сдал? — спросил он севшим голосом.
Сыщик выдержал паузу и произнес, как уронил:
— Шварц.
За неимением стен на расстоянии вытянутой руки узник принялся биться лбом о настил спального места. Удары выходили на славу — гулкие и четкие. Как в крупный бубен.
— Козлы! Сами сдали, сами и приговорили! Жидомор, сука! Он же наркотой торгует. А Шварц — оборотень из ментов. Причем — зуб даю! — рыба крупная, а зашаривает под мелкого бригадира. Я сначала сомневался, а теперь сто пудов уверен, что меня подставили.
Витас совсем раскис. Крюков для бодрости накатил ему полный стакан. Тот выпил и вовсе завис. Но после недолгой прострации его словно прорвало. Его речь была сумбурна, но лилась непрерывным потоком.
— Я не знал, что взрывчатку вез. Жидомор, сволочь, сказал, что у Шварца для меня есть работа — тачку перегнать. Я же таксистом работал, Москву как пять пальцев знаю. Шварц сам подвез меня на Окружную, высадил и велел ждать белую «газель». Типа — водила меня знает и сам найдет. Потом укатил. Тут «газель» подрулила. Водилу, который ее пригнал, звали Ибрагимом. Я еще подумал: с какой стати Жидоморов с черными связался? Потом укол — и отключился. Все как в тумане. Помню адрес, куда должен подогнать машину. Какие-то имена слышал — этот Ибрагим звонил какому-то Анвару. Подъехали мы, встали, к нам подкатили Анвар, а с ним двое — Барин, солидный такой мужик, и другой, его Оборотнем называли. Этот тоже мент. Может, из милиции, может, из ФСБ или прокуратуры.
— А может, показалось тебе, что он мент? — засомневался опер.
— Не, когда Барин отошел, Анвар Оборотня полковником назвал. Я только не врубился — звание это или погоняло.
— Слушай, а когда Оборотень-Полковник прибыл, Шварц еще с вами оставался?
— Нет. Он меня как высадил, так сразу и укатил.
Крюков зашевелил извилинами. Алкоголь часто помогал ему находить нестандартные решения и парадоксальные ответы.
— Так, может, это он и есть? — озадаченно протянул сыщик. — Для Анвара этот хмырь — Полковник, для Барина — Оборотень, для вас с Жидоморовым — Шварц. А для меня? Поди, он рядом ходит, а я и не догадываюсь?
Он поднялся на ноги.
— Короче, переночуешь здесь, а завтра я тебя переведу в изолятор при нашем управлении. Постарайся до того времени со шконки не упасть.
Перед тем как покинуть отделение милиции, Крюков задержался возле окошка дежурного. Тот играл в шашки с усатым старшиной.
— Спасибо, начальник, — сказал сыщик. — Значит, завтра я подгоню бумаги на перевод и заберу его.
Дежурный только рукой махнул, а старшина засуетился, вскочил и засеменил по коридору в сторону туалета. Там он достал из кармана трубку мобильника и набрал номер.
— Алло, Анвар? Тут нашим зеком интересуются. Заходил один, забрать грозился. Прямо завтра. Понял, жду.
Но Крюков этого не слышал. На улице шел дождь. Опер медленно добрел по лужам до оставленной «рябухи», забрался в салон и задремал.
Святополк Жидоморов положил трубку. Он побледнел, губы его тряслись от ярости. Сидевший напротив него Шварц даже испугался — как бы вождя «кондрашка» не расшиб.
— Обнаглели! — ревел вождь белугой. — С меня деньги требуют! Да это они мне должны платить!
— Что случилось? — спросил Шварц с тревогой.
— С нас хотят слупить неустойку за сгоревший магазин того черного! Там у него якобы тонна героина хранилась. Нет, надо поднимать всех! Мы им покажем!..
Присутствовавшие тут же Хорст, Игнат и Татьянка, видя истерику вождя, чувствовали себя крайне неуютно.
Шварц подмигнул Хорсту.
— Выйдите на минуту.
Ребята вышли в коридор. Из кабинета Жидоморова слов слышно не было, но отдельные звуки долетали. То всхлипы профессора, то гневные интонации Шварца. Видимо, он помогал вождю взять себя в руки.
Не через минуту и не через десять, а через добрых полчаса Шварц появился в коридоре, где его ждали взволнованные соратники.
— Ну, как он? — Татьянка кивнула на кабинет.
— Принял таблетки и уснул, — ответил Шварц. — У нас проблемы и решать их придется кардинально и в кратчайшие сроки. Татьянка, ты свое дело знаешь. Продолжай работать, но не теряй времени. Докладывай мне или Жидоморову.
«Любопытно, — подумал Хорст, — что это у нее за дело такое, о котором, кроме руководства, никто не знает».
Шварц обратился к Хорсту:
— На тебе изменники. Придется еще раз пройти проверку на арийскую твердость. Я знаю, Витас был твоим другом, и к Ботанику ты хорошо относился. Но решение «собора» не оспаривается и обжалованию не подлежит. Найди предателей, и чем быстрее, тем лучше.
— Игнат, — продолжал Шварц. — Подключай к делу Дыню и неорганизованных скинов. Они нам понадобятся там, где нельзя будет светить наших кадровых соратников. Сейчас останься, остальные свободны.
То, что Игнат когда-то привел Дыню в Подвал на тренировку, еще ничего не значило. Но теперь оказалось, что их связывают тесные отношения. Хорсту это не понравилось, но он промолчал.
Вместе с Татьянкой они вышли под дождь. Хорста так и подмывало спросить ее про спецзадание, но он сдержался. Она заговорила сама:
— Скажи честно, если ты найдешь Ваньшу, ты его сдашь?
— Не знаю, — честно признался Хорст. — А ты веришь, что они с Витасом предатели?
Татьянка дернула плечом.
— Нет. Мне вообще не нравится то, что у нас происходит в последнее время. Старых, проверенных ребят затирают и объявляют изменниками. Шварц подтягивает к Жидоморову каких-то темных прохиндеев вроде Игната и дебила Дыни. Знаешь, мне, наверно скоро понадобится твоя помощь. Могу я на тебя рассчитывать?
— Конечно, — усмехнулся Хорст. — И передавай привет Ваньше.
На этом они расстались и разошлись в разные стороны.
А в это время в кабинете Жидоморова продолжалось совещание. Вопреки заявлению Шварца вождь не спал, а висел на телефоне. Шварц и Игнат молча сидели на диване в ожидании приказов. Из разговора Жидоморова можно было составить однозначное мнение — он получает инструкции сверху. Интересно, от кого?
Наконец вождь закончил разговор и обратился к подчиненным:
— А теперь садитесь ближе и слушайте, что надо делать!
Негр в галстуке-бабочке вышел из такси и выругался. Одностороннее движение в центре Москвы доставляло ряд неудобств. И для того, чтобы подъехать к гостинице, ему пришлось бы предварительно прокатить через весь центр и полюбоваться достопримечательностями ночной столицы.
Таксист оценил дополнительную услугу в сотню долларов, включив в эту сумму и услуги гида. Правда, без переводчика. Но негр в галстуке-бабочке не собирался бросать деньги на ветер. И сообщив таксисту-шакалу, что он о нем думает, разумеется, также без переводчика, он вышел из машины. Тем более, что до гостиницы было рукой подать — только улицу перейти.
Негр в галстуке-бабочке направился к подземному переходу. Настроение ему не испортил даже зарядивший дождь. Он выполнил свою миссию и утром собирался улететь в свою солнечную Калифорнию, где всем неграм живется привольно и весело. Не то, что в этом рабском раю. Впрочем, слова «раб» и «славянин» по-английски звучат одинаково.
В подземном переходе было светло и чисто. Шаги гулко отдавались в пустом пространстве. Русские подземными переходами по ночам не пользуются. Не потому что боятся — им все по фигу. А потому, что какой дурак полезет в переход, когда улица пустая?
Негр в галстуке-бабочке шел, насвистывая веселый негритянский, что характерно, мотивчик. К его удивлению, где-то за спиной он услышал в такт мелодии топот ног, обутых в тяжелые ботинки. Кто-то куда-то торопился. Негр удивился вдвойне. Он считал, что если русские торопятся, то никогда не воспользуются подземным переходом. Эти двое воспользовались.
Лица у обоих закрывали капюшоны надетых задом наперед спортивных курток-ветровок. Для глаз были прорезаны дырки. Так одеваются хулиганы в Гарлеме. Но почувствовать себя как дома негр в галстуке-бабочке не успел. Удар обрезком водопроводной трубы лишил его сознания.
Последнее, что он видел, была огромная пятерня, сжимавшая орудие убийства. Для верности убийца нанес еще несколько ударов по голове, разбрызгивая по стене перехода кровь и мозги жертвы. Он бы продолжал бить и дальше, но напарник схватил его за рукав.
— Хорош, сваливаем.
Никем не замеченные, преступники покинули подземный переход и растворились за пеленой дождя.
Оставшись в одиночестве, Витас допил водку — не ментам же ее оставлять! — и улегся спать. Он не проснулся, даже когда дверь камеры со скрипом открылась. Вошли двое. На обоих — спортивные куртки-ветровки, но на этот раз надетые нормально, а не задом наперед. Они осторожно приблизились к спальному месту.
— Ну вот, спит. А ты боялся, — сказал один из вошедших другому.
Тот нагнулся к заключенному и потряс за плечо.
— Подъем, фашистская морда!
Витас открыл глаза. Если бы не последствия опьянения, он вполне успел бы среагировать. Но не сейчас. Удар водопроводной трубой отбросил его на спальное возвышение, за первым ударом последовал второй. Били вдвоем, торопились. Убийцы знали, с кем имеют дело, и боялись своей жертвы. Соображали — если он сумеет встать, то они лягут, причем навсегда.
Поэтому сейчас один другого не оттаскивал, а, наоборот, оба молотили, как Ленин на субботнике. Устав, посмотрели на дело рук своих и не ужаснулись, но удивились.
— Ну, напахали! — с восхищением в голосе признался длинный и худой. — Полковник будет доволен.
Второй, потолще, также замер в изумлении. Он сжимал трубу своей громадной пятерней и разглядывал то, что совсем недавно было человеческой головой. Его напарник первым пришел в себя.
— Дыня, гнида, а почему ты без перчаток работаешь? — только сейчас он заметил это упущение. — Засветиться хочешь? Ты же нас обоих спалишь!
— Не ссы, Игнат, — успокоил его Дыня. — Сейчас выйдем, дрыны в Яузу побросаем, а там пусть рыбы отпечатки снимают. Я что, виноват, что на мою грабалку ни одни перчатки не налезают? — с гордостью пожаловался здоровяк. — Даже зимой без перчаток хожу. Холодно. А отпечатков моих у ментов все равно нет. Если что, сравнить не с чем будет. Я чистый как стиральный порошок.
Они вышли, как и вошли, тихо и аккуратно. Возле двери камеры им пришлось перешагнуть через труп усатого старшины. И у того голова была разбита ударом обрезка трубы, хотя и не так сильно. Дыня ударил его всего один раз, но крепко. Мимо дежурки прошли незаметно. Дежурный, сраженный слоновьей дозой снотворного, которое подсыпал ему усатый старшина, храпел у себя в будке.
Крюков проснулся от холода. Он не поднимал до конца стекла в машине, и холодный сырой воздух пробрал его до костей. Опер вылез наружу и помахал руками, чтобы немного согреться. От отделения милиции он так и не отъезжал и сейчас увидел в темноте два силуэта, которые показались из дверей отделения и направились в его сторону.
Сыщик, хотя и работал в милиции, не любил приставать к прохожим по пустякам. Ему не приходило в голову тешить свою гордыню, заставляя граждан предъявлять документы. Но сейчас почему-то решил — этих двоих надо проколоть. Может быть, они тоже интересуются узником камеры номер два?
Сыщик выждал, пока неизвестные приблизятся.
— Граждане, давайте задержимся и предъявим документики, — предложил он.
И едва успел уклониться от летящей в голову ноги. В ответ он ударил сам. Противник тоже ушел, но удар опера, хоть и вскользь, заставил его пошатнуться.
Второй незнакомец в драку не вступал, наоборот, удержал своего товарища, когда тот вновь рванулся в атаку.
— Подожди, Вадим, а вдруг он и вправду из милиции. Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.
Голос явно принадлежал человеку в возрасте.
— Меня зовут Крюк. Опер Крюк, — сыщик отступил на шаг и галантно кивнул. И добавил: — Старший опер Управления спецслужбы МВД России.
— Орлов Федор Иванович, генерал-полковник в отставке. Для друзей дядя Федор, — старший из незнакомцев протянул Крюкову свое удостоверение.
— А я для друзей — просто товарищ полковник, — съязвил недавний противник Крюкова. — Только удостоверение с собой не ношу.
— Прекрати ерничать, Вадим, — снова одернул спутника генерал и обратился к Крюкову. — Извините за недоразумение. Он действительно полковник, хотя и молод. Мы приняли вас за… за другого. Вадим, извинись!
— Извини… что слабо врезал, буркнул Вадим.
Сыщик развел руками.
— Понимаю, бывает. Дождь, темно. А вы не из отделения идете?
Генерал посмотрел на него очень внимательно и отрицательно покачал головой.
— Нет. мы с коллегой просто шли мимо.
«Врет, — подумал сыщик. — Я же видел, как они из дверей выходили. Придется заняться товарищем генералом дядей Федором и товарищем полковником Вадимом поплотнее. Вот только когда?»
— Так мы можем идти? — уточнил генерал.
— Разумеется, — любезно улыбнулся Крюков.
Он внимательно проследил, как генерал с полковником уселись в навороченный, размером с небольшой грузовик, джип и укатили.
Короткая потасовка согрела опера, и он вернулся в машину. Остаток ночи он провел спокойно, проснулся утром от воя сирены «скорой помощи». И глазам не поверил. У дверей отделения толпился народ. Стояло несколько машин — «скорой» и милицейских. Сыщик выбрался из своего тихого угла и поспешил к собравшимся. Небольшая толпа зевак состояла, в основном, из тех, кто шел на работу. Сыщик обошел любопытных и увидел знакомое лицо водителя дежурной машины с Петровки.
— Что тут стряслось? — спросил опер.
— А, — водитель возмущенно махнул сигаретой, отчего горящий кончик ее отломился и полетел в лужу. — Задолбали совсем эти бандиты-террористы и еще не знаю кто! Вошли в отделение, дежурного траванули какой-то дрянью, старшину, который арестанта караулил, наглухо завалили.
— А арестант? — с волнением спросил сыщик. — Он с ними ушел?
— Куда же он уйдет? — ухмыльнулся водитель. — Арестант, как говорится, со шконки упал. Башка вдребезги, мозги по стенкам. Я сам не видел, не люблю ужасы смотреть.
Крюков вернулся к «рябухе» и запустил двигатель. Пока он прогревался, сыщик оценивал сведения, которые имел, и сравнивал их с доказательствами, которых у него не было.
И какое отношение к этому имели генерал Орлов и его полковник? Документов Вадима Крюков не видел, поверил генералу на слово. Поэтому он не мог сказать — означало ли слово «полковник» звание Вадима или было кличкой. Количество неизвестных в задаче давно зашкалило за максимум и поставило ее решение под большое сомнение.
Сыщик тронул машину и задумался. Из множества вопросов во всей остроте перед ним встал самый насущный — где в это время можно позавтракать?
Муса перевел Алана в охрану не от хорошей жизни и не потому, что испытывал к нему какое-то расположение. Просто назревала буря. Муса ждал ее со дня на день. С какой стороны она разразится, оставалось для него пока неясно, поэтому лучше было перестраховаться. Алан показался ему парнем добросовестным и крепким. Одним словом, надежным. Поэтому на следующий же день после инцидента в шашлычной бывшего милиционера ждала новая работа.
Ничего сложного в ней не было. Ходить по рынку с примитивной рацией и резиновой дубинкой, пресекать нарушения и слушать по рации коллег и старших. На вызовы реагировать. Первый день прошел без происшествий.
После работы Алан шел домой. Сразу за рынком дорогу ему перегородила черная «БМВ» — «трешка». Из машины выскочили четверо брюнетов с пистолетами в руках.
— Залезай, — один из них указал стволом на раскрытую дверь.
Алана усадили на заднее сиденье и взяли в клещи с обеих сторон. На голову нахлобучили мешок.
— Не дергайся, — произнес голос с сильным южным акцентом. — С тобой пагаварыть хотят.
Алан и сам догадался, что если бы его хотели убить, то завалили бы тут же, возле рынка. А вот кто хотел с ним пообщаться — вопрос интересный. Если Полковник, то жить Алану останется недолго и мучительно больно, как Павке Корчагину из китайского многосерийного фильма.
Что ж, в этом случае он постарается умереть не один. Зачем гонять старого Харона, перевозящего души мертвых через реку забвения, несколько раз? Да и как-то веселее будет путешествовать в страну мертвых не одному, а в компании. Пусть даже в компании врагов. Все же не чужие.
Ехали быстро и недолго. Алан прикинул расстояние — километров двадцать-тридцать. Потом машина въехала в какой-то двор и остановилась. Алану помогли выбраться и провели в дом. Он ожидал, что теперь с его головы снимут мешок, но этого не произошло. Дышать через пыльную тряпку было неприятно, но спокойно. Раз от него прячут лица, значит, убивать не собираются. И даже если Полковник пройдет мимо, то вряд ли узнает Алана.
Его провели довольно длинным коридором, затем остановили и заставили сесть на табурет. Вокруг себя Алан почувствовал присутствие нескольких человек.
— Как тебя зовут? — спросил низкий хриплый голос с тем же южным акцентом.
Алан назвался.
— Ты осетин? — спросил невидимый собеседник.
Алан подтвердил.
— Христианин?
— Нет, мусульманин, — возразил Алан. — Среди осетин есть немало мусульман.
Собеседнику ответ понравился.
— Значит, ты суннит. Это хорошо. Ты ведь не собираешься лизать пятки этой шиитской собаке — Мусе? Мы твои братья по вере.
Алан мысленно усмехнулся. В братья набиваются, а морды прячут.
— И чего хотят от меня мои братья по вере? — спросил он.
— Я должен знать все, что затевает Муса.
Конечно, что же еще? Спасибо, что не просят заложить бомбу в здание администрации рынка. Впрочем, все еще впереди.
Отказываться Алану не пришло в голову. Собственно, он приехал в Москву не затем, чтобы делать карьеру в хозяйстве Мусы. Его цель — найти и убить Полковника. И, кажется, сейчас он приблизился к ней еще на один шаг.
— На кого я буду работать? — спросил Алан.
— Тебе этим лучше пока не интересоваться. Сначала мы должны убедиться, что ты серьезно воспринял наше предложение. Знаешь Ибрагима? Если встретишь его на рынке, делай вид, что незнаком. Но если Ибрагим тебя о чем-нибудь попросит, ты должен будешь выполнить. А сейчас тебя отвезут домой. Помни, к нам вход — рубль, выход — смерть.
После такого ободряющего напутствия Алана действительно погрузили в машину и отвезли домой. Вытолкнули его из машины не очень-то по-братски. А если они и в самом деле так обращаются с братьями, то как же поступают со всеми остальными?
Когда он содрал с головы мешок, оказалось, что стоит возле рынка, но не там, откуда его забрали, а со стороны задней глухой стены. Машины похитителей и след простыл, только вдали мелькнули красные огоньки габаритных сигналов.
Утром Хорст проснулся поздно, да и то только потому, что его поднял с постели телефонный звонок. На этот день, на вторую его половину, у него планировались исключительно шкурные дела. Знакомый торговец попросил помочь — съездить к клиенту, получить должок. Собственно, подобные акции и давали Хорсту хлеб насущный.
Но утренний звонок, а звонила Татьянка, заставил его в корне поменять планы.
— Мне срочно нужно тебя видеть, — сказала она.
Хорст оделся и вышел на улицу. Татьянка сидела под моросящим дождем. Она была чем-то подавлена.
— Я была на опознании, — сообщила она. — Опознавала Витаса, он в морге.
— Что?! — Хорст не верил собственным ушам. — Как в морге? Он что, умер?
Татьянку колотило.
— У-убили Витаса, у меня предчувствие было. П-проводи меня.
Хорст крепко взял ее под руку. Ему самому сейчас не повредила бы поддержка, но он держался. Надо было хоть как-то разрядить обстановку. Спросить о чем-то постороннем.
— Слушай, а почему тебя Татьянкой зовут? — спросил он.
— Что? Ах, Татьянкой? Так атомную бомбу назвали, которую взорвали над Тоцким полигоном.
— Это я знаю, — признался Хорст. — Но ты-то здесь при чем?
— Так у меня фамилия — Тоцкая. Меня Жидоморов полгода проверял — еврейская или польская? А эту фамилию моему деду в детдоме дали. Его после взрыва неподалеку от полигона нашли.
— А куда же его родители делись?
— Я думаю, погибли от взрыва. Ты думаешь, что я по жизни такая отмороженная? Мой дед умер в двадцать два года. Моему отцу тогда всего два года стукнуло. И он прожил двадцать два года и умер. Это случилось, когда мне тоже исполнилось два года. Интересная закономерность, правда? Мне сейчас семнадцать с половиной. Сколько еще осталось, как ты думаешь?
Хорст готов был с разбегу треснуться лбом в стену. Ничего не скажешь, теперь это называется — отвлек девчонку от тяжелых мыслей! Психотерапевт хренов!
Дальше пошли молча, каждый думал о своем. Хорст никак не мог понять, что послужило причиной смерти Витаса, но не решался спросить. Неожиданно для него Татьянка остановилась.
— Ну, вот мы и пришли.
Хорст огляделся в некотором недоумении.
— И куда это мы притопали?
Но Татьянка не ответила, а сама задала вопрос:
— Ты правда хочешь разобраться в смерти Витаса? — А ты сомневаешься? — вспыхнул Хорст.
— Нет, не сомневаюсь. Тогда тебе надо поговорить с Ваньшей.
— А где он?
Татьянка задумалась, потом как будто решилась.
— Пошли, — она решительно потянула Хорста к подъезду, но он удержал ее.
— Постой!
Он увидел как из подъезда, к которому они направлялись, вышел дядя Федор. Его сопровождал Вадим. Они подошли к навороченному черному джипу, который Хорст к стыду своему сразу не заметил, и сели в него. Джип Отъехал, и Хорст последовал за Татьянкой в подъезд.
Только когда они вышли из лифта и остановились перед дверью квартиры, он догадался спросить:
— Куда ты меня привела?
— Помнишь, кому на «соборе» анафему кричали? Гершензону. Это его квартира.
— А что ты тут делаешь? — не понял Хорст.
— Я с его дочкой, Машкой, в одном классе училась. А здесь по спецзаданию Жидоморова Гершензона пасу. Только он, по-моему, давно обо всем догадался.
Дверь открыла девушка. Хорст сразу узнал ее. Это она бросала на лекции яйца в Жидоморова, это за ней он гнался, и это ей помог выбраться через служебный вход.
— Привет, — сказала она.
Хорст замялся и еле выговорил:
— Я тот раз не назвался… Дима. Мама Митей зовет, — прибавил он, сам не зная зачем.
А сам подумал: «Так ведь и имя свое забыть можно. Все Хорст да Хорст».
Он с трудом узнавал сам себя. Голос его не слушался, руки как-то предательски задрожали. Хорст торопливо отвел глаза.
Маша смотрела на него пристально. Странный парень… Что это с ним? А вообще он даже симпатичный. Она неожиданно поймала себя на мысли, что ей хотелось бы видеть его почаще… Почаще? Зачем? Маша рассердилась сама на себя за дурацкие желания.
— У тебя красивое имя, — сказала она. — Проходи…
Татьянка наблюдала за ними с любопытством. —
Из комнаты доносился разговор и один из голосов, без всякого сомнения, принадлежал Ваньше. Хорст заглянул в комнату. Так и есть. Ваньша спорил о чем-то с пожилым мужиком в очках. Мужик сидел в кресле-каталке. Судя по всему, это и был хозяин квартиры, проклятый и похороненный Святополком Жидоморовым, Моисей Вольфович Гершензон. Оба спорщика так увлеклись, что даже не заметили вошедших.
— Сионизм — это идеология мирового господства, — горячо, чуть ли не брызгая слюной, доказывал Ботаник.
— Нет, суть сионизма состоит в том, чтобы собрать евреев в своем еврейском государстве, а вовсе не покорять мир, — возражал Моисей Вольфович.
Но Ботаника было не так легко переубедить.
— Тогда получается, что и Гитлер сионист? Ведь он сделал все, чтобы евреи покинули Европу и переселились в Палестину!
— У нас гости! — прервала их Маша. — Кто будет чай?
— Здравствуйте, — вежливо кивнул Хорст.
Увидев его, Ваня Ботаник, скорее, испугался, чем обрадовался. Он не знал, чего ждать от друга и соратника. Но в дверях появилась Татьянка. Тут Ботаник расслабился. Но ненадолго.
— Витаса убили, — сказала Татьянка. — Вот и начало сбываться проклятье Жидоморова. Имейте в виду — Ваньша тоже в списке!
Ботаник побледнел. Не помогли и тренировки арийской твердости. Но тут из кухни выглянул еще один обитатель квартиры. Хорст узнал в нем предводителя антифашистов, обладателя редкой рыжей бородки, которого он так удачно пнул в ягодицы в вестибюле клуба. Кажется, его называли Санчесом.
Окинув компанию придирчивым взглядом, рыжебородый Санчес с неодобрением заметил:
— Фашистского полку прибыло? Моисей Вольфович, у вас таки погром?
Особенно не понравился ему Хорст. Но присутствие Татьянки заставило его смягчиться. Он ей даже улыбнулся. Самое смешное, что она улыбнулась ему в ответ. Это уже не понравилось Ваньше.
Атмосфера начинала наэлектризовываться. Пришлось хозяину брать инициативу в свои руки.
— Вы ко мне? — обратился он к Хорсту.
— Нет, — замялся тот. — Я вот с товарищем поговорить хотел… Вань, пошли, потолкуем.
Вдвоем они вышли на лестничную площадку и пристроились на широком подоконнике.
— Ну, ты как тут? — спросил Хорст.
Ботаник только рукой махнул.
— Сам видишь, прячусь. Разве это жизнь?
— И как же ты до такой жизни дошел? — Хорст не хотел подкалывать Ботаника, просто само с языка сорвалось.
Но Ваньша лишь сокрушенно вздохнул.
— Игнат меня подставил. Стукач он. Я это давно понял.
Хорст усмехнулся.
— А почему сразу не сказал?
Ваньша всем своим видом изображал уныние.
— Собирался сказать, да не хотел выглядеть стукачом. А потом уже поздно было. Игнат на меня телегу погнал. Жидоморов поверил и меня приговорил. А теперь кто мне поверит? Вот здесь и прячусь. Спасибо, Татьянка пристроила.
Татьянка тоже вышла из квартиры и подошла к друзьям.
— Я узнала — Витаса в ментовке убили. Разбили голову в камере.
— Козлы!
Хорст поднялся.
— Мне пора.
Ваньша проводил Хорста до лифта.
— Ты можешь мне не верить, но я тебя прошу — опасайся Игната. Он не просто стучит. Он меня подставил, и тебя подставит.
Подошел лифт. Хорст собрался войти в кабину, но вспомнил о встреченных возле подъезда.
— А дядя Федор случайно не к Гершензону приходил?
— К нему. И Вадим с ним.
— О чем они разговаривали?
Ботаник развел руками.
— Не знаю, они в кабинете закрылись. Мы в это время на кухне чай пили. Мне кажется, что-то готовится.
Татьянка тоже подошла к лифту.
— Я больше к Жидомору в «Братство» не вернусь, — сказала она Хорсту.
Тот удивился.
— И куда ты денешься? Здесь тебе долго нельзя оставаться. Неспроста тут дядя Федор оказался.
Татьянка понизила голос до шепота, чтобы не услышали посторонние:
— У меня сестра двоюродная под Москвой живет в поселке «Дружба». Съезжу к ней. Понравится — останусь. Там место тихое.
Хорст ушел, охваченный сомнениями. Он вдруг почувствовал, что привычный, устойчивый мир его жизненных ориентиров дал трещину и заколебался. И в середине этого мира теперь стояла смешная девчонка Машка…
Крюков томился в отделе «Расизма и расовой дискриминации» от безделья и одиночества. Крамской с Волгиным болтались где-то по своим командировкам. А он один за всех отдувался. Хотя, откровенно говоря, особенно отдуваться ему не приходилось. Более того, в отсутствии начальства и конкретных обязанностей он находил немало приятного.
Опер посмотрел на часы. Без пяти одиннадцать, время, когда по мнению Винни-Пуха, пора чем-нибудь подкрепиться. Выбор — от буфета, который находился на первом этаже особнячка, до экзотических забегаловок типа японская «сушишечная» или итальянская «равиольня» на другом конце Москвы. Когда нечего делать, все близко. Было бы хорошее настроение, а оно у сыщика как раз было. Но недолго.
Все испортил телефонный звонок. Крюков все еще надеялся, что тот, кто звонит, попал «не туда». И ни фига не угадал.
— На проводе Смольный, штаб революции! — измененным голосом представился он.
— Крюков, ты? — на другом конце провода полковник Шабанов чуть не выронил трубку от изумления. — Я же звоню в эту… как ее? В отдел расизма и хрен знает чего.
— Говори, что у тебя. Я тут за главного.
— Вахтером, что ли? — расхохотался Женька. — Ладно, слушай. Тут негра грохнули, причем с особой жестокостью. Башку размолотили вдрызг. Тяжелым и очень тупым предметом. Чем-то похожим на твою голову.
Крюкову вдруг страшно захотелось есть. Аж в желудке заурчало. А тут какие-то негры.
— Говори короче, — попросил он. — Что за негр? Студент? Репер?
Но Шабанов не торопился. Наверно, гад, только что позавтракал.
— Негр не простой, — интригующе сообщил он, — а солидный, хоть и без документов. В галстуке-бабочке. Из Америки.
— Почему из Америки? — насторожился сыщик. — Как определили?
— По зубам. У него зубы классные. И дорогие. Такие только в Штатах делают, эксперты ручаются.
Опер знал одного негра в галстуке-бабочке. Вернее, знал того, кто его знает. Но он был профессионалом, а потому первым делом постарался сачкануть.
— Если труп из Америки, отправь его фээсбэшникам.
— Пробовал, не берут, — признался полковник. — Дело, говорят, не государственное. А им террористов ловить надо.
Крюков сделал вид, что снова ничего не понимает.
— Ну, тогда сам и раскрывай. А я-то тебе зачем?
— Протокол подписать. Теперь все, что на расовой почве, ваша бригада визировать должна.
— Ты же мою подпись знаешь. Возьми и сам изобрази закорючку, — посоветовал опер.
Наученный горьким опытом, опер положил трубку и собрался исчезнуть, но подлый телефон зазвонил снова. Желудок отозвался бурей недовольства.
«Так ведь и язву можно заработать или гастрит», — с беспокойством подумал сыщик.
— Чаво надо?! — рявкнул он в трубку.
— Игнат это, — голос собеседника звучал глухо. — Слышь, начальник, нужно срочно увидеться. Козел этот, Хорст, вокруг меня круги нарезает. Боюсь, он что-то подозревает. А такому, как он, убить — два пальца обсморкать. Мразь фашистская! А у меня информация ценная, слить надо.
— А я выступаю в роли сливного бачка? — Крюков даже немного развеселился. — Ладно, давай через двадцать минут у входа на рынок Мусы.
Сейчас главным для него стало как можно быстрее и дальше уйти от телефона. А там, вне стен этого дурацкого кабинета, можно найти много еды, причем прямо на улице. А на рынке! За это время можно съесть очень много.
Положив трубку, сыщик чуть ли не бегом бросился вон из кабинета и в дверях столкнулся с входящим в кабинет Крамским.
— С ума сошел? Куда несешься? — удивился начальник.
— Тороплюсь, у меня встреча с агентом! — крикнул ему на прощанье сыщик, исчезая за изгибом коридора…
Хорст выследил Игната там, где и ожидал встретить, возле рынка Мусы. Он прохаживался вдоль внешних торговых рядов вместе со своим новым другом — Дыней.
Разговора их Хорст, разумеется, слышать не мог, но, судя по всему, Игнат убалтывал Дыню на какое-то серьезное дело. Дыня всем видом выражал недовольство, вероятно, предложение казалось ему опасным. То ли риск слишком высок, то ли оплата слишком низка. В итоге они не договорились. Дыня увидел Мусу и направился к нему.
«Жаловаться на беспредел», — предположил Хорст.
Игнат тоже развернулся и пошел в сторону шашлычной. Несмотря на довольно прохладную погоду, столики с улицы еще не убрали. За крайним сидел знакомый Хорсту опер. Они на пару с ним отмахивались от черных на пустыре. Игнат подошел к оперу и присел на свободный стул.
Хорст слышал, что за ценные сведения менты угощают своих стукачей водкой и закусью, а то и деньжат подбрасывают. Игната мент угощать не торопился. Наоборот, слушал его с раздражением.
Хорсту и в голову не могло прийти, что разговор у опера со стукачом шел именно о нем.
— Это Хорст, — убеждал Игнат сыщика. — Он и черномазого замочил, и корешка своего Витаса, чтобы тот его не заложил.
— Зачем? — Крюков старался как можно тщательнее пережевывать хорошо прожаренное мясо.
— Откуда я знаю? — таращил для убедительности глаза Игнат. — Надо его в камеру забить, а там он все скажет.
Игнат несколько оживился, обнаружив, что опер вроде бы заинтересовался его персоной. Сыщик и в самом деле пристально его разглядывал, но по другой причине. Он прикидывал — не могла ли фигура одного из налетчиков в масках, сбежавших из квартиры убитой девушки по имени Жасмин, принадлежать Игнату? Могла. Но не факт.
— У тебя все? — спросил сыщик.
Назойливый стукач успел ему изрядно надоесть. Толком так ничего и не сообщил, только от еды отвлекает. А ведь это вредно.
— Нет, не все, — Игнат действительно боялся Хорста, и ему очень хотелось бы узнать, что тот очутился за решеткой. — Они что-то готовят. Акцию.
— Драку, что ли? — уточнил Крюков.
— Драка — это само собой. С «архангелами» мочилово предстоит. Я, понятное дело, не полезу.
— Почему? Там же твои соратники сражаться будут!
— Да пошли они! — ухмыльнулся Игнат.
«Да, он, конечно, подонок и предатель, — отдал опер должное своему собеседнику. — Но зато натура цельная и последовательная — предает всех подряд. Лишь бы не прозевать, когда до меня доберется».
Сышик почувствовал, что немного пожадничал и перебрал с шашлыком. В таком состоянии присутствие Игната стало еще невыносимее. Сыщик прогнал предателя. Потом поднялся с места и двинулся малой скоростью к метро.
Лезть в машину не хотелось, куда приятнее казалось постоять на сквознячке против раскрытой вагонной форточки. К тому же риск стать жертвой террористического акта превращал банальную поездку в подобие русской рулетки.
Целью опера было родное управление, куда он заходил последний раз затем, чтобы занести на экспертизу студенческий билет Хорста.
Прихватив по дороге бутылку приличной водки (с пробкой-закруткой, очищена молоком), сыщик заглянул к криминалистам. Эксперт Крестинин будто сквозь бутылочное стекло унюхал пары спирта. Эксперт, ничего не скажешь. Он вырос перед Крюковым, как из-под земли.
— Принес? — не то спросят, не то констатировал он.
Сыщик изобразил на лице высшую степень обиды.
— Угадай с трех раз. Но имей в виду, у меня как при социализме — оплата по труду, а не по потребностям. Признавайся, работа адова будет выполнена или выполнена уже?
По тому, как надулись щеки эксперта-криминалиста, Крюков понял, что поставленная перед ним непростая задача блестяще решена.
— На ксиве, которую ты мне приволок, — начал он, — я обнаружил более или менее свежие отпечатки двух типов. Один из них установлен по картотеке, другой не значится. Но!..
Крюков затаил дыхание. Ради такого момента стоило жить и терпеть магнитные бури, паленую водку, несправедливость начальников и призрачность заслуг в глазах ничтожеств.
— Та же пара отпечатков оказалась на обрезке металлической трубы, которой убили негра в подземном переходе, и на ломике, которым, по всей вероятности, были убиты арестант и старшина, охранявший его в отделении милиции. Женька Шабанов попросил сделать экспресс-экспертизу. Коньяк поставил, не то, что некоторые крохоборы.
— У него зарплата больше. Так кто из двоих установлен? — нетерпеливо спросил Крюков.
— Какой-то Игнатов, вот его полные установочные данные, — Крестинин протянул ему исписанный листок.
Игнат? Совпадение полностью исключалось. Интересно, кто же второй? Неужели Хорст? Логично, но не факт.
Сыщик выставил на стол бутылку водки и спрятал листок в карман.
— Имей в виду, я к тебе не заходил, ты меня не знаешь.
Крестинин пожал плечами.
— Как сказал Олег Кошевой Зое Космодемьянской на очной ставке в гестапо — я тебя первый раз вижу.
Довольный и заинтригованный, сыщик покинул кабинет трудолюбивого эксперта.
Татьянка приехала в «Дружбу» на рейсовом автобусе. Последний раз она приезжала в гости к родственникам года два назад. Единственная улица поселка показалась ей подозрительно пустынной. То есть вообще никого — ни людей, ни собак, ни кур.
Не то, чтобы она испугалась, но привычно насторожилась. И вдоль улицы она шла не посередине, а держась поближе к забору. И когда в конце улицы, поднимая клубы пыли, показался битком набитый джип, она успела схорониться в кустах за толстым стволом ивы.
В джипе сидели все, как один, кавказцы. Или арабы? Вряд ли Татьянка сумела бы понять разницу. Ехали они не спеша, глазели по сторонам. То ли кого-то ловили, то ли просто девок высматривали. Татьянка переждала, пока джип не отъехал на безопасное расстояние, и пошла к дому дяди. Вечно распахнутая калитка в заборе сейчас оказалась крепко заперта на щеколду. И дверь дома — где это видано? — заперта.
Татьянка постучала. Из дома отозвалась Надежда, ее двоюродная сестра:
— Кто там?
— Свои! Надюха, открывай!
Загремел засов. Дверь осторожно приоткрылась. Из щели высунулась рука, ухватила Татьянку за рукав и потянула в дом.
— Давай быстрее!
Внутри дома было все как всегда. Пропахшая сыростью веранда, рассохшиеся половицы. Мебель вся старая — начала шестидесятых. Из обновок лишь новый телевизор с маленьким экраном.
— Видала? Батя заработал, — похвалилась Надежда.
— Из-за этого сокровища и дверь запирать стали? — догадалась Татьянка.
— Ну да, но не только. Чужих в поселке много появилось, — сестра тяжело вздохнула. — Задолбали совсем чуреки. Хозяевами себя здесь чувствуют. Урожай у местных скупают за гроши, так те им еще и спасибо говорят. А без них теперь вообще никуда не денешься. Филимон, сосед, попробовал картошку в Москву на своем «москвиче» отвезти — недалеко ведь. Так его там так отделали, что он еле живой вернулся. Товар отобрали, в машине стекла побили, колеса порезали. И везде одни черные, все ими схвачено.
Татьянка сочувственно поохала.
— И не говори! Что над православными творят, мусульмане хреновы!
— Не скажи, — возразила Надежда. — В «Покровском», где татары живут, мечеть построили, так наши абреки наехали туда, все там поломали, а муллу убили. Они же не нормальные мусульмане, а ваххабиты. Главный у них не то эмир, не то амир. Его Анваром зовут. Но одно хорошо — ваххабиты мужикам пить не велят. Батя лишь кряхтит. Самогонный аппарат сломали.
Татьянка достала из пакета литровую бутылку водки.
— Вот я ему привезла. А это тебе.
И она протянула Надежде плотный пакет.
— Спрячь. Здесь фотографии. Я потом их заберу. А если со мной что-то случится, отвези их в Москву одному человеку. Зовут его Хорст, адрес и телефон там записан.
К вечеру подтянулись родители Надежды. Брат ее третий год сидел в тюрьме за ограбление продуктового магазина.
Отец Надежды, Семен Иваныч, он же дядя Татьянки по матери, ужасно обрадовался гостинцу. Тут же налил себе полный стакан и с наслаждением вытянул его до дна.
— Закуси, — жена толкнула его могучей ручищей так, что голова дяди Сени мотнулась в сторону как маятник.
Но он сглотнул последние капли и только крякнул.
— Хорошо пошла! Хоть не закусывай.
Все сели ужинать. Дядя Сеня налил себе еще стакан. Его жена тетя Галя выставила на стол кислую капусту, соленые огурцы, сало. Разлила по тарелкам щи. После смерти Татьянкиного отца дядя Сеня стал называть ее дочей. Когда-то он был школьным учителем и обладал некоторой поверхностной начитанностью.
— Имей в виду, доча, — говорил он, — после отца материн брат — ближайший родственник. «Уем» назывался и древних славян. Значит, я тебе кто?
— Кто-кто? Уй в кожаном пальто! — хлопнула богатырской дланью по плечу мужа тетя Галя.
— А ты чего, доча, прикатила? — поинтересовался между делом дядя Сеня. — Соскучилась или как?
— Соскучилась, — призналась Татьянка. — А может, и поживу немного. Не прогоните?
Дядя Сеня заглянул в сильно опустевшую бутылку и решительно кивнул.
— А живи! Не прогоним. Не чужие ведь. Я тебе этот… как его? «Ер», что ли? Вот маразм! Так что живи, пока хозяева не надоедят. У нас тут хорошо, спокойно.
Дальше разговор зашел привычный и понятный. Дядя Сеня то крыл черных за чинимый в «Дружбе» произвол, то расхваливал, заверяя собравшихся, что «с нами, козлами, иначе нельзя». После четвертого стаканчика (граненого, емкостью двести граммов) он упал со стула и захрапел, свернувшись калачиком прямо на полу.
Надюха тоже налила себе полстакана и залпом махнула его. Жалко, папа не видел, в отца пошла дочка. Не закусив, она подперла голову руками и тихо завыла. Татьянка испугалась, что кузина сейчас петь начнет. Но нет, обошлось. Бог миловал. Она всего-навсего принялась жаловаться.
— Знаешь, Танька, вали-ка ты отсюда по-быстрому. Не жизнь тут, а каторга. Из дома нельзя выйти. Чурки всех девок перетрахали, а свои парни все по тюрьмам. Этот, уй с горы, думаешь, почему такой добрый? Он тебя завтра же Анвару продаст!
— Он ведь мой дядя! — изумилась Татьянка.
— Ну и что? — теперь удивилась Надюха. — От тебя не убудет. А деньги Анвар отвалит по здешним меркам немалые. Ты девка вся из себя видная. Будешь у Анвара в особняке, как в раю.
— А ты там уже бывала? — прямо спросила Татьянка.
— Бывала. Наши девки все там побывали. Только не в блоке, а в доме.
От Татьянки не укрылось новое слово в лексиконе сестры.
— А что это за блок?
Та вытаращила глаза и зашептала, словно кто-то мог их подслушать:
— Блок — это барак такой. Он у Анвара за отдельным забором стоит, на задворках. Никто не знает, кого он там держит. А говорят разное. То ли рабы у него там, то ли заложники. Ходят слухи, что они в Москве и в других местах девчонок ловят и в Турцию отправляют. Их Ибрагим привозит, помощник Анвара. Батя знает, он там полы стелил. Но никому не говорит, даже когда поддаст. Боится.
— А ты не боишься?
— Нет, они наших не трогают. Наших поселковых девок и так от особняка ломом не отгонишь. Других-то парней все равно нет…
Надька так и заснула, сидя за столом. Тетя Галя и Татьянка вдвоем оттащили ее в комнату и уложили в постель.
— Вся в папку, — с ненавистью проворчала тетя Галя и отправилась мыть посуду.
Татьянка тоже легла спать. За ночь она несколько раз просыпалась то от шума проехавшей машины, то от криков. А однажды, уже под утро, где-то неподалеку прогрохотал выстрел. Но местных жителей это, похоже, нисколько не удивляло и не беспокоило.
Наутро дядя Сеня был хмур и необщителен. Опохмелился остатками водки. Потом сказал Татьянке:
— Уезжай-ка ты отсюда, да и Надюху забери от греха.
Но Надька тотчас влезла:
— Я пока останусь.
Вероятно, горячие южные парни пользовались у нее большим успехом.
Позавтракав, Татьянка отправилась назад, в Москву. Автобус до станции ходил нерегулярно. На этот раз он отъехал от остановки минут на пятнадцать раньше положенного, и Татьянка смогла издали полюбоваться его видом сзади. Перед ней невольно встал вопрос — остаться ждать, вернуться к дяде Сене или рискнуть поймать попутку?
Она рискнула и проиграла. Черный бумер даже тормозить не пришлось. Машина остановилась сама, гостеприимно распахнув заднюю дверцу.
— Садыс, — прозвучало скорее приказом, чем приглашением.
Не дожидаясь ответа, из машины выскочил молодой удалой джигит, втолкнул растерявшуюся Татьянку в машину и вскочил сам.
Рядом с водителем сидел человек постарше.
— Ты кто такой? — спросил он.
Хотя вопрос был адресован вроде как мужчине, Татьянка догадалась, что кавказец обращается не к водителю и не к сидящим справа и слева от нее джигитам, а именно к ней.
— Не наша! — определил один из джигитов.
— Я к дяде Семену приехала! — возмущенно заявила пленница.
— К кому? К Сеньке, что ли? — уточнил старший. — Ладно, разберомся. Ты сейчас где стоял? На остановка как на станцию ехат. Значит, у Сеньки ты уже была и тепер домой собирался. Тогда тебя искать никто не будет. Может, тебя по дороге Щикатила-Макатила поймал? А Сенька спросит, скажем — сами видели, как девка автобус садился.
— Скажем, скажем! — подтвердили джигиты.
— Зачем не сказать? Канэшно, скажем, — заверил водитель.
— Вези в блок, Ибрагим за девчонка болшой спасиба скажэт, — принял решение старший.
— А нэ скажэт, сами выибом, патом зарэжим, как собак, помойка бросим, — нашел альтернативное решение водитель.
Из сказанного напрашивался неоднозначный вывод, но Татьянка почему-то решила, что «выибом» и «зарэжим как собак» относится не к Ибрагиму, а к ней.
«Нет, не в водке беда, а в малом ее количестве, — думала она с досадой, пока машина пылила по улице поселка в сторону большого трехэтажного особняка. — Взяла бы вчера не одну, а две литровые бутылки, нажралась бы с дядей Сеней и Надюхой до усрачки и лежала бы сейчас спокойно у них в избе, с похмелья мучилась. Голова трещит, во рту как кошки нассали. Зато на свободе. Красота!»
Машина въехала в распахнутые ворота, прокатила по двору и остановилась перед другими воротами, ведущими в отдельно огороженный участок двора.
Рынок Мусы интересовал Крюкова по нескольким причинам. И главной из них была та, что рынок, как магнит, притягивал к себе людей, которые в последнее время попадали в сферу внимания опера.
Вот и сейчас прямо у главного входа, несмотря на ранний час, собралась куча народа. В центре ее дискутировали люди непростые — Муса и Миха Архангел, окруженные каждый своими охранниками, а снаружи, по периметру, толпой зевак. Сквозь шум и гам с трудом угадывалась тема дискуссии.
«Неужели национальный вопрос?» — подумал Крюков.
И как всегда не ошибся.
— Что я у тебя украл, слюшай?! — гневно вопрошал Муса. — Я честный овощи-фрукты торгую! Мой цены в два раза ниже, чем в магазин! Нет, ты скажи — что я украл?!
Но и Миха был не лыком шит и умел использовать в диспуте чисто-конкретно ленинские приемчики.
— Да ты же черный с Кавказа!
Поди опровергни такой тезис. Миха понимал убойность своих аргументов и продолжал наращивать темп и силу натиска.
— Ты все воруешь! Ты наш хлеб ешь? Ешь! Ты нашу воду пьешь? Пьешь! Ты нашим воздухом дышишь! Ты нашу землю поганишь! Вон черных!
Вот так, и не поспоришь.
По толпе шныряли сопливые малолетние «микроны» и «карлики», подрастающая смена «архангелов». Они отвешивали пинки охранникам Мусы и тут же отбегали на безопасное расстояние. Настроение собравшихся понемногу приближалось к точке кипения, когда дискуссия самотеком переходит в драку.
Но, к разочарованию сыщика, на этот раз дело кончилось ничем. Из подъехавшего автобуса стали выгружаться веселые ребята или, как их еще называют, «мальчики по вызову». Все, как один, в касках, со щитами, вооруженные симпатичными резиновыми палочками.
При виде новой команды претендентов спорщики враз утратили свой энтузиазм. Толпа начала рассасываться и таять, как тертый хрен во рту, оставляя после себя тревожный и едкий привкус неприятностей.
Даже новорожденному младенцу было ясно, что одним базаром на рынке дело не ограничится, и выяснение вопроса, кто сильнее, отложено лишь на время.