Осудим ли мы солдата, который не смог стать Икаром? Имеем ли мы на это право? Мы, не знавшие, к счастью, даже отдаленно этой боли?
"Никто не чувствует боль и одиночество солдата более полно и чутко, чем другой солдат". Так говорит в этой повести автор.
Решимся ли мы оспаривать его мысль?
Вспомним еще один счастливый фронтовой случай, о котором рассказано в повести "Дверь". Он подстерегает ее главного героя в конце войны. Петров и его неразлучные напарники Каюков и Лисичкин тащат на пятый этаж пулемет "максим", чтобы "держать на прицеле мост через Эльбу".
На лестничной площадке - короткая, будто незначащая сцена: приоткрывается внутрь дверь, из-за нее дважды возникает женщина, живущая там, за дверью, где в комнате, на подоконнике, солдаты хотят установить свой пулемет.
Взрыв сносит часть дома. Петров, переждавший бомбежку на лестничной площадке, не знает этого. Он отворяет дверь - "теперь за нею ничего не было - только небо".
Петрова невольно потянуло туда, в пустоту. Но он "свалил пулемет на руку и, балансируя на пороге, приседая и выгибаясь, толкнул пулемет от себя - тем и спасся".
Что это? Почему так настойчиво сталкивает нас автор с этими и другими случаями, похожими на чудо? Ведь не только же потому, что они происходили и с ним самим и с другими фронтовиками? Бывало ведь и другое. Фортуна улыбалась не всем: взрывом снесло с моста Гогу Алексеева, надругались над Майкой-разведчицей... Но смотрят на живых и счастливых немигаюшие глаза танкиста, приказывают: "Живи, солдат". Живи за всех, кто расстался с жизнью. Живи, вбирай в себя все соки, все радости жизни, как открытое солнцу и людям зерно.
"И не трухай - живи! - убеждает Егорова Василия безногий инвалид. Умереть легко. Перестал дышать и лежи как паинька. А вот жить, когда все болит..."
* * *
"Не с кем мне, тетя Саня, быть, - признается Егоров Василий в повести "Боль". - И любить мне некого, и жалеть мне некого - только тех, кого нет".
Трудно назвать другое произведение советской литературы, в котором с таким пронзительным ощущением потерь, душевного и житейского неуюта было бы передано состояние молодого человека, сорванного военным вихрем с привычного и прочного моста жизни.
Литература живет традициями, как человек памятью. Мы вспоминаем повести и романы первого послевоенного десятилетия, когда проблемы, стоящие перед такими, еще не снявшими шинели солдатами, решались в однозначных ракурсах выбора полезной профессии и опоры на всезнающих наставников и верных друзей. Это, в общем, находилось в соответствии и с задачами восстановления разрушенного войной хозяйства, и с проблемами, которые можно было бы назвать проблемами духовного строительства поколения пришедших с войны людей.
Конечно, в литературе все это решалось во много крат сложнее, чем, к примеру, в одной из бравых песен тех лет, в которой есть такие слова: "Я демобилизованный, пришел домой с победою, всегда организованный, работаю как следует". Однако последующие десятилетия, шестидесятые и семидесятые годы, показали, какой богатейший резерв таился в советской литературе, какие неисчерпаемые и сложнейшие пласты социальной, духовной жизни человека могли быть подняты реалистической прозой, обращавшейся к судьбе человека на войне и после войны.
Ю. Бондарев, Г. Бакланов, В. Кондратьев, Е. Носов... Творчество этих писателей для нас драгоценно. Никто в современной литературе не может заменить ни их личного знания войны, ни тревожного пламени их сердец.
С точки зрения законов творчества, развития искусства это, наверное, закономерно, что спустя много лет литература всё более проникновенно, не пасуя перед трагическими противоречиями жизни, помогает нашему современнику осмысливать себя в свете титанических усилий военного прошлого. Закономерно и то, что с годами в прошлом отчетливее прочерчиваются для нас его смысловые глубины, ощутимее становится наша кровная связь с ним. Как щемяще выражено в одном стихотворении Б. Окуджавы: "Уходит взвод в туман-туман-туман... А прошлое ясней-ясней-ясней".
Вот и Радий Петрович Погодин, лихой командир отделения разведчиков 2-й гвардейской танковой армии, заслуживший на войне два ордена Красной Звезды и два ордена Славы, с каждым годом все дальше от тех лет. И с каждым годом, с каждым новым своим произведением ближе к ним. Он тоже из этой славной плеяды писателей. Возможно, самый младший по возрасту - войну он встретил шестнадцати лет. Поэтому, наверное, его непосредственное вхождение в военную тему осуществилось несколько позже остальных. Но тем оно дороже для читателей, которые открывают теперь для себя этого самобытного художника, радуются тому, что гвардия писателей-фронтовиков еще не сказала своего последнего слова, что на наших глазах окреп еще один, не похожий на других художник, с остро отточенной пристальностью зрения.
Оно характерно для Р. П. Погодина особенно в тех случаях, когда сюжет требует предельной правды в раскрытии переживаний и мыслей человека. Тогда проза Р. П. Погодина становится подчеркнуто сдержанной, краткой и при этом документально точной.
Вот характерная деталь.
У меня сохранился фронтовой дневник отца. Он вел этот дневник все четыре года войны, с первого до самого последнего дня. Вел его чаще всего бегло, фиксируя лишь самое главное, не вдаваясь в подробности, но часто отмечая характерные для состояния человека на войне детали восприятия, переживаний. И вот там, в этом дневнике, отмечая только что миновавшую опасность (бомбежку, обстрел или другую ситуацию, грозившую смертью), он нередко записывал о своем состоянии так: "Было скучно", "Было тоскливо". И все. Мне долго казалось это каким-то едва ли не кощунственным умалением душевного напряжения человека.
В повести "Живи, солдат" герой тоже попадает в подобную передрягу.
Разведрота форсирует реку. Мины ложатся в воду и взрывают ее. В воздухе повисают "длинные переливчатые лоскутья". "Было тоскливо", - пишет автор о состоянии Альки, ограничиваясь этим кратким замечанием. И я понял, что это "было тоскливо" - подлинно, что оно стоит - в смысле жизненной правды и выразительности в сюжете - намного дороже иных пространных описаний и экскурсов в психологическое состояние человека.
Или - описание боя в рейхстаге (заглянем в повесть "Боль").
"Солдаты дрались лицо в лицо. Стреляли грудь в грудь. Отскакивали за статуи. Строгие лица статуй мерцали - то рвались, крошили мрамор гранаты. Солдаты падали, вскакивали и бежали вперед..."
"Такой бой был за всю войну один, - подытоживает писатель эту архикраткую зарисовку. - Васька это отчетливо понимал".
Такие картины нечасты в отечественной литературе.
Могу напомнить строчки другого фронтовика:
Вон кинжалы,
В приклады! - и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь...
Стихи эти написаны у истоков батальной темы в реалистической литературе России.
Перекличка Р. П. Погодина с М. Ю. Лермонтовым не случайна: лаконизм строк, спрессованных до мгновенности выстрела в упор, добыт поэтом и прозаиком в результате личного участия в подобных схватках.
Напомню еще раз сцену в госпитале, встречу Альки с обожженным танкистом. Эта сцена, потрясающая нас сама по себе, имеет многоплановый смысл.
Жизнь молодых, ершистых, взрослеющих, куплена самой дорогой ценой. Они должны это не только знать умом, но и чувствовать. Так, как это почувствовал погодинский герой.
Так, как это чувствует герой другой повести, другого военного писателя. Я имею в виду Л. Н. Толстого и его рассказ "Севастополь в августе".
Вспомним юного артиллериста Володю Козельцова, необстрелянного, не видавшего еще жертв войны человека. Он тоже попадает в палату к тяжелораненым.
Раненый, которому ампутировали ногу, "лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей руки за голову и с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирал пальцами".
Козельцов выходит из палаты потрясенный.
Алька после встречи с танкистом тоже потрясен. Правда, у Альки, как мы уже обратили внимание, - опыт его поколения, опыт этой войны, страшная зима, проведенная в блокадном Ленинграде.
Напомню еще один из севастопольских рассказов Л. Н. Толстого "Севастополь в мае" - сцену падения бомбы между офицерами Михайловым и Праскухиным. Стремительно отлетающие секунды здесь как бы задерживаются, замедляются и позволяют развернуть вереницу чувств и мыслей двух людей, ожидающих смертельного взрыва.
У Р. П. Погодина в близкой ситуации при минном налете оказывается Алька. Ударяет что-то с грохотом, наваливается на него со всех сторон.
"И тьма.
В темной, беспредельно большой голове едва ощутимая, как слабый писк, прошла мысль: "Отвоевался! Нет меня..." Вслед заспешила другая, крикливая: "Как нет? Как нет? Раз я думаю... Живой я! Живой!" Мысли вытесняли друг друга, толкались, как пузыри на воде, и шипели, и спорили, и плевались помимо его воли. "Если живой, то весь израненный... Если израненный - было бы больно... А ну шевельнись, шевельнись...""
У Л. Н. Толстого - более обстоятельная передача цепочки мыслей героев, переживающих взрыв бомбы. Р. П. Погодин остается и здесь верен своей лаконичной манере. Но принцип изображения вихря чувств, мыслей, образов сходен с толстовским.
Это тот принцип, о котором в связи с психологизмом Л. Н. Толстого по поводу сцены с Михайловым и Праскухиным писал Н. Г. Чернышевский:
"Внимание... более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других... как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями..."*
_______________