Именно Гориков, а не кто другой задал майору задачу про рядового Звягина.
Письмо, написанное этим солдатом министру обороны чуть ли не в первую же неделю после прибытия пополнения в роту, сильно озадачило Турбанова. По наивности, а скорее, по незнанию Звягин вряд ли мог предполагать, что о письме конечно же узнает командир роты. Насчет ответа надо было подумать. И вот ответ...
- Как, Звягин, первая смена? - спокойно, как можно обыденнее спросил майор. - Как первый час?
- Целая вечность, товарищ майор... - тихо проговорил Андрей.
"Это хорошо, что не бодрится... Бодрячки на этот пост не нужны", подумал Турбанов и пошел к выходу проверять караул.
Андрей вытянул занемевшие ноги, которые покалывало тысячами иголок, тяжело облокотился на стол, прикрыл глаза: оранжевые круги перекатывались, перемещались, меняли очертания и превращались в венки, нескончаемо выплывавшие из бесконечной и кромешной, как пропасть, темноты.
Тюльпаны, незабудки, подснежники, ветки сирени переплетались в гирлянды, и среди этого фантастического соцветья проглядывали руки морщинистые, узловатые, в прожилках, тонкие и изящные со стрельчатыми ноготками маникюра, маленькие, пухлые, словно перетянутые в запястье ниткой, - руки, бережно кладущие и поправляющие цветы, парящие, снующие над ними.
Из множества лиц, как в наведенном до полной резкости объективе, вдруг выявилось лицо с таким выражением боли, со стиснутыми, сдавившими вскрик губами, что начинало казаться, будто человек этот видел нечто страшное, роковое, совершенно недоступное, невидимое тебе.
Сотни, тысячи крохотных вечных огней отраженно светились в сотнях, тысячах глаз.
Немыслимо далеким представлялся ему теперь день Девятого мая, когда он встретил в парке Настю с портретом солдата на ватманском листе, - таким далеким, словно до сегодняшнего Девятого мая прошло много-много лет. Но странно - то прошлогоднее и нынешнее утро как бы слились, вобрали в себя пространство времени, и Андрею начинало казаться, будто в караул у Вечного огня он поставлен с тех пор, как помнит себя солдатом. Значит, вот какую тайну хранили, не могли передать на словах Матюшин и Сарычев!..
"Может быть, она в парке, опять с портретом?" - начал рассуждать он, теряясь в догадках. Но Кузьмич-то должен прийти обязательно.
И тут Андрей подумал о том, что Настя могла появиться здесь с Кузьмичом не в первую, а во вторую смену караула. В самом деле, почему с утра, а не позже, не после обеда, не к вечеру? "Значит, я могу их вообще не увидеть?" - совсем потерялся он.
В дверях бряцнули карабины - это вернулась с поста вторая смена.
В комнату, пригнувшись, ввалился Патешонков, тяжело опустился на табурет, снял фуражку, вытер платком лоб. Почему он такой бледный? В лице ни кровинки, влажные волосы перепутались на лбу.
- Послушай, Андрей, я, кажется, видел твоих, - сказал он, все еще куда-то вглядываясь, прищурив утратившие былую лукавость глаза.
- Не может быть! Когда?
- По-моему, они, - устало прикрывая веки, проговорил Патешонков. Вышли из ворот... наперерез делегации. Старик в помятом пиджачке... Такого вокзального вида. В кепке. Ветром качает, но ничего еще, держится, молодец. Он нес подснежники... Нет, кажется, незабудки... В общем, наверно, твой. И девушка с ним...
Будто кипятком плеснуло в лицо Андрею.
- Да брось ты...
- Чего брось... В длинной такой юбке... Как королева. И огромный букет тюльпанов...
- Длинной? - переспросил Андрей.
- Да при чем тут юбка? - возмутился Патешонков. - Представляешь, ситуация? Им бы пять минут переждать, пока пройдет делегация, а они напрямик. А им наперерез, как торпеда, милиционер: "Как вы смеете? Вы что, не видите?" И девушку берет так - за локоть... А она - ноль внимания. Спокойно отвела руку - и на ступеньки. Мы, говорит, не к вам пришли, а к нему. И показывает на Вечный огонь... И старика за собой. Пока венок не поднесли, они все стояли. Они ведь?
- Нет, не они, - совершенно уверенный в том, что это были не Настя и не Кузьмич, ответил Андрей.
- Пойдем подышим! - предложил Патешонков. Спросив у лейтенанта разрешения, они вышли на пять минут из караулки.
Весь Александровский сад обтекала говорливая человеческая река. Она начиналась у Кутафьей башни, водопадом перекатывалась вниз, по ступеням каменной лестницы, изгибаясь, текла по липовой аллее к Боровицким воротам, затем круто поворачивала обратно и уже медленнее шевелилась под высоким и отвесным берегом - Кремлевской стеной. К Вечному огню шли, наверное, тысячи, а может, миллионы людей. То двигаясь, то замирая, новая приливная волна могла достичь устья - там, возле могилы Неизвестного солдата, - не раньше чем через три-четыре часа. Три-четыре часа нужно было простоять в очереди к Вечному огню.
И все терпеливо ждали, и еще сотни людей, кому не удалось пристроиться в очередь, впились руками в железную решетку ограды.
"Где же Кузьмич? Где Настя?" - все сильнее охватываемый беспокойством, поглядывал на толпу Андрей. Заметить, узнать их в этой бесконечной человеческой реке было невозможно.
20
А Кузьмич в это время лежал в сумрачной, затененной шторами больничной палате; только-только, как он любил подшучивать сам над собой, "была отбита очередная атака противника" - разбитые ампулы валялись на столе, как отстрелянные пулеметные гильзы, противник отступал, вместе с ним отступала от сердца боль. Только надолго ли? Перебирая в памяти подробности последнего часа: суматошное мелькание белых халатов, резкий нашатырный запах лекарств, ватную слабость во всем теле, растерянно склоненное над ним жаркое лицо Насти, - Кузьмич мучительно припоминал что-то важное, о чем нельзя было забыть. Ах да, ему привиделась - к чему бы это? девяностолетняя Кривая Авдотья, как ее по-уличному звали в деревне. Вот тебе раз, и не что-нибудь, а похороны. Да-да! Она ж всего два дня хворала, а потом попросила себя обрядить. Сыновей, дочерей, внуков понаехало - уж больно они любили старуху, видать, каждому из них успела сделать добро.
- Не плачьте, дети вы мои! - сказала им Дуня. - Лучше почаще на могилку приходите. Вот когда ходить ко мне перестанете, тогда я совсем умру. А так - вон сколько мне еще жить: дети будут приходить, потом внуки, а за внуками, глядишь, и правнуки наведаются, свои цветочки посадят... Ходите, ходите на могилку мою...
Много родных вокруг Дуни стояло, так много, что и сейчас Кузьмич видел - между взрослыми, как опята на пнях, уже правнучата светлыми головками отовсюду выглядывали.
А у Кузьмича вон как обернулось - ни сын его, ни он сына.
Он давно покорился беде, смирился с тем, что война убила Николая - она убила многих, и чужие, незнакомые люди, обладатели таких же похоронок, словно делили с ним заочно его несчастье, но чем ближе подступала старость, тем больше тревожило Кузьмича другое - он не видел могилы сына, не знал точно, как и где тот погиб, и от этой неизвестности страдал тем сильнее, чем дальше отступал по времени от даты, обозначенной на похоронке.
Теперь и не помнил Кузьмич, какие житейские дела-заботы привели его на улицу Горького. Только остановила его непролазная, во всю длину тротуара куда ни ткнись - толпа. Похоже, так здесь бывало, когда героев встречали то папанинцев, то чкаловцев... Космонавтов приветствовали и чествовали теперь на другом, новом пути в столицу - на Ленинском проспекте. А улица Горького осталась в стороне, как старая дорога.
Но странным показался Кузьмичу народ, терпеливо кого-то поджидавший. Ни песен, ни флагов, ни привычного веселья. Мрачный стоял народ и молчаливый, как на похоронах.
Кузьмич втиснулся в толпу, и ему стало не по себе: "Что такое?" И вправду хоронили кого-то. Женщины утирали глаза, и вся темная, сумрачная толпа мелькала платками. Мужчины стояли хмурые, насупленные.
И тут Кузьмич услышал, как со стороны Белорусского вокзала медленной волной потекла музыка.
Он протиснулся ближе к тротуару, глянул влево и застыл: по живому людскому ущелью плыл, не ехал, а именно плыл бронетранспортер с прицепленным к нему артиллерийским лафетом, затянутым в кумач и креп. На лафете стоял красный гроб, увитый оранжево-черной гвардейской лентой.
- Это кого же хоронят? - спросил Кузьмич соседа, снявшего шапку.
- Солдата, - глухо произнес мужчина.
- Генералы за ним... Это что ж за солдат? - удивился Кузьмич.
- Тише вы!.. - укоризненно покачала головой женщина в черном платке.
А бронетранспортер приближался, и теперь, казалось, не музыка, а рыдания и стоны сопровождают эту невиданную процессию.
- Фамилия-то его как? - опять обернулся Кузьмич к соседу, но тот не услышал, ничего нельзя было услышать в том рыдающем марше.
- Он совсем неизвестный! - объяснил парень в плащике. - Неизвестный солдат... Его под Крюковом из могилы подняли... Везут к Кремлевской стене.
- Под Крюковом? - переспросил Кузьмич. - И совсем не знают фамилии?
Неясная догадка обожгла его.
"Под Крюковом... Под Крюковом..." - застучало в висках, и толчками крови, прихлынувшей к голове, стала возвращать память в тот страшный день известия о Николае, когда невидящими глазами Кузьмич читал-перечитывал последнее письмо, где смутно, намеками были очерчены координаты последнего местонахождения сына: "поющие деревья", береза и дуб - только они с Николаем знали, где растет их тайна. "Поющие деревья" - это же под Крюковом. Между Красной Поляной и Крюковом...
Вот тогда-то, на улице Горького, он подумал о невозможном, о том, что в красном гробу на лафете везут его Николая. А почему бы и нет! Эх, жаль, что не дожила до этого часа мать!..