Смутным, как закатное солнце, багровым пятном проплыл перед ним гроб, мелькнули мальчишеские лица солдат почетного караула... Кто-то осторожно тронул за локоть, потянул в сторону.
- Нельзя, папаша, вернитесь на тротуар... Кузьмич на мгновение оробел и уже было попятился, но взял себя в руки, возразил твердо:
- Я пойду за гробом, вы не имеете права... Мой сын тоже погиб под Москвой...
Рука отпустила.
Примеривая к остальным шаг, Кузьмич успокоенно пристроился сзади колонны - сердцу было так больно, словно оно лежало между оглушительно бьющими медными тарелками оркестра.
...Опять почувствовав сбивчивые, возбужденные лекарством толчки в груди ("Ишь ты, сердце водит, как рыба на берегу жабрами!"), Кузьмич повернулся на правый бок и, глядя в голубеющую между шторами щель, заставил себя представить этот день с самого начала таким, каким бы он был, не окажись Кузьмич в больнице.
Это утро наступало раз в году, и, утомленный долгим, тягостным его ожиданием, довольный, что снова перехитрил костлявую с косою на плече и дотянул-таки до заветного срока, не сдался, Кузьмич, еще лежа в постели, ловил, подкарауливал в синеющем окне первый проблеск солнца, а потом, сбросив одеяло и сунув озябшие ноги в стоптанные шлепанцы, смаковал каждую минуту, каждый час новой, опять подаренной благосклонной судьбою майской зари.
Вглядываясь в мутное, треснутое посредине круглое зеркальце, он подмигивал сам себе, хмуро щупал щеки и старательно брился припасенным для такого случая непременно новым лезвием, ставил на плиту чайник, бросал в стакан щепотку чаю, пару кусков сахару и из деревянного ящичка, приделанного к подоконнику со стороны улицы - он называл этот ящичек торбой, - доставал хлеб и масло. Завтрак был обычный, будничный, но, сметая с клеенки на ладонь крошки, Кузьмич думал о том, что обед устроит, пожалуй, повеселее. Из потертого, разлохмаченного по краям очечника он высыпал на стол мелочь и прикидывал свой "бюджет" - все, что скопил к желанному дню, урывая от пенсии. Эти сложенные один с другим рубли и скудной чешуей блестевшие на клеенке гривенники никаких пиршеств не обещали, и Кузьмич уже точно, по опыту прошлых лет, знал, сколько отпустит на сегодняшний день средств из весьма скромного своего "бюджета". Если не подорожали цветы пятьдесят копеек на букетик подснежников. Рубль с мелочью - на "чекушку". А вот это - Насте на шоколадку.
Вполне удовлетворенный немудреными своими расчетами, Кузьмич натягивал пиджак, брал щетку и выходил на лестничную площадку почиститься. Он помнил выходной бостоновый костюм еще совсем новым, темно-синим. "Да и я, пожалуй, не новее, по Сеньке и шапка", - думал Кузьмич, тщетно пытаясь оттереть застарелые рыжие пятна. В химчистку нести костюм давно уже стеснялся.
Странно, Кузьмич не помнил, чтобы когда-нибудь в это утро шел дождь. На зеленых и влажных от распиравшего их сока тополях невидимо вызванивали воробьи. Он помнил точно: деревья дружно выбрасывали первые листья именно к этому дню. Значит, все повторялось. И Кузьмич начинал сомневаться, действительно ли прошел год, может быть, всего лишь ночь мелькнула между двумя схожими, как близнецы, рассветами?
В такие минуты Кузьмич предавался философским рассуждениям о времени. Что же это - время, как его пощупать? Нет, это не подрагивающий бег часовой стрелки - хитрую игрушку человек придумал для собственного обмана. Часы, они и есть часы: износились или стукнул ты их - глядь, и перестали тикать. А времени что до этого? Время дальше идет. Да и что значит идет? Оно живет. Живет вот в тополе, который, кажется, еще вчера был хилым, в одну ветку подростком, а сейчас вымахал чуть ли не до третьего этажа. Живет в самом человеке, иначе почему бы ему помнить то, что давным-давно прошло. Нет, стрелка на циферблате - как белка в колесе. А время, истинное время показывает жизнь - в росте ли дерева, в судьбе ли человека. Жизнь - вот что такое время. И если жизнь - пустота, значит, никакого в тебе времени, даже если выпало тебе увидеть на веку сто зим и сто весен...
В это утро первым делом Кузьмич отправлялся на рынок. Он неторопливо проходил между прилавками, приценивался, хотя знал, что ничего не купит. Просто любопытно было, что почем. И опять удивлялся ощущению, что видел все это будто вчера: и зеленые вороха ранней петрушки, и пыльные увесистые клубни картофеля, и надтреснутые гранаты с ядреными, как шарикоподшипники, зернами, и пряно-ароматные желтые пирамиды нездешних груш и яблок. С грустью ощупывая в кармане свой старый очечник с "бюджетом", Кузьмич круто сворачивал в сторону, к тому, за чем пришел.
Весь этот угол рынка благоухал, как сад. Соперничая в красоте, здесь отовсюду глядели цветы. Они тянулись изо всех сил, стараясь броситься в глаза, - пионы, тюльпаны, гвоздики и еще какие-то причудливые, в завитушках, названия которых Кузьмич не знал.
Кузьмич досадливо пощупывал очечник и все ходил по рядам, искал свои любимые подснежники.
В прошлый раз нежные-нежные и хрупкие, вот-вот растают, букетики он увидел в самом конце прилавка и встал за высоким парнем.
Очередь подвигалась быстро, но так же быстро исчезали из корзины голубые букетики. Кузьмич с тревогой прикинул, что ему уже не достанется.
- Я забираю остальное! - пробасил парень и сгреб оставшиеся подснежники в портфель.
- Послушай, сынок, - заискивающе попросил Кузьмич, протягивая зажатую в кулаке мелочь. - Уступи букетик...
Парень обернулся, с усмешкой глянул сверху вниз:
- А тебе-то зачем цветы? Глянь на себя, ты же сам как одуванчик!
И, хлопнув Кузьмича по плечу, расхохотался.
Кузьмич еще с полчаса побродил по рынку - подснежников больше нигде не было - и вернулся к тюльпанам, хотя "бюджет" не позволял такую роскошь - до очередной пенсии ждать еще было долго. Но и явиться туда без цветов он не мог.
Держа цветы в вытянутой руке, как свечи, словно прикрывая их от ветра, Кузьмич торопился к выходу.
...До Александровского сада можно было ехать двумя путями. Но он привык к троллейбусу, который довозил до Большого театра. Даже в ранний час здесь всегда было многолюдно, и больше всего народу толпилось в скверике, буйно поросшем сиренью. Кузьмич останавливался в сторонке, доставал сигарету - здесь особенно остро чувствовалось повторение прошлогоднего утра.
"Ишь ты, где война назначила свидания!" - всякий раз не переставал удивляться Кузьмич.
Постояв на "своей остановке", покурив, как бы приготовившись к главному, Кузьмич сворачивал на проспект Маркса.
За узорной решеткой чугунной ограды, словно составленной из древних копий, зеленел, распускался цветами Александровский сад. Но с некоторых пор ничто его так не оживляло, как сияющий и днем и ночью над мраморным уступом огонек. Это зыбкое, дрожащее даже в безветрие пламя Кузьмич замечал, выхватывая взглядом, еще шагов за сто и шел на него, ничего уже не видя вокруг, как загипнотизированный. Он шел на огонь, который его притягивал, радужно мельтешил в глазах, озаряя самые дальние закоулки памяти.
Снова ладонь Кузьмича теплела от маленькой ручонки, как будто он держал в ладони копошащегося острыми коготками птенчика. Да, он вновь шел со своим маленьким семилетним Колькой. Куда, зачем? Кажется, на демонстрацию.
Почему чаще всего он вспоминает сына именно маленьким - в матроске и бескозырке с лентой "Герой"? Почему Колька является Кузьмичу ощущением теплой ладошки, зажатой в руке, словно птенчик?
Так, словно бы вместе с сыном, Кузьмич поднимался по ступеням, не замечая, не считая их, пока взгляд не обжигался о пламя, которое металось возле ног, билось, всплескивалось над раскаленной бронзовой звездой. Кузьмич наклонялся и опускал на мрамор свой букетик.
Его цветы, такие свеже-синие на рынке, казались ему увядшими, измученными. Быть может, потому что рядом уже пламенели огнисто-пурпурные тюльпаны.
А может, и правда он лежал под этой мраморной плитой, его Колька?
Когда он его увидел? Тогда или сейчас? Колька, его Колька стоял перед ним.
Он возник из пламени и как будто брезжил - в сером парадном мундире, в хромовых, до блеска начищенных сапогах. С краснопогонного плеча свисали серебряные аксельбанты, из-под козырька под смоляными бровями смородинно чернели родные глаза. Острый Колькин подбородок был чуть приподнят над ослепительно белым воротником рубашки с галстуком, правая рука, затянутая в перчатку, придерживала карабин с лучисто сияющим штыком.
- Коля, - позвал Кузьмич, - Коля...
Но солдат, стоявший все так же неподвижно, не выказывал никакого желания отозваться, он не повел и бровью, и тут Кузьмич увидел, что это совсем не Колька, а тот парень, что год назад приходил к Насте, когда они жили в старом доме.
Зеленый дым заклубился над мраморной нишей, обволакивая огонь... Чем-то расплавленным обожгло сердце.
- Врача! Дежурного врача, скорее! - испуганным голосом позвал кто-то.
21
В последнюю, назначенную в почетный караул у могилы Неизвестного солдата смену Андрей заступил ровно в двадцать ноль-ноль. Солнце еще переливалось через крыши самых высоких домов, золотисто оплавляя окна, но в низине Александровского сада от Деревьев и кустов уже ложились на асфальт густые сиреневые тени. Вечерело быстро, и с каждой минутой, казалось, все ярче разгоралось пламя над бронзовой звездой, все резче обозначался круг багрового, вздрагивающего света, и в этот священный, как бы очерченный безымянной славой и безымянным подвигом круг вступали все новые и новые люди.
Андрей уже не ждал ни Кузьмича, ни Насти. Но, совсем отчаявшись их увидеть, он все же ловил беспокойным взглядом незнакомые лица, чувствуя, как незримым током что-то начинает соединять его с бесконечной, медленно текущей мимо Вечного огня людской рекой.
Теперь он отчетливо различал почти каждого, кто подходил к могиле, он словно бы очнулся от оглушительного потрясения первой смены и, неотрывно вглядываясь в живой молчаливый поток, пытался понять, пробовал угадать, кто к кому пришел.
Вот эта старушка в черном платке... Загородилась рукой от света и словно переломилась - с поклоном положила ветку сирени, перекрестилась. Кого она видит застывшим взглядом в прокаленном свечении пламени? Сына? Мужа? Кто воскрес перед ней сейчас, в эту минуту?
Но, как бы ни напрягал воображение, как бы ни возбуждал фантазию, Андрей не мог видеть то, что видела старая женщина.
А затухающая ее память вдруг вызвала сейчас мальчишку - худого, узкоплечего, стриженого. Лямка вещевого мешка так сдавила, сдвинула воротник рубашки, что ей самой сделалось больно. "До свидания, мама... Ну что ты, мам! Они же только в кино страшные". И все улыбался, и все махал в окно теплушки. И с вокзала шла успокоенно, пока не остановил плакат: наш солдат - в каске, в шинели, огромный, во весь лист, - замахивается гранатой на фашистский танк. "А как же мой-то, худенький, совсем мальчонка, против такой громадины?" Так и не видела его в военном...
- Сынок! - промолвила старушка. - Сынок...
Ее подтолкнуло, увлекло потоком...
А эта не совсем еще старая. Волосы красит. Зачем? Все равно видно, что седые... Как снег весной - сверху уже пыльный, темный, а внизу еще белый. Распахнула пальто, как будто от Вечного огня жарко... Вот это тюльпаны! Где она только выбрала такие?! Сочные, красные, целая охапка... Кому эти цветы?
Андрей не мог знать, что она сейчас была далеко отсюда и виделся ей тот далекий, довоенный день. Почему они оказались за городом всем классом? В голубых сумерках сидели у костра и пели только что слетевшую с пластинки "Катюшу". И вдруг он первым заметил: "Смотрите, смотрите, воздушный шар!" Высоко в розоватом небе висел неподвижно круглый и светлый, как луна, рядом с настоящей луной, воздушный шар. И они побежали под ним, думали, что спустится. Потом шар исчез, и они очутились в сирени. В такой пахучей, что кружилась голова. И он нежно, руками, пахнущими сиренью, взял ее за плечи... А потом - это уже, кажется, предпоследний год войны... Да, предпоследний. Но тогда еще никто не знал, что предпоследний. В новеньких, золотых лейтенантских погонах он заехал из госпиталя всего на полсуток. И они пошли на новый фильм "В шесть часов вечера после войны". Там после победы все встречались на мосту возле Кремля. "Давай и мы, - сказал он, - в шесть часов вечера после войны, на этом мосту!.."