В некоторой галактике, в малом спиральном витке, а именно в том, в котором мы живем, не далеко, не близко от звезды, широко известной в узких кругах как «Солнце», взорвалась (а по-ученому говоря — «стала новой») некая другая звезда. Она засверкает на небосводе Марса через тройку преисполненную (729) лет, а на небосводе земном — через тысячу триста семьдесят лет, что, как вы и сами прекрасно понимаете, одно и то же. Старики отметили пароксизмальную пертурбацию как полезную для поучения подрастающего поколения, не оставляя оживленного обсуждения поэтических проблем парадоксального произведения, портретирующего приснопамятную пульверизацию пятой планеты.
Отметили они и отбытие «Чемпиона», без особых, правда, комментариев. За чужим детенышем, отправленным на корабле, продолжали присматривать, но не более того — только после ожидания сможет принести плоды огрокивание результата. Оставшиеся на Марсе люди вели борьбу со средой, смертельно для них опасной (стоит ради справедливости заметить, что в Свободной Стране Антарктике условия жизни еще труднее). Болезнь, называемая иногда «тоской по дому», заставила одного человека развоплотиться. Старики взлелеяли израненную душу, а затем направили ее по месту принадлежности для прохождения дальнейшего исцеления. Не считая этого прискорбного эпизода, марсиане в дела землян не вмешивались.
Для людей взрыв звезды прошел незамеченным — в те времена возможности земных астрономов были еще ограничены скоростью света. Прилетевший с Марса человек стал сенсацией, но ненадолго. В Сенате Федерации лидер меньшинства призвал «смело, по-новому» подойти к проблемам перенаселения и недоедания в Юго-Восточной Азии, в частности для начала увеличить пособия семьям, имеющим пять и более детей. Миссис Б. С. Сучке возбудила гражданское дело против городского совета Лос-Анджелеса, пять дней атмосферной инверсии безвременно свели в могилу ее любимого пуделя Пиделя. Синтия Дачесс объявила о своем намерении произвести на свет Идеального Младенца при содействии научным образом подобранных донора и вынашивающей матери. В настоящее время эксперты рассчитывают момент зачатия, долженствующий с гарантией обеспечить чудо-ребенку равно гениальные способности буквально во всех искусствах — от музыки и живописи до управления государством. Кормление грудью (с помощью, естественно, гормональной терапии) будущая мать отважно брала на себя. С разрешения (а точнее, по настоянию) Синтии интервью, посвященное, в основном, психологическим преимуществам естественного вскармливания младенцев, иллюстрировали снимки, наглядно демонстрировавшие высокую — и обширную — ее одаренность по этой части (этим частям).
Верховный епископ Дигби заклеймил честолюбивую девицу как Вавилонскую блудницу и строго запретил всем фостеритам (-ткам) принимать участие в осуществлении ее проекта. «Я не имею счастья быть знакомой с мисс Дачесс, — сказала Алиса Дуглас, — но этой женщиной просто нельзя не восхищаться. Ее отважное начинание должно вдохновить всех матерей, где бы они ни жили».
Джубал повесил журнальный снимок будущей матери будущего величайшего гения всех времен и народов у себя на кухне — и уже через день беззлобно хихикал, глядя на голую, начисто отмытую от клея стенку. Последнее время жизнь не давала ему особых поводов для хиханек и хаханек. Прошла неделя, сенсация подвыдохлась, репортеры от Человека с Марса отстали, но тысячи людей и не думали о нем забывать. Дуглас сделал все возможное, чтобы обеспечить своему «работодателю» спокойствие — наряды СС патрулировали маленькую усадьбу в Поконах снаружи, машина СС, непрерывно висевшая над ней, давала от ворот поворот всем непрошеным воздушным гостям. Присутствие охраны доводило Джубала до белого каления, но деваться было некуда.
Секретарская служба — пришлось воспользоваться и таковой — отказывала в предоставлении телефонной связи всем, кроме лиц из коротенького, составленного Харшоу списка; кроме того, домашний телефон по большей части стоял на автоответчике.
Но вот от почты спасения не было.
Джубал решил, что Майклу пора бы и поработать; пусть для начала займется хоть собственной своей корреспонденцией.
— А ты, Джилл, ему поможешь. Только не лезьте с каждой идиотской бумажкой ко мне — у меня самого таких по горло.
Из хорошей вроде бы идеи ничего не вышло — письма шли лавиной, а Джилл не знала, что с ними делать.
Попросту рассортировать — и то вспотеешь кувыркаться. Джубал позвонил сперва местному почтмейстеру (по нулям), а затем Брэдли (и получил предложение «поуменьшить поток»). Но в дальнейшем почта Майка поступала рассортированной на первый, второй, третий и четвертый классы{59}, а почта для всех остальных — в отдельном мешке. Второй и третий классы безо всякой задержки отправлялись на теплоизоляцию овощного погреба.
Вскоре появилась опасность остаться вообще без погреба, с одной теплоизоляцией, и Джубал велел Дюку использовать подобную корреспонденцию для укрепления канав от эрозии.
С четвертым классом возникли трудности. Одна из посылок взорвалась на почте, разнесла в клочья кучу объявлений «Разыскивается полицией» и табличку «Обращайтесь в соседнее окошко», — по счастью, почтмейстер очень вовремя удалился попить кофе, а его помощница, пожилая дама с больными почками, — в туалет. Джубал решил уже было вызвать для проверки посылок взвод саперов.
Обошлось и без этого — Майк прекрасно определял, в каком из пакетов есть «неправильность», даже к нему и не прикасаясь. С этого времени весь четвертый класс вываливали у ворот. Майк просматривал кучу с почтительного расстояния и «исчезал» из нее опасные свертки, после чего Ларри кидал все остальное в грузовичок и вез домой.
Содержимым посылок Майкл не интересовался, но зато очень любил их распечатывать. Дары, не нужные никому из «семейства», шли прямо на помойку. Сюда же отправлялось и все съестное, Джубал совсем не был уверен, что Майкл понимает «неправильность» ядов — однажды тот выпил ядовитый фотораствор, оставленный Дюком в холодильнике, и только скромно пожаловался, что у «охлажденного чая» был не очень приятный вкус.
Джубал разрешил Джилл оставлять все что угодно, но при этом ни в коем случае: а) ни за что не платить; в) не посылать никаких благодарностей; с) ничего не возвращать — что бы там ни писалось в сопроводительных посланиях. Иногда в пакетах оказывались подарки, но чаще — разнообразные, никем не заказанные товары. По мнению Джубала и в том и в другом случае вся эта непрошеная хурда-мурда присылалась с единственной целью — попользоваться именем Человека с Марса, а потому никаких благодарностей не заслуживала.
Единственное, но очень важное исключение: всю живность Джубал посоветовал возвращать назад — разве что Джилл возьмет на себя уход и кормежку, а также будет следить, чтобы оная живность, способная сверзиться в бассейн, туда не сверзилась.
Хуже всего было с первым классом. Проглядев бушель, или около того, писем, Джубал установил для них следующую классификацию:
A. Просьбы — на борьбу с эрозией.
Б. Угрозы. Не отвечать, но и не выкидывать. При повторных угрозах — передавать СС.
B. Деловые предложения — пересылать Дугласу.
Г. Бредовые письма. Что посмешнее — пускать по рукам, остальные — на борьбу с эрозией.
Д. Дружественные письма. Если приложен конверт с маркой и обратным адресом — отвечать, используя стандартный бланк за подписью Джилл. (Письма, подписанные Человеком с Марса, представляли собой некоторую ценность и могли увеличить поток никому не нужной макулатуры.)
Е. Письма дремучего характера — передавать Джубалу (который заключил сам с собой пари, что ни одно из них не будет содержать ни малейших следов литературного таланта и новизны) для употребления по назначению (в помойку).
Ж. Брачные предложения — и предложения менее формального характера. Откладывать.
3. Письма из научных и образовательных учреждений — см. параграф Е. Отвечая, использовать бланк с объяснением, что Человек с Марса не доступен ни для каких целей. Если Джилл покажется, что в каком-то конкретном случае грубо отшивать корреспондента неудобно, — передавать Джубалу.
И. Письма от знакомых Майка, скажем — от членов команды «Чемпиона» или от президента Соединенных Штатов. Если Майкл хочет — пусть отвечает; поучиться владеть пером дело весьма полезное, а научиться искусству человеческих отношений — и тем паче. (Если нужен совет — пусть не стесняется.)
Систематика — великая вещь; к вящему своему удивлению, Джилл обнаружила, что для сортировки суточной почты вполне хватает одного часа, отвечала же она буквально на несколько писем в день, а Майкл — хорошо если на одно. Первые четыре категории продолжали оставаться обширными, категория Ж, бывшая в самом начале, после телерепортажа из Дворца, очень большой, быстро усохла до тоненькой струйки. Джубал особо предупредил Джилл, что, хотя Майкл не должен отвечать на письма незнакомых людей, вся почта, адресованная ему, ему же и принадлежит.
На третий день после введения системы Джилл негодующе ворвалась к Джубалу в кабинет и выложила на стол какие-то бумажки. Леди и прочие особы женского пола (плюс заблудшие особы пола мужского), поставлявшие письма категории Ж, прикладывали обычно снимки со своим (хотя кто их там проверит, чьим именно) изображением. Некоторые из этих фотошедевров оставляли очень мало простора для догадок и фантазий.
В данном конкретном случае воображению и вообще делать было нечего — зато оно весьма стимулировалось к созданию других, еще более интересных картин.
— Вот, полюбуйтесь, — почти прошипела Джилл. — Ну и что ты на это скажешь?
Джубал пробежал письмо глазами.
— Да, девушка знает, чего она хочет. А что сказал Майк?
— Майк эту гадость не видел.
Джубал еще раз взглянул на снимок.
— В молодости мы говорили про таких — «все на месте». Ну что ж, пол ее, слава богу, сомнений не вызывает, да и высокий жизненный тонус — тоже. Только чего ты мне-то ее показываешь? Я и получше видел.
— Такого случая твои инструкции не предусматривали. Письмо — кошмар, ну а уж картинка — просто омерзительная. Так что, порвать и выкинуть?
— А что было на конверте?
— Ничего, только адрес и обратный адрес.
— И какой же, позвольте вас спросить, это был адрес?
— Чего? Мистеру Валентайну Майклу Смиту, Человеку с…
— Действительно? В таком случае это письмо прислано не тебе.
— Еще бы, какие тут могут быть…
— Слушай, давай-ка разберемся с этим раз и навсегда. Ты Майку не мамаша и не дуэнья. Если он хочет читать всю эту макулатуру — за ради бога, и никто не вправе ему помешать.
— Ну да, он почти все и читает. Но зачем же ему смотреть на такую похабщину? Он же такой невинный!
— Действительно? Не помню, сколько там человек успел он угробить?
Джилл закусила губу и опустила глаза.
— Похабщина! Мерзость! Да ты бы лучше втолковала ему, что наше общество относится к убийствам, ну, скажем, неодобрительно. Иначе, выходя в люди, он будет привлекать к себе слишком много внимания.
— Ну… не думаю, чтобы он так уж рвался «выходить в люди».
— А вот я намерен выпихнуть твоего красавчика из гнезда, как только он чуть-чуть научится трепыхать крылышками. Я не позволю, чтобы он год за годом жил взаперти, словно слабоумное дитятко. Да я и не мог бы этого позволить — Майк переживет меня на много и много лет. Но в чем-то ты права; он действительно невинен. Послушайте, медицинская сестричка, вы видели когда-нибудь Пастеровскую стерильную лабораторию?
— Только читала.
— Самые здоровые в мире животные — только вот они не могут выйти наружу, сразу заболеют и сдохнут. Пойми, девочка, Майк должен познакомиться с такой вот и какой угодно еще похабщиной, только тогда он приобретет иммунитет. За хвост человека не удержишь — когда-нибудь он встретит эту девицу или ее духовных, с позволения сказать, сестричек, а имя им — легион. Кой хрен, такая знаменитость, да еще с такой внешностью — он может только и делать, что скакать из кровати в кровать. Как было уже замечено, за хвост ты Майка не удержишь. И я не удержу — тут во всем его воля. Более того, я бы и не захотел его удерживать, хотя, конечно же, перспектива была бы глупой до предела — одни и те же экзерсисы снова и снова, и так всю жизнь. Или ты так не думаешь?
— Я… — Джилл покраснела и смешалась.
— Возможно, тебе они и не покажутся однообразными, так или иначе — не мое это дело. Но если ты не хочешь, чтобы Майка заваливала каждая баба, которая сумеет остаться с ним один на один, — не бери на себя неблагодарную роль цензора. Письма, вроде этого, научат его малость остерегаться. Кинь эти бумажки вместе с остальными, будут у Майка вопросы — ответь, только постарайся не краснеть до свекольного цвета.
— Знаешь, начальничек, ты своей логичностью кого хочешь достанешь.
— Да, логика в диспуте — прием грубый и нечестный.
— Ну а потом, когда Майк посмотрит эту похабень, я ее все-таки порву!
— Да что ты, как можно!
— Почему? Она что, тебе понадобилась.
— Господь упаси и помилуй! А вот Дюк — он такие картинки коллекционирует. Так что, если Майку она ни к чему, — пусть отдаст Дюку.
— Дюк собирает такую гадость? Ну никак бы не подумала, такой вроде бы приличный парень.
— И не «вроде бы», а на самом деле.
— Но… нет, чего-то я тут не понимаю.
— И не поймешь, — вздохнул Джубал, — объясняй я тебе хоть до вечера. Милая моя, разнополые существа нашей породы просто не способны прийти ко взаимопониманию по поводу некоторых аспектов половой жизни. Иногда, очень редко, особо одаренным личностям удается эти аспекты огрокать, но слова тут абсолютно бесполезны, Ты просто прими как данность: Дюк — истинный рыцарь, и в то же время эта картинка ему понравится.
— Но сама я Дюку ее не дам — еще что-нибудь подумает.
— Бояка. И что там еще хорошенького пишут?
— Да ничего, обычная бодяга. Кто-то там хочет, чтобы Майк одобрил какой-то там товар, кто-то желает торговать какой-то «официально подтвержденной Человеком-с-Марса» хренью; нашелся даже один тип, возжелавший получить пятилетнюю монополию на имя, бесплатно, — и чтобы Майк к тому же финансировал дело.
— Вот что значит цельность натуры! Нужно ответить, что идея очень привлекательная, это помогло бы Майку уменьшить потери от налогов, — ну и спросить, в каком объеме предусмотрено финансирование.
— Ты что, серьезно?
— Нет, а то ведь воспылавший надеждами жулик заявится сюда самолично, со всеми своими чадами и домочадцами. Но зато у меня появилась идея рассказа. К ноге!
Майкла фотография заинтересовала. Он грокал (теоретически) символическое значение такого письма и такой к нему иллюстрации, а потому изучал «омерзительную бабу» с не меньшим восторгом, чем самую красивую бабочку. Бабочки и женщины вызывали у Майкла колоссальный интерес, да и весь остальной грокающий мир тоже, мир его завораживал, Майкл хотел испить его во всей возможной полноте, огрокать его до предела.
Майкл понимал механические и биологические процессы, предлагавшиеся ему в этом и подобном письмах, Майкл настолько удивлялся, почему каким-то чужакам потребовалась его помощь в оплодотворении яиц? Он знал (но еще не огрокал), что земной народ превратил эту простую жизненную необходимость в ритуал, во «взращивание близости», отчасти сходное с ритуалом воды.
Ему очень хотелось все это огрокать.
Но он совсем не спешил. «Спешка» огрокиванию не поддавалась. Выбор нужного времени — это он понимал, и очень хорошо, но — исключительно в марсианском смысле; нужное время наступает только после выжидания. Майкл успел уже заметить, что люди лишены полного понимания времени, а потому ждут зачастую быстрее, чем мог бы позволить себе марсианин. Он не принимал этого близко к сердцу и, чтобы приноровиться к земным своим братьям, научился ждать быстрее — местами, это выходило у Майкла настолько удачно, что посторонний наблюдатель мог бы посчитать его за непоседливого торопыгу. Эдикт Джилл — не отвечать на братские предложения, исходящие от женщин, — он принял без малейшего сопротивления, но только как ожидание; возможно, лет через сто наступит лучший момент. Через сто — не через сто, но сейчас не время, ведь брат Джилл говорит правильно.
Предложение Джилл отдать снимок Дюку тоже не вызвало никаких возражений. Майкл и сам бы так сделал — он успел уже познакомиться с достопримечательной коллекцией своего брата по воде. Не очень, правда, грокалось, почему тот сказал: «Ты на эту, вот на эту посмотри. Морда, конечно же, так себе, но зато ножки — ну, братец ты мой!» «Братец» — это понятно, нормальное, хорошее обращение, но при чем тут ноги? Ноги — они у всех ноги, ну, разве что у марсиан их три, а у здешних земных только две (что совсем не делает их калеками — напомнил себе Майкл).
Если говорить о лицах, самое красивое лицо, конечно же, у Джубала — свое лицо, не похожее ни на одно другое. А эти люди женского пола из Дюковой коллекции — у них же вообще почти нет лиц. У всех молодых женщин одно и то же лицо — и разве может быть иначе?
К лицу Джилл это не относилось, ведь она была и первой женщиной, какую Майкл увидел, и первым его женским братом по воде; он знал наперечет все поры на ее носу, все едва-едва намечающиеся морщинки в уголках ее глаз, знал и возносил им радостную хвалу. Джилл — это Джилл, случай особый, но вот понять по лицу, которая тут Энн, которая Доркас, а которая Мириам было совершенно невозможно — первое, естественно, время. Тогда Майкл различал этих девушек по размерам и окраске — и, конечно же, по голосу, ведь одинаковых голосов не бывает. Ну а в те крайне редкие, но все же случавшиеся моменты, когда все они молчали, очень помогало, что Энн такая крупная, Доркас — такая маленькая, а Мириам побольше Доркас, но заметно миниатюрнее, чем Энн, к тому же ее не спутаешь ни с кем другим — даже если Доркас и Энн отсутствуют — из-за «рыжих» волос; кстати сказать, другие вещи почти такого же цвета нельзя почему-то называть рыжими, они или красновато-коричневые, или темно-оранжевые.
Майкл уже знал, что на каждое почти понятие английский язык имеет несколько слов, а каждое почти слово имеет несколько значений. К такому постепенно привыкаешь, примерно так же, как и к одинаковости женских лиц… а потом, после ожидания, вдруг оказывается, что они совсем и не одинаковые. Теперь Майкл мог представить себе лицо Энн с такой же легкостью, как и лицо Джилл. В сущности, ведь даже яйцо обладает своим неповторимым «я», отличается ото всех остальных яиц и прошлых, и теперешних, и будущих; вот и каждая девушка имеет — потенциально — свое лицо, сколь бы ни были малы различия между ними сейчас.
Майкл отдал снимок и был очень рад радости Дюка. Сам он не лишал себя ровно ничем, ведь это настолько просто — мысленно вызвать перед собой изображение, даже лицо, словно излучающее какую-то непонятную, прекрасную муку. Выслушав благодарность Дюка, он вернулся к своей почте.
Джубала лавина корреспонденции раздражала, а Майкл ею буквально наслаждался, всей без разбора, от рекламных проспектов страховых компаний до брачных предложений. Прочувствовав за время поездки во Дворец огромность и бесконечное разнообразие земного мира, недавний марсианин твердо решил огрокать его во всей полноте. На это уйдут века, придется еще расти, расти и расти, но отсюда отнюдь не следовало, что нужно суетиться и спешить, — он грокал полную тождественность вечности и вечно переменчивого, прекрасного сейчас.
Прежняя мысль перечитать энциклопедию «Британика» была оставлена — почта приносила несравненно более яркие образы этого мира. Майкл читал письма, что мог — огрокивал по ходу дела, а остальное откладывал в память как материал для долгих ночных размышлений. Он чувствовал, что начинает уже грокать «бизнес», «покупку», «продажу» и прочие совершенно не марсианские виды деятельности — в этом отношении «энциклопедия» просветила его очень мало, неявно предполагая (как он сейчас грокнул) наличие у читателя предварительного знакомства с предметом. У него такого знакомства не было, совсем.
Мистер Генеральный секретарь Джозеф Эджертон Дуглас прислал ему пакет, содержавший чековую книжку и еще какие-то бумажки, после чего брат Джубал потратил битый час на попытки объяснить, что такое деньги и с чем их едят. Майкл так ничего и не понял, хотя Джубал и показал ему, как выписывать чек, выдал ему взамен чека бумажки («деньги») и научил их считать.
Но затем наступило до дрожи ослепительное озарение, и он огрокал деньги. Эти бумажки с красивыми картинками и яркими медальонами — совсем не «деньги», они — только символ идеи, охватившей и объединившей весь этот народ, весь этот мир. Но бумажки, предметы — не деньги, равно так же как вода, используемая в водяном ритуале на взращивание близости. Деньги — идея, не менее абстрактная, чем мысли Стариков, деньги — структурированный символ, чье предназначение уравновешивать, исцелять и сближать.
Величественная красота денег ошеломляла и завораживала.
Обмен символов, их сходящиеся и расходящиеся потоки чем-то напоминали игры, побуждающие детенышей вразумляться и взрослеть, они были прекрасны и в малом, но по-настоящему поражала всеохватность этого процесса, отражавшего весь мир в одной-единственной символической конструкции. Создать такую красоту могли только воистину старые Старики; Майкл смиренно ждал, когда же ему будет дозволено встретиться с кем-нибудь из них.
По совету (скорее — настоянию) Джубала он начал тратить деньги — с робким нетерпением юной, неопытной девушки, впервые приведенной к брачному ложу. Джубал предложил Майклу «купить друзьям подарки»; выделенная в помощь ему Джилл начала с установления жестких рамок: один подарок на душу населения, максимальная величина общих расходов — что-то чуть поменьше общей суммы на банковском счете, деленной на тройку наполненную — Майкл намеревался было истратить все до гроша.
Тратить деньги оказалось очень трудно, ведь существовало такое множество вещей, восхитительных и непостижимых. Просматривая каталог от Маршалла Филда и с Гинзы, из Бомбея и Копенгагена, Майкл задыхался от несметности хранящихся на их страницах сокровищ. Даже скромный каталог Сирса и Монтгомери оказался свыше его сил.
— Нет, — мягко вмешалась Джилл, — Дюку не нужен трактор.
— Но ведь Дюк любит тракторы.
— У него уже есть трактор. Не у него, конечно, а у Джубала, но это все равно. Зато Дюку наверняка понравится какой-нибудь из этих маленьких, аккуратных бельгийских одноколесных велосипедов — он сможет то разбирать его, то собирать, и так с утра до вечера. Но даже это слишком дорого. Майк, милый, подарок не должен быть чересчур дорогим — разве что ты хочешь с его помощью уломать какую-нибудь девушку выйти за тебя замуж или еще что в этом роде. И подарок должен показывать, что ты подумал о личных пристрастиях человека. Хорошо дарить что-нибудь такое, что он любит, но вряд ли купит сам.
— А как это сделать?
— Вот тут-то вся и трудность. Слушай, дай-ка я покопаюсь в сегодняшней почте, там вроде было нечто подходящее.
— Вот, — торжествующе воскликнула она через несколько минут, — нашла! Слушай внимательно. «Афродита во плоти. Роскошный альбом женской красоты, великолепные цветные стерео-снимки величайших фотографов мира. Внимание: данный товар не высылается по почте. Заказы из ниже перечисленных штатов не принимаются…» М-м-да, Пенсильвания тоже угодила в черный список. Ну ничего, как-нибудь извернемся; насколько я знаю вкусы Дюка, это именно то, что ему нужно.
Альбом был доставлен патрульной машиной СС, а в следующей же рекламе появилась хвастливая добавка: «По специальной договоренности доставлен Человеку с Марса», понравившаяся Майклу, но сильно обозлившая Джилл.
С Дюком все обошлось относительно просто, но вот Джубал… Ну что, скажите на милость, подаришь ты человеку, который и сам может купить все, чего только душа пожелает? Золотую рыбку с тремя желаниями? Источник, так и ненайденный Понсе де Леоном?{60} Бутылку смазочного масла для скрипучих суставов? Один из золотых деньков его молодости? Держать в дому всякую живность Джубал давным-давно закаялся; ты их переживешь — сплошное горе, они тебя переживут (каковая возможность становилась теперь вполне реальной) — еще хуже, несчастные твари останутся сиротами.
Пришлось собрать военный совет.
— А вы что, — удивился Дюк, — сами что ли не знаете? Начальник любит статуи.
— Ты думаешь? — Джилл с сомнением покачала головой. — У вас же тут нет ни одной скульптуры.
— Те, которые нравятся начальнику, не продаются. Он говорит, что все теперешнее дерьмо — самый обыкновенный металлолом и что в наши дни любой придурок, имеющий астигматизм и автогенный аппарат, именует себя скульптором.
— Правильно, — поддержала его Энн. — Посмотрите, какие у Джубала книги в кабинете, и сами поймете.
Три принесенных Энн альбома своим видом ясно (для нее) свидетельствовали, что их открывают наиболее часто.
— Хм-м… Похоже, ему нравится Роден, весь, вдоль и поперек. Слушай, Майк, имей ты возможность купить любую из этих скульптур — что бы ты выбрал? Вот, смотри, какая красивая — «Вечная весна».
Майк взглянул на «Весну» и начал быстро переворачивать страницы.
— Вот эту.
— Что? — содрогнулась Джилл. — Да это же просто ужас! Надеюсь, я не доживу до такого возраста и такого вида.
— Это красота, — твердо сказал Майкл.
— Майк! — Джилл была в полном отчаянии. — У тебя же совершенно извращенный вкус, ты еще хуже Дюка!
Обычно подобный упрек заставил бы Майка замолкнуть, а затем посвятить целую ночь попыткам огрокать свою ошибку. Но на этот раз он был уверен в себе и стоял насмерть. Задержавшая его внимание фигура была как глоток родного, с детства привычного воздуха. Она изображала человеческую женщину — и все равно создавалось впечатление, что где-то тут, рядом, находится марсианский Старик, ее сотворивший.
— Это прекрасность, — не сдавался Майкл. — У нее есть свое лицо. Я грокаю.
— А ты знаешь, Джилл, — задумчиво сказала Энн, — ведь Майк, пожалуй, и прав.
— Чего? Тебе что, тоже это понравилось?
— Лично меня она ужасает. Но альбом раскрывается в трех местах, и на эту страницу чаще, чем на две другие. Вот, посмотри, вторая — «Павшая кариатида, придавленная камнем»; Джубал смотрит ее почти так же часто, но Майк выбрал самую его любимую.
— Я ее куплю, — решительно заявил Майкл.
Сотрудник парижского музея Родена, куда позвонила Энн, не расхохотался — ему не позволила французская галантность. Продать один из шедевров Мастера? Дорогая мадам, они не только не продаются, но даже и не репродуцируются. Non, non, non! Qelleidee![12]
Но Человек с Марса — это Человек с Марса, для него и невозможное возможно; Энн связалась с Брэдли. Все было улажено за два дня; в качестве любезности французского правительства — и под обещание никогда не экспонировать подарок на выставке — Майкл получит полноразмерную, факсимильно точную бронзовую фотопантограмму скульптуры «Бывшая прежде Прекрасной Оружейницей»{61}.
Джилл помогла Майклу подобрать подарки для остальных девушек, а когда тот спросил, что купить ей самой, сказала: «Ничего». Майк уже начал понимать, что, хотя братья по воде и говорят правильно, бывают случаи, когда один из них говорит правильнее, чем другие. Он пошел советоваться с Энн.
— Ну конечно же, дорогой, как еще могла она ответить? Но ты все равно сделай ей какой-нибудь подарок. Х-м-м…
Выбор Энн поверг Майкла в полное недоумение — Джилл и так пахла совершенно правильно, как и должна пахнуть Джилл.
Миниатюрность и совершенно очевидная незначительность доставленного по почте подарка только увеличили это недоумение, а когда Энн предложила Майклу понюхать коробочку, тот окончательно понял, что делает ошибку: этот резкий запах ничем не напоминал Джилл.
Но Джилл пришла от духов в восторг и бросилась своему щедрому пациенту на шею; целуясь с ней, Майкл прогрокал, что подарок все-таки правильный и что благодаря ему они с Джилл взрастили еще большую близость.
Духи произвели совершенно неожиданный эффект; за ужином выяснилось, что Джилл все равно пахнет, как Джилл, но только еще восхитительнее. А уж совсем загадочным оказалось поведение Доркас, которая поцеловала Майкла и прошептала: «Милый, этот пеньюар — просто чудо… но все равно, подари когда-нибудь и мне духи».
Майк не мог огрокать — она же пахнет совсем не как Джилл, и духи ей не подойдут… да ему и не хотелось, чтобы Доркас пахла, как Джилл, пусть Доркас пахнет, как Доркас.
— Ты, кошка драная, — вмешался Джубал, — отстань от мальчонки, за столом нужно есть, а не лизаться. И нечего выцыганивать у Майка эту французскую вонь — от тебя и так несет, словно из марсельского борделя.
— А ты, начальничек, не совал бы длинный нос куда не просят.
Везде сплошные загадки — и что Джилл может пахнуть еще сильнее, как Джилл… и что Доркас хочет пахнуть, как Джилл, когда она пахнет, как Доркас… и что Джубал сказал, что Доркас — драная кошка. С кошками, а точнее, с одним котом Майкл успел уже познакомиться. Кот этот проживал в усадьбе Джубала (не как домашнее животное, а в качестве совладельца). Иногда он приближался к дому и милостиво принимал какое-нибудь людское подношение. Кот и Майкл отлично грокали друг друга; плотоядные мысли этого весьма самостоятельного животного нравились Майклу и казались вполне марсианскими. Он быстро выяснил, что имя кота (Фридрих Вильгем Ницше) не настоящее, но никому об этом не рассказал, потому что не мог произнести настоящее имя, а только слышал его в голове.
Кот бывал иногда «драный», но ведь Доркас — совсем не драная и не похожа на кота ни размерами, ни цветом, ни запахом, ни голосом.
Давание подарков оказалось очень хорошим делом; кроме того, оно позволило Майклу прочувствовать истинную ценность денег. Но ему хотелось огрокать и многие другие вещи — и он о них не забывал. Джубал уже получил от сенатора Буна два письма — и дважды его вежливо отшил, никому о том не сообщая; Майкл не тревожился, при его отношении ко времени «ближайшее воскресенье» совсем не являлось какой-то определенной датой. Но следующее приглашение было адресовано прямо «мистеру Валентайну Майклу Смиту» — Верховный епископ Дигби не переставал дергать Буна, к тому же тот и сам уже догадывался, что Джубал тянет волынку.
Майк отнес приглашение Джубалу.
— Ну так что? — страдальчески поморщился Джубал. — Хочешь ты съездить к ним или не хочешь? Ты же, в общем-то, не нанимался — мы вполне можем послать их к чертовой бабушке.
В следующее воскресенье рано утром рядом с домом приземлилась машина с шашечками и живым водителем (Харшоу напрочь не доверял новомодным роботакси). Майкл, Джубал и Джилл направлялись в принадлежащий «церкви нового откровения» храм Архангела Фостера.
Всю дорогу Джубал пытался предостеречь Майкла, но Майкл так и не понял против чего именно. Он слушал каждое слово, но ведь проплывавшие внизу картины требовали полного внимания, так что приходилось идти на компромисс и откладывать все услышанное в память.
— Слушай, сынок, — увещевал его Джубал, — эти самые ростериты — им же нужны твои деньги. Ну и, конечно же, престиж — вон, даже сам Человек с Марса и тот принял нашу веру. Они возьмутся за тебя всерьез — но ты держись.
— Извини?
— Кой хрен, да ты меня совсем не слушаешь!
— Прости, пожалуйста.
— Ну… давай попробуем так. Религия — большое утешение для большого числа людей, кроме того, нельзя отрицать возможности, что где-то там какая-то там религия является Абсолютной Истиной. Но очень часто религиозность человека — всего лишь способ потешить свое самомнение, не имея к тому ровно никаких оснований. Церковь, в которой воспитывали меня с детства, заверяла меня, что я — лучше большинства остальных, что я «спасусь», а они «будут прокляты», мы живем в благодати, а все остальные — «язычники» и «еретики». Вот, скажем, наш брат Махмуд для них — «язычник». Невежественнее охломоны, мывшиеся раз, наверное, в год и сеявшие свою кукурузу по фазам Луны, — они имели наглость утверждать, что знают все ответы на главные вопросы мироздания. И это давало им право смотреть на чужаков сверху вниз. Мы пели гимны, полные дурацкого высокомерия, восхваляли фактически не Господа, а самих себя — как это ловко мы к Нему примазались, как уютно устроились, и как высоко ценит Он нас, и что схлопочут все остальные, когда наступит Судный день. Мы, видите ли, обладатели единственной подлинной — прямо от Лидии Пинкхэм{62}, разновидностью…
— Ты что, Джубал, — вмешалась Джилл. — Он же ничего этого не грокает.
— Как? Простите, ради бога. Родители прочили меня в проповедники, это нет-нет, да и сказывается.
— Что есть — то есть.
— Понимаешь ты, с носу в рот. Знаешь, каким был бы я проповедником, если бы не прискорбная страсть читать книжки? Имей я чуть-чуть побольше самоуверенности да хорошую дозу невежества — и пошел бы по этой стезе ой как далеко. Кой хрен, да вот это самое заведение, куда мы с вами летим, именовалось бы сейчас «Храм Архангела Джубала».
— Не надо, Джубал, — содрогнулась Джилл. — Ты что, хочешь, чтобы меня стошнило?
— А я ведь на полном серьезе. Жулик врет и знает, что врет, сильно ограничивая тем свои возможности. А вот хороший шаман верит каждому своему слову, эта уверенность заразительна — ну и в результате его возможности беспредельны. Я же не имел достаточной веры в собственную непогрешимость, а потому никогда не смог бы стать пророком… только так, чем-то вроде критика — третьесортным пророчишкой, правда со всеми маниями и заблуждениями, присутствующими этой профессии.
Джубал помрачнел и на секунду смолк.
— Именно это и беспокоит меня в фостеритах, — продолжил он со вздохом. — Похоже, они несут свою чушь вполне искренне, а Майк на такое покупается.
— Ну и что же, думаешь, хотят они сделать?
— Обратить его в свою веру. А потом добраться до денег.
— А разве это возможно? Ты же вроде надежно их пристроил.
— Против его воли — невозможно. Более того, Майк и сам не смог бы просто так вот взять и раздать свое состояние — сразу вмешается правительство. Но вот пожертвовать его влиятельной церкви — это совершенно другой коленкор.
— Что-то не очень улавливаю разницу.
— В юридическом смысле, — горько усмехнулся Джубал, — религия — нечто вроде ничейной земли, вот так-то, милая. Церковь может делать абсолютно все, позволенное любой другой организации, и при том безо всяких ограничений. Она не платит налогов, не обязана публиковать свои финансовые отчеты, имеет практически полный иммунитет против обысков, проверок и контроля — и это при том, что церковью считается любая шарага, объявившая себя церковью. А из многочисленных попыток провести разграничение между «настоящими» религиями, имеющими право на подобные поблажки, и «сектами» ничего путного не вышло и не выйдет — разве что ввести государственную религию. Способ, прямо скажем, радикальный — вроде как лечить от перхоти гильотиной. И по жалким лохмотьям конституции Соединенных Штатов и по Федеративному Договору все церкви в равной степени неприкосновенны — особенно те из них, которые располагают приличным количеством голосов избирателей. Если Майк обратится в фостеризм, а потом напишет завещание в пользу своей церкви, а потом одним прекрасным утром «вознесется на небеса» — все это будет вполне законно, и никто не сможет ему помешать. Ведь мы же, как говорится, живем в свободной стране.
— Господи Боже! А я то считала, что теперь он в безопасности!
— На этом свете «полной безопасности» не бывает.
— Д-да… И что же ты намерен делать?
— Ничего. Буду сидеть и мандражировать.
Эту беседу Майк даже и не пытался огрокать, а прямо занес в память. Она касалась предмета, предельно простого в марсианской системе понятий, но в то же самое время поразительно скользкого и неуловимого, если говорить о нем по-английски. Нельзя переводить эту основополагающую марсианскою концепцию словами «Ты еси Бог», плохой перевод не позволив достигнуть взаимогроканья даже с братом Махмудом, а значит — нужно ждать. Ожидание неизбежно принесет плоды; брат Джилл изучает язык, вот выучит, и тогда ей можно будет объяснить. И тогда они будут грокать воедино.
Сенатор Бун встретил их прямо на посадочной площадке храма.
— Привет, ребята! Да пребудет на вас благословение Господа всемилостивейшего. Очень рад снова вас увидеть, мистер Смит. И вас, доктор, тоже.
Он вытащил изо рта сигару и взглянул на Джилл.
— А эта юная леди — вы, кажется, тоже были тогда во дворце?
— Да, сенатор. Я Джиллиан Бордман.
— Вот так я, милая, и подумал, так я и подумал. Вы спасены?
— Н-ну, как вам… думаю, нет, сенатор.
— Никогда не поздно, ни-ког-да. Вы можете пройти во Внешний Храм, там сейчас состоится служба для ищущих — я скажу кому-нибудь из стражей вас проводить. А мистер Смит и док проследуют в Святилище.
— Сенатор…
— Э-э, да, док?
— Если мисс Бордман нельзя в Святилище, мы, пожалуй, тоже сходим на службу ищущих. Она — медсестра мистера Смита.
— А он что, — явно обеспокоился Бун, — больной?
Джубал пожал плечами.
— Не то чтобы, но, как его личный врач, я предпочел бы иметь под рукой медсестру. Мистер Смит не совсем еще адаптировался к нашей планете. А почему бы вам не спросить его самого? Майк, ты хочешь, чтобы Джилл пошла с нами?
— Да, Джубал.
— Н-но… Хорошо, мистер Смит.
Бун снова удалил сигару изо рта, вставил на ее место два пальца и оглушительно свистнул.
— Херувима сюда!
Буквально через секунду рядом с ними возник подросток в короткой, непомерно широкой мантии, туго обтягивающих рейтузах, кроссовках и — с голубиными крылышками. У него были золотые кудряшки и лучезарная улыбка. Хорошенький до тошноты, мелькнуло в голове Джилл. Ну прямо что твоя кондитерская реклама.
— Слетай-ка в приемную Святейшего, — скомандовал Бун, — и скажи дежурному смотрителю, чтобы к вратам Святилища доставили еще один значок паломника — и сию же секунду. Пароль — Марс.
— Марс! — повторил херувимчик, по-скаутски отдал честь, а затем, не разбегаясь, прыгнул футов на шестьдесят, за пределы плотного кольца зевак. Ясненько, подумала Джилл, зачем ему такая беременная хламида — чтобы прыгательное устройство не выпирало.
— С этими значками у нас строго, — объяснил Бун. — Вы не поверите, сколько тут околачивается грешников, желающих причаститься Радости Господней, не смыв с себя предварительно грехи. Чем так на одном месте ждать, давайте послоняемся, посмотрим, что тут к чему.
Пробившись сквозь толпу, они миновали двери храма и оказались в длинном высоком зале; Бун остановился.
— Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь, насколько в любом деле — даже в служении Господу — нужна торговая хватка. Любой турист, идет ли он на службу ищущих — они, кстати сказать, проводятся круглосуточно — или просто груши околачивает, обязательно проходит это помещение. И что же видит он здесь? Уйму возможностей испытать свою удачу. — Бун указал на слот-машины, ровными рядами вытянувшиеся вдоль обеих стен. — Бар и закусочная в самом конце, так что он и выпить даже не может, не столкнувшись с этим вызовом. И нужно очень уж закоснеть во грехах, чтобы пройти такой путь, не потратив монету-другую.
— Вы только не подумайте, что мы вытряхиваем из них деньги, ничего не давая в замен. Вот, посмотрите.
Бун с трудом протолкался к ближайшему «однорукому бандиту» и потрогал игравшую на нем женщину за плечо.
— Позволь, дщерь моя.
Женщина раздраженно вскинула голову — и тут же улыбнулась.
— Пожалуйста, епископ.
— Господь с тобой. Обратите внимание, — продолжил Бун, засовывая в прорезь четвертак, — что грешник обязательно получает благословение и сувенир с текстом из Писания — вне зависимости от выигрыша мирского.
Колеса машины крутились все медленнее и наконец замерли; в окошке появилась надпись: БОГ ТЕБЯ ВИДИТ.
— Этот автомат платит три к одному, — заметил Бун, выгребая из лотка выигрыши. — А вот заодно и текст. — Он оторвал высунувшуюся из игрального автомата полоску бумаги и вручил ее Джилл. — Сохраните его, юная леди, и обдумайте на досуге.
Опуская бумажку в сумочку, Джилл скользнула по ней взглядом. «Но чрево грешника преполнено грязью. Н. О. XXШ».
— Обратите внимание, — все тем же голосом экскурсовода вещал Бун, — что выигрыш выдается не деньгами, а жетонами, и разменный киоск в самом конце, за баром… а там — уйма возможностей сделать пожертвование на благие дела. Так что грешник, скорее всего, не будет ходить далеко, а скормит свои жетоны тому же автомату — каждый раз получая новое благословение и новый текст. Кумулятивный эффект огромен! Да что там говорить, многие из самых верных агнцев нашего стада начинали именно с этого зала.
«Верные агнцы!» — подумал Джубал. По нормальному говоря — послушные бараны.
— Ничуть не сомневаюсь, — сказал он вслух, — особенно если попадают на джек-пот. Тут же как устроено, каждая комбинация выкидывает благословение, а джек-пот — три Ока святых. Знаете, когда вдруг человек видит три этих глаза, выстроившиеся в ряд и прожигающие его взглядом, а тут еще на него прямо манна небесная сыплется — ему есть о чем подумать. Бывает даже в обморок шлепаются. Вот, мистер Смит… — Бун протянул Майку один из выигранных жетонов. — Попытайте счастье.
Майк стоял в нерешительности.
— Давайте я попробую, — вмешался Джубал. (Кой хрен! Только того и не хватало, чтобы мальчонка пристрастился к «одноруким бандитам»!) Не дожидаясь ответа, он взял металлический кругляш и сунул его в прорезь. Майкл слегка растянул свое время и теперь обследовал машину изнутри, пытаясь понять, что же такое она делает. Играть он стеснялся.
Колеса завертелись, на каждом из них были написаны слова и нарисован глаз. Интересно, что же такое «джек-пот». Слово имело три значения, два из них вроде бы никак не подходили, а третье было абсолютно непонятным. Безо всяких дурных намерений Майкл притормозил колеса, а затем и совсем остановил — так, чтобы из окошек глядели глаза. Зал огласился колокольным звоном, невидимый хор запел осанну, из замигавшей разноцветными лампочками машины хлынул щедрый металлический поток. Бун пришел в неописуемый восторг.
— Господь вас благословил! Ну, док, сегодня ваш день! А теперь, чтобы снять джек-пот, нужно накормить ее еще раз.
Он взял один из выигранных жетонов и закинул его в автомат.
Майкл, так и неуловивший смысла случившегося, снова выстроил глаза в ряд; события повторились — с той лишь разницей, что вместо прежнего деньгопада в лоток потекла жалкая — и почти сразу иссякнувшая — струйка. Глаза Буна удивленно расширились.
— Ну, ни себе… Да чтоб меня… благодатью осенило! Мало — это потому, что эта штука не должна, по идее, откалывать такие номера два раза подряд. Но я прослежу, чтобы вам выплатили оба выигрыша.
Машина проглотила очередную медяшку. Но Майкл все еще не понимал, почему это называется «джек-пот»; на совершенно ошеломленного Буна снова уставились три «Ока Господня».
— Прекрати сейчас же! — зловеще прошипела Джилл, стискивая руку Майкла.
— Почему, Джилл? Я же смотрел…
— Замолчи. Прекрати — и все тут. Ну, погоди, вот вернемся домой!
— Я не совсем уверен, — медленно произнес Бун, — можно ли назвать это чудом. Скорее уж, там что-то сломалось. — Он повернулся к видневшемуся в конце зала бару и крикнул: — Херувима сюда! — а затем добавил: — Как бы там ни было, но этот, последний, нужно снять, — и скормил автомату еще один жетон.
Майк больше не вмешивался; остановившиеся колеса беззвучно возгласили: ФОСТЕР-ТЕБЯ-ЛЮБИТ.
— Счастливый день, — сказал подбежавший херувим. — Вам помочь?
— Три джек-пота, — нехорошо взглянул на него Бун.
— Три?
— А ты что, музыку не слышал? Может, ты вообще оглох? Мы будем у стойки, неси деньги прямо туда. А механизму эту пусть кто-нибудь проверит.
— Есть, епископ!
— Уведу-ка я вас отсюда, — с преувеличенной жизнерадостностью сказал Бун, направляясь к бару, — а то, если и дальше так, наша церковь вылетит в трубу. А вы, док, всегда такой везунчик или только по воскресеньям?
— Всегда, — кивнул Харшоу.
Строго говоря, сказал он себе, откуда мне знать, может мальчонка тут совсем ни при чем… и все равно, поскорее бы эта пытка закончилась.
Бун подвел их к стойке с табличкой «ЗАНЯТО».
— Вот тут будет вполне удобно — или наша юная леди хотела бы сесть?
— Не беспокойтесь. (Назови меня еще «юная леди», и я спущу на тебя Майкла!)
— Счастливый день, — широко улыбнулся мгновенно подлетевший бармен. — Вам, епископ, как обычно?
— Двойную. А что для вас, док? И для мистера Смита? Не стесняйтесь, не стесняйтесь, ведь вы — гости Верховного епископа.
— Спасибо, мне бренди. И воду.
— Спасибо, мне бренди, — эхом повторил Майкл и добавил: — Воды, пожалуйста, не надо.
Конечно же, вода — не сущность ритуала, но все равно пить ее в этом месте как-то не хотелось.
— Вот это я понимаю квалификация! — с восторгом воскликнул Бун. — Ну и правильно, водой — ей только умываться хорошо, а пить нужно спирт. Усекли? Это шутка. — Он игриво ткнул Джубала пальцем в бок. — А что возьмет наша юная леди? Кока-колу? Молочко, чтобы щечки были розовыми? Или ради такого счастливого дня попробует, что же пьют эти противные взрослые?
— Сенатор, — с трудом себя сдерживая, процедила Джилл, — я не слишком напрягу ваше гостеприимство, если попрошу мартини?
— Ни в коем разе! Фостеритские мартини — лучшие в мире, без единой капли вермута. Мы их вместо этого благословляем. Двойной мартини для нашей юной леди! Благослови тебя Господь, сын мой, и чтобы туда-сюда на полусогнутых. Мы сейчас быстренько заложим по одной, потом отдадим дань уважения архангелу Фостеру и — прямо в святилище, внимать реям Верховного епископа.
Бармен и херувим подошли почти одновременно. Бун благословил выпивку, а затем, когда стаканы опустели, начал настаивать, что все выигрыши — свыше трех сотен долларов — по праву принадлежат Джубалу. В конце концов, тот устал сопротивляться и разрешил спор полюбовно — отправив деньги в чашу «для подношений по любви».
— Самый верный знак благодати, — одобрительно кивнул Бун. — Мы, док, вас еще спасем. Ну как, народ, еще по одной?
Джилл от всей души надеялась, что кто-нибудь согласится. Джин оказался разбавленным, но даже и так он разжег в ее желудке теплый, уютный костер — притушив одновременно пламя ненависти. Но предложение сенатора не нашло поддержки; тот вздохнул и повел своих гостей куда-то вверх, мимо предостерегающего знака: ИЩУЩИМ И ГРЕШНИКАМ ВХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН. ЭТО И К ТЕБЕ ОТНОСИТСЯ!
Коридор уперся в огромную, плотно закрытую дверь.
— Епископ Бун, — провозгласил епископ Бун, — и с ним три паломника, гости Верховного епископа.
Дверь медленно распахнулась; следуя за Буном, они миновали искривленный на манер аппендикса проход и оказались на пороге большого зала, обстановкой своей сильно смахивавшего на фешенебельное похоронное бюро. С этой унылой роскошью резко контрастировала весёленькая музыка, гремевшая из скрытых динамиков, — «Джингл Беллз» с добавлением сложных, заводных африканских ритмов; Джилл чуть не начала пританцовывать.
Дальняя стена была сделана из удивительно прозрачного, почти неразличимого глазом стекла.
— Ну вот, ребята, — быстро, по-деловому сообщил Бун, — мы и сподобились узреть Его. Паломники обычно коленопреклоняются, но это не обязательно, так что — как хотите. А вон там — ОН… точь в точь такой, как перед Своим Вознесением.
— Здорово, правда? — Бун ткнул сигарой в направлении стеклянной стенки. — Ну совсем как живой. Сохраняется чудесным образом, плоть нетленна. Сидя в этом самом кресле, он писал свои Послания… да и поза та же самая, как когда его вызвали на Небеса. Его же даже пальцем не трогали — мы просто выстроили вокруг этого места храм… старую церковь пришлось, естественно, разобрать, но ее священные камни сохранились, все до единого.
Футах, наверное, в двадцати от них на троне — нет, это все-таки, пожалуй, просто кресло — сидел старик. Действительно, как живой… На взгляд Джилл, он сильно напоминал старого козла, которого она видела в детстве на ферме — та же самая оттопыренная нижняя губа, те же самые длинные, лохматые бакенбарды, те же самые блестящие, вылупленные, пронизывающие тебя насквозь глаза. Джилл зябко поежилась; она предпочла бы находиться сейчас где-нибудь в другом месте, подальше от архангела Фостера.
— Брат мой, — сказал по-марсиански Майкл. — Это и есть Старик?
— Не знаю, Майк. Если верить им, то да.
— Я грокаю неправильность.
— Майк! Ты не забывай!
— Хорошо, Джилл.
— Юная леди, — вмешался Бун, — вы не могли бы сказать мне, о чем это он? Что вас там заинтересовало, мистер Смит?
— Да нет, ничего, ерунда, — быстро (пока Майкл чего-нибудь не ляпнул) затараторила Джилл. — Сенатор, а можно я выйду? У меня голова что-то кружится.
Восседающий за стеклом, словно манекен в витрине, труп буквально притягивал ее взгляд; теперь над его головой клубились облака. Неожиданно сквозь них пробился узкий сноп солнечного света; некоторое время он двигался — очень напоминая луч прожектора, нащупывающего цель, — и наконец остановился на козлиной физиономии. С изменением освещения лицо Фостера ожило, казалось, что эти выпуклые глаза и вправду смотрят.
— Ничего, — успокоил девушку Бун, — по-первости это бывает. Вам бы лучше сходить в нижнюю галерею, которая для ищущих, — там смотришь снизу вверх, и музыка совсем другая. Тяжелая, печальная; я не специалист, но в ней вроде бы много инфразвуков — и все для того, чтобы напомнить им об их греховности. А здесь — Зал Радостных мыслей, помещение для медитации, куда допускаются только верховные служители нашей Церкви. Я, например, как только почувствую себя плоховато — обязательно иду к архангелу Фостеру в гости; постою здесь — и все как рукой снимает.
— Я очень вас прошу!
— Да ничего, милочка, конечно, о чем разговор, идите, подождите снаружи. А вы, мистер Смит, можете оставаться здесь сколько вашей душе угодно.
— Сенатор, — решительно вмешался Джубал, — а не лучше ли нам всем посетить службу?
В коридоре Джилл начало трясти — все это время она страшно боялась — не дай бог, Майкл сделает с жуткой мумией что-нибудь неподобающее, после чего всех их линчуют. Завидев незнакомых людей, два стражника дружно скрестили копья, преграждая им путь к вратам Святилища.
— Да вы что, ребята, — укоризненно покачал головой Бун. — Эти паломники — личные гости Верховного епископа. Где там, кстати сказать, их значки?
В дополнение к значкам стражники выдали ему бумажку с кодом, открывающим дверь, какую именно дверь — выяснилось через несколько секунд.
— Прошу вас, епископ. Сюда, пожалуйста, — почтительно произнес служка.
Широкая лестница привела их прямо к центральной, расположенной против сцены ложе. Набрав номер, Бун распахнул дверь и отступил на шаг в сторону.
— Только после вас, юная леди.
С выбором мест произошла некоторая заминка, но Джубал решительно усадил Майкла между собою и Джилл, а сенатора, тоже желавшего сидеть рядом с марсианским гостем, по другую сторону прохода.
Роскошную — с автоматическими, приспосабливающимися по фигуре, сидениями, пепельницами и откидными столиками — ложу отделяло от алтаря не более сотни футов; она нависала прямо над залом, в котором собрались прихожане. Совсем еще молодой священник размахивал могучими мускулистыми руками и приплясывал в такт гремящей из динамиков музыке — заводил, по всей видимости, толпу. Он то подпевал (густым, сочным басом) хору, то переходил на крик.
— Ну-ка, ну-ка, поживее! У вас что, задницы к стульям прилипли? Вот так вот будете кемарить — и сцапает вас диавол.
Гигантская змея, образованная уцепившимися друг за другом людьми, извивалась вдоль правого прохода, вдоль сцены, налево, а затем по центральному проходу назад.
Хрясть! Хрясть! Хрясть! — топали в такт резким, синкопированным звукам гимна сотни (или тысячи?) ног. Хрясть! Хрясть! Хрясть! — чуть не проламливали они пол, повинуясь взмахам сжатых в кулаки рук священника. Хрясть! Хрясть! — А-а-а!.. Хрясть! Хрясть! — А-а-а! Джилл почувствовала, что ритм ее затягивает и со смущенным удивлением осознала, что охотно присоединилась бы к танцующим, которых становилось все больше и больше.
— Далеко парень пойдет, — одобрительно заметил Бун. — Главный священник получает от него толпу в таком накаленном состоянии, что плюнь — зашипит, уж я-то точно знаю, я тоже работал с ним на пару. Преподобный «Джаг» Джекермен, был когда-то в «Рэмах» левым крайним. Да вы должны его помнить.
— Увы, — огорченно пожал плечами Джубал. — Я ведь совсем не слежу за футболом.
— Что, правда? А вот наши верные — во время сезона они остаются в храме и после службы, закусывают на скамейках и смотрят матч. Видите, вон там, за алтарем, там эта стена отходит в сторону, а за ней — самый большой в мире стереоящик. Сидишь себе и смотришь, лучше, чем из первого ряда. Качество изображения — дома такого ни в жизнь не получишь, да и вообще за компанию кто-то там вроде удавился. Шутка.
Бун резко, словно споткнувшись, смолк, а затем снова — как тогда на посадочной площадке — сунул пальцы в рот и свистнул.
— Хе-рувим! Сю-да!
В ложу влетел давешний служка.
— Да, епископ?
— Сынок, ты смылся так быстро, что я даже забыл сделать заказ.
— Извините меня, пожалуйста.
— Прощениями да извинениями на Небо не вознесешься. Чем извиняться, ты, сынок, лучше пошевеливайся. Вспомни молодость и — бегом. Так что, ребята, повторим, что и в тот раз?
Сделав заказ, он добавил:
— Ну и еще десяток моих сигар — это спросишь у старшего по бару.
— Бегу, епископ!
— Благослови тебя Господь, сын мой… Погоди! Стой здесь и никуда не дергайся.
«Голова» сплетенной из человеческих тел змеи приближалась к ложе; Бун перегнулся через барьер, сложил руки рупором и громко, стараясь перекрыть шум зала, крикнул:
— Дон! Эй, Дон!
Какая-то девушка подняла голову, поискала глазами ложу и улыбнулась; он помахал ей рукой.
— И лимонный коктейль. Бе-гом!
Судя по скорости, с которой появились напитки, херувим не бежал, а самым натуральным образом летел; не заставила себя ждать и девица. Бун откинул для нее одно из сидений заднего ряда.
— А это, ребята, моя старая знакомая, мисс Дон Ардент, — только вы не подумайте, что она и вправду старая, все как раз наоборот. Киса, вот эта юная леди, которая в углу, это мисс Бордман, а вот это — наш знаменитый доктор Джубал Харшоу.
— Правда? Доктор, да я ведь прямо обожаю ваши рассказы!
— Премного благодарен.
— Нет, правда! Я же каждый вечер ставлю какую-нибудь вашу пленку, под них так хорошо засыпается.
— Благодарю вас, — самым серьезнейшим образом поклонился Джубал. — Читательское признание — высшая для писателя награда.
— Уймись, Дон, — вмешался Бун. — А молодой человек, сидящий между ними… в жизнь не угадаешь, кто он такой. Мистер Валентайн Смит, Человек с Марса.
Глаза девушки стали большими и круглыми.
— Ой, мамочки!
Бун удовлетворенно расхохотался.
— Благослови тебя Господь, дитя мое! Бона, как я тебя сделал.
— А вы что, — повернулась девушка к Майклу, — и вправду Человек с Марса?
— Да, мисс Дон Ардент.
— Называйте меня просто Дон. Ой, мамочки!
— А ты что, — похлопал ее по руке Бун, — не знаешь, какой это грех — сомневаться в словах отца своего духовного? Киса, а не хотела бы ты помочь нам привести Человека с Марса к Свету?
— Какой вопрос? Конечно же, с радостью!
(Да уж не сомневаюсь, подумала Джилл. Вот же сука поганая, ну прямо без мыла в попу лезет.) В ней поднималась волна холодного бешенства. На мисс Ардент было непрозрачное матовое платье с длинными рукавами и почти без выреза — которое ну ровно ничего не скрывало. Ткань, неотличимая по цвету от загорелой кожи, а под ней — Джилл готова была побожиться — ровно ничего, кроме этой самой кожи, ну и, конечно же, прочих (весьма изобильных) прелестей. При всем при том на общем фоне (одеяния большинства прихожан храма Архангела Фостера не скрывали вообще ничего, или и того меньше) платье это казалось нарочито, даже вызывающе скромным.
Да, продолжала негодовать Джилл, видок еще тот. Ну прямо словно только что вывалилась из одной постели и очень торопится забраться в другую. К Майклу. Да кончай ты, шлюха грошовая, трясти перед ним своими телесами!
— Знаешь, киса, — сказал Бун, — я посоветуюсь с Верховным епископом. А пока беги на место, возглавляй шествие. Джаг без тебя как без рук.
Девица удалилась — плавно покачивая всем, чем только возможно.
— Отличная девка, — радостно сообщил Бун. — Вот вы, док, вы видели когда-нибудь ее на сцене?
— Скорее всего — нет. А что она там делает?
— Так вы что — даже не знаете?
— Увы.
— И даже не слышали ее имени? Это же Дон Ардент, самая дорогая стриптизерша во всей Баха Калифорния — вот кто. Работает под постепенно сужающимся лучом прожектора, к тому времени, когда она остается в чем мать родила, свет уже только на лице, и ничего другого не видно. Эффект — зашибись. И зрелище получается в высшей степени духовное. Вот вы бы разве сейчас, глядя на это нежное, прелестное создание, могли бы вы поверить, что она была когда-то очень аморальной женщиной?
— Не может быть.
— А вот именно что и была. Да вы спросите ее саму, она сама вам все расскажет. А еще лучше — приходите на очищение ищущих, я скажу вам, когда она будет работать. Она там исповедуется и кается, а это придает другим женщинам мужества рассказать о своих грехах. Она же, главное, лепит все, без утайки и очень хорошо при этом себя чувствует, ведь помочь ближнему — самое большое счастье. Девушка очень трудолюбивая и обязательная, представьте себе — она преподает в воскресной школе и прилетает для этого к нам каждую субботу, уже запоздно, после последнего своего выступления. Хотите верьте, хотите нет, но с того времени, как она взялась вести курс «Счастье молодых мужчин», посещаемость его утроилась.
— А вот в это я охотно верю, — согласился Джубал. — Интересно только, насколько молоды эти счастливые молодые мужчины?
— Вот же старый прохиндей! — расхохотался Бун. — Нет, так дешево вы меня не купите — вам же, наверное, кто-то успел рассказать главный лозунг курса Дон: «Помолодеть никогда не поздно».
— Да нет же, я спрашиваю вполне серьезно.
— Вас туда пока не пустят, сперва нужно узреть свет и пройти очищение. У нас же, паломник, Единственная Истинная Церковь, не в пример этим сатанинским ловушкам, этим грязным вертепам разврата, которые имеют наглость называть себя «церквями» — с единственной целью завлечь неосторожных в сети идолопоклонства и прочих кощунственных извращений. К нам нельзя зайти просто вот так, убить пру часов, пока на улице моросит, — нет, сперва мы должны тебя спасти. Более того… ладно, потом, видите сигналы? Сейчас мы выходим в эфир.
Слева и справа от сцены с алтарем тревожно мигали красные лампочки.
— Они уже на Джаге уторчались до отпада, так что сейчас тут такие дела пойдут!
Приплясывающая змея проглотила почти уже всех прихожан; никто из немногих оставшихся на скамейках не сидел спокойно — все они хлопали в такт грохочущей музыке и подпрыгивали. Служители метались по залу, поднимая упавших; некоторые из этих последних — особенно женщины — наглядно демонстрировали все клинические симптомы эпилептического припадка: судороги, пена изо рта, белки закаченных под лоб глаз. Таких относили к алтарю и сваливали на пол, где они извивались и бились, словно вытащенные из воды рыбы. Бун указал дымящейся сигарой на женщину лет сорока в сильно разорванном платье, рыжую и худощавую.
— Видите вон ту? Она у нас Духом одержимая, вот уже целый, наверное, год с ней такое на каждой службе — прямо, знаете, как по расписанию. Иногда ее устами говорит сам архангел Фостер — ну уж тогда ее совсем не удержишь, четыре здоровых иподьякона едва справляются. Вот она-то точно готова, может вознестись хоть прямо сию секунду. Долить кому-нибудь? Имейте в виду, когда идет передача, так быстро, как в тот раз, заказ из бара не получишь.
Майкл позволил долить свой стакан. В отличие от Джилл он не испытывал к разыгрывающейся внизу сцене ни малейшего отвращения. Его очень огорчило, что долгожданный Старик оказался всего лишь испорченной пищей, но странная эта ситуация огрокиванию не поддавалась, он отложил ее на потом, а сейчас пил сполна от царившего в зале неистовства. Совершенно марсианское по глубинной своей сути, оно странным образом порождало одновременно и ощущение дома, и тоску по дому. Собственно говоря, ни одна частность этого действа даже и близко не была марсианской, но Майкл грокал в нем взращивание близости, не менее подлинное, чем при ритуале воды; количество участников и накал их чувств ошеломляли, прежде он встречал такое разве что в родном гнезде. У него буквально ноги зудели от отчаянного — и безнадежного — желания присоединиться к этой бешеной пляске.
Потом Майкл заметил внизу мисс Дон Ардент — а вдруг она его пригласит? Эту женщину не требовалось узнавать по размерам и цвету, хотя и это было бы просто — она ведь почти точно такого же роста, как брат Джилл, и почти той же формы. Но мисс Дон Ардент имела свое собственное лицо, под ее теплой, обаятельной улыбкой ясно, словно написанные крупными буквами, читались настоящие муки и скорби, настоящее взросление. Может быть, мисс Дон Ардент тоже станет его братом по воде — не обязательно сейчас, но потом, когда-нибудь. От сенатора епископа Буна веет чем-то таким, не очень приятным; хорошо, что Джубал усадил этого человека подальше — но вот зачем же прогнали отсюда мисс Дон Ардент?
Мисс Дон Ардент так и не взглянула вверх, а потом толпа ее унесла.
Стоявший на помосте человек поднял руки, и в огромной пещере стало тише. Затем он резко их опустил.
— Кто тут счастлив?
— Мы СЧАСТЛИВЫ!
— Почему?
— Господь НАС ЛЮБИТ!
— А откуда вы это знаете?
— НАМ СКАЗАЛ ФОСТЕР!
Человек упал на колени и поднял стиснутый кулак.
— Ну-ка, послушаем, как ЛЕВ РЫЧИТ!
Люди зарычали, заорали, завизжали, а тот, стоящий на коленях, размахивал своим кулаком, как дирижерской палочкой, и то увеличивал ярость тысячеголосого рева, то уменьшал, превращал этот рев в хриплое, еле слышное ворчание — и снова бросал его по немыслимому крещендо, доводил до грохота, от которого чуть не рушился потолок. Майкл буквально купался в хлеставшем снизу потоке эмоций; на момент он даже испугался, что не сможет выдержать такой остроты экстаза и будет вынужден удалиться. Но Джилл говорила, что это можно делать только в собственной своей комнате, поэтому Майкл взял себя под контроль, и теперь волны чужих чувств только омывали его поверху, не проникая вглубь.
Человек на помосте встал.
— Спонсором первого нашего гимна, — четко проговорил он, — является хлебопекарная фирма «Манна небесная», производящая Ангельский хлеб, белый, как ангельские крылья, с улыбающимся лицом нашего Верховного епископа на каждой обертке и ценным премиальным купоном под ней. Выигрыши по купонам выплачиваются во всех храмах церкви Нового Откровения. Братья и сестры, я счастлив вам сообщить, что не далее как завтра фирма «Манна небесная», имеющая отделения по всей нашей стране, начинает грандиозную дешевую распродажу предравноденственных товаров. Пусть ваш ребенок шагает в школу с большой коробкой кексов «Архангел Фостер», каждый из которых получил благословение и помещен в обертку с тем или иным поучительным текстом — и возносите молитвы свои Господу, чтобы каждый кекс, подаренный им греховному однокласснику, помог этому несчастному хоть на маленький шажок приблизиться к Свету.
— Ну а теперь — взбодримся святыми словами нашего старого, любимого гимна «Архангела дети»! Ну — вместе…
— Второй стих!
Майкл был в таком восторге, что даже и не пытался огрокивать текст. При чем тут слова, суть совсем не в них, а во взращивании близости. Процессия прихожан снова зазмеилась по проходам; мощный, многоголосый хор почти заглушал льющуюся из динамиков музыку.
За гимном последовали объявления, «Небесные Вести», еще одна реклама и раздача входных призов. Далее, с не меньшим энтузиазмом был исполнен второй гимн, «Поднимем счастливые лица», спонсор — Даттельбаумские хозяйственные магазины, «обеспечивающие Спасенным спокойное существование»; в этих магазинах продавались товары либо спонсируемые, либо не имеющие спонсируемых аналогов (то есть не составлявшие спонсорам конкуренции), а детей можно было оставлять в Комнатах Счастья, на попечение Спасенных Сестер.
Священник вышел на самый край сцены, приложил правую ладонь к уху и сделал вид, что старательно прислушивается.
— Мы — хотим — Дигби!
— Кого-кого?
— Мы — хотим — ДИГ-БИ!
— Громче, громче, что-то я вас не слышу!
— Мы — ХО-ТИМ — ДИГ-БИ!
Хлоп-хлоп-хлоп, хлясть-хрясть!
— МЫ-ХО-ТИМ-ДИГ-БИ!
Хлоп-хлоп-хлоп, хрясть-хрясть!
Ритмический грохот все нарастал и нарастал, от него уже тряслись стены. Джубал наклонился к Буну.
— А не сделают ваши ребята со своим собственным храмом того, что Самсон — с филистимлянским?
— Ни в коем разе, — не вынимая сигары изо рта заверил его Бун. — Предварительно напряженный железобетон, поддерживаемый ватой. Это специально сделано, чтобы стены могли трястись. Очень способствует.
Свет в зале потускнел и совсем погас, занавес раздвинулся, представив взорам собравшихся Верховного епископа, окруженного ослепительным ореолом, благосклонно улыбающегося, приветственно взмахивающего над головой руками, сцепленными в боксерском приветствии.
Встреченный «львиным рычанием» Дигби начал посылать в зал воздушные поцелуи. По пути к кафедре он остановился около женщин, так и продолжавших биться в судорогах, приподнял одну из них, поцеловал ее, бережно опустил на пол, двинулся было дальше, задержался снова и встал на колени рядом с той самой худой рыжей Одержимой, про которую рассказывал Бун. Не говоря ни слова, даже не оборачиваясь, он протянул руку назад и мгновенно получил от подбежавшего иподьякона микрофон.
Обняв женщину за плечи, он поднес сетчатый шарик к самым ее губам.
И женщина заговорила, похоже — не по-английски, во всяком случае Майкл ничего не понимал. Слова рвались из ее рта торопливо и невнятно, мешаясь с обильными пузырями пены; как только поток этот на мгновение стихал, Верховный епископ начинал переводить:
— Архангел Фостер… с нами. Он вами доволен. Поцелуй свою сестру справа… Архангел Фостер вас любит. Поцелуй свою сестру слева… Он хочет передать послание. Одному из вас.
Женщина заговорила снова, но на этот раз Дигби неуверенно замялся.
— Что ты сказала? Громче, милая, громче.
Очередное неразборчивое бормотание, а затем — громкий, истошный вопль. Дигби поднял лицо и понимающе улыбнулся.
— Вот оно что. Его послание обращено к паломнику с другой планеты — к Валентайну Майклу Смиту, Человеку с Марса!
— Где ты, Валентайн Майкл! Восстань!
— Дешевле будет не устраивать скандала, — проворчал Джубал, заметив, что Джилл вцепилась в руку Майка. — Пусть встанет. Помаши им, Майк. А теперь садись.
Майкл послушно выполнил все приказы. К его крайнему удивлению толпа начала скандировать:
— Че-ло-век с Мар-са! Че-ло-век с Мар-са!
Всю свою проповедь Дигби посвятил Майку, который так этого и не понял. Слова были вроде бы и английскими, но сочетались они как-то странно и неправильно, к тому же непрерывные аплодисменты и выкрики «Алилуйя!», «Счастье!» привели его в окончательное смущение.
Закончив проповедь, Дигби передал дальнейшее ведение службы все тому же молодому священнику и ушел; Бун встал и потянулся.
— Идем, ребята, а то потом толпа повалит.
Майкл вышел из ложи последним, крепко держась за руку Джилл.
— Это что, к посадочной площадке? — поинтересовался Джубал, когда сенатор свернул в какой-то незнакомый, с расписным сводчатым потолком коридор. — А то мое такси так и ждет.
— Чего? — обернулся Бун. — Ну да, стоянка прямо впереди. Но сперва мы встретимся с Верховным епископом.
— С Епископом? — насторожился Джубал. — Нет, спасибо, нам бы пора домой.
— Да вы понимаете, доктор, — осуждающе покачал головой Бун, — что вас ждет сам Верховный епископ? Проигнорировать приглашение будет просто невежливо, ведь вы — его гости.
— Н-ну… — Джубал понимал, что всякое сопротивление бесполезно. — Надеюсь, там не будет слишком уж много людей? А то боюсь, мальчонка и так перевозбудился.
— Да никого там не будет, — успокоил его Бун, — только сам Верховный епископ и все.
Через несколько секунд, после короткого подъема на лифте, они стояли уже посреди просторной гостиной (значительная часть одного из этажей храма была отведена под квартиру Верховного епископа).
Распахнулась дверь и в комнату торопливо вошел Дигби. Теперь на нем была не ряса, а легкая, развевающаяся мантия. И он улыбался — широкой, искренней улыбкой абсолютно счастливого человека.
— Простите, ребята, что заставил вас ждать — после проповеди всегда приходится ополоснуться. Да и то сказать, легко ли сражаться с Сатаной, тут с тебя не семь, а семьдесят семь потов сойдет. А вот это, значит, и есть наш Человек с Марса? Благослови тебя Господь, сын мой. Добро пожаловать в Обитель Божью. Архангел Фостер просил передать, чтобы ты чувствовал себя здесь, как дома. Он смотрит на тебя с Небес.
Майкл растерянно молчал. Джубала поразило, каким маленьким оказался в действительности Дигби, столь величественный на сцене (именно на сцене, какой там храм, какой алтарь). Интересно, что это у него, десятисантиметровые подошвы? Или просто такое освещение? Если отвлечься от козлиной бородки (дань подражания Фостеру), этот человек был точь-в-точь похож на типичного торговца подержанными машинами — та же ослепительная, во все тридцать два зуба улыбка, та же прилипчивая радушность. Но он напоминал Джубалу и еще кого-то, кого-то конкретного, хорошо знакомого… ну точно! «Профессор» Симон Магус, покойный супруг Бекки Визи. Джубал даже немного оттаял и взглянул на Дигби другими глазами; как ни говори, Симон был если и мошенником, то очень симпатичным, даже очаровательным.
Тем временем Верховный епископ переключил всю мощь своего очарования на Джилл.
— Только не надо, дочь моя, вставать на колени — мы же тут все друзья, в честной, уютной обстановке.
К полному удивлению Джилл дальнейшая беседа показала, что Дигби удивительно хорошо осведомлен обо всей ее жизни.
— И знай, дочь моя, что выбранная тобой стезя вызывает у меня глубочайшее уважение. Как учит Архангел Фостер, Господь заповедовал нам ублажать плоть, чтобы дух наш мог стремиться к свету безо всяких забот и помех. Знаю, знаю, что ты еще не одна из нас… и все равно служение твое благословенно в Боге. Каждый из нас, странников, восходит к Господу по своей тернистой тропе, но в Его глазах все наши тропы — единый Путь.
— Это и к вам, доктор, относится, — повернулся он к Джубалу. — «Будьте счастливы», — заповедовал нам архангел Фостер… а как часто, утомившись и обессилев, откладываю я свой посох и провожу счастливые минуты над каким-нибудь из ваших рассказов — и получаю неизмеримое облегчение, встаю из-за стола освеженный, готовый к новой борьбе.
— М-м-м… большое спасибо, Епископ.
— Не подумайте только, что я говорю так из пустой, суетной «вежливости». Я проверял ваше Небесное досье… ну это, собственно, не так уж и важно, главное — теперь я знаю, что вы — неверующий. Ничего страшного, Сатана и тот имеет свое место в промысле Господнем. Значит, не пришло еще время вам уверовать. Из горестей своих и боли сердечной вы сплетаете счастье для ближних своих. Это ясно сказано на вашей странице Великой книги Добра и Зла. Нет, погодите, пожалуйста! Я позвал вас сюда совсем не для богословских споров. Мы никогда и ни с кем не спорим, мы ждем и возносим молитвы, чтобы человек узрел Горний Свет, а затем с ликованием сердечным принимаем его в свои объятья. А сегодня мы просто проведем часок вместе, в радости и веселье.
Нужно отдать Дигби справедливость — принимать гостей болтливый этот мошенник умел; кофе, еда и закуски оказались великолепными. Майкл заметно нервничал, особенно когда хозяин дома отвел его в сторону для какого-то тет-а-тет, но кой хрен, подумал Джубал, не может же мальчонка так всю жизнь и быть дичком, пускай привыкает к людям.
Так что адвокат Харшоу благодушествовал — с ехидным удовольствием наблюдал за Джилл, которую Бун потащил смотреть разложенные под стеклом вещи покойного (или по-ихнему так говорить нельзя?) Фостера, не забывая при этом намазывать тост паштетом из гусиной печенки. Затем он услышал щелчок закрывающейся двери и обернулся. Ни Майкла, ни Дигби в комнате не было.
— А вы не знаете, сенатор, куда это они ушли?
— Вы это про что?
— Епископ Дигби и мистер Смит. Где они?
Казалось, Бун только сейчас заметил, что в гостиной кого-то не хватает. Он посмотрел на закрытую дверь.
— А, ну это они на минутку уединились. Там у Верховного епископа келья для личных бесед. Да вы же сами туда заходили — ну, когда он показывал квартиру.
— М-м-м… да.
В этой комнате имелось ровно два предмета обстановки — стоящее на возвышении кресло (скажем уж лучше — трон, внутренне ухмыльнулся Джубал) и коврик для коленопреклонения. Интересно, кто же это из них усядется на трон, а кто угнездится на этом половике? И вот же будет потеха, если этот бутафорский епископ втянет Майкла в богословскую дискуссию, старика кондрашка может хватить.
— Надеюсь, они пробудут там не слишком долго.
— Думаю, нет. Наверное, мистеру Смиту захотелось поговорить без посторонних. Слушайте, я знаете что сделаю, я скажу, чтобы ваше такси перегнали к концу того коридора, где мы садились в лифт, — там специальный личный выход Верховного епископа, вот минут десять и сэкономите.
— Весьма с вашей стороны любезно.
— А торопить мистера Смита было бы неловко, вдруг он хочет в чем-нибудь исповедаться. Так я выйду на секунду и позвоню на стоянку.
Бун вышел.
— Не нравится мне это, — сказала Джилл, как только за ним закрылась дверь, — эти жулики нарочно все подстроили.
— Только сейчас догадалась?
— Они не имеют права! Вот пойду сейчас и скажу Майку, что нам пора идти.
— Как знаешь, — пожал плечами Джубал, — но только не понимаю я, чего это ты так над ним трясешься. Боишься, что Дигби обратит малое дитятко в свою дурацкую веру? Так это неизвестно еще, кто кого обратит — поколебать убеждения Майка не так-то и легко.
— Легко там не легко, а мне тревожно.
— А ты расслабься. Поешь вот.
— Не хочу я ничего есть.
— Не хочешь — не надо, но если я откажусь поесть на халяву, меня тут выкинут из Авторской гильдии.
Он положил на хлеб с маслом ломоть виргинской ветчины, навалил сверху еще целую кучу всякой снеди, откусил от получившегося зиккурата{63} кусок и стал его трудолюбиво пережевывать.
Прошло еще десять минут; Майкл и Дигби не появлялись, пропал и «вышедший на секунду» Бун.
— Джубал, — резко сказала Джилл, — я пойду вытаскивать Майка.
— Валяй.
Джилл встала и решительно двинулась к двери.
— Тут заперто!
— Как я и предполагал.
— Так что же тогда делать? Взламывать?
Джубал окинул дверь оценивающим взглядом.
— М-м-м, имей мы под рукой таран и два десятка здоровых мужиков — можно бы и попробовать. Дверка не хуже, чем в хорошем сейфе.
— И что же делать?
— Постучись, если очень уж не терпится, а я посмотрю, за что там зацепился этот самый Бун.
Открыв ведущую в коридор дверь, Джубал столкнулся с предметом своих поисков лицом к лицу.
— Вы уж меня как-нибудь простите, никак было этого чертова херувима не найти, — начал с жаром оправдываться Бун, — ушел, видите ли, в комнату Счастья, поесть ему, видите ли, захотелось…
— Сенатор, — остановил его Джубал, — нам пора идти. Не будете ли вы добры напомнить об этом Епископу Дигби?
— Я могу, — заволновался Бун, — позвонить, если вы так уж настаиваете, но прерывать личную беседу — это просто немыслимо.
— Ну так позвоните.
Бун неловко замялся, но тут из неожиданно распахнувшейся двери вышел Майкл.
— Майк! — чуть не взвизгнула Джилл, увидев его лицо. — Что они с тобой сделали? Ты в порядке?
— Я сообщу Верховному епископу, что вы нас покидаете, — Бун исчез в соседней комнате, чтобы тотчас же вернуться. — Никого нет! — развел он руками. — Подобно кошкам и кухаркам, верховные епископы уходят, не прощаясь. Шутка. Он говорит, что все эти «до свидания» ничего не прибавляют к счастью. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь.
— Ни в коем случае. Огромное вам спасибо за в высшей степени интересно проведенный день. Нет, не провожайте, мы уж как-нибудь сами.
— Ну и что же ты, Майк, обо всем этом думаешь, — спросил Джубал, как только машина поднялась в воздух.
Майкл нахмурился.
— Никак не огрокать.
— Вот и мне тоже. А что там говорил епископ?
Майкл молчал; прошли десять секунд, двадцать…
— Брат мой Джубал, мне нужно поразмыслить, чтобы пришло гроканье.
— Валяй, сынок, размышляй.
— Одного я только, Джубал, не понимаю, — горячо заговорила Джилл. — Каким образом все это сходит им с рук?
— Что именно?
— Да все, от начала до конца. Это же не церковь, а какой-то сумасшедший дом.
— Вот тут-то ты как раз и ошибаешься. Фостеритская лавочка — самая настоящая церковь… а заодно — прекрасный пример совершенной эклектики, доведенной до логического конца.
— Чего-то я тебя…
— Все эти «новые откровения» — старые погудки, и даже не на новый лад. Ни у Фостера, ни у Дигби нет и не было за душой ни одной оригинальной мысли. Они просто сляпали вместе несколько древних как мир трюков, подкрасили их наново, да поярче и пошли с этим товаром на рынок. И торговля пошла — зашибись. И какое, собственно, нам дело, когда эта штука станет обязательной.
— Да нет, уж такого-то никогда не будет.
— Не будет, говоришь? Ты уверена? Гитлер начинал с гораздо меньшего, да и товар у него в лавке был, прямо скажем, завалящий — ненависть. А здесь покупателю предлагается счастье, продукт, имеющий постоянный, устойчивый спрос. Ты уж поверь мнению специалиста, ведь я и сам занимаюсь примерно таким же мошенничеством — о чем, конечно же, не преминул напомнить мне Дигби. Врезать бы ему тогда, — покачал головой Джубал, — но драгоценный наш «епископ» сумел сделать так, что проглотил я все и не поморщился. Умный мужик, потому-то я его и боюсь. Знает, поганец, чего хотят люди. Счастья. Мир натерпелся вдосталь, целое столетие он не знал ничего, кроме ужаса, вины и страданий, — а выходит на сцену такой вот Дигби и заверяет всех присутствующих, что им ровно нечего бояться, ни в жизни дольней, ни в горней, что сам Господь Бог настоятельно рекомендует им быть счастливыми. День за днем он вбивает им в головы одно: «Не бойся, будь счастлив».
— Ну, — согласилась Джилл, — в общем-то так, и он использует все, какие есть допустимые способы. Но…
— Чушь и плешь! Он использует все, какие есть недопустимые способы.
— Не знаю, на меня лично он произвел впечатление человека искренне верующего, он же пожертвовал буквально всем, чтобы…
— Чушь, как было уже сказано выше, и плешь! Так называемый альтруизм — худшая изо всех бесчисленных бессмыслиц, уродующих наш несчастный мир. Каждый человек делает то, что ему нравится, и ничего кроме. Если ему больно сделать выбор, если его выбор выглядит со стороны как жертва — можешь быть уверена, что благородства тут ничуть не больше, чем в затруднениях жадюги, поставленного перед необходимостью выбрать одну из двух вещей, когда ему до смерти хочется иметь обе. Обычный, рядовой мужик, он что, не страдает, когда приходится выбирать-пропить ли ему получку, или принести домой, жене и детям, или идти утром на работу, которая обрыдла ему по это самое место, или послать ее подальше и сесть на пособие? Вот он и выбирает, что именно принесет ему меньше страданий — или, если хочешь, больше удовольствия. Ровно в той же ситуации находятся и крупный прохвост, и святой, просто их выбор несколько масштабнее — что совершенно не меняет его сути. Вот, тут-то мы и подошли к нашему епископу. Прохвост он там или святой, но уж затравленным-то мучеником за веру этого типа не назовешь.
— А как ты думаешь, кто он все-таки такой?
— А что, есть какая-нибудь разница?
— Брось, Джубал, я прекрасно знаю, что весь твой цинизм — напускной. Разница есть, и огромная.
— М-м-м-да, пожалуй, что есть. Будем надеяться, что он негодяй, со святыми мороки еще в сто раз больше. Если хочешь, можешь и это назвать «цинизмом», обозвать чужое мнение нехорошим словом совсем не значит его опровергнуть. Ладно, скажи мне лучше, что тебе особенно не понравилось в этих тамошних действах?
— Н-ну… да все не понравилось. Ведь не будешь же ты меня уверять, что это — настоящее богослужение.
— Иными словами, там все было совсем не так, как в Маленькой коричневой церкви, куда тебя водили маленькой сопливой девочкой? Мужайся, Джилл, я сообщу тебе страшную тайну. В соборе Святого Петра тоже все совсем не так. И в Мекке.
— Да, но как бы то ни было, ни там, ни там нет такого! Танец змеи… игральные автоматы… даже бар! Во всем этом ни грани величия, благородства.
— Думаю, храмовая проституция выглядела тоже не очень величественно.
— Что-что?
— Можно смело полагать, что животное о двух спинах столь же комично в храме, сколь и при обстоятельствах ординарных. А что до танца — приходилось тебе когда-нибудь присутствовать на богослужении трясунов? Я вот тоже не успел, церковь, косо глядящая на половые сношения, долго не протянет. А танцы во славу Божью — одна из древнейших в мире традиций. Артистизма там никакого не требуется — вряд ли трясунов пустили бы на сцену Большого театра — достаточно иметь энтузиазм. Или, может, тебе и индейский танец дождя кажется кощунственным?
— Это совсем другое дело.
— А любое дело — всегда другое, чем больше оно меняется, тем больше остается тем же самым. Что же касается «одноруких бандитов» — ты не видела, случаем, как в церквях играют в бинго?
— Д-да. Наш приход собирал таким образом деньги на взносы по закладной. Но ведь это только в пятницу, по вечерам — и уж всяко не во время службы.
— Подумать только, какая праведность. Похоже на ту драгоценную жену, которая спала с другими мужчинами исключительно тогда, когда мужа нет дома.
— Джубал, это даже и сравнивать нельзя!
— Вполне возможно. Аналогия — орудие еще менее надежное, чем логика. И все равно, юная леди, как бы вы…
— Хоть бы улыбнулся, когда такое говоришь.
— Шутка. Понимаешь, Джилл, что грешно в воскресенье, то грешно и в пятницу, во всяком случае — мне так грокается. Да и Человеку с Марса, скорее всего — тоже. Единственная, различимая глазом разница состоит в том, что фостериты дают тебе абсолютно бесплатно — и даже в случае проигрыша — текст из Писания. А вот ваши пятничные игрища — могли они таким похвастаться?
— Липовое Писание. Это же тексты из «Нового Откровения». Слушай, начальник, а ты-то читал эту штуку?
— Читал.
— А тогда должен и сам прекрасно все понимать. Грошовая стилизация под Библию. Половина там — сладкие слюни, вторая половина — чушь собачья, а встречаются и просто мерзости.
Джубал надолго замолк.
— Джилл, — сказал он наконец, — а с индуистскими текстами ты знакома?
— Боюсь, что нет.
— А с Кораном? Ну хоть с каким-нибудь из главных нехристианских писаний? Собственно говоря, я могу проиллюстрировать свою точку зрения и библейскими примерами, боюсь только оскорбить твои нежные чувства.
— Ничего ты не оскорбишь.
— Ладно, я воспользуюсь Ветхим Заветом, за него, как показывает опыт, люди дрожат поменьше. Помнишь, как Яхве сокрушил Содом и Гоморру, эти обители порока, и каким образом спасся оттуда Лот?
— Конечно. А его жена превратилась в соляной столп.
— Слишком уж суровый приговор, адвоката у нее хорошего не было. Но мы не о ней, а о муженьке, о Лоте. Согласно описанию Петра, Лот — муж справедливый, праведный и богобоязненный, которого вконец достали похабные разговорчики порочных соседей. Трудно спорить с таким авторитетом по части добродетели, а Апостол Петр, не зря же ему доверили ключи от Царства Небесного. Но трудно и понять, что же именно делает Лота таким уж идеалом добродетельности? Поделил, по предложению своего брата, пастбища. Попал во время битвы в плен. Смылся, спасая собственную шкуру, из обреченного города. Ну, еще приютил и накормил двоих незнакомцев, но в данном случае все поведение Лота показывает — он прекрасно понимал, с какими крупными шишками имеет дело, а хоть по Корану, хоть по собственному моему соображению, данное гостеприимство стоило бы гораздо большего, считай он их обычными подзаборными бродягами. Кроме этих фактов и блестящей, словно при представлении к ордену, характеристики, выданной ему Петром, в Библии есть один-единственный момент, по которому мы можем судить о добродетельности Лота — добродетельности настолько ослепительной, что вмешательство Свыше спасло ему жизнь. См. Книгу Бытия, глава девятнадцатая, стих восьмой.
— И что же там сказано?
— Прочитай сама. Боюсь, ты мне не поверишь.
— Джубал, ты совершенно возмутительный тип!
— А ты — очень хорошенькая девушка, и это — единственное объяснение твоему невежеству. Хорошо, но потом ты все-таки почитай. Соседи Лота начали к нему стучаться, им хотелось посмотреть на этих мужиков, невесть откуда появившихся в городе. Лот не стал особенно возникать, а прямо предложил сделку. У нашего святого были две дочки-девственницы, если верить его словам, — и он сказал этим гопникам, что отдаст им своих девочек, чтобы шобла использовала их по своему разумению; ты и сама прекрасно понимаешь, какое у шоблы бывает разумение. Он буквально умолял: «Я их вам выведу, возьмите их, делайте с ними что угодно, только перестаньте барабанить в мою дверь».
— Джубал… там что, действительно так и написано?
— Язык я немного осовременил, но никаким иным образом эту недвусмысленную, как подмигивание шлюхи, историю не истолкуешь. Взамен на обещание не ломать дверь банда мужиков — «от молодого до старого», как сказано в Библии, — получала двух невинных девушек с совершенно очевидными для последних последствиями. Па-слушай, — неожиданно просиял Джубал, — а чего же я-то, дурак! Нужно было и мне последовать доброму примеру, когда эти эсэсовцы ломали мою дверь. Может, тоже попал бы в рай. Да нет, — помрачнел он, — в инструкции указано совершенно точно — «которые не познали мужа», так что я бы не знал, кого из вас можно предлагать, а кого нет.
— Бона до чего он договорился! От меня ты не узнаешь ровно ничего, и не надейся!
— С другой стороны, Лот ведь тоже мог ошибаться. Но обещал он именно это: своих юных, нежных, невинных — и перепуганных, думаю, до смерти — дочек… отдавал их банде погромщиков на растерзание — и все лишь затем, чтобы те оставили его в покое! А потом, — презрительно фыркнул Джубал, — Библия называет такого вот ублюдка «праведником».
— Насколько мне помнится, — неуверенно сказала Джилл, — в воскресной школе все это излагали несколько иначе.
— Кой хрен, да ты взяла бы сама и посмотрела! И это — далеко не единственное потрясение, которое ожидает человека, решившего прочитать Библию Вот, скажем, Елисей. Елисей, настолько сочащийся святостью, и я уж не знаю, чем там еще, что мертвец, которого ненароком свалили на его давно побелевшие кости, вскочил как встрепанный. Старый плешивый прохиндей, вроде вашего покорного слуги. И вот однажды детишки начали измываться над его плешью — примерно так же, как вы, заразы, делаете это со мной. И тогда Господь вывел из леса двух медведиц, и сорок два ребенка были разодраны в кровавые ошметки. Смотри вторую главу Второй Книги Царств.{64}
— Я никогда не измывалась над твоей плешью.
— Да? А кто выслал мой адрес этим шарлатанам, обещающим вырастить шевелюру хоть на бильярдном шаре? Ладно, кто бы из вас это ни сделал — Господь все сверху видит, так что пусть она ходит теперь и оглядывается на предмет медведиц. И такое вот в Библии буквально на каждой странице. Тошнотворнейшие преступления, совершенные, видите ли, по Велению Свыше — либо великодушно Господом прощенные… вперемежку, нужно признать, с хорошими уроками житейского здравого смысла и вполне работоспособными принципами организации общества. Не подумай только, что я как-то там принижаю достоинства Библии. «Священные писания» индуизма это вообще порнографическое чтиво, и в подметки не годящееся нашей Книге. То же самое относится и к десяткам других религий. Но я ведь и их ничуть не осуждаю, никак нельзя исключать, что одна из этих мифологий — истинное Слово Господня… что Господь и вправду параноик, не моргнув глазом разрывающий в клочья детей, малость посмеявшихся над Его служителем. Не спрашивай меня, как там и что в Главной Конторе, я — человек маленький. Сижу на своем рабочем месте, делаю, что велено, получаю по пятницам зарплату и знать ничего не знаю. Все, чего ты тут сейчас наслушалась, это просто к тому, что по меркам священных писаний Новое Откровение Фостера — текст абсолютно вегетарианский и вообще — просто конфетка. Божественный патрон епископа Дигби — свой парень; он хочет, чтобы люди были счастливы, обещает им счастье земное плюс вечное блаженство на небесах. И он не требует, чтобы верующие смиряли плоть свою. Ни в коем разе; товар продается «в крупной расфасовке, обеспечивающей хозяйке огромную экономию». Вам нравится пить, играть в азартные игры и тискать баб? Да за ради Бога — Бога с большой буквы, в прямом смысле, а не в переносном — идите в церковь и развлекайтесь себе на здоровье, под святым патронажем. Не надо никаких угрызений совести. Делайте все это весело и без оглядки! Живите полной жизнью! Радуйтесь!
Но на лице самого Джубала особой радости не замечалось.
— Ну, конечно же, даром — только за амбаром. Дигбивский Господь хочет признания и уважения. Человек, отказавшийся принять счастье на Его условиях, не просто идиот, выгоды своей не понимающий, а грешник — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но ведь подобной практики придерживаются и все остальные Боги, так что не стоит судить Фостера и Дигби слишком уж сурово. Их чепуха на змеином масле ортодоксальна во всех отношениях.
— Да никак они тебя обратили?
— Только не меня! Танец змеи вряд ли доставит мне удовольствие, к тому же я не терплю толкучку и никогда не позволю каким-то там олухам указывать мне, куда я должен ходить по воскресеньям, а куда не должен. Просто ты критикуешь их совсем не с того бока. В литературном смысле Новое Откровение значительно выше среднего уровня — да и как же иначе, они ведь передирали из других писаний самые лучшие куски. Что касается внутренней логики, тут нужно сразу заметить, что профанные правила совершенно неприменимы к области сакрального, но все равно, даже и здесь достоинства Нового Откровения неоспоримы — оно почти никогда не противоречит само себе. Вот попробовала бы ты согласовать Новый Завет с Ветхим или учение буддизма с буддийскими апокрифами. В смысле морали фостеризм это фрейдистская этика, покрытая «толстым слоем шоколада», — для нужд людей, неспособных заглотнуть горькую пилюлю психологии в чистом виде. Хотя очень как-то сомнительно, чтобы потаскун, накропавший эту книгу — пардон, «написавший ее по озарению Свыше», — знал психоанализ; он не имел почти никакого образования. Но зато он имел отличное чутье, он подхватывал идеи, буквально носившиеся в воздухе. Страх, вина, утрата веры — ну как мог он пройти мимо всего этого? И больше не болтай, я буду спать.
— Да кто тут все время болтал?!
— Женщина меня соблазнила.
Джубал закрыл глаза.
Добравшись домой, они обнаружили там Бена и Махмуда, прилетевших на один день. Крайне разочарованный отсутствием Джилл, Какстон мужественно сносил горечь разлуки — в компании Энн, Мириам и Доркас. Доктор Махмуд, чьи визиты преследовали одну-единственную цель — повидаться с Майклом и доктором Харшоу, также проявил завидную силу духа, не застав на месте ни того ни другого. Он скромно ограничил свои развлечения садом Джубала, его же выпивкой и закуской, ну, и, конечно же, Джубаловыми одалисками. Мириам массировала спину лингвиста, а Доркас — скальп.
Джубал остановился и осмотрел живописную сцену.
— Ты не вставай.
— А я и не могу, она же на мне сидит. Привет, Майк.
— Привет, Вонючка доктор Махмуд.
Поздоровавшись — столь же серьезно — с Беном, Майкл попросил разрешения удалиться.
— Беги, сынок, — махнул рукой Джубал.
— Майк, — спросила Энн, — а ты там что-нибудь ел?
— Я не голоден, Энн, — трагическим голосом ответствовал Майкл. — Благодарю.
Он повернулся и ушел в дом.
— Джубал? — удивленно повернулся Махмуд; сидевшая на его спине Мириам с трудом удержала равновесие. — Что это с нашим сынком?
— Во-во, — поддержал его Бен. — Видок, словно его сейчас вытошнит.
— И в самый бы раз. Перебрал по части религии. — Джубал вкратце описал утренние события.
— Но неужели, — нахмурился Махмуд, — была такая уж необходимость оставлять его тет-а-тет с Дигби? Лично мне — ты уж прости меня, брат, — все это кажется несколько легкомысленным.
— Вонючка, ему нужно привыкать к подобным вещам, и как можно скорее. Ты вот пытался впихивать в Майка свое богословие — он мне об этом рассказывал. Ну а почему же тогда отказывать в такой возможности Дигби, есть ли к тому хоть одна мало-мальски разумная причина? Ты только отвечай как ученый, а не как мусульманин.
— Я мусульманин, а потому могу отвечать только как мусульманин, — пожал плечами Махмуд.
— Извини. Я вполне тебя понимаю, хотя и не могу с этим согласиться.
— Джубал, я использую слово «мусульманин» в самом точном его смысле, а не как сектант, которых Марьям неправильно называет магометанами.
— И дальше буду тебя так называть — пока ты не научишься правильно произносить мое имя. Мириам, понимаешь? Ми-ри-ам. И кончай елозить.
— Хорошо, Марьям. Ой, да ты что! Женщина не должна быть такой сильной. Так вот, Джубал, как ученый, я считаю Майка наилучшим экспериментальным материалом, какой только может присниться. Как мусульманин, я вижу в нем готовность покориться воле Божьей, и я счастлив за него, хотя есть тут и некоторые трудности, он, например, до сих пор не может огрокать, что обозначает английское слово «Бог». Или, — пожал плечами Махмуд, — арабское слово «Аллах». Но как просто человек — и раб Божий — я просто люблю этого парня, нашего с тобой приемного сынка и водяного брата, и не хотел бы, чтобы он подвергался дурному влиянию.
— А пресловутый епископ Дигби — даже если оставить в стороне его веру — только дурно влиять и может. Я не имею в этом никаких сомнений — а ты?
— Оле! — захлопал в ладоши Бен. — Это же грязный, скользкий тип, у меня давно руки чешутся приголубить его в своей колонке, только нет смысла и пробовать — Синдикат сразу же наложит в штаны и снимет материал из номера. Говори, Вонючка, говори, глядишь, и я засяду за арабский. И коврик куплю.
— Хорошо бы. Только коврик необязательно.
— Верно излагаешь, приемный папаша, — вздохнул Джубал. — Уж пусть бы он травку курил, чем путаться с этими. Но я не думаю, чтобы Майк клюнул на всю их синкретическую белиберду… кроме того, нужно же ему когда-то научиться противостоять дурным влияниям. Да что там дурные влияния, вот влияешь на Майка положительно, тут и спору нет — и все равно имеешь не больше шансов, чем Дигби с его шайкой-лейкой: воззрения у мальчонки прямо-таки непоколебимые. Вполне возможно, что он — новый пророк и Мухаммеду придется малость потесниться.
— Если будет на то воля Божья.
— При такой постановке вопроса спорить просто не о чем, — кивнул Джубал.
— Мы тут без вас тоже говорили о религии, — заметила Доркас. — Слушай, начальник, а ты знал прежде, что у женщин есть душа?
— Ну кто бы мог подумать!
— Вонючка говорит, что есть.
— Марьям, — объяснил Махмуд, — пожелала узнать, с какой это стати «магометане» считают будто у женщин нет души.
— Ты бы еще сказал, — повернулся к Мириам Джубал, — что евреи пьют кровь христианских младенцев, одна глупость вполне другой стоит. Согласно Корану, в рай попадают целыми семьями, и мужчины, и женщины, все вместе. Посмотри, например, «Украшения», сура, если не ошибаюсь, семидесятая — так ведь, Вонючка?
— «Войдите в рай, вы и ваши жены, будете ублажены!» — процитировал Махмуд. — Лучше, пожалуй, не переведешь.
— А как же, — возразила Мириам, — гурии? Если магометане развлекаются в раю с этими красотками, их законные супруги попадают в не очень ловкое положение.
— Гурии, — терпеливо объяснил Джубал, — существа совершенно особой природы, вроде джиннов или ангелов. Вечные, неизменные и прекрасные, они духовны по своей изначальной сути, а потому, кстати сказать, не нуждаются ни в какой такой «душе». Существуют и гурии мужского пола — или нечто в этом роде. Человеку попасть в рай не так-то и просто, нужно прикладывать уйму стараний, да и тогда — бабка надвое сказала, а гуриям все это ни к чему, они в постоянном штате. Подают роскошные яства, обносят праведников выпивкой, после которой никогда не бывает похмелья, ну и — развлекают, ежели кто попросит. А души жен работать совсем не обязаны; как, Вонючка, я ничего тут не соврал?
— По сути все так и есть, только слова можно выбрать и посерьезнее. Гурии… Слушайте! — Он вскинулся так резко, что уронил Мириам на траву. — А может быть у вас, девицы, и вправду нет души?
— Ах ты паскудный гяур, пес, не помнящий добра, — бросилась на него оскорбленная девушка. — А ну-ка, возьми свои слова обратно!
— Стихни, Марьям. Если у тебя нет души — значит, ты и без того бессмертна. Джубал, а может быть так, чтобы человек умер и сам того не заметил?
— Не знаю, никогда еще не пробовал.
— А не могло так случиться, что я умер на Марсе, а обратный рейс и все что дальше — только сон? Ты посмотри вокруг! Райский сад, которому позавидовал и сам Пророк. Четыре прекрасные гурии, подающие роскошные яства и выпивку в любое время дня и ночи. Даже мужские их аналоги — если, конечно, не быть особенно придирчивым. Так это что — Рай?
— Какой там на фиг рай, — грубо вернул его в мир реальности Джубал. — Со дня на день придет налоговая ведомость, я уже и почту боюсь смотреть.
— Но меня-то это не касается.
— А эти твои гурии… тут тоже нет смысла быть особо придирчивым, но даже если условно договоримся, что у них достаточно сносная внешность…
— Сойдут, — великодушно махнул рукой Махмуд.
— А тебе, начальничек, — добавила Мириам, — это еще припомнится.
— … не нужно забывать об одной обязательной физической особенности, — закончил Джубал.
— М-м-м, — задумался Махмуд. — Этот вопрос не слишком интересен для обсуждения. В раю упомянутая тобой особенность будет не проходящим физическим состоянием, а скорее уж неизменным духовным атрибутом. Или ты не согласен?
— А если так, — решительно заявил Джубал, — то я уж точно уверен, что никакие они не гурии.
— Придется, — вздохнул Махмуд, — какую-нибудь из них обратить.
— Одну? С чего бы такая умеренность, на Земле сохранились еще такие места, где можно выбирать полную квоту.
— Нет, брат мой. Хотя Закон и позволяет четырех, человек не способен обходиться по справедливости более чем с одной, — и это сказал не я, а Пророк, в бесконечной своей мудрости.
— Ну вот, у меня и от сердца отлегло. Так какую же ты выберешь?
— Это мы еще посмотрим. Марьям, как там у тебя с духовной частью?
— А иди-ка ты подальше! «Гурия», тоже мне придумал!
— Джилл?
— И это называется брат, — вздохнул Бен. — Ты что, не знаешь, что это я на нее глаз положил?
— Ладно. Так что, Джилл, вопрос временно откладывается. Энн?
— Ты уж прости, но у меня сегодня рандеву.
— Доркас? Ты — мой последний шанс.
— Вонючка, — нежно проворковала Доркас, — и насколько, по твоему мнению, должна я быть духовной?
Майкл поднялся к себе, закрыл дверь, лег на кровать, принял фатальную позу, закатил глаза, заткнул горло языком и замедлил сердцебиение. Джилл не любила, когда он «впадал в транс» (странное все-таки название) днем, но особо и не возражала — если не на людях. Изо всех — очень и очень многочисленных — вещей, которые нельзя делать на людях, эта вызывала у нее наибольший гнев. Майкл ждал очень долго, после той, пропитанной жуткой неправильностью комнаты его охватило жгучее, настоятельное желание удалиться и хоть немного все огрокать.
Ведь Джилл строго-настрого это запретила.
Он чувствовал чисто человеческое желание оправдать себя непреодолимостью обстоятельств, но марсианское воспитание не позволяло отделаться от неприятной проблемы так просто. Он достиг критической точки, требовалось правильное действие, выбор зависел только от него, ни от кого больше. И он грокал, что выбор был правильным. Но брат Джилл запретила делать такой выбор…
Но тогда не осталось бы никакого выбора. А это — противоречие, ведь критическая точка — точка выбора. Выбирая, дух взрослеет.
А может быть, не нужно было уничтожать пищу, может, это успокоило бы Джилл. Да нет, запрет Джилл касался и такого варианта.
В этот момент существо, порожденное человеческими генами и сформированное марсианской мыслью, — существо, неспособное стать ни человеком, ни марсианином, завершило очередную стадию развития, отбросило ее, как пустой кокон, и перестало быть детенышем. Майк получил в полное свое распоряжение вечное одиночество свободной воли и — одновременно — марсианскую готовность объять и взлелеять этот дар, сполна и с наслаждением испить всю его горечь, безропотно нести бремя всех его последствий. С трагическим восторгом он понял: критическая точка принадлежала ему и только ему, и Джилл тут совершенно ни при чем. Брат по воде может учить, предостерегать, направлять, но выбор, делаемый в критической точке, неделим. «Собственность», которую не продашь, не подаришь, не отдашь в заклад, обладаемое, неразделимо сгроканное с обладателем. Отныне и присно, и во веки веков он — это действие, предпринятое в критической точке.
Теперь, познав себя как «я», он получил возможность сгрокиваться с братьями своими еще теснее, сливаться с ними без помех и опасений. Целостность я есть и была, и пребудет вечно. Майкл задержался, чтобы возлюбить и восхвалить «я» всех своих братьев, многие тройки исполненные их — воплощенных и бестелесных — на Марсе, совсем немногочисленные «я» братьев земных — и огромные, не известные еще степени тройки тех обитателей Земли, с которыми он сможет слиться, которых он сможет возлюбить — теперь, когда после долгого ждания, он огрокал и возлюбил себя самого.
Транс Майкла продолжался долго, ведь нужно было огрокать так много, нужно было распутать концы головоломки и вобрать их в свой рост — и то, что он узрел, услышал и прочувствовал в Храме Архангела Фостера (а не только в критической точке, когда они с Дигби оказались один на один, лицом к лицу)… и то, почему сенатор Бун вызывал у него опасливую настороженность, и почему мисс Дон Ардент казалась братом по воде — хотя и не была братом по воде, и дух добра, исходивший ото всего этого прыганья вверх и вниз и завывания и столь неполно им огроканный…
И разговоры Джубала, по пути туда и обратно — именно эти разговоры беспокоили больше всего. Майкл изучал их, сравнивал их с тем, чему учили его в родном гнезде, пытался навести мост между двумя бесконечно далекими языками — тем, на котором он думал, и тем, на котором он только еще учился думать. Наибольшие затруднения вызывало раз за разом повторявшееся Джубалом слово «церковь»; ни одно марсианское понятие ему не соответствовало — разве что взять слова «церковь» и «поклонение»,
«Бог» и «паства» и еще много других и отождествить их, все вместе, с целостью одного-единственного известного с самого начала ожидания взросления слова… а затем перевести это понятие назад на английский, сконцентрировать его в фразе, отвергнутой (но — по разным причинам) и Джубалом, и Махмудом, и Дигби.
Ты еси Бог. Получалось некое приближение, довольно приличное, хотя и лишенное однозначности неизбежности, исходного марсианского понятия. Майкл одновременно произнес про себя английскую фразу и марсианское слово; ощущение гроканья усилилось. Он начал делать это снова и снова, словно ученик, повторяющий, что драгоценность находится в лотосе{65}, и ушел в нирвану.
Незадолго до полуночи Майкл ускорил сердцебиение, начал дышать, мельком пробежался по телу — все ли в порядке, распрямился и сел. Тревоги и усталости как не бывало, их сменили ясность мыслей и легкая, ничем не замутненная радость; он видел впереди огромное количество дел — и был к ним готов.
Кроме того, Майкл почувствовал чисто щенячью потребность в обществе, такую же сильную, как недавняя потребность в одиночестве и покое. Он вышел в коридор и был несказанно рад наткнуться там на одного из братьев.
— Привет!
— О! Привет, Майк. Ты, смотрю, совсем, как огурчик.
— Я чувствую себя отлично. А где все?
— Спят, где же еще. Бен и Вонючка улетели, с час уже назад, ну и все расползлись по койкам.
— А-а… — разочарованно кивнул Майкл; ему очень хотелось объяснить брату Махмуду свое новое гроканье.
— Да и мне бы тоже полагалось, только вот захотелось поесть. Ты-то случаем не голодный?
— Конечно. Я голодный.
— Пошли, там, в холодильнике, осталась почти целая курица; пошарим, так и еще что-нибудь найдем.
Они спустились и нагрузили поднос едой.
— Пошли наружу. Воздух сейчас — как парное молоко.
— Хорошая мысль, — согласился Майкл.
— Так тепло, что купаться можно. Настоящее бабье лето. Подожди, я зажгу там свет.
— А не надо, — отмахнулся Майкл. — Давай поднос мне.
Он видел в почти полной темноте. Джубал говорил, что это, наверное, из-за условий, в которых он вырос, и Майкл грокал, что это правда, и грокал еще, что это не вся правда — приемные отцы учили его видеть. Что касается ночи, сам он чувствовал бы себя вполне хорошо даже нагишом на вершине Эвереста, но успев уже узнать, что земные братья плохо выдерживают изменения температуры и давления, относился к этой слабости с сочувственным пониманием. Так что холода Майкл не боялся, наоборот — ему не терпелось увидеть снег, собственными глазами убедиться, что — как пишут в книжках — каждый крохотный кристаллик воды жизни обладает собственной, неповторимой индивидуальностью, походить по этому белому пуху босиком, поваляться в нем…
Но пока что он вполне удовлетворялся теплой ночью и еще более теплым, приятным обществом брата по воде.
— О'кей, бери. А я ограничусь подводными лампами, света хватит, как-нибудь кусок мимо рта не пронесем.
— Хорошо.
Майк любил свет, пробивающийся сквозь зеленоватую воду, дробящийся в вечно изменчивом орнаменте ряби; он не назвал бы, подобно людям, такое освещение таинственным, но зато ощущал в нем красоту, добро.
Поев рядом с бассейном, братья по воде легли на траву и стали смотреть на звезды.
— А вон Марс. Как, Майк, я не ошибаюсь, это правда Марс? А может — Антарес?{66}
— Марс.
— Майк? А что сейчас делается на Марсе?
Майк помедлил; бедность английского языка не позволяла ответить на такой, очень неопределенно поставленный вопрос.
— На той стороне, что ближе к горизонту — в южном полушарии — сейчас весна. Растениям объясняют, как расти.
— Учат растения расти?
Майкл снова помедлил.
— Ларри учит растения расти. Я ему помогал. Только мой народ — я хотел сказать марсиане, теперь я грокаю, что это вы — мой народ, — учат их совсем иначе. А в другом полушарии холодает, и нимф, тех из них, которые пережили лето, собирают в гнезда, чтобы оплодотворить и растить дальше. — Он слегка задумался. — Из людей, которые остались там, у экватора, один развоплотился, а остальные печальны.
— Да, по телевизору говорили.
Майкл никаких телевизоров не видел, минуту назад он даже и не подозревал о смерти поселенца.
— Им не нужно быть печальными. Мистеру Букеру Т. У. Джонсу, пищевому технику первого разряда, совсем не грустно, Старики его взлелеяли.
— Ты его знал?
— Да. У него было свое лицо, темное и красивое. Но он тосковал по дому.
— Господи Боже! Майк, а вот ты… ты никогда не тоскуешь по дому? По Марсу.
— Сперва тосковал. Мне все время было одиноко.
Майкл перекатился со спины на бок и обнял ее.
— А теперь мне не одиноко. И я грокаю, что мне никогда уже не будет одиноко.
— Майк, милый…
Они поцеловались — и не смогли друг от друга оторваться.
— Господи… — голос брата по воде дрожал и срывался. — У меня голова кругом идет, чуть не сильнее, чем в первый раз.
— Брат, с тобой все в порядке?
— Да. Конечно же, да. Поцелуй меня еще.
— Майк? — сказала она через долгое, космически — долгое время. — Ты это, чтобы… я хотела спросить, так ты знаешь…
— Я знаю. Это чтобы взрастить близость. Теперь мы взращиваем близость.
— Я… я готова очень давно — да чего там, мы все готовы, но только… ладно, милый, ерунда, ты только повернись немного, я помогу.
И когда они сливались, сгрокивались все полнее и полнее, Майкл сказал, негромко и торжествующе:
— Ты еси Бог.
Она ответила ему без слов. А затем, когда сгрокивание стало еще полнее и Майкл почувствовал, что почти готов развоплотиться, голос Джилл вернул его назад.
— О-о!.. О-о! Ты еси Бог!
— Мы грокаем Бога.
На Марсе люди сооружали герметичные купола для следующей (на этот раз в ней будут и женщины) партии колонистов. Благодаря помощи марсиан работы заметно опережали график. Часть сэкономленного времени была потрачена на предварительные изыскания по долгосрочному проекту — чтобы сделать Марс более пригодным для жизни будущих поколений людей, предполагалось высвободить в его атмосферу часть кислорода, химически связанного в песке.
Этим работам Старики не помогали, но и не мешали; время еще не созрело. Их медитации приближались к критической (очень для данного случая слабое слово) точке, которая определила форму и пути развития марсианского искусства на многие тысячелетия вперед. На Земле проходили выборы; некий весьма авантюрный поэт издал — очень малым тиражом — сборник стихов, состоявших из знаков препинания, разделенных большими пробелами; рецензент журнала «Тайм» предложил издавать таким образом стенограммы заседаний Ассамблеи Федерации.
Наряду с избирательной компанией в стране бушевала и рекламная — на этот раз потребителя уговаривали покупать половые органы растений; часто цитировались слова миссис Джозеф («В тени величия») Дуглас: «Обедать за столом, на котором нет Цветов? Да это все равно, что обедать без салфеток!» В Беверли-Хиллс некий тибетский лама (родом из Палермо) осчастливил мир новооткрытой древней йогической техникой мерцающего дыхания, увеличивающего не только запасы праны, но и космическое межполовое притяжение. Челы в одежде из тканей ручного изготовления, копирующих древние восточные образцы, принимали асану мациендра, гуру читал им отрывки из Ригведы, а тем временем в соседнем помещении помощник гуру обшаривал их вещички. О каком-то там воровстве не было и речи — сицилийский прохиндей строил более серьезные, далеко идущие планы.
Президент Соединенных Штатов объявил первое воскресенье ноября Национальным днем бабушек; отмечать оный праздник предлагалось, естественно, цветами. Некой сети похоронных бюро было предъявлено обвинение в незаконной конкуренции (снижение цен на услуги). Фостеритские епископы провели тайное совещание, а затем оповестили свет о втором Великом чуде своей церкви — Верховный епископ Дигби вознесся во плоти и тут же был досрочно произведен в Архангелы, того же (но все-таки чуть-чуть ниже) ранга, что и Архангел Фостер. Длительная задержка с оглашением благой вести объяснялась техническими причинами — конклав выбрал новым Верховным епископом Хью Шорта и ожидал, пока Небеса утвердят его в должности (фракция Буна согласилась на эту кандидатуру только после многократного кидания жребия).
«Унита» и «Ой» откликнулись на избрание Шорта возмущенными — и почти одинаковыми — статьями, «Обсерватория Романо» и «Крисченс Сайенс Монитор» гордо его проигнорировали, «Таймс оф Индия» презрительно хихикнула, а манчестерская «Гардиан» напечатала сообщение безо всяких комментариев — не очень многочисленные английские фостериты славились своей воинственностью.
Архангела же Дигби неожиданное повышение по службе отнюдь не радовало. По вине Человека с Марса все его труды остались не завершенными, а этот долбаный придурок Шорт обязательно все испоганит. Фостер с ангельским терпением дождался, пока у Дигби кончится завод, а затем сказал:
— Выговорился? Вот и прекрасно, а теперь послушай меня. Запомни раз и навсегда, что теперь ты — ангел. Ты понимаешь? Ангел! А потому — вспомни лучше, каким долбаным придурком был ты сам — до того, как исхитрился меня отравить. А потом — ничего, справился. Теперь, когда этот ваш Шорт стал Верховным, он будет делать все как надо, у него и выхода-то другого не будет. Это же — ровно как с папами Римскими, некоторые из них до избрания были такими дуболомами, что будьте-нате. Не веришь — пойди к католикам, спроси, они тебе все расскажут. У нас тут никакой профессиональной зависти, сплошное мирное существование.
Дигби стих, но все-таки высказал самое горячее свое желание.
— Вот уж хрен, — покачал нимбом Фостер. — К этому парню и не подступишься. Ты там по дурости с ним связался — вот и схлопотал. Если не боишься выставить себя еще большим идиотом, чем ты есть на самом деле, — валяй, подавай прошение о ниспослании чуда. Ты-то эту систему еще не понимаешь, а я знаю ее насквозь, так что должен предупредить — пошлют тебя с твоим прошением куда подальше. У марсиан тут своя отдельная лавочка, совсем не такая, как у нас, и пока он им нужен — мы его и пальцем тронуть не моги. Свои дела они обстряпывают сами и на свой манер, Вселенная, она же вся разная — факт, о котором вы, представители на местах, обычно забываете.
— Так что же, этот ублюдок может делать со мной, что угодно, а я должен облизнуться и сказать ему спасибо?
— А со мной что, не так разве было? И я облизнулся. Да еще помогаю тебе, вот прямо сейчас. И вообще — чушь это собачья, а у нас тут дел по горло. Главному Начальнику нужна от работников работа, а не склоки. Хочешь отдохнуть и успокоиться — возьми день в счет отпуска; можешь сбегать в Мусульманский Рай, там у них здорово все устроено. Не хочешь — поправь нимб, чтобы не сидел сикось-накось, крылья уложи по форме, грудь вперед и начинай вникать в обстановку. Чем скорее ты начнешь вести себя, как ангел, тем скорее почувствуешь себя ангелом. Будь счастлив, стажер.
Когда Джубал узнал об исчезновении Дигби (произошло это далеко не сразу, первые сообщения он пропустил), у него, конечно же, мелькнула нехорошая мысль. Но вникать в эту историю не имело смысла — если у Майкла и вправду рыльце в пушку, улик против него нет и быть не может, а что там происходит с верховными епископами — пусть разбираются те, кому это интересно, не пристают — ну и слава богу.
Хлопот хватало и дома — с какого-то момента там все смешалось, не хуже, чем у тех Облонских. Джубал легко сообразил, что именно произошло, но не знал с кем именно — и тоже, как в случае с пропавшим епископом, не желал выяснять. Как ни говори, Майкл уже совершеннолетний и сам отвечает за свои поступки. И пора, уж я-то в его возрасте…
Реконструировать жуткое преступление из поведения девиц не представлялось никакой возможности — картина непрерывно менялась. Сперва ABC против Д, потом ВСД против А, или АВ против СД, или АД против СВ и так по всем возможным комбинациям, в которых четыре женщины могут цапаться друг с другом. Началось это сразу после злополучной поездки к ростеритам и продолжалось почти неделю; все это время Майкл практически не вылезал из своей комнаты, по большей части пребывая в трансе, настолько глубоком, что случись это впервые, Джубал давно объявил бы его мертвым. Теперь подобные отключки стали привычными, хочется ему лежать — ну и пусть лежит, так и весь порядок домашний пошел вверх тормашками. Эти красотки чуть не каждую секунду бегали на цыпочках «посмотреть, как там Майк»; за этим занятием у них не оставалось времени даже на приготовление обеда, тем паче на секретарскую работу. Даже непоколебимая, как утес Энн… кой хрен «даже», да она хуже всех. Ничего не видит, все забывает, ежесекундно ревет — по всякому поводу и безо всякого повода. А ведь совсем еще недавно Джубал с легкостью прозакладывал бы свою жизнь против медной пуговицы, что, доведись Энн стать свидетельницей Второго Пришествия, она, и глазом своим не моргнув, запомнит дату, время, действующих лиц, события, одним словом — все, вплоть до атмосферного давления.
Майкл вывел себя из транса в четверг вечером, и тут А, В, С и Д позабыли свои раздоры, наново сплотились в дружную команду АВСД — и бросились ему прислуживать, да какое там прислуживать, они выстилались «прениже пыли, попираемой его колесницей». Вспомнили они, наконец, и про Джубала, так что тот не стал возникать. Да и какой бы, собственно, смысл — кольнула его неприятная мысль. Начни он сейчас выяснять отношения, Майкл без труда утроит — да хоть удесятерит — жалование девицам, всего-то ему и делов, что послать Дугласу открытку. А главное — они и без этого непременно встанут на сторону мальчонки.
Одним словом, в доме снова воцарились покой и порядок, и Джубалу было, в общем-то, начхать, что маленьким его королевством правит теперь мажордом. Еду подавали вовремя, и она стала даже лучше, чем прежде; по первому же крику «К ноге!» рядом возникала девица, буквально брызжущая счастьем и вполне работоспособная, а ежели так — кой черт, у кого там больше мальчиков на побегушках, а у кого меньше. Или даже девочек на побегушках.
Кроме того, было очень интересно смотреть, насколько разительно переменился Майкл. Если неделю назад покорность этого парня казалась даже нездоровой, граничила с неврозом, то теперь он прямо лучился самоуверенностью, Джубал даже сказал бы «наглостью» — не сохрани Майкл в полной мере свою безупречную вежливость и постоянную заботу об окружающих.
Омаж девиц он принимал, как истинный феодальный сеньор{67}, как положенный ему по праву рождения, и казался теперь не младше своих лет, а старше; голос его стал густым и звонким, и говорил Майкл уже не с робостью, а напористо и уверенно. Джубал решил, что пациент готов к воссоединению с родом людским и его можно выписывать.
Правда — напомнил себе Джубал, — оставалось одно обстоятельство: Майкл так и не научился смеяться. Он улыбался шуткам, иногда даже вроде бы их понимал, во всяком случае — не просил объяснить, что же тут смешного, он неизменно выглядел жизнерадостным, почти веселым — но никогда не смеялся.
Ладно, не такое это и дело. Пациент здоров физически и духовно, и он наконец, слава тебе Господи, стал человеком. Еще пару недель тому назад Джубал был далеко не уверен в таком результате. Выработанное годами смирение не позволяло ему приписывать заслугу себе, тут, пожалуй, больше поработали девицы. Или лучше сказать «девица»?
С самого первого дня Джубал чуть не ежедневно повторял Майклу, что рад видеть его гостем и что тот должен уйти в большой мир, как только почувствует себя на это способным. Так что его не должно было удивить, когда однажды за завтраком Майкл объявил, что уходит. Но Джубал удивился и — к еще большему своему удивлению — обиделся.
Чтобы скрыть столь неподобающие чувства, ему пришлось — безо всякой прямой необходимости — воспользоваться салфеткой.
— Да? И когда же?
— Мы уйдем сегодня.
— Ясно. Множественное число. А мы тут трое мужиков как-нибудь и сами суп себе сварим.
— С этим все будет в порядке, — успокоил его Майкл, — но ведь мне тоже кто-нибудь нужен. Я еще не знаю, как все у людей делается, и допускаю ошибки. Лучше всего, если это будет Джилл, она же хочет продолжить занятие марсианским языком, но можно и Дюка или Ларри, если ты не хочешь отпустить ни одну из девушек.
— Да никак у меня есть право голоса?
— Джубал, решать должен ты и только ты. Мы это понимаем.
(Поздравляю вас совравши — первый, наверное, раз в жизни. Останови ты свой выбор на Дюке — я и того, пожалуй, не сумел бы удержать.)
— Да, Джилл, пожалуй, самый лучший вариант. Но вы, ребята, не забывайте — здесь ваш дом.
— Мы знаем это — и вернемся. И снова разделим воду.
— Да, сынок.
— Да, отец.
— Че-го?
— Джубал, в марсианском языке нет слова «отец». Но недавно я огрокал, что ты мне отец. И Джилл — тоже.
— М-м-м… — Джубал искоса взглянул на Джилл. — Да, я грокаю. Берегите себя.
— Хорошо. Пошли, Джилл.
Карнавал был самый обычный — карусели, американские горы, колесо-обозрение, непременная сахарная вата и — уж конечно — игорные заведения, где тихо и без затей обували лохов. Лекция по сексу читалась в точном соответствии с местными взглядами на взгляды Дарвина, а экипировка девочек из шоу ничуть не нарушала местных представлений о нравственности и местного законодательства. Неустрашимый Неттер исполнил свое смертельное сальто прямо перед последним выступлением зазывалы. В главном павильоне не было экстрасенса, зато присутствовал волшебник, вместо бородатой женщины был (была?) полумужчина-полуженщина, вместо шпагоглотателя — огнеглотатель, а вместо татуированного человека — татуированная женщина, по совместительству — заклинательница змей; в финальном номере она появлялась «абсолютно голая… облаченная лишь в обнаженную живую плоть, украшенную экзотическими орнаментами». Посетителю, обнаружившему ниже шеи хотя бы один квадратный дюйм без «экзотических орнаментов», обещали, ни много ни мало, двадцатку.
Претендентов на приз не было. Миссис Пайвонская выступала, «облаченная лишь в живую плоть» — свою собственную, и четырнадцатифутовой боа-констрикторши по кличке «Сосисочка», причем змея так надежно прикрывала все стратегически важные возвышенности и долины, что местным священнослужителям было ровно не на что пожаловаться. Наружное охранение — и для живописной дамы, и для «Сосисочки» — обеспечивали кобры, ползавшие по полу брезентового павильона, в количестве двенадцати штук.
Да и освещение там было, прямо скажем, неважное.
Ну а если бы осветить храбрую даму прожектором? Если бы раскрутить с нее Сосисочку? Если бы рассматривать ее в телескоп? Или в микроскоп? Все равно двадцатка осталась бы невостребованной? Покойный муж миссис Пайвонской держал в Сан-Педро татуировочное ателье; случалось, что деловая активность замирала, и тогда супруги тренировались друг на друге — чтобы не терять квалификации. Весь, до последнего клочка, природный холст был использован. Миссис Пайвонская гордилась тем, что она самая разрисованная в мире женщина и что покрывающие ее картинки принадлежат игле (чуть было не сказал «кисти») величайшего в мире (теперь уже — увы — потустороннем) художника.
Патриция Пайвонская общалась с жуликами и грешниками совершенно безбоязненно и безо всякого риска для своей души — и ее, и покойного ее супруга обратил в Веру не кто иной, как сам Фостер; куда бы ни прибывал карнавал, она первым делом узнавала — где тут ближайшая церковь Нового Откровения, и начинала ежедневно посещать службы. Она с радостью выступала бы по-настоящему обнаженной, безо всяких там удавов, прикрытая одним лишь крепким убеждением, что является носительницей религиозного искусства, равного которому не найдешь ни в одном соборе, ни в одном музее. Когда они с Джорджем узрели Свет, на теле Патриции оставалось еще что-то около трех квадратных футов неразрисованной кожи; с течением времени эту поверхность покрыл полный комплект иллюстраций к житию архангела Фостера — от колыбельки, над которой тучей (нет, наверное, нужно не «тучей», а «нежным облачком») вьются ангелы, и вплоть до великого дня, когда Великий этот святой вознесся и занял извечно предуготовленное ему место.
К сожалению, по большей своей части священные изображения были расположены не совсем удачно, именно в тех местах, которые прикрывала Сосисочка. Но Патриция демонстрировала их в церквях, на закрытых «встречах счастья» — буде пастырь на это соглашался (противное случалось крайне редко). Патриция не умела проповедовать, не умела петь, в нее никогда не вселялся дар говорить на языках — зато она сама, собственной своей персоной была живым свидетельством во славу Света.
Номер Патриции шел последним, оставлял ей вполне достаточно времени, чтобы собрать свои фотографии, а затем скользнуть за кулисы и приготовиться к номеру финальному. Тем временем на сцене выступал волшебник.
Доктор Аполлон взял со столика большие стальные кольца и попросил добровольцев из зрителей сперва убедиться, что в них нет никаких прорезей и прочих хитростей, а затем сложить эти кольца — не выпуская их из рук — таким образом, чтобы они слегка накладывались друг на друга. Затем он коснулся каждого стыка волшебной палочкой — и получилась цепь. Небрежно отложив палочку (прямо в воздух), он взял у своей ассистентки большую миску, достал оттуда полдюжины яиц и начал ими жонглировать. Мог бы особенно не стараться, все внимание присутствующих было поглощено ассистенткой. Вот у нее-то не было никаких татуировок; странным образом, это не вызывало ни малейших сомнений, несмотря даже на одежду, значительно более скромную, чем у девиц шоу. Никто толком и не заметил, как шесть яиц превратились в пять, затем в четыре… три… два… доктор Аполлон недоуменно посмотрел на последнее яйцо.
— Вот так и остаются без яиц, — сказал он, швырнул яйцо в публику и отвернулся. В зале прозвучали редкие смешки; никто из зрителей даже не заметил, что яйцо так никуда и не попало, тихо растворилось в воздухе.
Потом доктор Аполлон высмотрел в первом ряду мальчика и подозвал его к сцене.
— Сынок, — торжественно провозгласил он, — я умею читать мысли. Ты думаешь, что я — самый настоящий волшебник. Вот тебе за это самый настоящий доллар.
Мальчик взял долларовую бумажку — и та сразу же исчезла из его пальцев.
— Ну вот видишь! Крепче надо было держать! Ладно, дадим тебе еще один шанс. Держишь? Крепко? А тогда — беги отсюда, да поскорее — тебе давно уже спать пора.
Мальчик рванулся прочь и исчез.
— Послушайте, мадам Мерлин, — нахмурился волшебник, — а мы-то теперь чем займемся?
Ассистентка поднялась на цыпочки и что-то прошептала ему на ухо.
— Да вы что? — недоуменно воскликнул волшебник. — Здесь же люди!
Ассистентка прошептала еще несколько слов.
— Да, друзья, ничего не поделаешь, — обреченно выдохнул волшебник. — Мадам Мерлин хочет лечь в кроватку. Ну как, джентльмены, желает кто-нибудь из вас помочь даме?
— Ой, да не все же сразу, — испуганно попятился он. — Кто тут служил в армии?
И все равно добровольцев оставалось слишком много; доктор Аполлон выбрал двоих и начал их инструктировать.
— Там, под сценой, стоит армейская койка, вот, зайдите с этой стороны и откиньте брезент. Теперь, если вас это не затруднит, поднимите ее и поставьте на сцену. А вы, мадам Мерлин, повернитесь, пожалуйста, сюда.
Мужчины занялись койкой; тем временем доктор Аполлон делал пассы.
— Спать… спать… вам очень хочется спать… вы совсем уснули. Друзья, в настоящий момент моя очаровательная помощница находится в глубоком трансе. Джентльмены — вы, которые ставили койку, — вы не отказались бы уложить мадам Мерлин спать? Только осторожно, осторожно.
Застывшую, как труп, девушку поместили на койку.
— Ну, вот и хорошо. Огромное вам спасибо.
Волшебник подобрал так и болтавшуюся в воздухе палочку, указал ею на стоявший в глубине сцены столик — и тут же в его руку скользнула сама собой отделившаяся от груды реквизита простыня.
— Вот, джентльмены, накиньте это на нее. Голову, голову тоже прикройте — нехорошо смотреть на даму, когда она спит.
Большое спасибо. Отойдите, пожалуйста, чуть подальше… вот так, прекрасно. Мадам Мерлин, вы меня слышите.
— Да, доктор Аполлон.
— У вас был глубокий, тяжелый сон. Но теперь вы чувствуете себя легче. Ваше тело стало совсем легким, вы словно спите в облаках. Вы парите…
Прикрытая простыней фигура приподнялась над койкой примерно на фут.
— Здорово! Только не становитесь слишком уж легкой.
— Как только положили эту простыню, — громким шепотом объяснил своему товарищу какой-то мальчишка, — спустилась вниз, у них там специальный люк. А это — просто каркас из проволоки. Потом он сдернет простыню, каркас поскладывается и спрячется. Да такое кто хошь может сделать.
Доктор Аполлон словно и не слышал этих грязных инсинуаций.
— Выше, мадам Мерлин… еще чуть повыше… ну вот, теперь хорошо.
Фигура вместе со свисающей с нее простыней плавно покачивалась на высоте человеческого роста.
— А там есть такая стальная подпорка, только ее не видно, — не унимался настырный разоблачитель. — Вон там, видишь, угол простыни висит до самой койки, это специально так сделано.
Доктор Аполлон попросил добровольцев убрать койку.
— Зачем ей кровать, она же спит в облаках.
Он повернулся к парящей в воздухе фигуре и прислушался.
— Погромче, пожалуйста. Да? Мадам Мерлин говорит, что простыня ей тоже не нужна.
— Вот сейчас тот каркас и спрячется!
Волшебник резко сдернул простыню; зрители почти не заметили, что она бесследно исчезла — все глаза были прикованы к ассистентке, спавшей в той же позе, что и первоначально, но теперь — в шести футах от голых досок сцены.
— А где же подпорка-то, — поинтересовался товарищ малолетнего скептика.
— Ее очень трудно увидеть, это надо специально посмотреть прямо туда, где она, а чтобы туда не смотрели, тут такое специальное освещение, прямо в глаза.
— Ну, ладно, спящая красавица, — сказал доктор Аполлон. — Поспала — и хватит. Дай мне руку. А теперь — проснись!
Он повернул ассистентку в вертикальное положение и осторожно опустил ее на сцену.
— Вон, видел, видел, куда она поставила ногу? Вот туда как раз подпорка и спряталась. Ерунда это все, — с удовлетворением заключил Великий специалист по фокусам. — Фокусы.
— А теперь, друзья, — деловым голосом заговорил волшебник, — я бы попросил вас уделить минутку своего внимания нашему высокоученому лектору профессору Тимошенко.
— Подождите, ребята, не разбегайтесь, — оборвал его конферансье. — Только на этом, сегодняшнем представлении, по согласованию с Советом университетов и департаментом Безопасности вашего прекрасного города мы предлагаем вот эту, новенькую, хрустящую двадцатидолларовую бумажку — абсолютно, заметьте, бесплатно — тому из вас, кто…
Заманчивое предложение перешло в заключительный номер; тем временем подсобники начали складывать хозяйство, готовясь к отъезду. Жилые палатки пока не трогали, их уберут рано утром, прямо перед посадкой на поезд, но все аттракционы нужно было сложить и упаковать заранее.
Триединый конферансье-владелец-управляющий покончил с финалом в темпе вальса, столь же торопливо выпроводил из павильона лохов и тут же вернулся.
— Постой, Смитти, тут дело есть. — Он вытащил из кармана конверт, сунул его волшебнику и добавил: — Слышь, мне самому жутко жаль, но только вы ребята, не едете с нами в Падуку.
— Я знаю.
— Да ты только не обижайся, тут же ничего такого личного, парень ты хороший, но мне нужно думать о сборах. А тут подвернулись парапсихологи — они вроде вас, муж и жена. Мысли читают — чистый отпад, а потом предсказывают судьбу, она — по шишкам на голове, по руке и по всякому, а он — хрустальным шаром. И ты ж помнишь, что я никаких тебе гарантий, что конца сезона, не давал.
— Помню, — кивнул волшебник. — И я, Тим, совсем не обижаюсь.
— Ну вот и хорошо, вот и слава богу. — Конферансье немного замялся. — Смитти, хочешь я дам тебе хороший совет?
— Я с радостью приму твой совет, — серьезно кивнул головой волшебник.
— О'кей, значит так. Фокусы у тебя — зашибись, но фокусы — не единственное, что нужно фокуснику и даже, пожалуй, не главное. Ты не въезжаешь в профессию. Ну да, ты ведешь себя, как настоящий карнавальщик, отличный товарищ — не суешь нос, куда не просят, не поливаешь чужие номера, всегда готов помочь. И все равно ты — не наш. Ну не чувствуешь ты, что нужно лохам, чего они от нас ждут, на что покупаются, не чувствуешь — и все тут. Настоящий волшебник всего-то и сделает, что выудит четвертак из воздуха — а у всех зрителей уже челюсти поотваливались. Вот эта, скажем, твоя левитация, в жизни не видел, чтобы кто работал ее лучше, а лохи смотрят в потолок и зевают. Психологии у тебя нет. Ты вот меня возьми, ведь я даже и тот четвертак из воздуха выудить не могу. У меня нет никакого циркового умения — за исключением одного, самого главного. Я знаю нашего посетителя. Я знаю, чего ему позарез хочется — даже тогда, когда он сам того не знает. Ты же, сынок, фокусник — а значит, должен быть шоуменом в не меньшей степени, чем политикан, вешающий своим лохам лапшу на уши, или проповедник, долбящий кулаком по кафедре. Ты сумей понять, чего хочет публика — и тогда смело можешь даже не вынимать половину своего реквизита из чемодана.
— Думаю, ты прав.
— Ты думаешь — а я точно знаю. Она хочет секса, крови и денег. Крови мы им не даем, но зато даем надежду — а вдруг огнеглотатель ошибется или там метатель ножей. Мы не даем лоху денег, но зато поощряем его жадность надеждой на легкий выигрыш — ну и, конечно, малость его на этом. вычесываем.
Секса мы ему тоже не даем, но как ты думаешь, почему семь лохов из десяти покупают билеты на финальный номер? Бабу им хочется посмотреть голую — вот почему. Мы и тут их нажигаем — и все равно они расходятся вполне удовлетворенные.
Кровь, секс, деньги — а что еще? Лоху нужна тайна! Ему хочется думать, что наш мир — таинственное, романтичное место, — хотя, если по правде, ни хрена в мире романтичного не было и нет. Вот этим-то и должен ты заниматься, только ты не знаешь как. Ты пойми, сынок, каждый лох прекрасно знает, что все твои чудеса — чистая липа, но ему очень хочется поверить, что это не так, что они настоящие, — и ты просто обязан ему помочь. А ты — не умеешь.
— А как это делается?
— Кой хрен, этого не расскажешь, это нужно почувствовать, каждый учится этому сам. Но… ну, вот, скажем, эта твоя идея объявить себя «Человеком с Марса». Лох может проглотить, не поперхнувшись, очень многое — но все же не все. Они же видели Человека с Марса, если не на картинках, то хоть по стерео. Да сходство у вас какое-то есть, но будь ты хоть вылитой его копией, ни одна собака не поверит, что этот, настоящий, будет показывать фокусы в брезентовом балагане, лохи знают, что такого не может быть. Это — ну все равно как представить шпагоглотателя президентом Соединенных Штатов. Лох хочет поверить — но он не позволит так вот, в открытую, держать себя за идиота. У него все-таки есть какие ни на есть мозги, может — с одной извилиной, но есть.
— Я запомню.
— Что-то очень уж я разговорился — у конферансье это входит в привычку. Так как, ребята, я вас не слишком в хреновое положение поставил? Вы прикопили что-нибудь на первые дни? Не мое это, в общем-то, конечно… а может, дать вам в долг?
— Спасибо, Тим, с нами все в порядке.
— Ну ладно, ребята, не давайте себя в обиду. Пока, Джилл. Тимошенко торопливо ушел — и тут же в балагане появилась Патриция Пайвонская, успевшая уже прикрыть свои нательные фрески халатиком.
— Ребята? Я же знаю, Тим зарубил ваш номер.
— Ничего, Пэт, мы же и сами собирались уйти.
— А я вот тут думаю, не послать ли мне этого сукина сына подальше, прямо зла на него не хватает.
— Слушай, Пэт, ты бы…
— А что — уйду, и пусть он кукарекает без финала! На другие номера исполнителей найдется сколько угодно, только свистни, а вот заключительный — такой, чтобы лохи не забросали его тухлыми яйцами — это еще поискать и поискать.
— Но ведь он совершенно прав. Ну какой из меня шоумен?
— В общем-то… только мне будет очень без вас скучно. Слушайте, знаете, что я придумала — до утра же я свободна, так пойдем ко мне в палатку, посидим, потреплемся, пошли, а?
— Идем лучше к нам, — предложила Джилл. — Полежишь в большой хорошей ванне, отмокнешь, как следует.
— Н-ну… только я сбегаю за бутылкой.
— Нет, — остановил ее Майкл. — У нас и у самих этого добра хватает, я же знаю, что ты пьешь.
— Н-ну… Вы же в «Империале» остановились, да? Только мне все равно нужно сбегать проверить, как там мои крошки и сказать Сосисочке, чтобы не скучала. На полчаса, не больше, а потом словлю такси.
Городишко был маленький, без автоматической системы управления транспортом, так что Майкл управлял машиной вручную. Он вел ее точно на максимальной допустимой скорости, проскальзывал в просветы, которых Джилл даже не замечала, пока они не оказывались позади. И все это — без малейших усилий, словно играючи. Джилл такому только начинала учиться; Майкл растягивал свое время таким образом, что жонглирование яйцами в воздухе — или машиной в плотном потоке движения — становилось элементарнейшим делом; все окружающее двигалось с черепашьей скоростью, как при замедленном показе фильма. А вот какие-то месяцы назад, подумала Джилл, этот же самый парень с ботиночными шнурками, и с теми не мог справиться, даже не верится.
Они молчали — очень трудно общаться с собеседником, чьи мысли двигаются совсем не с той, как у тебя скоростью. Вместо этого Джилл думала о жизни, оставляемой ими позади, вспоминала ее в мельчайших подробностях, возносила ей хвалу — по-марсиански, и по-английски. Раньше, до встречи с Майклом, она была рабыней часов, вечно боялась куда-нибудь опоздать, сперва — в школу на урок, потом — в училище на лекцию, потом — в больницу, к началу смены.
Карнавальный быт организован совсем иначе. Там ей почти ничего не приходилось делать в точное, определенное время — разве что несколько раз в день покрасоваться на подмостках. Майклу было абсолютно безразлично, кормят его один раз в день или шесть и как там Джилл ведет домашнее хозяйство. У них была своя палатка; в некоторых городах они даже не покидали территории карнавала — так и сидели на ней до отъезда. Карнавал был теплым, уютным гнездом, куда не проникали беды и тревоги внешнего мира.
Само собой, территория карнавала вечно кишела посетителями, но Джилл быстро усвоила карнавальную точку зрения: посетители — не люди, а лохи, чья единственная жизненная функция — выкладывать наличные.
Золотые карнавальные денечки. А ведь сперва, когда Майкл только-только вышел — чтобы получить образование — в большой мир, дело складывалось значительно хуже. Их нередко узнавали и начинали преследовать, иногда — репортеры, иногда — какие-то люди, которым почему-то взбрендило, что они имеют полное право чего-то там от Майкла требовать. Приходилось уклоняться, спасаться бегством, прятаться, зачастую — с большими трудностями.
Нужно было что-то делать; Майкл придал своему полудетскому лицу более зрелый вид, произвел еще некоторые изменения — благо, трудностей это для него не представляло никаких. Новая внешность плюс тот факт, что они с Джилл стали держаться таких мест, где никто и никак не ожидал встретить Человека с Марса, обеспечили благословенный покой. Однажды, когда Джилл звонила Джубалу, чтобы сообщить очередной свой адрес, тот предложил удобную легенду. Джилл охотно согласилась и уже через несколько дней прочитала в газете, что Человек с Марса удалился в некий не называемый тибетский монастырь.
«Тибетский монастырь» располагался в каком-то Богом и людьми забытом городишке, это был гриль «У Хэнка», куда Джилл устроилась официанткой, а Майкл — мыть посуду. Посуда мылась у него очень быстро, особенно когда отлучался хозяин и можно было воспользоваться своими, специфическими методами. Здесь Джилл с Майклом просидели неделю, а затем двинулись дальше, иногда — работая на новом месте, иногда — нет. И почти ежедневно ходили в какую-нибудь местную библиотеку, начиная с того момента, когда Майк узнал об их существовании. Прежде он считал, что у Джубала есть все изданные на Земле книги; неожиданная чудесная новость задержала их с Джилл в Акроне чуть не на месяц. Все это время Джилл ходила по магазинам, тратила от скуки деньги — вцепившийся в книгу Майкл был почти не доступен для общения.
Самым, пожалуй, веселым эпизодом этого плутания по стране было «Варьете Бакстепа — Полный Оттяг». Джилл даже хихикнула, вспомнив тот раз, когда их — да в каком же это городе? — прихватили. И за что, спрашивается, — ведь шоу всегда работало по точно оговоренным с местными властями правилам — ну, там в лифчиках, да и все что угодно. И вдруг на тебе, пожалуйста. Невесть откуда взявшийся шериф запрещает представление, волочет девочек к судье, а тот уже вроде и готов упечь их в каталажку. Карнавал прикрыли, все карнавальщики дружно двинулись в суд, а заодно с ними и те люди, которым очень хотелось посмотреть на «бесстыжих женщин»; Майкл и Джилл скромно пристроились в конце зала, у стенки.
Джилл тысячу раз вдалбливала Майклу, что он никогда не должен делать ничего такого экстраординарного при людях, если есть опасность себя обнаружить. Но Майку вдруг грокнулось, что сейчас — один из критических моментов…
Зал взревел — и шериф, только что дававший (с прямо-таки непристойным удовольствием) показания о «непристойном поведении в общественном месте», и судья, со столь же непристойным удовольствием эти показания выслушивавший, предстали глазам собравшихся в почти полном (за вычетом фиговых листочков) костюме Адама. Зрелище воистину непристойное.
Началась суматоха, Джилл с Майклом быстренько смылись, чуть не угодившие за решетку девочки — тоже; карнавал упаковал вещички и переехал в другой, не такой жульнический городок. Никто так и не связал волшебство — с имевшимся под рукой волшебником.
А какие морды были у этой парочки, особенно у шерифа, раз увидишь — век не забудешь. Джилл мысленно окликнула Майкла — напомнить, как смешно выглядел тогда провинциальный страж правопорядка, но тут же осеклась; по не совсем ясной причине они могли поддерживать телепатическую связь только на марсианском языке, в котором отсутствовало понятие «смешно».
(Да, Джилл?) откликнулся Майкл.
(Ладно, потом.)
Вот и гостиница; Майкл посадил машину на стоянку, и тут же — Джилл отчетливо это ощутила — его мысли потекли медленнее, с обычной скоростью. Жизнь в палатке среди карнавальщиков нравилась ей больше гостиничной во всех отношениях, кроме одного: там не было ванны. Душ — вещь неплохая, но набрать полную ванну горячей воды, забраться туда и отмокать — разве можно представить себе большее наслаждение? Поэтому иногда они устраивались в гостинице и брали напрокат машину. В отличие от Джилл Майкл не имел с детства привитой, почти инстинктивной ненависти к грязи. Теперь он был таким же чистым, как и она, — но только потому, что Джилл его перевоспитала. Чтобы поддерживать себя в безукоризненном виде, Майклу не нужно было даже умываться, но прошедшее время ничуть не уменьшило благоговейного восторга, с которым он погружался в воду жизни. (Кстати сказать, ходить в парикмахерскую Майклу тоже не требовалось — достаточно было узнать у Джилл, какую прическу хотела бы она видеть на его голове.)
Гостиница была старая и порядком подзапущенная, «номер для новобрачных» не отличался особыми удобствами, но на размеры ванны жаловаться не приходилось. Джилл сразу же пошла наливать воду — и ничуть не удивилась, обнаружив, что раздеваться уже не надо. Как только очередной костюм начинал ей надоедать, Майкл мгновенно отправлял его в никуда, зная, как любит Джилл ходить по магазинам, он подыгрывал этой ее слабости. Если бы не опасность вызвать у не слишком богатых товарищей подозрения, такое бы происходило ежедневно.
— Спасибо, милый! — крикнула Джилл. — Полезли в воду!
Майкл успел уже то ли раздеться, то ли «исчезнуть» свою одежду, скорее первое — для него посещение магазина было не развлечением, а лишней скукой. Он видел в одежде только нужную людям — но никак не ему самому — защиту от холода, ветра и сырости. Они сели в ванну лицом друг к другу; Джилл сложила ладони лодочкой, зачерпнула воду, чуть тронула ее губами, а затем протянула Майклу. Этим — совершенно излишним — ритуалом она напоминала ему и самой себе то, что не нуждалось ни в каких напоминаниях, что пребудет с ними до скончания веков.
— Там, в дороге, я подумала, — сказала Джилл, выплескивая воду из ладони, — какое смешное лицо было у того голого шерифа.
— Оно было смешное?
— До слез.
— Объясни мне, пожалуйста, почему? Я не понимаю, где здесь шутка.
— Н-ну… нет, не получится. Какой-нибудь анекдот — его объяснить можно, а тут совсем другое дело, тут слово «шутка» не годится.
— Я не грокаю, что он был смешным, — в голосе Майкла слышалось недоумение. — В обоих этих мужчинах — и в шерифе, и в судье — я грокал одну только неправильность. Я точно знал, что убирать их нельзя, ты будешь сердиться, а то обязательно так бы и сделал.
— Милый ты мой Майк, — Джилл коснулась его щеки. — И совершенно правильно. То, что ты придумал, было гораздо лучше. Эти люди никогда не забудут случившегося, а в этом городке никого больше не арестуют за «оголение в общественном месте» — можно смело дать гарантию лет на пятьдесят. Поговорим лучше о другом. Мне очень жаль, что наш номер провалился. Ты же видел, сколько я билась над этой текстовкой — и так пробовала, и этак, но ведь я-то тоже не шоумен.
— Нет, Джилл, это все я виноват. Правильно Тим говорит — не грокаю я лохов. Но поработать с карнавальщиками было очень полезно… Я грокаю, что теперь я грокаю лохов немного лучше, чем раньше.
— Не нужно называть их лохами — это карнавальщики так говорят, а мы уже не карнавальщики. Люди они, просто люди, а никакие не «лохи».
— Мне грокается, что они все-таки лохи.
— Да, милый, да, конечно, но так говорить невежливо.
— Я запомню.
— Ты уже решил, куда мы дальше?
— Нет. Когда время придет, я буду знать.
И верно, Майкл всегда знал. Со времени своего резкого, неожиданного перехода от послушания всем и вся к доминантности он день ото дня прибавлял в силе и уверенности. Робкий мальчик, которому было не под силу удержать на весу пепельницу и пресс-папье, повзрослел, окреп и теперь с легкостью поднимал в воздух далеко не субтильную девушку, занимаясь одновременно прочими делами. Создавалось впечатление, что его силы вообще безграничны. Вспомнить хотя бы тот случай, когда пустырь, любезно предоставленный горожанами карнавалу, раскис после дождя в болото, и в этом болоте увяз грузовик; двадцать мужиков его вытаскивали — и не смогли, а затем подошел Майкл, уперся плечом, и застрявшее заднее колесо мгновенно выдернулось из грязи. Майкл, конечно же, сделал вид, что имеет к тому самое малое отношение, так что никто ничего даже и не заподозрил.
А еще Джилл вспомнила, как он наконец прогрокал, что в неодушевленные предметы — в отличие от живых существ — можно «исчезать» безо всякой в них «неправильности». То, прежнее ограничение предназначалось только для детенышей, взрослый мог поступать по своему собственному гроканью (например раздеть шерифа и судью или Джилл). Интересно, чего еще можно от него ждать? Как бы там ни было, беспокоиться особенно не о чем, Майк — человек умный и добрый.
— Майк, а вот было бы здорово, если бы здесь, в этой ванне, с нами были и Доркас, и Энн, и Мириам. Ну и, конечно, папа Джубал, и ребята, и… ну, вообще, вся семья!
— Ванны не хватит.
— Ничего, в тесноте, да не в обиде. А когда мы снова их навестим?
— Грокаю, что скоро.
— «Скоро» — по-марсиански? Или по-земному? Ладно, милый, это будет, когда ожидание окончится. К слову сказать, скоро — по-земному «скоро» — здесь будет тетушка Пэтти. Ты меня помоешь?
Джилл встала, кусок мыла вылетел из мыльницы, быстро прошелся по всему ее телу и вернулся на место; еще секунда и мыльная пленка вскипела пеной.
— Ой, ты что, щекотно же!
— Ополоснуть тебя?
— Не надо, лучше окунусь.
Джилл присела на корточки, поплескала на себя водой и снова встала.
— Ну вот, как раз вовремя.
Послышался стук в дверь, а затем — знакомый голос:
— Ребята? Вы как там, в приличном виде?
— Сейчас, Пэт! — крикнула Джилл, вылезая из ванны и тут же обернулась к Майклу:
— Подсуши меня, пожалуйста.
Через мгновение даже ее ноги не оставляли на полу мокрых отпечатков.
— Милый, ты только не забудь одеться. Пэтти у нас — леди, не то что я.
— Я не забуду.
Джилл торопливо набросила халат и бросилась в гостиную.
— Заходи, заходи. Мы тут купались, Майк сейчас оденется и выйдет. Сейчас я налью тебе первую, а вторую примешь прямо в ванной. В большой посудине, до краев наполненной горячей водой.
— Да, перед таким соблазном не устоишь — хотя я успела за это время не только Сосисочке сказку на ночь рассказать, но и под душем ополоснуться. Только ты, Джилл, не подумай, я к вам не из-за ванны пришла, у меня просто сердце кровью обливается, что Тим вас прогнал.
— Да нет, все он правильно сделал, — откликнулась Джилл, возившаяся со стаканами и бутылками. — Номер у нас не слишком, дорабатывать надо. Но мы постараемся не терять вас из виду.
— И очень даже хороший номер. Добавить в него пару хохм, чтобы смеялись и… Привет, Смитти!
Она протянула Майклу обтянутую перчаткой руку. За пределами карнавала миссис Пайвонская неизменно надевала перчатки, плотные чулки и платье с глухим воротом, превращаясь таким образом в респектабельную вдову средних лет, бдительно следящую за своей фигурой — то есть, фактически, в самое себя.
— Я вот как раз убеждала Джилл, что у вас осень хороший номер.
— Не надо, Пэт, — улыбнулся Майкл. — Дерьмо это, а не номер.
— Никакое он не дерьмо. Ну, конечно, можно бы его чуть оживить, вставить хохму-другую, а может — Джилл немного подраздеть. А что, Джилл, у тебя же отличная фигура.
— Не-а, — печально покачала головой Джилл. — Не поможет.
— А вот один мой знакомый фокусник одевал свою ассистентку в стиле веселых девяностых — тысяча восемьсот девяностых, значит. Воротник под подбородок, ноги спрятаны по самые щиколотки — а потом он лущил ее, как луковицу, все эти одежды исчезали, слой за слоем. Знаешь, как лохи балдели? Ты только не думай, я совсем не уговариваю тебя на какую-нибудь неприличность — в конце номера на этой ассистентке было надето примерно столько же, как на тебе сейчас.
— Да какие там неприличности, — улыбнулась Джилл. — Знаешь, Пэтти, если бы не легавые, я и вообще выступала бы совсем без ничего. Только они ведь прихлопнут номер — и с приветом.
— И что бы из этого вышло? Лохи к такому не приучены, они бы сами разнесли всю лавочку, не дожидаясь никаких легавых. Но если у тебя есть фигура — отчего бы не использовать ее на все сто? Вот скажем я — далеко бы я ушла, как татуированная женщина, если бы не заголила все, что только можно, можно — в смысле законов?
— Кстати, о раздевании, — заметил Майкл. — С тебя, Пэт, скоро пот начнет капать. Кондиционирование в этой ночлежке скисло, так что сейчас тут градусов девяносто.{68}
На нем самом был легкий халат — в своей компании карнавальщики одевались достаточно непринужденно, да и вообще жара Майклу практически не досаждала, чуть-чуть подрегулировать обмен веществ, и все в порядке. Но вот гостья их привыкла выступать почти обнаженной и куталась в одежду только среди лохов, пряча от них свои татуировки.
— Между нами девушками — ты могла бы и снять с себя всю эту упаковку, зачем зря париться.
(Первая часть фразы представляла собой шутку, эмфатический оборот, подчеркивающий, что разговор ведется в тесном кругу знакомых. Согласно объяснению Джубала, оборот этот мог употребляться не только женщинами, но и мужчинами.)
— Не стесняйся, Пэтти, — поддержала его Джилл. — Если у тебя под платьем ничего нет, я могу дать что-нибудь из своего.
— Н-ну… да нет, спасибо, у меня там костюм, в котором я выступаю.
— И нечего тогда стесняться, здесь все свои. Повернись, я расстегну молнию.
— Ой, дай я сперва сниму туфли и чулки.
Продолжая болтать, миссис Пайвонская лихорадочно думала — как бы поестественнее перейти на вопросы религии. Ясно, как божий день, что детишки эти, благослови их Господь, вполне готовы стать ищущими, только раньше можно было вроде бы и не спешить — целый сезон впереди — а тут вдруг такое. Уедут — и кто же там приобщит их к Свету?
— В шоу-бизнесе, Смитти, нужно понимать лоха, это самое главное. Ну, конечно, если бы ты был настоящим волшебником… нет, лапа, я совсем не хочу сказать, что ты плохо работаешь, работаешь ты здорово… А теперь расстегни, пожалуйста, — она засунула чулки в туфлю и повернулась к Джилл спиной. — Я имела в виду — если бы ты и вправду подписал договор с дьяволом. Но ведь лохи прекрасно знают, что все это — фокусы, ловкость рук. А раз так — надо вести себя повеселее, вроде как подмигивать им: здорово я вас дурю! Вот ты видел хоть у одного огнеглотателя хорошенькую ассистентку? Ни в коем разе, в его номере она была бы совсем не к месту, ведь лохов никогда не оставляет надежда — а вдруг он все-таки загорится.
Пэт бросила стянутое через голову платье на пол.
— Ну вот, Пэтти, такой мы и привыкли тебя видеть. — Джилл наклонилась и чмокнула ее в щеку. — А теперь посиди спокойно и выпей.
— Подожди секундочку.
(Господи, немо взмолилась миссис Пайвонская, укажи мне стезю истинную. Научи вывести к Свету эти заблудшие души. Ладно, картины скажут все сами без слов — для того Джордж их и рисовал.)
— Вот этим-то всем я и привлекаю лохов. Ну а вы, ребята, вот вы-то рассматривали хоть раз мои картины? Я имею в виду по-настоящему рассматривали?
— Нет, — призналась Джилл. — Не хотели пялиться на тебя, словно лохи какие.
— А вы пяльтесь, милые, пяльтесь — ведь для того-то Джордж, упокой Господи душу его, картины эти и рисовал. Чтобы рассматривать их и изучать. Здесь, под подбородком, рождество пророка нашего Святого архангела Фостера — здесь он еще дитя невинное, не ведает еще, не гадает, какую судьбу Господь ему предуготовил. А вот ангелочки знали — видите, как они собрались вокруг? Дальше, вот тут — первое его чудо: юный грешник, учившийся в деревенской школе, он подстрелил бедную маленькую птичку… а потом залился слезами, подхватил ее на руки, погладил — и птичка улетела прочь, целая и невредимая, веселой песнью своей славя Господа. А теперь мне придется повернуться к вам спиной.
Пэт рассказала, как, принимаясь за величайший труд своей жизни, Джордж страдал от нехватки чистого холста, и как потом его посетило озарение и он превратил «Нападение на Пирл-Харбор» в «Армагеддон», а «Силуэт Нью-Йорка» — в «Град Священный».
— Но даже превратив каждый дюйм старых своих работ в картины святые, — продолжила она, — Джордж не остановился, он чувствовал, что должен воплотить — отразить на живой плоти — главные вехи жизненного пути Пророка нашего. Вот тут Он проповедует на ступенях нечестивой богословской семинарии, которая Его отвергла, — как раз там Его и арестовали впервые, с чего и начались гонения. А с другой стороны, у позвоночника,
Он низвергает идолов… рядом, чуть дальше, Он в тюрьме и на Него струится Свет Божественный. А потом Немногие Верные врываются в эту тюрьму…
(Преподобный Фостер ой как хорошо понимал, что в борьбе за свободу совести кастеты, велосипедные цепи и готовность сцепиться с полицией значат значительно больше, чем пресловутое ненасильственное сопротивление. Церковь его уже с пеленок была церковью воинствующей{69}, но прекрасно понимал тактику и начинал крупное сражение только в тех случаях, когда на стороне Бога была тяжелая артиллерия.{70})
— … спасают Его, а нечестивого судью, который заточил Его в узилище, вываливают в смоле и перьях. С другой стороны, спереди… нет, тут вы ничего не увидите, это под лифчиком. А жаль.
(Майкл, чего она хочет?)
(Ты ведаешь. Скажи ей.)
— Тетя Пэтти, — осторожно начала Джилл, — ты же хочешь, чтобы мы посмотрели все твои картины, правда?
— Вообще-то… Тим, он же говорит лохам чистую правду — чтобы история была полной, Джордж использовал каждый дюйм моей кожи.
— И если Джордж столько трудился, значит, он хотел, чтобы на эти картины смотрели. Сними купальник. Я тут говорила, что совершенно спокойно согласилась бы выступать голой. В чисто развлекательном номере, а у тебя есть предназначение. Священное предназначение.
— Ну… если вы так хотите…
Миссис Пайвонская мысленно вознесла хвалу Господу. Это, наверное, архангел Фостер вмешался силой своей небесной. С его и Божьей помощью — и с помощью Джорджевых картин — она поможет этим милым детям найти дорогу к Свету.
— Повернись, я тебя расстегну.
(Джилл…)
(Ты что, Майкл?!)
(Подожди.)
В то же мгновение ошеломленная миссис Пайвонская лишилась пятнистых (под раскраску Сосисочки) трусов и лифчика.
Джилл восприняла исчезновение своего халата как нечто совершенно естественное и лишь немного удивилась, когда тем же, не совсем традиционным способом разделся и Майкл — скорее всего, это следовало отнести на счет его хороших манер.
Некоторое время Пэтти пребывала в полном ступоре, а затем громко ахнула.
— Успокойся, милая, — ласково обняла ее Джилл. — Все в порядке. Майк, признавайся.
— Хорошо, Джилл. Пэт…
— Да, Смитти?
— Ты говорила, что мой номер — просто ловкость рук. Ты собиралась снять свой костюм, вот я тебе и помог.
— Но как? И где он?
— Там же, где халат Джилл — и мой. Исчез.
— Только ты, Пэтти, не беспокойся, — вмешалась Джилл. — Мы достанем тебе другой такой. Зря ты это, Майк.
— Извини, Джилл. Я грокал, что это правильно.
— Н-ну… может и так.
(Тетя Пэтти вроде не очень расстроилась, а уж болтать-то она точно никому не станет, карнавальщики умеют держать язык за зубами.)
Миссис Пайвонская ничуть не горевала по двум пропавшим тряпочкам, да и к наготе — что своей, что окружающих — она относилась вполне спокойно. Но вот проблема фундаментальная, можно сказать — теологическая…
— Смитти? Это что — настоящее волшебство?
— Думаю, можно назвать это и так, — осторожно согласился Майкл.
— А вот я назвала бы это чудом. — Голос Пэт дрожал от с трудом сдерживаемого возбуждения.
— Называй, как хочешь, но только ловкость рук тут ни при чем.
— Знаю.
Она испугалась. Патриция Пайвонская всегда уповала на Господа, а потому ничего не боялась, но вот судьба друзей ее волновала, и очень.
— Ну-ка, Смитти, посмотри сюда. Ты что, подписал договор с дьяволом?
— Нет, Пэт, ничего подобного.
Она продолжала всматриваться ему в глаза, ища правду.
— Похоже, ты не врешь…
— Тетя Пэтти, он и вообще врать не умеет.
— … а значит, это — чудо. Смитти… да ты же святой!
— Не знаю, Пэт.
— Архангел Фостер узнал о своем даре только в пятнадцать лет, хотя творил чудеса и раньше. Ну точно, ты — святой. Если подумать, я почувствовала это сразу, как тебя увидела.
— Не знаю, Пэт.
— Вполне возможно, что Майк и святой, — согласилась Джилл. — Но сам он этого не знает. Майкл… мы рассказали уже так много, что нет смысла скрывать остальное.
— Майкл! — Глаза миссис Пайвонской расширились. — Архангел Михаил, ниспосланный нам в облике человеческом!
— Не надо, Пэтти! Даже если и так, все равно Майк об этом не знает.
— А почему он должен знать? Чудны и таинственны дела Господа нашего.
— Тетя Пэтти, позволь мне, пожалуйста, вставить хотя бы слово.
Вскоре миссис Пайвонская уяснила себе главный факт: Майк — Человек с Марса. С трудом и несразу она согласилась относиться к нему как к нормальному человеку, отнюдь не отказываясь от собственной своей теории, кто он такой и зачем попал на Землю; и то сказать, вот, например, Фостер жил на Земле как обыкновенный человек — и в то же самое время всегда, предвечно, пребывал и пребудет архангелом. Ну а если Джилл и Майкл не считают себя спасенными, даже на этом настаивают, — ладно, она будет относится к ним так, как они того хотят. Пути Господни неисповедимы.
— Вот «ищущим» нас, пожалуй, и можно назвать, — помог ей Майкл.
— И этого, родные мои, вполне достаточно! Я ничуть не сомневаюсь, что вы спасены, но ведь даже сам Фостер был сперва простым ищущим. И я вам помогу.
Они расположились прямо на ковре, и вскоре Пэт стала не только свидетельницей, но и непосредственной участницей еще одного чуда. Джилл легла на спину, переговорила — мысленно — с Майклом, и тот поднял ее — спокойно, безо всякого карнавального трепа и бутафории. Лицо наблюдавшей за ними Патриции сияло благоговейным счастьем.
— Пэт, — сказал затем Майкл, — ложись на спину.
Она подчинилась с абсолютной, нерассуждающей готовностью, словно приказу самого Фостера.
— Майк, а может, ты меня опустишь? — немного встревожилась Джилл.
— Нет, мне совсем нетрудно.
Что-то мягкое, нежное — и невидимое — осторожно подняло миссис Пайвонскую в воздух. Страха не было — только ошеломляющий религиозный экстаз, молнией пронизавший ее чресла, заставивший слезы брызнуть из глаз. Такой силы Пэт не ощущала еще ни разу, во всяком случае — с того времени, когда жив был еще Святой Фостер. Майк пододвинул Джилл к Пэт, и они обнялись; слезы, катившиеся теперь еще обильнее, перемежались громкими, счастливыми всхлипываниями.
Затем они снова лежали на полу, а Майк не ощущал ни малейшей усталости — он вообще начал уже забывать, что такое усталость.
— Майк… — окликнула его Джилл. — Нам нужна вода. —
(????)
(Да) — ответила она.
(А потом?)
(Приятная необходимость. Зачем, думаешь, она сюда пришла?)
(Я знал. Я не был уверен, что ты знаешь… и что ты одобришь. Брат мой.)
(Брат мой.)
Майкл послал стакан в ванную, наполнил его из-под крана, вернул назад и опустил прямо на ладонь Джилл. Миссис Пайвонская наблюдала за всем этим с интересом, но не более. У нее не было уже сил изумляться.
— Тетя Пэтти, — сказала Джилл, — это — вроде крещения… или обручения. Это… ну, такая марсианская штука. Это значит, что ты веришь нам, а мы верим тебе… что мы можем все тебе рассказать, а ты можешь все рассказать нам… и что мы теперь вместе — и теперь, и навсегда. Но только обратного хода нет. Если ты нарушишь эту связь, мы умрем. Умрем сразу — спасенные там или нет. А если нарушим мы… но мы никогда такого не сделаем. Только ты не подумай, никто тебя не заставляет, если не хочешь — можешь не делить с нами воду, и мы все равно останемся друзьями. Если тебе мешает твоя вера — не надо. Мы не принадлежим к твоей церкви и, возможно, не будем принадлежать никогда. Мы — «ищущие», но никак не более. Ты согласен, Майк?
— Мы грокаем воедино, — кивнул Майкл. — Пэт, Джилл говорит правильно. Жаль, мы не можем сказать тебе этого по-марсиански, было бы яснее. Тут все, что есть, когда люди женятся, и гораздо больше. Нам никто не мешает предложить тебе воду, но если в твоей религии, или в твоем сердце есть какие-нибудь препятствия — не пей!
Патриция Пайвонская глубоко вздохнула. Однажды она уже приняла подобное решение — прямо на глазах у собственного мужа… и не нарушила его, не отступила. И кто она такая, чтобы отказывать святому? И его благословенной невесте?
— Да, — твердо сказала она. — Я выпью.
Джилл сделала глоток.
— Мы всегда будем взращивать близость, — сказала она, передавая стакан Майклу.
— Спасибо за воду, брат мой.
Майкл тоже отпил из стакана.
— Пэт, я даю тебе воду жизни. Да пьешь ты всегда вдосталь.
Пэт приняла от него стакан.
— Спасибо. Спасибо вам, мои родные. Вода жизни… как же я вас обоих люблю.
Она пила большими глотками, словно давно изжаждавшись. Джилл забрала у нее стакан и допила все, что в нем оставалось.
— Мы стали ближе, братья мои.
(Джилл?)
(Сейчас!!)
Майкл поднял своего нового брата; поддерживаемая невидимой силой Патриция плавно проплыла в спальню и опустилась на кровать.
Валентайн Майкл Смит грокал, что физическая любовь людей — очень физическая и присущая только людям — это не просто оплодотворение яиц, и даже не ритуал, символизирующий взращивание близости, взращиванием близости является уже сам ее акт. Он старался огрокать поразительный феномен во всей его полноте, использовал для этого буквально каждую возможность — чем дальше, тем больше приходя к убеждению (совсем еще недавно немысленному, кощунственному), что такой экстаз неведом даже Старикам: духовные глубины людей превосходили все мыслимые и немыслимые представления. И Майкл пытался исследовать эти глубины — с радостью первооткрывателя, а главное — без вины и смущения, порождаемых внушенными с детства запретами.
Земные наставницы Человека с Марса, нежные и беззаветные, не причинили его невинности ни малейшей боли; результат получился уникальный, не менее, чем сам Майкл. Разделив с Майком и Джилл — в рамках древнейшего из марсианских ритуалов — воду, Пэт безо всяких колебаний приняла последствия этого шага — разделила, теперь уже в ритуале человеческом, постель с Майклом (или, если хотите, самого Майкла — с Джилл.) Не находя в этой безоглядной легкости ничего странного, Джилл несколько удивлялась, что живописная ее подруга (теперь более, чем подруга) воспринимает способность Майкла творить чудеса и здесь тоже, как нечто само собой разумеющееся. Но Пэт была уже когда-то знакома со святым, она ожидала от святых большего, чем от людей обычных…
Джилл радовалась, что критический момент разрешен правильным действием… а потом время созрело, и это тихое, умиротворенное счастье сменилось яростным, экстатическим счастьем взращиваемой близости.
А потом они отдыхали, и Джилл попросила Майкла телекинетически обмыть Патрицию, и та визжала и хихикала, и Джилл тоже визжала и хихикала. Сама Джилл познакомилась с таким невидимым мытьем уже давно, постепенно это стало у них вроде как семейной традицией — традицией, которая обязательно понравится Пэтти. Было до слез смешно смотреть, какое стало у Пэтти лицо, когда она вдруг почувствовала, что ее скребут невидимые руки, и потом, когда все ее тело вдруг сразу, само собой высохло — и без полотенца, и без воздушной сушилки.
— После такого, — сказала Пэтти, — полагается выпить.
— Само собой, милая.
— И я ведь так и не показала вам остальные мои картины. Они вернулись в гостиную, и Пэт встала прямо посередине ковра.
— Посмотрите сперва на меня. На меня, а не на картины. Что вы видите?
Майкл мысленно убрал татуировки и оглядел нового брата по воде в первозданном, так сказать, виде, безо всяких украшений. Татуировки ему очень нравились, они выделяли Пэт среди всех остальных женщин, делали ее индивидуумом. Они придавали ей нечто вроде как марсианское, с ними Пэт не имела этой одинаковости, отличавшей большинство людей. (Отличавшей — от кого? Скорее уж, не отличавшей их друг от друга.) Майк даже подумывал покрыть самого себя татуировками — нужно только прогрокать, что же на них должно быть изображено. Житие его отца, брата по воде Джубала? Об этом стоило подумать. А может быть, и Джилл захочет себе татуировку? Какие картины сделают Джилл еще более прекрасной Джилл?
То, что увидел Майкл, глядя на Пэт, лишенную татуировок, понравилось ему несколько меньше; она выглядела, как и должна выглядеть женщина. Майкл все еще не грокал Дюкову коллекцию; из нее можно было узнать, что бывают женщины самых разнообразных форм, размеров и расцветок и что в акробатике любви тоже возможно некоторое разнообразие — и ровно ничего, кроме этого. Полученное Майклом воспитание сделало его идеальным наблюдателем, а заодно лишило его восприимчивости к утонченному наслаждению, испытываемому некоторыми людьми при подглядывании в замочную скважину спальни. И не то что бы женщины (в том числе, конечно же, и Патриция Пайвонская) его не возбуждали — просто информация, получаемая зрением, способствовала этому возбуждению крайне мало. Основную роль играли здесь обоняние и осязание — следствие смешанной, полумарсианской, получеловеческой природы Майкла; марсианский рефлекс, аналогичный нашему половому (и не более утонченный, чем чихание), стимулируется именно этими чувствами, правда, — только во вполне определенный, весьма непродолжительный период оплодотворения. Марсианская «любовь» не более романтична, чем внутривенное питание.
Зато без татуировок стало еще виднее, что у Патриции есть свое собственное лицо. Лицо, отмеченное красотой прожитой жизни и — как с крайним удивлением понял Майкл — еще более свое, чем лицо Джубала; в Майкле с новой силой вспыхнула любовь к Пэт (сам он словом «любовь» не пользовался).
И у нее был свой собственный запах, и свой собственный голос. Голос Пэт звучал чуть хрипловато, Майклу нравилось слушать его — даже тогда, когда смысл слов не огрокивался. В запахе ее ощущалась горьковатая, мускусная примесь — от работы со змеями. Змей Майкл тоже любил, он умел общаться даже с ядовитыми — и не только благодаря своей способности растягивать время и таким образом не позволять себя укусить. Змеи с ним сгрокивались, он любил их невинные, безжалостные мысли, так напоминавшие о Марсе, о доме. Майкл был единственным — кроме, конечно же, самой Пэт — чьи руки любила Сосисочка. Огромная удавиха отличалась огромной же флегматичностью, буквально каждый мог делать с ней почти все что угодно, ничего при этом не опасаясь, но любила она только свою хозяйку и Майкла.
Майк вернул татуировки на место.
И зачем только тетя Пэтти позволила себя разрисовать, думала Джилл. Не будь она похожа на ходячий комикс — вид был бы вполне приличный. Джилл любила саму Патрицию, а не то, как та выглядит — не нужно, кстати, забывать, что эти картины обеспечивают ей пропитание… пока она не постареет настолько, что лохи не захотят больше на них смотреть, кто бы уж их там ни изобразил — хоть Джордж, хоть сам Рембрандт. Будем надеяться, что у нее хватает ума откладывать себе на старость… и тут Джилл с радостью вспомнила, что теперь тетя Пэтти — брат по воде и, значит, надежно обеспечена сказочным состоянием Майкла.
— Ну так что? — переспросила миссис Пайвонская. — Что же вы видите? Вот ты, Майк, как ты думаешь, сколько мне лет?
— Я не знаю.
— Угадай.
— Я не могу, Пэт.
— Брось, попробуй.
— Не надо, Пэтти, — вмешалась Джилл, — он же и вправду не может. Не успел еще толком научиться определять возраст — ты же знаешь, как недолго он здесь, на Земле. К тому же Майк думает в марсианских годах и марсианской системе счисления. Насчет времени и чисел он всегда прибегает к моей помощи.
— Н-ну… а тогда ты, лапа. Только говори по-честному.
Джилл внимательно оглядела Пэтти, отметила и ее стройную, подтянутую фигуру, и предательские морщинки на шее, руках и вокруг глаз, а затем плюнула на честность, обязательную при общении братьев по воде, и скинула пять лет.
— М-м-м, ну, думаю, лет тридцать с небольшим.
Миссис Пайвонская весело расхохоталась.
— Вот видите, милые, что это значит — жить в Истинной Вере. Джилл, лапа, да мне же скоро пять десятков стукнет.
— Никогда бы не поверила!
— Вот, милая, что делает с человеком счастье. После первого ребенка я совсем расползлась. Брюхо — как на седьмом месяце, груди обвисли. Ты, кстати, не подумай, я их не подтягивала, можешь посмотреть… конечно, после хорошего хирурга шрамов не видно, но со мной — совсем другое дело, у меня получились бы дырки в картинах.
— А потом я узрела Свет. Нет, никаких там физических упражнений, никакой диеты — я же не ем, а буквально обжираюсь, ни в чем себе отказать не могу. Нет, милая, это все — Счастье. Совершенное Счастье в Боге — при помощи Благословенного Фостера.
— Потрясающе, — искренне восхитилась Джилл.
Все ведь верно, тетя Пэтти действительно не занимается спортом, не сидит на диете, никакой скальпель до ее татуировок не дотрагивался — как медсестра, Джилл кое-что понимала в пластической хирургии.
Майкл же без особого удивления принял к сведению, что Пэт научилась думать свое тело, может — с помощью Фостера, может — нет, разница небольшая. Джилл обучалась этой технике, но ей было еще далеко до совершенства — не доставало знания марсианского языка. Спешить некуда, нужно ждать, и время созреет.
— Я хотела, чтобы вы сами убедились, на что способна Вера. Но настоящие изменения глазом не увидишь, они внутри. Счастье. Всеблагой Господь знает, что у меня нет дара говорить на языках, и все равно я попытаюсь вам объяснить. Сперва вы должны осознать, что все эти другие, так называемые «церкви» — ловушки дьяволовы. Наш возлюбленный Иисус проповедовал истинную Веру — так говорил Фостер, и я полностью этому верю. Но за многие века тьмы слова Иисуса исказили и извратили до такой степени, что теперь Он и сам бы их не узнал. И тогда Господь послал нам Фостера — провозгласить Новое Откровение, очистить учение Христа, чтобы оно вновь засияло во всем своем великолепии.
Патриция Пайвонская указующе воздела палец и мгновенно превратилась в священнослужительницу, осиянную сакральным достоинством, облаченную в мистические символы.
— Господь повелел нам быть Счастливыми. Для того Он и наполнил дальний мир вещами, чтобы мы были Счастливы. Без божьего соизволения сок гроздей виноградных не претворялся бы в вино — а значит, Он хочет, чтобы мы пили вино и радовались. Ведь мог же Он повелеть виноградному соку так и оставаться виноградным соком, либо прямо скисать в уксус, от которого никому нет никакой радости. Разве это не верно? Конечно же, Он не хочет, чтобы люди напивались по-свински, а потом били своих жен и забывали о своих детях… Он дал нам вещи для употребления — не для злоупотребления. А если тебе хочется выпить стакан — да хоть десять стаканов, кому сколько надо — в компании друзей, узревших Свет, а затем тебе захочется потанцевать и воздать хвалу Господу за бесконечную его милость — почему бы, спрашивается, и нет? Господь дал нам алкоголь и другое, чтобы мы выпили, потанцевали и были счастливы. Она смолкла — но ненадолго.
— Джилл, налей мне, родная, еще — от проповеди всегда горло сохнет. Имбирного много не лей, у вас очень хороший виски. И это, что я говорила, еще не все. Если бы Господь не хотел, чтобы на женщин смотрели, он, в бесконечной своей мудрости, сотворил бы их уродливыми страшилищами — разве не так? Господь не мухлевщик, он сам организовал игру — и уж, конечно, не мог сделать этого по-жульнически, так, чтобы лохи, мы с вами, никогда не могли бы в нее выиграть — вроде как нельзя выиграть в эту хитрую рулетку, где шарик останавливается на том номере, который выберет крупье. Да и вообще — разве послал бы он в ад человека, который проиграл ему в такой жульнической игре?
— Прекрасно, Господь хочет, чтобы мы были счастливы, Он сказал нам как. «Любите друг друга!» Возлюби змею, если она, бедняжка, нуждается в любви. Возлюби ближнего своего и покажи кукиш приспешникам Сатаны, которые захотят растлить тебя, увести тебя с пути истинного на дорогу кривую, в конце которой — геенна огненная. И любовь, которой учит нас Господь, — не какие-то там ахи и вздохи старой девы, которая боится оторвать глаза от молитвенника, дабы не ввести свою плоть во искушение. Если Господь ненавидит плоть — так зачем же Он сотворил ее, и так много? Господь не слабонервный хлюпик. Он сотворил Большой Каньон и кометы, полосующие небо, и циклоны, и диких жеребцов, и землетрясения — так неужели же Он, чьим промыслом все это вершится, описается от ужаса оттого лишь, что какая-нибудь там Бетти или Пэтти наклонится слишком низко и ее сосед увидит сиську? Ты, милая, прекрасно понимаешь, что нет, и я тоже это понимаю. Когда Господь повелел нам любить друг друга, Он сделал это на полном серьезе, безо всяких оговорок и недоговорок. Люби детей, которых каждую минуту нужно перепеленывать, люби сильных, здоровых мужиков, чтобы были дети, которых ты будешь любить, а в промежутке — люби просто так, потому, что любить — радость.
— Конечно же, это не значит, что нужно торговать любовью — равно так же, как бутылка виски, стоящая на столе, не значит, что я должна усосаться в дупель и устроить драку. Любовь нельзя продать, а Счастье нельзя купить, ни на том, ни на другом нет ценников, а если ты думаешь, что есть — думай, пожалуйста; дорога в ад открыта для всех желающих. Но если ты свободно, с открытым сердцем даешь — и получаешь — то, что у Господа есть в изобилии, дьявол и приблизиться к тебе не сможет. А деньги… — она посмотрела на Джилл. — Вот скажи, маленькая, стали бы вы вот так, как сегодня, вместе пить воду с кем попало, ну, скажем, за миллион? Или даже за десять миллионов — не облагаемых налогом?
— Конечно, нет.
(Майк, ты это грокаешь?)
(Почти в полноте. Нужно ждание.)
— Вот видишь, лапа! Я же знала, что в этой воде — любовь. Вы — ищущие, почти пришедшие к Свету. А так как вы, движимые любовью в вас пребывающей, «разделили со мной воду и взрастили близость» — так, кажется, назвал Майк — я, пожалуй, могу рассказать вам некоторые вещи, не предназначенные обычно для ушей ищущих…
Преподобный Фостер — священник то ли самозваный, то ли, если верить другим источникам, рукоположенный самим Господом Всевышним — понимал дух своего времени насквозь, не хуже, а даже, пожалуй, и лучше, чем опытный карнавальщик понимает деревенского лоха. Сквозь всю историю культуры, известной как «американская», красной нитью проходит повальная шизофрения, а попросту говоря — раздвоение личности. Законы ее были пуританскими, поведение же за закрытыми дверями — сугубо раблезианским; основные ее религии были аполлоническими, а церковные службы — почти дионисианскими. В двадцатом веке (по земному христианскому летоисчислению) не было на Земле ни одного другого места, где секс подавлялся бы с таким, как в Америке, ожесточением — и не было ни одного другого места, где секс вызывал бы такой острый, всеобщий интерес.
Все крупные религиозные лидеры нашей планеты были сильными, магнетическими личностями, ни один из них не обладал нормальной, как у рядового человека с улицы, сексуальностью; эти же две черты отличали и Фостера. Земные религиозные лидеры бывали, в смысле секса, либо аскетами, либо — ну, скажем для приличия, наоборот. Фостер аскетом не был.
Так же как и его жены. И священнослужительницы — по законам Нового Откровения перерождение обязательным образом включало в себя ритуал, прямо-таки уникально приспособленный для взращивания близости.
Многие из земных культов прошлого и настоящего пользовались и пользуются той же самой методикой, но на американской почве такого еще не случалось, во всяком случае — в крупных масштабах. Пока не появились фостериты.
Долгое время все попытки Фостера проповедовать кончались плачевно — его мгновенно вышвыривали из города за пропаганду свального греха; техника, позволившая ему без особых опасений распространять свой, мягко скажем, нетрадиционный культ, сложилась далеко не сразу — но все же сложилась. Что-то он позаимствовал у масонов, что-то — у католиков, что-то — у коммунистов, что-то — из практики рекламных агентств, равно так же, как раньше он без малейших угрызений совести составлял Новое Откровение из обрывков старых религиозных текстов. Во-первых, все это подавалось, как возврат к идеалам раннего христианства. Во-вторых, он организовал церковь внешнюю, доступ в которую был открыт каждому желающему. Далее шла церковь средняя, именно она и представлялась неосведомленному наблюдателю настоящей «Церковью Нового Откровения». Брызжущие счастьем спасенные исправно платили десятину, пользовались благами постоянно расширяющихся деловых связей своей церкви и проводили чуть не все свое свободное время в бесконечных безумных карнавалах Счастья, Счастья, Счастья! Еще бы, ведь прежние грехи прощены, а теперь почти никакой твой поступок не будет считаться греховным — пока ты платишь церковный налог, честен в деловых отношениях с братьями-фостеритами, ненавидишь грешников и — главное — СЧАСТЛИВ. И нельзя сказать, чтобы Новое Откровение откровенно призывало к далеко не новому развороту, оно ограничивалось тем, что излагало проблемы сексуального поведения несколько таинственно и невнятно.
Именно из прихожан средней церкви набирались боевики штурмовых отрядов. Фостер пользовался приемом, который еще в начале двадцатого века отработали до совершенства «уоббли»{71}; если какая-либо местная община пыталась подавить на своей территории фостеритское движение, фостериты слетались в этот город в таком количестве, что их не могли сдержать ни копы, ни тюрьмы — копов мордовали, и по-черному, а тюрьмы разносили по кирпичику.
А если какой-нибудь опрометчивый прокурор выносил обвинительное заключение, оно неизменно и с треском проваливалось; наученный собственным своим горьким опытом, Фостер организовал действия боевиков таким образом, что — с точки зрения закона — судебное расследование выглядело, как внесудебное преследование, а попытка изгнания — как жестокие, ничем не оправданные гонения. Ни Верховный суд США, ни позднее Верховный суд Федерации ни разу не поддержали приговор, вынесенный фостериту по обвинению в фостеризме.
Но существовала еще и невидимая постороннему взгляду Внутренняя церковь — сплоченная группа абсолютно преданных людей, к которой принадлежали все священники, все крупные общественные деятели — фостериты, весь хозяйственный и идеологический аппарат. «Перерожденные», вышедшие за пределы добра и зла и уверенные в своем конечном спасении, они одни и участвовали в высших, строго хранимых от непосвященных таинствах.
В ранние времена, когда движение еще не очень разрослось, Фостер выбирал этих людей лично и с величайшей тщательностью. Он высматривал мужчин, подобных самому себе, и женщин, подобных своим женам-священницам, динамичных, абсолютно убежденных, упрямых, лишенных чувства ревности — в самом житейском смысле этого слова. По своему темпераменту все они должны были являться потенциальными сатирами и нимфами — ибо внутренняя церковь была там самым дионисианским культом, которого так не хватало Америке, на который имелся такой большой спрос.
Фостер был до крайности осторожен, женатые и замужние допускались в святая святых его церкви только семейными парами, никак не поодиночке. Первым требованием к холостым кандидатам были сексуальная привлекательность и сексуальная агрессивность; Фостер установил незыблемое правило, по которому мужчины обязательно превосходили по численности женщин. Нет никаких определенных свидетельств, что «Архангел» изучал опыт своих предшественников, пытавшихся организовать в Америке нечто подобное, но он явно знал — либо чувствовал, — что большинство этих попыток провалилось по одной и той же причине — инстинктивное стремление жрецов к единоличному обладанию предметом своей похоти вело к проявлению ревности и как следствие к разброду и расколу. Фостер такого не допускал: абсолютно все женщины — в том числе и его собственные жены — были, так сказать, общественным достоянием.
И он совсем не спешил расширять группу посвященных — для удовлетворения скромных аппетитов большинства людей более чем хватало радостей, предлагаемых средней церковью. Если очередное перерождение выявляло две пары, способные к «небесному браку», Фостер был доволен, если нет — значит, всходы еще не окрепли, требуют дополнительной заботы, нужно, чтобы здесь поработали опытные священник и священница.
По возможности, он проверял кандидатские пары сам с помощью какой-либо священницы. На уровне средней церкви каждая из этих пар была уже «спасенной», а потому риска почти не было, с женщиной — вообще никакого, а мужчину он тщательнейшим образом оценивал и только потом давал священнице сигнал к началу действия.
В прежней своей, до спасения, жизни Патриция Пайвонская была молоденькой, замужней и «очень счастливой». У нее был ребенок, она очень любила своего довольно пожилого мужа и взирала на него с благоговейным восхищением, снизу вверх. Женщина-ребенок, она очень любила своего довольно пожилого мужа и взирала на него с благоговейным восхищением, снизу вверх.
Человек великодушный и любвеобильный, Джордж Пайвонский имел прискорбную склонность к бутылке (выражаясь точнее — к некоторым разновидностям жидкостей, разливаемых обычно по бутылкам), а потому приходил обычно к вечеру в состояние, не позволявшее ему сколько-нибудь достойно проявить свою любвеобильность. Кроме того, любвеобильность эта выплескивалась зачастую на клиенток, особенно если таковые приходили в первой половине рабочего дня: татуировка требует интимной обстановки, проводится сугубо за закрытой дверью, тем более если дело касается дам… Но Пэтти все равно считала себя счастливой женщиной, относилась к поведению мужа с полной терпимостью, а когда увидела, что тот напивается все чаще и чаще, стала и сама бегать на свидания с клиентами.
И все же было в ее жизни некое пустое место, не заполнившееся даже тогда, когда некий благодарный клиент подарил ей змею, которую не мог больше содержать сам — он куда-то там переезжал. Пэтти любила всякую живность и относилась к пресмыкающимся без обычных для людей страха и брезгливости; она устроила змею на жительство прямо в витрине ателье, а Джордж изготовил плакат с четырехцветной змейкой и надписью: «Не наступай на меня!» Рисунок имел большой успех; многие клиенты выбирали его в качестве образца для татуировки.
Пэтти стала прикупать змей, с ними ей было хорошо и спокойно, но чего-то все-таки не хватало. Отец ее был родом из Ольстера, а мать — из Корка; вооруженное перемирие родителей оставило дочь без религии.
К тому времени, как в Сан-Педро приехал сам Фостер, Пэтти уже была ищущей; несколько раз она вытаскивала на воскресные службы и Джорджа, но тот так и не смог увидеть Свет.
Проповедь Фостера отверзла глаза им обоим, они вместе узрели Свет, вместе принесли покаяние. Через шесть месяцев Фостер приехал снова; к этому времени Пайвонские были уже настолько ревностными прихожанами, что он удостоил их личного своего внимания.
— С того момента, как у Джорджа отверзлись глаза, — рассказывала Пэтти Майклу и Джилл, — всем моим несчастьям пришел конец. Он не то чтобы бросил пить, но пил теперь только в храме и непомногу. А к тому времени, как Святой Вождь приехал вторично, Джордж начал уже воплощать свой великий замысел. Естественно, нам захотелось продемонстрировать Фостеру… — миссис Пайвонская нерешительно смолкла. — Знаете, ребята, зря я, пожалуй, так разболталась. Не стоит об этом.
— Не стоит — значит, и не говори, — откликнулась Джилл. — Пэтти, милая, никогда не делай для нас ничего такого, что тебя хоть чуть-чуть стесняет. В братстве по воде все должно быть легко и просто.
— Н-ну… но я же хочу с вами поделиться! Только все это — внутрицерковные тайны, и вы не должны никому рассказывать… так же, как я никому не расскажу про вас.
— Да, — кивнул Майкл, — здесь мы называем это «тайны братьев по воде». На Марсе такая проблема даже не возникнет, но здесь, на Земле, обстановка совершенно иная. Я уже огрокал, что дела братьев по воде с посторонними не обсуждаются.
— Я… я грокаю. Странное слово, вроде как смешное, но я ему учусь. Хорошо, родные, пусть это будет «тайна братьев по воде». Вы слыхали когда-нибудь, что татуировки есть у всех фостеритов? Я хотела сказать — у настоящих верующих, у тех, кто спасен отныне и навеки — вроде меня. Нет, вы не подумайте только, что они разрисованы, как я, с ног до головы, но… видите, вот это? Вот тут, прямо где сердце? Это — священное лобзание Фостера. Джордж вписал его в картину, так что никто и не догадается. Но все равно это — Его лобзание, и целовал не кто-нибудь там другой, а действительно сам Фостер!
Пэтти прямо сияла гордостью. Майкл и Джилл осмотрели рисунок.
— Слушай, — удивленно воскликнула Джилл, — а ведь и вправду, будто отпечаток губ. Словно кто-то поцеловал тебя сюда, и остался след от помады. А так — вроде как элемент закатного неба.
— Да, это Джордж так придумал и сделал. Потому что ты не должен показывать поцелуй Фостера никому, кроме тех, у кого он тоже есть. И я не показывала, до сегодняшнего дня. Но это не страшно, — добавила (для своего, видимо, спокойствия) миссис Пайвонская, — ведь у вас он тоже будет, у обоих, и скоро, и тогда я хотела бы татуировать вас своей собственной рукой.
— Что-то я не понимаю, покачала головой Джилл. — А как же это, Пэтти, сможет он нас поцеловать? Ведь он же давно… вознесся на Небеса.
— Да, милая, конечно, вознесся. Но ты послушай, я все тебе объясню. Лобзанье Фостера можно получить от любого священника или священницы. Это просто означает, что в твоем сердце — Бог. Бог стал твоей частью, отныне и навсегда.
— Ты еси Бог! — встрепенулся Майкл.
— Как ты сказал? Вообще то… я никогда не слыхала, чтобы так говорили, но смысл примерно такой. Господь в тебе, и исходит от тебя, и пребывает с тобой, и дьявол не может к тебе подступиться.
— Да, — согласился Майкл. — Ты грокаешь Бога.
Никто еще и никогда не воспринимал его мысль с такой ясностью — за исключением, конечно же, Джилл, но с Джилл все проще, ей ведь можно объяснять по-марсиански.
— Идея тут, Майкл, примерно такая. Бог… ну, грокает тебя — и ты вступаешь в брак с Его Церковью — в брак Святой Любви и Вечного Счастья. Священник — или священница — целует тебя, затем след поцелуя закрепляется татуировкой, чтобы показать, что брак твой — навечно. Татуировка совсем не должна быть большой — моя только повторяет форму и размер благословенных уст Фостера — и может помещаться где угодно, чтобы спрятать ее от грешных глаз. В любом месте — лишь бы не было заметно. А показывают ее только на Счастливых Встречах навечно спасенных.
— Я слышала про Счастливые Встречи, — отозвалась Джилл, — но только никогда не могла толком понять — что же это такое.
— Ну, как тебе сказать, — начала объяснять миссис Пайвонская, — они же бывают очень разные. Счастливые встречи для обычных прихожан, которые вроде и спасены, но могут оступиться, вернуться к греховности, это вроде как большие вечеринки, где немного — в таком количестве, чтобы не надоело, — молятся, но в основном — резвятся и развлекаются, как на любой хорошей тусовке. Бывает там и настоящая, взаправдашняя любовь — но тоже очень немного, ведь нужно вести себя осторожно, тщательно выбирать с кем и как, чтобы, упаси Господь, не посеять в среде братьев семя раздора. Всему свое место и время — за этим наша Церковь следит очень строго.
— А вот Счастливые Встречи для навечно спасенных — там можно оставить страхи и осторожности, ведь вокруг тебя не будет никого, способного согрешить, у каждого грехи остались далеко в прошлом. Хочешь напиться до отключки — милости просим, значит, на то есть воля Божья, иначе ты не захотел бы. А если ты хочешь встать на колени и молиться, или заорать во весь голос песню, или сорвать с себя одежду и пойти в пляс — делай как хочешь, на все воля Божья. И никто из собравшихся не посмотрит на тебя косо.
— Весело вы гуляете, — заметила Джилл.
— Да, конечно же, и очень. Знаешь, там тебя преисполняет небесное блаженство. И если проснешься утром в одной постели с кем-нибудь из навечно спасенных братьев, ты понимаешь, он здесь по воле Божьей, чтобы доставить Счастье и тебе, и себе. У них же у всех поцелуи Фостера, они все наши, твои. Все это, — задумчиво нахмурилась миссис Пайвонская, — немного вроде как разделить воду. Понимаете?
— Грокаю, — кивнул Майкл.
(Майк????)
(Подожди, Джилл. Жди полноты.)
— Только вы не думайте, — горячо продолжала Патриция, — что на Счастливую Встречу Внутреннего Храма можно пройти просто так, показал татуировку — и пожалуйста. Заезжий, не из этой общины, брат или сестра… ну вот, скажем, как это со мной. Как только Тим сообщает нам, куда поедет карнавал, я посылаю письмо в тамошний храм и прикладываю отпечатки своих пальцев, чтобы они могли проверить их в храме Архангела Фостера, по картотеке навечно спасенных. И даю им свой обратный адрес — в раскладку нашей доски объявлений. Ну и когда я прихожу к ним — а я посещаю каждую воскресную службу, не пропускаю ни одной Счастливой Встречи, даже если Тиму приходится из-за этого отменить заключительный номер, — когда я прихожу, они легко меня опознают. Мне всегда рады, ведь таких непревзойденных священных картин нет больше ни у кого; бывает, я трачу целый вечер только на то, чтобы дать людям рассмотреть все житие Архангела Фостера, от начала до конца — и мне совсем нескучно, каждая минута полна райского блаженства. Иногда священник просит меня принести Сосисочку и разыграть Еву со Змием — ну, для этого, конечно же, приходится гримировать все тело. Кто-нибудь из братьев играет Адама, и нас изгоняют из Сада Эдемского, а потом священник объясняет истинный смысл этого эпизода — истинный, а не это вранье, которое потом придумали, — и мы вновь обретаем блаженную невинность, и тут-то веселье и начинает раскручиваться. Здорово! И все, — добавила она, — буквально все интересуются моим лобзанием Фостера — ведь он вознесся целых двадцать лет назад, и теперь мало у кого есть самое-самое настоящее, безо всяких посредников, лобзание Фостера, и Храм Архангела, когда подтверждает мои отпечатки, всегда подтверждает заодно и это. И я рассказываю им, как все было. Э-э…
Немного помявшись, миссис Пайвонская рассказала им (на этот раз — Майклу и Джилл), как все было, рассказала в мельчайших подробностях.
Странно, думала Джилл, ведь она же иногда краснеет — куда же сейчас-то подевалась эта, пусть и ограниченная, способность? А затем вдруг огрокалось, что Пэтти и Майкл в чем-то схожи — невинные милостью Божьей, просто неспособные согрешить, что бы там они ни делали. И ей очень захотелось — ради Пэтти, — чтобы Фостер был настоящим святым пророком, чтобы его поцелуй и вправду был залогом вечного блаженства.
— Но только — Фостер! Господи ты Боже ты мой, это же можно придумать такую издевательскую пародию!
И вдруг тут, силой значительно возросшей за это время способности к полным воспоминаниям, Джилл снова оказалась в зале со стеклянной, как витрина, стеной, снова взглянула в мертвые глаза Фостера. И он снова показался ей живым, и она ощутила дрожь и уже совсем не была уверена, как бы поступила она, предложи ей Фостер свой священный поцелуй — и священного себя. Джилл выбросила мысль из головы, но Майкл успел уже услышать. И она почувствовала его понимающую, невинную внутреннюю улыбку. Джилл встала.
— Пэтти, милая, а когда тебе надо вернуться?
— Ой, мамочки, да мне же давно пора.
— Зачем? Они никак не снимутся с места раньше половины десятого.
— Да, но только… понимаешь, Сосисочке без меня скучно. Когда меня долго нет, она ревнует и начинает дуться.
— А ты не можешь сказать ей, что была на Счастливой Встрече?
— Ну… — Пэтти крепко, благодарно обняла Джилл. — Ну конечно же! И ничего и врать не надо, ведь так оно и есть!
— Вот и прекрасно. А я сейчас ложусь — совсем устала, ноги не держат. Ты когда встаешь?
— Сейчас подумаю. Если я вернусь к восьми, Сэм успеет снять мою палатку, и мне хватит времени проследить за погрузкой деток.
— Завтракать будешь?
— Поем в поезде. Я же утром не ем, только кофе.
— Это я тебе сварю. Ну вы тут сидите, сколько хотите, и ты, Пэт, не бойся, не проспишь, я разбужу. Если, конечно, ты уснешь — вот Майк, он вообще не спит.
— Вообще?
— Никогда. Ляжет, свернется в клубок и думает — но не спит.
— Все сходится, — торжественно кивнула миссис Пайвонская, — еще один знак благодати. Я точно знаю, а когда-нибудь, Майк, ты и сам это поймешь. Тебе будет зов.
— Возможно, — легко согласилась Джилл. — Майк, я совсем падаю. Закинь меня, пожалуйста, в постель.
Невидимая сила подняла ее, перенесла в спальню, уложила на кровать и прикрыла простыней. К этому моменту Джилл уже спала. Проснулась она в семь, соскользнула на пол, подошла к двери и заглянула в гостиную. Свет не горит, окна плотно зашторены, но люди явно не спят.
— Ты еси Бог, — с мягкой настойчивостью сказал Майкл.
— Ты еси Бог, — каким-то оцепенелым голосом прошептала Патриция.
— Да. Джилл есть Бог.
— Джилл… есть Бог. Да, Майкл.
— И ты еси Бог.
— Ты — еси Бог! Вот сейчас, Майкл, сейчас!
Джилл бесшумно прошла в ванную, почистила зубы, затем сообщила Майклу, что проснулась, но тот и сам это знал. Когда она присоединилась к Майклу и Пэтти, шторы были уже раздвинуты, и гостиную заливали потоки солнечного света.
— Доброе утро, родные!
Джилл поцеловала сперва Пэтти, а затем Майкла.
— Ты еси Бог, — ответила Пэтти негромко и серьезно.
— Да, Пэтти. И ты еси Бог. Бог во всех нас.
Она присмотрелась к Патриции; даже в резком, безжалостном утреннем свете та не выглядела усталой. Ну что ж, знакомые штучки — если Майкл хотел, чтобы Джилл всю ночь бодрствовала, ей это удавалось без малейших затруднений. Сразу же появилось и второе подозрение, что вся эта вчерашняя сонливость — тоже работа Майкла. Майкл мгновенно — мысленно — согласился.
— А теперь, ребята, кофе. И у меня вроде где-то припрятан пакет апельсинового сока.
Аппетита не было — огромное счастье не оставляло места ни для каких других чувств. Неожиданно Пэт нахмурилась.
— В чем дело, милая? — всполошилась Джилл.
— Не хочется как-то об этом… только на что вы, ребята, будете теперь жить? У тети Пэтти кое-что отложено на черный день, вот я и подумала…
Джилл весело расхохоталась.
— Прости, не нужно было мне смеяться, но разве ты не слыхала, сколько денег у Человека с Марса? Он жутко богатый.
— Ну, вроде как и вправду слыхала. Но ты знаешь, если верить всему, что рассказывают по стерео…
— Пэтти, ты просто прелесть. Теперь, когда мы братья по воде, мы взяли бы у тебя, не раздумывая, ведь «общее гнездо» — совсем не какие-нибудь там просто красивые слова. Но только тут все как раз наоборот. Если тебе когда-нибудь понадобятся деньги — скажи, и все сразу будет. В любое время. В любом количестве. Напиши нам — а лучше позвони, и не «нам», а мне — Майк в денежных вопросах ни бум-бум. Да чего там, у меня и сейчас есть на счете тысяч двести. Хочешь?
— Помилуй Бог, — удивилась миссис Пайвонская. — Мне совсем не нужны деньги.
— Как знаешь, — пожала плечами Джилл. — А будут нужны — только свистни. Захочешь яхту — Майк тебе с радостью.
— Конечно же, с радостью. Я никогда не видел яхту.
— Не надо, милые, — покачала головой миссис Пайвонская, — не возводите меня на высокую гору; мне от вас не нужно ничего, кроме вашей любви.
— Мы тебя любим, — улыбнулась Джилл.
— А вот я не грокаю «любовь», — сокрушенно признался Майкл. — Но Джилл всегда говорит правильно; если у нас есть любовь — она твоя.
— … А еще — знать, что вы спасены. Но об этом я больше не тревожусь. Майк рассказал мне про ожидание и почему оно всегда нужно. А ты, Джилл, это понимаешь?
— Грокаю. Теперь у меня не бывает нетерпения никогда.
— И у меня тут кое-что для вас есть. — Татуированная леди вынула из своей сумочки книгу. — Милые, это Новое Откровение вручил мне сам Блаженный Фостер, в ту самую ночь, когда он осветил меня своим лобзанием. Возьмите, пусть будет у вас.
Глаза Джилл наполнились слезами.
— Но как же это, тетя Пэтти… Пэтти, брат наш! Мы не можем у тебя такое взять. Мы лучше пойдем и купим себе Новое Откровение, самый обычный экземпляр.
— Нет. Это… это «вода», которой я с вами делюсь. Для взращивания близости.
— Хорошо. — Джилл вскочила на ноги. — От такого не отказываются, теперь эта книга наша, и твоя, и моя, и Майка.
Она поцеловала Пэт.
— Ну-ка подвинься, жадный братец, — Майкл похлопал Джилл по плечу. — Моя очередь.
— А в этом я всегда буду жадной.
Человек с Марса поцеловал своего нового брата, сперва в губы, а затем — в «лобзан Фостера». Дальше было сложнее, он растянул свое время, выбрал примерно симметричный участок кожи с подходящей татуировкой и поцеловал Пэт в третий раз — обдумывая свои действия тщательно и в мельчайших подробностях. Нужно было огрокать все капилляры…
Со стороны казалось, что Майкл едва коснулся кожи губами, но Джилл почувствовала его усилие.
— Пэтти! Смотри!
Миссис Пайвонская опустила взгляд — и чуть не потеряла сознание: на ее груди парой ярко-красных стигматов горел поцелуй Майкла.
— Да! — воскликнула она, с трудом взяв себя в руки. — Да! Майкл…
Через несколько минут на месте татуированной леди чудесным образом появилась невзрачная домохозяйка, одетая в платье с высоким воротом и длинными рукавами, в плотных колготках и перчатках.
Миссис Пайвонская поцеловала Джилл, поцеловала Майкла и ушла, не оглядываясь.
— Кощунство!
Фостер поднял взгляд.
— Ты что это, мальчонка? Кусаются?
Это крыло строили в спешке, тяп-ляп, кое-где остались щели, через которые лезет всякое, чаще всего — стаи мелких, почти невидимых дьяволят… Опасности, конечно же, никакой, вот только после их укусов начинает противно зудеть эго.
— Да нет, тут совсем другое… расскажу, так вы и не поверите, лучше я прокручу всезнайку немного назад.
— Знаешь, стажер, я давно уже перестал чему бы то ни было удивляться и могу поверить во что угодно.
И все же Фостер переместил часть своего внимания. Трое смертных — отчетливо видно, что это люди, мужчина и две женщины — рассуждают о вечном. Ситуация вполне заурядная.
— Ну и что?
— Да вы слышали, что она сказала? «Архангел Михаил»! Тоже мне, архангел выискался!
— А что тут такого?
— Что такого?! Вы что, сами не понимаете?
— Я понимаю, что это вполне возможно.
Нимб Дигби возмущенно задрожал.
— Фостер, вы, наверное, плохо смотрели. Она имела в виду этого подростка-переростка, гопника хренова, который вышиб меня из игры. Да вы взгляните еще раз, взгляните!
Фостер прибавил увеличение, отметил, что стажер говорит верно, отметил кое-что еще и улыбнулся своей (арх)ангельской улыбкой.
— Думаешь, она ошибается? А почему, собственно, ты так думаешь?
— Че-го?
— Последнее время Майк совсем не появляется в Клубе, к тому же его имя вычеркнули из программы традиционного Ежетысячелетнего концерта, это верный знак, что сотрудник получил спецзадание, а с Майком и тем более — он же один из верующих солипсистов нашего хора.
— Архангел Михаил — и этот шпаненок, такое и помыслить неприлично!
— Ты и представить себе не можешь, как часто лучшие идеи босса кажутся на первый взгляд неприличными — да нет, что я, как раз ты-то после работы на той стороне и должен прекрасно это себе представлять. А всякое там «неприлично» — чепуха на постном масле, нуль, понятие, лишенное какого бы то ни было теологического смысла. «Для чистого чисты все вещи».
— Но…
— Не прерывай меня, я не кончил еще Свидетельствовать. В добавление к тому факту, что брат наш Михаил в данное микромгновение вроде бы отсутствует — точнее выразиться я не могу, я никогда не следил за Майком, и мы с ним в разных вахтенных расписаниях — в добавление к этому татуированная леди вряд ли могла допустить в своем пророчестве грубую ошибку, ведь она смертная тварь очень высокого уровня святости.
— Это что — она сама так считает?
— Не она, а я и не считаю, я знаю, — Фостер одарил олуха-стажера еще одной сладчайшей улыбкой.
Патриция, Патриция… вот ведь, даже здесь вспомнить приятно. Теперь-то, конечно, не первой молодости, но держится молодцом, все еще сохранила плотскую привлекательность, а главное — сверкает духовным, внутренним светом, ну прямо как подсвеченный солнцем витраж. Он отметил безо всякой земной гордыни, что Джордж завершил свой великий замысел, а вот эта, кстати сказать, картина, где Вознесение на Небеса, она же совсем недурна и очень реалистична. В смысле Высших Реалий. Не забыть бы навестить Джорджа, похвалить работу, а заодно сказать ему, что видел недавно Патрицию… х-м-м… а где же он сейчас, Джордж-то этот? Творческий работник, конструктор строительного отдела, сколько помнится — в непосредственном подчинении самого ЗОДЧЕГО… Да какая, собственно, разница, главная картотека мигом его отыщет. Не пройдет и тысячелетия.
Да, Патриция была просто конфетка, а уж такая неистовая проповедница — таких еще поискать и поискать! Чуть побольше самоуверенности, чуть поменьше смирения, и получилась бы из нее первоклассная священница. Но Патриция не хотела воспринять Господа иначе чем в соответствии с собственной своей натурой, а потому не смогла бы отправлять службу, разве что у лингаятов{72}, а там и без нее обойдутся. Фостер совсем было решил прокрутить время назад, посмотреть на юную Патрицию, но мужественно (нет, скорее — ангельски) себя сдержал. Некогда, работы по горло.
— Плюнь ты, стажер, на эту всезнайку. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Дигби послушно выполнил приказ (учитывая, конечно, его метафоричность) и застыл по стойке смирно. Фостер начал постукивать себя по нимбу — обычный (и очень раздражающий) признак, что он серьезно задумался.
— Ты очень медленно привыкаешь к новой работе. Вот взгляни на себя сам, ну какой из тебя, к черту, ангел?
— Простите. Мне очень прискорбно это слышать.
— В вечности нет места для скорби. Я не могу сказать со всей определенностью, кто этот человек, может, наш брат Михаил, а может, и нет, — но истина состоит в том, что ты слишком уж на нем зациклился. Молчи, не прерывай старших. Первое: какое право имеешь ты судить об орудии, посредством которого Его промысел отозвал тебя сюда? Второе: неужели я не понимаю, что дело тут совсем не в этом парне — ты и познакомиться-то с ним толком не успел, — а в твоей чернявенкой секретарше? Она ведь заслужила Мое Лобзание ой как задолго до того, как тебя отозвали, надеюсь, ты не будешь спорить?
— Я не успел закончить проверку.
— Да? Тогда представляю себе, с какой ангельской радостью ты узнал, что Верховный епископ Шорт провел испытание лично, — испытание тщательнейшее, я же говорил, что он справится с новым своим назначением, — а затем передал ее дальше, так что теперь твоя, прости, бывшая твоя секретарша наслаждается более широким счастьем, давно уже ей заслуженным. М-м-м, конечно же, пастырь должен выполнять свою работу с радостью и наслаждением… но это совсем не значит, что он имеет право кукситься, получив повышение по службе. Так вот, недавно организовали новый сектор, и там все еще нет Хранителя-стажера. Должность несколько ниже твоего номинального ранга, зато получишь совершенно уникальный ангельский опыт. У населения этой планеты… не знаю, можно ли назвать ее планетой, в общем, увидишь и разберешься. Так вот, у ее населения не два пола, как обычно, а три. Причем я могу со всей определенностью утверждать, что проявить какой-либо плотский интерес к любому из трех… нет, слово «пол» здесь не годится, к любой из трех разновидностей не под силу даже Дон-Жуану. Не подумай только, что это догадка — был проведен прямой эксперимент, так благородный дон волком взвыл и запросился назад, в одиночный ад, созданный им для себя своими собственными руками.
— Хотите запихнуть меня на Флэбуш, чтобы не мешал?
— О-е-ей, какие же мы самонадеянные! Помешать никто ничему не может, сие есть та единственная Невозможность, благодаря которой возможно все остальное, да я же тебе с самого начала пытаюсь это вдолбить. Но ты не расстраивайся, зато попытаться помешать ты можешь, сколько душе твоей… вот, опять неудачное слово… сколько тебе угодно, хоть до скончания вечности. Вместе с приказом о переводе получишь временную петлю, так что сможешь забегать к нам, не отрываясь от работы. Ну давай, лети на полусогнутых и сразу включайся, тут и без тебя дел невпроворот.
Дигби исчез.
Так на чем я там остановился? Ах, да, эта бедняга, обозначенная в плотском существовании как «Алиса Дуглас». Погонять и подстрекать — такого задания и врагу — ну вот, опять, в вечности нет врагов… никому не пожелаешь, но она справилась безупречно, ни разу не дрогнула. Теперь ей требуется отдых, даже, пожалуй, реабилитация, как солдату, долго просидевшему на передовой… и начнет она биться и кричать и полезет у нее эктоплазма не только изо рта — изо всех отверстий…
Да уж, после такой суровой работенки без экзорсизма не обойтись! Впрочем легкой работы здесь и не бывает. А «Алиса Дуглас» — опытная, абсолютно надежная оперативница, готовая взяться за любое, самое дикое задание, лишь бы оно было по глубинной сути своей девственным. Такую хоть на костре сожги, хоть в монастырь упрячь — она все выдержит и все что надо сделает.
Впрочем, Фостер не испытывал к девственницам особо теплых чувств — только уважение профессионала к другому профессионалу, хорошо справляющемуся со своей работой. Он еще раз взглянул на миссис Пайвонскую. Вот с таким сотрудником работать — одно удовольствие. Ох, Патриция ты, Патриция! Искрящаяся страстной, плотской благостностью…
— Ну и что теперь? — спросила Джилл, когда дверь за Патрицией закрылась.
— Уедем, какой смысл здесь засиживаться. Ты вроде читала кое-что по аномальной психологии.
— Да. Поменьше тебя, но читала.
— В таком случае ты понимаешь символическое значение татуировки. И змеи.
— Конечно. Все было ясно с самого начала. Я надеялась, что ты сможешь найти к ней подход.
— Я не мог, пока мы не стали водяными братьями. Секс — полезное благо, но не всегда, а только при совместимости, при взращивании близости. Если бы я сделал это без взращивания близости… в общем, не знаю.
— Я грокаю, что ты просто не смог бы. Потому-то я тебя и люблю — и не только потому.
— А я все еще не огрокал «любовь». Джилл, я ведь и «людей» не грокаю. Но я не хочу, чтобы Пэт уходила.
— Так задержи ее. Пусть она будет с нами.
(Сейчас ожидание.)
(Знаю.)
— Сомневаюсь, — добавил Майкл, — чтобы мы могли бы дать Пэт все, что ей нужно. Она хочет отдавать себя всем, все время. Счастливые встречи, змеи, лохи на карнавале — этого ей мало. Она хочет возложить себя на алтарь, отдаться всему миру — и сделать счастливыми всех. Вот, это самое Новое Откровение… другие люди находят в нем что-то совсем другое, но Пэт понимает его именно так.
— Да, Майк. Хороший мой.
— Пора уходить. Выбери себе платье, возьми сумочку, а остальное я подчищу.
Джилл хотелось бы сохранить кое-что из вещей, но Майкл всегда переезжал налегке, грокал, по всей видимости, что ей тоже так нравится.
— Я надену вон то, синее.
Синее платье выплыло из шкафа и само натянулось на поднявшую руки Джилл, затем застегнулась молния. Забавно ступая по полу, подошли туфли; она сунула в них ноги.
— Ну все, готова.
Майкл уловил общий дух промелькнувшей у нее мысли, но не смысл, смысл этот совершенно не укладывался в марсианские понятия.
— Джилл, ты хочешь, чтобы мы задержались здесь и вступили в брак?
Джилл на мгновение задумалась.
— Ничего не выйдет, сегодня воскресенье.
— А завтра? Я грокаю, что тебе бы понравилось.
— Нет, Майк.
— Почему нет?
— Мы не станем от этого ближе. Мы уже разделили воду — и в марсианском смысле, и в английском.
— Да.
— Так что причины жениться у нас нет, а причина не жениться есть. Не хочется, чтобы Доркас, Энн, и Мириам, и Пэтти подумали, будто я хочу отодвинуть их в сторону.
— Джилл, ни одна из них такого не подумает.
— Не подумают, но не хочется и рисковать, тем более что мне этого совсем не нужно. Мы уже поженились, в больничной палате, сто веков тому назад. — Она чуть замялась. — Я бы хотела другого, но самому тебе, конечно же, не догадаться.
— Ты скажи, Джилл.
— Ты мог бы называть меня какими-нибудь ласковыми именами, вроде как я тебя.
— Хорошо, Джилл. А какие бывают ласковые имена?
— Ох, Господи, — Джилл клюнула его губами в щеку. — Знаешь, Майк, ты — самый хороший, самый ласковый человек, но ты одновременно и самое занудное на Земле — а может и на Марсе — существо. Ладно, не знаешь и не знай. Просто называй меня иногда «маленьким братом», у меня от этого дурацкого прозвища мурашки по коже.
— Хорошо, Маленький Брат.
— Ох, Господи, идем-ка мы отсюда, пока я не затащила тебя в постель. Встретимся внизу — я пойду, расплачусь за номер.
Джилл торопливо вышла.
Джилл и Майкл сели в первый же отправлявшийся автобус, даже не поинтересовавшись, куда он отправляется. Через неделю они заехали домой, пробыли там несколько дней и исчезли, не прощаясь, — Майкл считал этот обычай бессмысленным и придерживался его только с посторонними.
Вскоре они оказались в Лас-Вегасе; Майкл углубился в изучение азартных игр, а Джилл устроилась статисткой в шоу. Ни петь, ни танцевать она не умела, но в этом западном Вавилоне ничего такого и не требовалось, вполне достаточно было дефилировать, улыбаясь, по сцене в роскошном наряде, состоявшем из невероятной высоты цилиндра и узкой золотистой ленточки, которая якобы что-то там прикрывала. Джилл не любила оставаться одна, безо всякого дела, а Майкл легко устраивал ее на любую приглянувшуюся работу. Сам же он был крайне занят, ведь казино не закрываются ни днем, ни ночью. Майкл строго держался установленных Джилл пределов и много не выигрывал. Выдоив каждое из лас-вегасских казино на несколько тысяч, он тут же его покидал, не позволяя себе играть по-крупному, а под конец попробовал работать крупье. В движении шарика он не вмешивался, а только изучал людей, пытаясь прогрокать, зачем они играют. Он грокал мощное влечение, сходное с сексуальным, но в то же самое время неправильное.
Выходя на сцену в первый раз, Джилл считала, что посетители этого роскошного кабаре — самые заурядные лохи, пустое место, и тут же с удивлением обнаружила, что искренне наслаждается, демонстрируя им свое тело. Пришлось честно — с марсианской честностью — разобраться в этом неожиданном ощущении. Собственно говоря, ей и раньше нравились восхищенные взгляды мужчин — не всех, конечно, а привлекательных, до которых хотелось дотронуться. Ну а Майкл? Тут история совсем другая. Джилл иногда даже обижалась, насколько мало значит для Майкла вид ее тела — тела, которому он служил со всей страстностью, о какой только может помыслить женщина…
… если только не был занят чем-нибудь другим. Но даже и тогда он бывал щедр и отзывчив — позволял вырывать себя из транса, мгновенно, без единой жалобы переключался, снова становился радостным, любящим, настойчивым.
А глаза — словно не видят, еще одна странность Майкла, вроде его неспособности смеяться. Так что нетрудно понять, решила Джилл после своего дебюта в кабаре, почему мне нравятся восхищенные взгляды чужих людей, это — единственное, чего я не получаю от Майкла.
Но вскоре внутренняя честность не оставила от этой теории камня на камне. Зрители — по большей своей части старые, толстые и лысые — выглядели, мягко говоря, непривлекательно, а ведь она всегда презирала «старых козлов». Именно, напомнила себе Джилл, козлов, а не просто пожилых людей; вот скажем, Джубал — и глаза пялит, и шуточки отпускает весьма сомнительные, а все равно нет такого ощущения, что он хочет потискать тебя где-нибудь в темном углу.
И тут вдруг выясняется, что старые козлы, сидящие в зале, совсем не действуют ей на нервы. Под их откровенно похотливыми взглядами — Джилл кожей чувствовала эти взгляды — ей становилось тепло и уютно.
До этого момента эксгибиционизм представлялся ей слабостью, достойной презрения или — в лучшем случае — снисходительного сострадания. Теперь Джилл обнаружила нечто подобное у себя и должна была решить: либо это разновидность нарциссизма является вполне нормальным явлением, либо она сама — неправильная. Ну уж нет, Джилл чувствовала себя абсолютно здоровой, такой здоровой, как никогда прежде. Она и прежде отличалась отличным здоровьем — медсестре некогда болеть самой, — но ведь теперь даже и вспомнить трудно, когда там у нее в последний раз болел живот, или был насморк, или хотя бы ногу сводило. Ну а если здоровой женщине нравится, что на нее глазеют, значит, здоровые мужчины должны получать удовольствие, глазея на женщин, иначе получится сплошная чушь. Доказав эту теорему (которой следовало бы по справедливости присвоить название «теорема Джилл Бордман»), Джилл Бордман поняла наконец Дюка с его похабными картинками.
Она поспешила поделиться своими интеллектуальными успехами с Майклом, но тот только пришел в недоумение — а какая, собственно, Джилл разница, кто там на нее глядит и как. Вот желание, чтобы тебя никто не трогал, это вполне понятно; Майкл, по возможности, избегал рукопожатий, он не хотел соприкасаться ни с кем, кроме братьев по воде. (Джилл не была вполне уверена, насколько далеко простирается эта неприязнь. Однажды Майк прочитал какую-то книжку про гомосексуализм и ровно ничего не понял; пришлось дать ему разъяснение, а заодно и практические советы — как уходить от нежелательных заигрываний. Молоденький и хорошенький, Майкл неизбежно привлекал к себе благосклонное внимание голубых, поэтому Джилл велела ему изменить лицо, сделать его более суровым и мужественным. Но и тогда оставались большие сомнения — как поведет себя этот красавчик, если пристанет к нему не посторонний человек, а, скажем, Дюк; к счастью, все его водяные братья мужеского пола являлись вполне определенными, без малейших отклонений мужчинами, так же как братья-женщины — женщинами. Кроме того, Джилл сильно подозревала, что Майкл сразу прогрокает в этих несчастных ту самую свою «неправильность», а потому не разделит с ними воду.)
Не понимал Майкл и того, почему это Джилл приятно, когда на нее смотрят. Их взгляды на эту (по мнению Майкла — несуществующую) проблему совпадали только в первые послекарнавальские дни, когда Джилл было совершенно безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Но именно тогда-то и зарождалось теперешнее самоосознание, на самом деле мужские взгляды никогда не оставляли ее равнодушной, она только разыгрывала — бессознательно, и сама того не зная, — это равнодушие. Приспосабливаться к Человеку с Марса было весьма непросто, Джилл вынужденно отбросила некую часть с детства впитанных понятий и представлений, ту — пусть и незначительную — долю брезгливого жеманства, которая сохраняется даже у медицинских сестер, при всей специфичности их рода занятий.
Но Джилл даже и не подозревала за собой какого бы то ни было чистоплюйства — пока его не утратила. И смогла наконец понять и честно самой себе в этом признаться, что сидит в ней нечто, веселое и абсолютно — как мартовская кошка — бесстыжее.
Она попыталась объяснить все это Майклу, познакомить его со своей великой теорией функциональной дополнительности нарцисстического эксгибиционизма и вуаеризма.
— Дело в том, Майк, что я тащусь, когда на меня пялятся мужики… много мужиков, и почти все равно каких. Теперь я грокаю, почему Дюку нравятся картинки с голыми бабами — и чем похабнее, тем лучше. И это совсем не значит, что я охотно полезла бы в постель с кем-нибудь из зрителей — ровно так же, как Дюк не ляжет в постель с картинкой, вырезанной из журнала. Но когда все они, вместе, смотрят на меня и говорят мне — думают мне — что они меня хотят, мне становится тепло и хорошо.
Джилл на секунду смолкла и задумчиво нахмурилась.
— Нужно бы мне сфотографироваться в какой-нибудь уж совсем неприличной позе и послать снимок Дюку… извиниться, что я тогда не сумела огрокать эту его, как мне казалось, слабость. Если это — слабость, то она есть и у меня, на женский манер. Если это слабость — а я грокаю, что нет.
— Хорошо. Я найду фотографа.
— Не стоит, пожалуй, — покачала головой Джилл, — хватит и одного извинения. Не могу я посылать такой снимок, Дюк никогда не делал на меня заходов, и не нужно, чтобы у него появлялись какие-то там мысли.
— А ты не хочешь Дюка?
Джилл отчетливо услышала окончание этой фразы, промелькнувшее в мозгу Майкла: «… Дюка, брата по воде?»
— Хм-м-м… я как-то никогда об этом не задумывалась. По всей видимости — «хранила тебе верность». Но теперь я грокаю, что ты говоришь верно; я не отказала бы Дюку — и получила бы огромное удовольствие. А как считаешь ты, милый?
— Я грокаю, что это благо, — очень серьезно ответил Майкл.
— Х-м-м… хотелось бы сообщить тебе, галантный ты мой инопланетянин, что иногда человеческим особям женского пола нравится ревность, пусть даже и притворная, хотя вряд ли до марсианской твоей башки дойдет, что же это такое — ревность. Милый, а как бы ты поступил, начни кто-нибудь из этих лохов ко мне приставать?
Майк слегка усмехнулся.
— Боюсь, он мог бы исчезнуть.
— Вот и я этого боюсь. Послушай, милый, ты же обещал не делать ничего подобного — разве что при самых крайних обстоятельствах. Вот если ты услышишь, что я закричала, и заглянешь ко мне в голову, и окажется, что мне грозит самая настоящая опасность — тогда дело другое. Но я умела отшивать козлов уже в те далекие времена, когда ты сидел еще на Марсе в этом самом твоем гнезде. Девять раз из десяти изнасилованная девушка и сама не без вины. Так что не спеши.
— Я запомню. И я бы хотел, чтобы ты послала Дюку похабный снимок.
— Зачем, милый? Если у меня и вправду появятся какие-нибудь такие мысли — а теперь, с твоей подачи, они очень даже могут появиться, — я уж, скорее, просто схвачу его за плечи и спрошу: «Ну как, Дюк, есть у тебя настроение? А то я согласна». Зачем мне уподобляться этим мерзким бабам, которые заваливали тебя своими снимками? Но если тебе очень хочется — за ради Бога.
Майкл сосредоточенно нахмурился.
— Если ты хочешь послать Дюку похабный снимок — посылай. А если не хочешь — не посылай. Мне просто хотелось посмотреть, как делают похабный снимок. Джилл, а что это такое — «похабный» снимок?
Майкл не мог понять неожиданной перемены, происшедшей с Джилл, точно так же, как он не мог понять, для чего Дюку коллекция картинок. В биологическом смысле марсиане тоже имели половую жизнь, но эта тусклая, будничная забота о продолжении своего рода ни в чем не напоминала яростной сексуальности людей, не давала никакой основы для огрокивания нарциссизма и вуайеризма, застенчивости и эксгибиционизма.
— Я понимал, — добавил он, — что «похабный» — это неправильный, но ведь ты сейчас имеешь в виду не неправильность, а благо?
— Ну, как бы тебе это сказать… теперь, расставшись с прежними своими предрассудками, я понимаю, что похабный снимок может быть и тем и другим. Но и это не все… знаешь, Майк, мне придется прибегнуть к демонстрации, словами тут ничего не объяснишь. Закрой, пожалуйста, окно, не дай бог, кто увидит.
Жалюзи сами собой закрылись.
— Ну вот, — начала Джилл, — эту позу даже и похабной не назовешь — так, немного непристойная, в ней снимется для рекламы шоу любая из наших девочек. Вот такая — чуть похабнее, на нее решится уже не каждая — но многие. Вот это — откровенно похабная, а такая — очень похабная… Ну а если вот так — это уж совсем похабель, в такой позе я не стала бы фотографироваться, даже закрыв лицо полотенцем — разве что ты бы попросил.
— А какой смысл в снимке, если лицо закрыто?
— С такими вопросами обращайся к Дюку, он тебе лучше объяснит.
— Я не грокаю здесь неправильности. Я не грокаю здесь блага. Я грокаю… — Майкл использовал марсианское слово, обозначающее нулевое состояние эмоций.
Обсуждение животрепещущей проблемы похабных картинок продолжалось на смеси языка марсианского (способного передавать тончайшие эмоциональные и аксиологические градации{73}) и английского (более приспособленного для описания обсуждаемых реалий). Тем же вечером Майкл, полный решимости разрешить загадку, отправился в кабаре, сунул (по совету Джилл) метрдотелю в лапу и получил столик у самой сцены. Недавняя медсестра участвовала в первом же номере; она одарила зал ослепительной улыбкой и еле заметно подмигнула. Неожиданно выяснилось, что в присутствии Майкла теплое, приятное ощущение, знакомое по предыдущим вечерам, стократно усиливается: ее тело словно раскалилось, померкни сейчас прожектора рампы — оно светилось бы в темноте.
Девушки рассыпались по сцене; Джилл занимала в живой картине центральное, самое заметное положение и находилась теперь в каких-нибудь десяти футах от Майкла. Ответственная эта роль была доверена ей уже на четвертый день (точнее — вечер) работы.
— Уж и не знаю, маленькая, в чем тут дело, — сказал режиссер. — У нас же есть девочки с такими фигурками, что закачаешься, а вот посетители глядят не на них, а на тебя. Есть в тебе, видно, что-то такое.
Джилл приняла боевую стойку и мысленно окликнула Майкла.
(Ну как, чувствуешь что-нибудь?)
(Грокаю, но не в полноте.)
(Взгляни на того, вон, на которого я смотрю. Маленький такой. Он же весь дрожит. Он меня хочет.)
(Я грокаю его желания.)
(А ты можешь его увидеть?)
Джилл взглянула посетителю прямо в глаза, чтобы дополнительно его распалить, а заодно чтобы Майкл мог воспользоваться ее зрением. С того времени, как она достаточно огрокала марсианский образ мыслей, они с Майклом стали сближаться все сильнее и теперь могли уже пользоваться этим, обычным для марсиан приемом. Способная ученица не умела еще управлять зрительной связью; Майкл мог посмотреть ее глазами в любой момент, а она глазами Майкла — только с его помощью.
(Мы грокаем его вместе) согласился Майкл.
(Огромная жажда к Маленькому Брату).
(!!!!)
(Да. Прекрасное страдание.)
Она стояла неподвижно как статуя и внимательно следила за мужчиной. Осталось два такта… один… пора. Джилл двинулась по сцене, буквально заливая зал волнами гордой, победительной чувственности; в ответ на эмоции Майкла и плюгавого незнакомца в ней самой поднималось острое, почти непреодолимое желание. В какой-то момент спланированное режиссером движение направило ее прямо в сторону незнакомца, и она снова встретилась с ним глазами.
Но тут произошло нечто абсолютно неожиданное; Майкл ни разу не говорил, что такое возможно. Как и прежде, Джилл принимала эмоции этого человека, дразнила его глазами и телом, передавала свои ощущения Майклу… И вдруг увидела себя чужими — не Майкла — глазами, ощутила первобытную жажду, с которой смотрел на нее этот коротышка. Джилл споткнулась — и упала бы, не вмешайся Майкл, который поймал ее, поставил на ноги и опустил только тогда, когда она справилась с собой и вновь обрела способность двигаться без посторонней помощи. «Второе зрение» тут же исчезло.
Процессия ослепительных красавиц удалилась за кулисы.
— Что это с тобой, Джилл? — поинтересовалась одна из девушек.
— Каблук зацепился.
— И как ты только удержалась-то на ногах, просто чудо. Испугалась, наверное? У тебя же потом видок был — словно марионетка на ниточках.
— (…да ведь так оно, милая, и было!) Нужно сказать, чтобы это место посмотрели. Доска, наверное, расшаталась.
При следующих выходах на сцену Джилл увидела себя глазами еще нескольких мужчин, но теперь Майкл боялся застать ее врасплох и предупреждал о «сеансах» заранее. Изображения были на удивление разными — один видел ноги и только ноги, другого завораживали плавные, волнообразные движения тела, третьего — высокая грудь. Затем Майкл показал ей — своими глазами — других девушек из труппы; Джилл с большим облегчением убедилась, что он видит их точно такими же, как и она, разве что немного отчетливее. И в то же самое время обнаружила — к огромному для себя удивлению, — что возбуждается, глядя на девочек глазами Майкла, самым настоящим образом возбуждается!
Майкл ушел во время финального номера, пока толпа не хлынула к выходу; он отпросился с работы только на несколько часов, чтобы посмотреть шоу, и собирался вернуться в номер только под утро. Но уже подходя к двери, Джилл почувствовала его присутствие. Дверь открылась, пропустила ее и снова захлопнулась.
— Привет, милый! — окликнула Джилл. — Как хорошо, что ты дома.
Майкл мягко улыбнулся.
— Теперь я грокаю похабные картинки.
Ее одежда испарилась.
— Покажи мне похабные картинки.
— Как? Хорошо, милый, пожалуйста.
Джилл повторила те же позы, что и раньше, но теперь она видела себя глазами Майка. И не только видела, но и ощущала его эмоции… и возбуждалась, и возбуждение это многократно отражалось, становилось все сильнее и сильнее… Приняв очередную, до крайности непристойную позу, Джилл остановилась — дальше ее воображения не хватало.
— Похабные картинки — великое благо, — с убийственно серьезностью провозгласил Майкл.
— Да! Теперь и я их грокаю! Слушай, ты живой или нет? Чего ты там копаешься?
Они бросили работу и просмотрели все шоу города. Как оказалось, Джилл «грокала похабень», только глядя глазами какого-либо мужчины. Если Майкл смотрел — она разделяла все его чувства, от мягкого возбуждения до дикой, яростной похоти, но как только глаза его уходили в сторону — манекенщица, танцовщица или там девочка из стриптиза становилась обычной, не вызывающей особого интереса женщиной. Ну и слава тебе Господи; обнаружить вдруг у себя лесбийские наклонности — это уж некоторый перебор. А так — было очень приятно («было большим благом») смотреть на женщин его глазами. И главное, огромное благо: Майкл научился смотреть на женское тело.
Они переехали в Пало-Альто; Майкл попытался заглотнуть Гуверовскую библиотеку, но задача оказалась неосуществимой — скорость сканнеров была рассчитана на нормального человека, да и сам он не мог перелистывать страницы достаточно быстро. А главное — Майклу пришлось со вздохом признать, что он не успевает огрокать полученную информацию, хотя и размышляет над ней все время от закрытия библиотеки до ее открытия. К вящей радости Джилл они переехали в Сан-Франциско, где ненасытный марсианин приступил к систематическим исследованиям.
Однажды Джилл вернулась домой и застала Майкла в полной прострации; вокруг него валялись книги, кучи книг. Здесь были Талмуд, Кама-Сутра, несколько различных переводов Библии, Книга Мертвых, Книга мормонов, Новое откровение (этот самый экземпляр, подаренный Пэтти Фостером), разнообразные апокрифы, Коран, полное, без сокращений издание «Золотой ветви», «Путь, наука и здоровье» с ключом к Писаниям, священные тексты доброго десятка прочих религий, больших и малых — все, вплоть до такой экзотики, как «Книга закона» Кроули.{74}
— Что, милый, никак?
(Джилл, я ничего не грокаю.)
(Ожидание, Майкл. Ожидание ведет к наполнению.)
— Не думаю, чтобы здесь помогло ожидание. Я же понимаю, в чем тут дело. Я — не человек. Я — марсианин, марсианин в теле не той, что надо, формы.
— Не знаю, милый, вот для меня ты — человек, и вполне. И форма твоего тела как раз такая, как надо.
— Джилл, ты же прекрасно грокаешь, о чем это я. Я не грокаю людей. Я не понимаю бесчисленности их религий. Вот у моего народа…
— Как ты сказал, у твоего?
— Прости, Джилл, я хотел сказать у марсиан одна-единственная религия — и она никакая не вера, а твердая уверенность. И ты ее грокаешь. «Ты еси Бог».
— Да, — кивнула Джилл, — я грокаю. По-марсиански получается нечто совсем другое, не знаю уж и почему.
— М-м-м… на Марсе, если мы хотим что-нибудь узнать, мы спрашиваем у Стариков и можем не сомневаться в правильности ответа. Джилл, а не может быть так, что у нас, людей, нет своих «Стариков»? То есть — у нас нет души? И когда мы развоплощаемся — умираем — мы умираем до смерти… умираем полностью и ничего от нас не остается? Может быть, мы потому и живем в невежестве, что это не имеет ровно никакого значения? Потому что мы исчезаем, исчезаем бесследно, прожив всего лишь крошечный отрезок времени, которого марсианину едва хватило бы на одно серьезное размышление? Скажи мне, Джилл, ведь ты-то — настоящий человек.
Джилл улыбнулась, спокойно и уверенно.
— Ты же сам мне все рассказал. Ты обучил меня вечности, и теперь это со мной навсегда, навечно. Майк, умереть нельзя, можно только развоплотиться. Вот это тело… — она указала на себя обеими руками, — …это тело, которое я увидела твоими глазами, тело, которое ты так ласкал и любил, оно когда-нибудь исчезнет. Но я-то никуда не исчезну! Я есмь, что я есмь! Ты еси Бог, и я есмь Бог, и мы суть Бог ныне и присно, и во веки веков. Не знаю уж, куда я потом попаду и буду ли я помнить, что была когда-то такой Джилл Бордман, которая радостно бегала по больнице с ночными горшками, а потом столь же радостно выставляла все свои прелести под яркий свет прожекторов на всеобщее обозрение. Ну конечно же, я любила свое тело…
С совершенно необычным для себя нетерпением Майкл взмахнул рукой и одежда Джилл исчезла.
— Спасибо, милый. Ничего плохого про него не скажешь — служило мне вполне прилично, нравилось нам обоим. Только вряд ли я буду так уж по нему скучать. Надеюсь, что ты съешь это тело, когда я его покину.
— Да, обязательно — если только не оставлю свою оболочку первым.
— А с чего бы это? Ты управляешь своим телом гораздо лучше меня и должен прожить не меньше нескольких веков. Если, конечно, не развоплотишься по собственному желанию.
— Вполне возможно, правда — не в ближайшее время. Джилл, я ведь старался и старался. Сколько церквей мы посетили?
— Думаю, мы перепробовали все их разновидности, какие только есть в этом городе. Я уж и не упомню, сколько раз мы посещали службу для ищущих.
— Это — только для спокойствия Пэт, ты же сама говоришь, что она огорчится, если мы бросим, а так — я бы и второй раз не пошел.
— Ей нужно знать, что мы не прекращаем попыток, а соврать у нас не получится. Ты не умеешь, а я не смогу.
— Вообще-то у фостеритов что-то есть, — задумчиво добавил Майкл. — Только все это перекручено, вывернуто вверх тормашками. Они ищут вслепую — как я, когда работал в карнавале. И они никогда не исправят своих ошибок, потому что в этой вот штуке… — он поднял в воздух драгоценную книгу миссис Пайвонской, — девяносто девять процентов чуши.
— Да, но Пэтти просто не видит этих девяносто девяти процентов, она защищена своей невинностью. Пэтти — Бог и ведет себя соответствующим образом… только она при этом не знает, что она — Бог.
— Вот-вот, — кивнул Майкл, — именно так. Она верит, что является Богом только тогда, когда об этом говорю я, и говорю достаточно настойчиво. Но ты, Джилл, послушай. Есть только три пути поисков. Наука — но еще в гнезде, детенышем, я узнал об устройстве вселенной больше, чем известно всем земным ученым, вместе взятым. Захоти я объяснить им хотя бы такой простейший трюк, как левитация, они меня не поймут. И я не хочу как-то там принизить ученых; они делают все как надо, я полностью это грокаю. Они ищут, но ищут совсем не то, что нужно мне. Можно пересчитать все песчинки в пустыне, но пустыню таким образом не огрокаешь. Дальше — философия, которая вроде бы способна разобраться в чем угодно. Ой ли? Все философы с чем отправлялись в странствия по просторам своей науки, с тем и возвращались, не считая жертв самообмана, которые доказывали свои исходные предпосылки проистекающими из них следствиями. Вроде Канта и прочих, бегающих по кругу в вечных попытках поймать себя за хвост. Так что ответ должен содержаться здесь. — Он махнул рукой в сторону книжных нагромождений. — Только его здесь нет. Встречаются отдельные огрызки чего-то вроде бы и правильного, но огрызки эти никогда не складываются в целостную картину, а если целостная картина есть — она ничем не доказывается, в нее нужно поверить. Вера! Вот уж поистине неприличное слово, гораздо хуже всего, что пишут на заборах; не понимаю, Джилл, чего это ты упустила веру, когда учила меня, какие слова нельзя произносить в приличном обществе.
— Майк, — улыбнулась Джилл, — а ведь это — шутка.
— Я совсем не намеревался шутить и даже не понимаю, что тут может быть смешного, и даже тебе, Джилл, я не принес ничего хорошего, ведь раньше ты смеялась. Я так и не научился смеяться, а ты — разучилась. Мне необходимо стать человеком, а вместо этого ты превращаешься в марсианина.
— Мне хорошо с тобой, милый. Наверное, я смеюсь, просто ты не замечаешь.
— Я услышу, если ты засмеешься на другом конце города. С тех пор как смех перестал меня пугать, я обязательно его замечаю, особенно если смеешься ты. Мне кажется, если я огрокаю смех, то огрокаю и людей. И смогу помочь таким, как Пэт… научить ее тому, что знаю. Научиться у нее тому, что знает она. А сейчас нам трудно понимать друг друга.
— Майк, Пэтти нужна одна-единственная вещь: чтобы мы иногда с ней встречались. А чего, кстати, долго откладывать? Туман здешний мне уже осточертел, карнавал распущен на зиму, так что Пэтти должна быть дома. Слетаем на юг, повидаться с ней, а потом… знаешь, я ведь никогда не бывала в Баха-Калифорнии, возьмем Пэтти с собой и двинем в теплые края, здорово я придумала?
— Хорошо, поехали.
Джилл вскочила.
— Давай одеваться. Куда ты денешь все эти книги? Может, отправишь их Джубалу?
Майкл щелкнул пальцем, и вся сокровищница человеческой мудрости пропала, за исключением Нового Откровения.
— Эту придется оставить, а то Пэтти заметит — обиды не оберешься. А сейчас, Джилл, я испытываю острую необходимость сходить в зоопарк.
— Пошли.
— Плюну верблюду в морду и спрошу, чего это он такой кислый и раздражительный. Я вот тут подумал, а вдруг верблюды — как раз и есть Старики этой планеты… и от того-то все ее и беды.
— Ты только посмотри, какая производительность — две шутки в сутки.
— А я совсем не смеюсь. И ты не смеешься. И верблюд тоже. Возможно, он грокает — почему. Как, это платье подойдет? Белье нужно?
— Да, милый, погода сейчас промозглая.
— Чуть-чуть поднимемся… — Майкл приподнял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. О'кей, теперь встанем на собственные ноги и — руки вверх. Какой там еще лифчик, ни к чему он тебе. Платье — ну вот, вид вполне благопристойный. И симпатичный — что бы ни значило это слово. Иначе говоря — выглядишь ты хорошо. Не получится из меня ничего другого — пойду к какой-нибудь даме в горничные. Ванны, шампуни, массажи, прически, штукатурка на лицо, одежда на любой случай жизни — да я ведь даже маникюр научился делать, и не как-нибудь, а на твой вкус. Так как, мадам, справляюсь я с работой?
— Ты — идеальная горничная.
— Да, и я грокаю это с гордостью. Моими стараниями ты выглядишь просто великолепно, так что выкину-ка я эти вещички и устрою тебе небольшой массаж — такой, знаешь, полезный для взращивания близости.
— Да, Майкл!
— Ну вот, а я-то думал, ты научилась жданию. Нет, ты сперва своди меня в зоосад и купи мне мороженое.
— Хорошо, Майк.
Над Голден-Гэйт парком носился холодный, до костей пронизывающий ветер, но Джилл умела уже справляться с холодом, а Майкл его попросту не замечал. И все равно, расслабиться в теплоте обезьянника было приятно. Вообще-то Джилл не любила обезьян, карикатурные подобия людей приводили ее в мрачное настроение. И ведь она навсегда рассталась с остатками чистоплюйства, научилась находить некую аскетическую, по сути своей почти марсианскую радость во всех физических проявлениях жизни; прилюдные испражнения и совокупления ничуть ее не смущали — несчастные, загнанные в клетку твари не имели ни понятия о «благопристойности», ни места, куда спрятаться от чужих глаз, винить их в чем-нибудь просто смешно. Джилл смотрела на обезьян безо всякого отвращения, безо всякой нужды смирять свою брезгливость — и видела, что «ничто человеческое им не чуждо»; каждым своим действием, каждой гримасой, каждым удивленным, озабоченным взглядом они напоминали ей о наиболее неприятных качествах рода людского.
Вот у львов — там гораздо лучше. Огромные, высокомерные даже в заточении самцы и величаво-женственные львицы, а рядом — царственные в своем великолепии бенгальские тигры, из чьих глаз смотрит беспомощная ночь джунглей, и поджарые, стремительные, опасные, как выстрел в упор, леопарды и надо всем этим — острый, стойкий, никакими кондиционерами неистребимый кошачий запах. Майкл разделял пристрастия Джилл, они простаивали здесь часами, или шли к птицам, или к змеям, или крокодилам, или к тюленям — как-то он заметил, что если уж существу суждено жить на этой планете, лучшая для него судьба — родиться морским львом.
Первое знакомство с зоопарком Майкла расстроило; вознамерившись дать пленникам свободу, он с трудом внял совету Джилл подождать и погрокать. В конечном счете ему пришлось согласиться, что выпущенные звери просто погибнут и зоопарк для них — нечто вроде гнезда. По возвращении домой Майкл на многие часы погрузился в транс и потом никогда уже больше не изъявлял желания уничтожить клетки, решетки и стеклянные стенки. Он объяснил Джилл, что стальные прутья охраняют скорее зверей от людей, чем наоборот, признал, что не сумел огрокать этого сразу. Он и в дальнейшем не пропускал ни одного зоопарка.
Но сегодня ничто не могло вывести Майкла из подавленного настроения — ни мизантропия верблюдов, ни ужимки обезьян. Он стоял перед клеткой капуцинов, мрачно наблюдал, как те едят, спят, занимаются любовью, нянькают детенышей, выискивают друг у друга насекомых и просто без толку слоняются из угла в угол; тем временем Джилл их прикармливала.
Один из самцов замешкался и не успел сунуть полученный от щедрой посетительницы орех в рот; тут же подскочил другой, покрупнее, он нагло отобрал у товарища по заключению добычу, несколько раз его ударил и неторопливо удалился. Низкорослый самец даже не пытался догнать своего обидчика; в бессильной ярости он лупил кулаками по полу и отчаянно верещал. Майкл внимательно наблюдал за спектаклем.
Неожиданно пострадавший бросился в угол клетки и сорвал злость на совсем уже маленьком, меньше себя самце. Зверски избитый капуцин уполз, скуля и хныча; остальные обитатели клетки не обращали на происходящее никакого внимания.
Майкл закинул голову и расхохотался. И продолжал хохотать все громче и громче. Ему не хватало воздуха, его била дрожь, он осел на пол — и все хохотал и хохотал.
— Прекрати это сейчас же!
Майкл, начавший было сворачиваться в клубок, распрямился — и продолжал хохотать.
Рядом с Джилл появился служитель.
— Вам не нужно помочь?
— Не могли бы вы заказать такси? Воздушное, наземное, все равно какое, главное — увезти его отсюда. Ему плохо.
— А может — скорую? Похоже на припадок.
— Все, что угодно!
Через несколько минут они уже сидели в воздушном такси. Джилл назвала водителю адрес, а затем встряхнула за плечо все так же хохотавшего Майкла.
— Майк, послушай меня! Успокойся, пожалуйста.
Майкл немного успокоился, но не совсем; всю дорогу домой он то затихал совсем, то снова хохотал в голос. Джилл достала носовой платок и вытирала текущие из его глаз слезы. Подобно несчастной супруге какого-нибудь алкоголика, она затащила своего недееспособного спутника домой, раздела его и уложила в постель.
— Ну вот, милый, и все. Теперь можешь отключиться.
— Я в порядке. Наконец-то, я в полном порядке.
— Надеюсь, — вздохнула Джилл. — Ну и напугал же ты меня.
— Прости, Маленький Брат. Я ведь тоже испугался, услышав свой смех.
— Майк, а что такое, собственно, случилось?
— Джилл… я грокаю людей.
— Что?
(????)
— (Я говорю правильно, Маленький Брат. Я грокаю людей.) Теперь я грокаю людей… Джилл… Маленький Братец… самая моя лучшая… ягодка ты моя волчья… лапочка… кошечка ты моя драная, облезлая. Милая ты моя…
— Да что это с тобой такое?
— Я же знал, я же все эти слова знал, только не знал, когда их надо говорить и зачем. И не понимал — для чего тебе это надо. Я люблю тебя, милая — ведь теперь я и любовь грокаю.
— Ты всегда ее грокал. И я тебя люблю… Послушай, а почему говорят «человекообразные обезьяны»? Может, это мы — обезьянообразные люди?
— Обезьянообразные, какие же еще. Иди сюда, обезьянка моя, залезай подмышку, положи голову мне на плечо и расскажи какой-нибудь анекдот или вообще что-нибудь смешное.
— Просто рассказать анекдот — и все?
— И все, ну только я еще обниму тебя крепко-крепко. Расскажи анекдот, которого я еще не знаю, и смотри, буду я смеяться, где надо, или нет. Я засмеюсь, это точно, а потом расскажу, что там было смешного. Джилл… я же грокаю людей.
— Но как это вышло? Можешь ты мне рассказать? Или по-марсиански будет понятнее? А может — мысленно?
— Нет, в том-то и дело. Я грокаю людей. Я теперь настоящий человек и могу объяснить тебе все человеческим языком. Я понял, почему люди смеются. Они смеются потому, что им больно и смех — единственное, что может заглушить их боль.
На лице Джилл появилось недоумение.
— Может, это я-то и есть нечеловек. Я тебя не понимаю.
— Да нет, обезьянка, ты человек, и самый настоящий. Просто ты никогда об этом не задумывалась, ты грокаешь такие вещи автоматически. Ты — человек, выросший среди людей, воспитанный людьми, а я — нет. Я — вроде щенка, который вырос среди людей, не видя других собак: стать похожим на своих хозяев он не может, а стать похожим на братьев своих по крови — не умеет. Мне пришлось учиться. Меня учил брат Махмуд, меня учил Джубал, меня учили многие и многие люди — а больше всего учила меня ты. Сегодня я сдал последний, самый главный экзамен — я научился смеяться. Бедный обезьян.
— Какой из них, милый? Здоровенный этот, так он просто мерзость, наглый, злой… а тот, который поймал орех, он оказался ничем не лучше, а может еще и почище. Не понимаю, чего там было такого веселого.
— Джилл, дурочка ты моя маленькая! Слишком уж много к тебе прилипло марсианщины. Ну конечно же, там не было ничего веселого, плакать в пору. Потому-то и приходится смеяться. Я смотрю на сидящих в клетке обезьян — и вдруг увидел всю эту совершенно необъяснимую злобность и жестокость, о которой я столько читал, и мне стало невыносимо больно, и я засмеялся.
— Но… Майк, милый, все ведь как раз наоборот, смеются, когда видят что-нибудь приятное, хорошее… над ужасами не смеются.
— Ты думаешь? А ты вспомни хотя бы, Лас-Вегас. Ваша женская команда выходила на сцену — и что же, вас встречали смехом?
— Н-ну… нет, конечно.
— Но ведь вы были самой красивой частью шоу. А зрители не смеялись, они смеялись, когда клоун путался в собственных ногах и падал, либо происходило еще что-нибудь далеко не благое. Рассмейся они при вашем появлении — вы бы очень обиделись.
— Но люди смеются не только над такими вещами.
— Не только? Возможно, я грокаю еще не во всей полноте, но ты попробуй вспомнить что-нибудь смешное — шутку, анекдот, все что угодно, лишь бы было по-настоящему смешно, вызывало хохот, а не так, легкую улыбку. А потом посмотрим, нет ли там какой-нибудь неправильности — и стали бы мы смеяться, если бы ее там не было. — Он немного задумался. — Научись обезьяны смеяться, они стали бы людьми.
— Пожалуй.
Джилл начала копаться в памяти, перебирая самые смешные анекдоты, анекдоты, смешившие ее когда-то буквально до колик. «…а из шкафа голос: „Выносите вещи!“…» «А я вас, мамочка, отпускаю»… «И я тоже два раза — с футбольной командой и с батальоном морской пехоты»… «На первое — второе рассчитайсь!»… «Смотри, засранец, как это делается!»… «Но имей в виду, для меня этот день будет совершенно испорчен»… «Вы, конечно, будете смеяться, но она тоже умерла»… «Ну и куда он нам такой нужен? Хряп! Хряп! Хряп!»… «Будем лечить — или пускай живет?»… «Я-то знаю, но петух-то не знает!»… «Сказал: „Дзинь!“ и помер»… «Где та эскимоска, которой я должен пожать лапу?»
Ну и что? Анекдоты не показательны, они — плод чьей-то фантазии, и не более. А как настоящие происшествия и розыгрыши? С розыгрышами было плохо, все они — даже такие невинные, как подложенная на стул кнопка, — только подкрепляли гипотезу Майкла. А уж если вспомнить шуточки интернов… молодых медиков вообще следовало бы держать в клетке. Реальные происшествия? Как у Эльзы Мэй лопнула резинка от трусов? Вот уж смеху-то было… особенно для Эльзы. Или как…
— Судя по всему, тот самый клоун, примерно шлепающийся на задницу, — высочайшая вершина юмора, — мрачно констатировала Джилл. — Что представляет племя человеческое не в самом радужном свете.
— Да нет, напротив!
— Как это?
— Раньше я думал — мне так говорили — что «забавное» происшествие — происшествие благое. Но это не так. Забавное происшествие далеко не забавно для того, с кем оно приключилось. Взять, скажем, того же шерифа без штанов. Благо — не в самом происшествии, а в смехе. Я грокаю в смехе отвагу… и участие… и единение против боли, горя и поражения.
— Но… Майк, какое же это благо — смеяться над пострадавшим?
— Над пострадавшим — нет. Но разве же я смеялся над этой маленькой обезьянкой. Я смеялся над нами. Над людьми. И неожиданно понял, что я — тоже человек и тогда уж не мог остановиться. — Майкл помолчал. — Трудно все это объяснить, ты ведь никогда не была марсианином, а слушать рассказы о другой жизни и испытать ее лично — вещи очень и очень разные. На Марсе никогда не бывает ничего смешного. Все, что мы, люди, считаем забавным, либо не может там случиться, либо не дозволено. Ты пойми, милая, так называемая «свобода» на Марсе просто не существует. Старики планируют буквально все бытие.
Во всем, что происходит там, нет ничего неправильного, а значит, и забавного — даже в том, что нам, по нашим меркам, могло бы показаться смешным. Взять, например, смерть.
— В смерти нет ничего забавного.
— Ничего забавного? А почему же тогда анекдотов про смерть чуть не больше, чем про тещу? Джилл, для нас — для нас, людей, — смерть настолько печальна, что нам приходится над ней смеяться. А бесчисленные земные религии? Противореча друг другу во всем остальном, каждая из них обязательно предлагает нечто, помогающее людям сохранять храбрость и смеяться даже перед лицом неминуемой смерти.
Майкл снова замолк; еще немного, подумала Джилл, и он впадет в транс.
— Джилл? А не может быть так, что я подходил к религиям не с той стороны? А вдруг каждая из них истинна?
— Чего? Да как же это может быть? Если одна из них правильная, значит, все остальные ошибаются.
— Да? Укажи мне, пожалуйста, направление кратчайшего обхода вселенной. Куда ни ткнешь пальцем — любой путь кратчайший… и приведет он к тебе самой.
— Ну и что же это доказывает? Майк, ты же сам научил меня правильному ответу. «Ты еси Бог».
— Да, милая, и ты тоже еси Бог. Но этот первичный, ни от какой веры не зависящий факт может означать, что любая вера истинна.
— Ну… если они и вправду все истинны, мне бы хотелось на время перейти в шиваизм.
Джилл подкрепила свои слова весьма недвусмысленными действиями.
— Язычница ты несчастная, — блаженно зажмурился Майкл. — Тебя же выкинут из Сан-Франциско.
— А мы поедем в Лос-Анджелес, где всем на это начхать. О! Да ты и вправду — Шива!
— Танцуй, Кали, танцуй.
Ночью Джилл проснулась и увидела Майкла у окна. Он смотрел на огромный город.
(Что-нибудь не так, брат мой?)
Майкл резко повернулся.
— Зачем они такие несчастные? Разве это обязательно?
— Успокойся, милый, успокойся. Отвезу-ка я тебя, пожалуй, домой, город плохо на тебя действует.
— Но я же все равно это знаю, это останется со мной. Боль, и болезни, и голод, и взаимная жестокость — всего этого можно избежать. А так… глупо, страшно глупо, как у тех обезьян.
— Да, милый. Но не твоя же вина, что…
— Именно моя!
— Ну… в этом смысле — конечно. Но ведь тут не один город, на Земле пять миллиардов людей, даже больше. Не сможешь же ты помочь пяти миллиардам людей.
— А вдруг — смогу?
Майкл отошел от окна и присел на кровать.
— Теперь я их грокаю, теперь я могу с ними говорить. Джилл, если бы я ставил наш номер теперь, все лохи сдохли бы с хохоту. Я точно это знаю.
— Так давай, поставим. Пэтти была бы в восторге — и я тоже. Мне и раньше нравилось с карнавальщиками — а теперь, когда мы побратались с Пэтти, это будет все равно, что вернуться домой.
Майкл молчал. Джилл прощупала его мозг и почувствовала — он размышляет, пытается что-то огрокать. Значит — нужно ждать.
— Джилл? Я хочу получить сан, что для этого делают?
Non, non, non! Qelleidee! (фр.) — Нет, нет, нет! Что за (странная) мысль.