Когда вечером в ночь с пятого на шестое августа разведка сообщила, что на аэродроме в китайском городе Ханькоу, оккупированном японцами, идет подвеска бомб к бомбардировщикам, это обычно бывает подготовкой к ночному налету, сердца застучали, наши тела корежило. Расстояние от Ханькоу до Чунцина примерно тысяча сто километров или три часа полета для японских бомбардировщиков, развивавших скорость до 450 километров в час. И потому мы держали ушки на макушке. Китайцы передавали сообщения, что в Ханькоу поднялись в воздух четыре девятки бомбардировщиков и взяли курс на запад, в сторону Чунцина. Должен сказать, что мне было легче, ответственность за людей, убежденность, что именно мне предстоит показать пример, отвлекали от мыслей о личной судьбе. Отсиживаться на земле, осуществляя морально-политическое руководство, не выходя из землянки, как любил на Малой земле, судя по его мемуарам, легендарный комиссар и маршал Леонид Ильич Брежнев, я не собирался. Да и не прижилось бы это в авиации, где человек, боящийся летать в бой, обязательно подвергается презрению, независимо от должности, и летный паек не лезет ему в горло. Ребята маялись, а я, как мог, пытался их развеселить. Примерно в полночь подали команду «Тимбо»: завыла сирена, которую дублировали голосом по радиорепродукторам, без конца произнося слово «Тимбо». На грузовике и двух легковых машинах мы помчались на аэродром сквозь душную и жаркую китайскую ночь. Огромная луна светила, как большой прожектор. Признаться, я больше всего боялся быть сбитым китайскими зенитчиками, которые, как я заметил еще в ходе погони за разведчиком, имеют привычку стрелять куда попало. Впрочем, возможно это объяснялось тем, что они стреляли из старых семидесятишестимиллиметровых зениток советского производства, с дрянными прицелами. Единственным достоинством наших зенитных орудий была толщина стенок стволов, на которые не жалели металла. Это позволило немцам в войну, дабы добро не пропадало, рассверливать стволы захваченных у нас зенитных орудий до 88 миллиметров и, под названием «русских клистиров», пускать их в дело.
Воздушная оборона Чунцина строилась следующим образом: уже за сотни километров от города, как круги от брошенного в воду камня, расходились посты наблюдения ПВО, которые всегда заранее предупреждали нас, в каком именно секторе появились японские бомбардировщики, идущие на Чунцин. Километров за сто до цели мы садились в свои самолеты и, не на танцы ведь собирались, пристегивали парашюты. Иногда запускали двигатели и прогревали их на малом газу. Как только становилось ясным, что бомбардировщики идут именно на временную столицу Китая, в воздух стартовала восьмерка наших истребителей, каждая пара из которых занимала свою зону барражирования или прикрытия, на высоте 4000 метров над городом. Мы повисали в китайском небе километрах в десяти от Чунцина в ожидании противника. Ближе к городу начиналась зона ответственности зенитчиков, в которую, правда, даже мы залетали без всякой опаски. Японцы могли не опасаться и четвертой истребительной эскадрильи, кроме наших трех, китайской, пилоты которой вели жизнь вольных охотников: поднимались в воздух, когда хотели, и по желанию атаковали противника. Правда, желание это у них возникало весьма редко.
Зато на самолетах И-15 БИС китайской эскадрильи стояли американские радиостанции — приемник и передатчик, благодаря которым китайские пилоты свободно общались с землей и точно наводились на цель. Нам же приходилось довольствоваться допотопными методами: оценивать ситуацию на глазок, подавать сигналы мимикой — благо кабина была полностью открыта и прикрывалась впереди лишь небольшим козырьком из плексигласа, расшифровывать сигналы подаваемые с земли при помощи всякой «наглядной агитации». Например, ночью направление полета японских бомбардировщиков нам указывали миганием прожекторов, а в случае, если японцы своими пятисоткилограммовыми бомбами поковыряли взлетно-посадочную полосу, то на ней выкладывали большой крест из фонарей или две параллельных линии, указывавших, с какой стороны аэродрома можно садиться. Нам было известно, что у китайцев есть в запасе свободные радиостанции американского производства, которые работали очень хорошо, без всяких помех, но сколько мы не просили установить такую радиостанцию хотя бы на самолете командира или начальника штаба, китайцы вежливо отказывались. Попрошу читателя не удивляться. Да, в Китае, власти которого категорически возражали против посылки комиссаров вместе с эскадрильями волонтеров, я, выполняя комиссарские обязанности, считался начальником штаба эскадрильи, что по-китайски звучит: «Мистер Чемодан». Эти слова, конечно, приводили наших летчиков в полный восторг и давали повод для шуток, наверное, сравнимых только с реакцией китайцев, когда наши ребята произносили слова «Иван Иванович», что по-китайски означает «двадцать две тысячи». А настоящим начальником штаба, который приносил мне бумаги на подпись, был Яков Лаврентьевич Мороз. Он вел всю учетную и отчетную документацию и журнал боевых действий эскадрильи. Я только подписывал бумаги.
Китайцы — древний народ, были явно себе на уме. Они, впрочем, совершенно справедливо считали, что нам платят, и потому совсем не обязательно должны посвящать нас в секреты военной техники, купленной ими за немалые деньги у американцев, которые, думаю, продавая технику, поставили строгое условие — держать ее в секрете. Нас очень интересовала осветительная свеча длиной метр с четвертью, которая устанавливалась на треногу и, будучи зажженной при помощи рефлектора, закрепленного на треноге, давала пламя величиной с футбольный мяч, освещавшее аэродром не хуже прожектора, и имевшая интересное свойство — не слепила глаза при посадке. Чем больше мы видели все эти диковинки западной техники, тем больше убеждались, насколько отстала наша страна в техническом развитии за время потрясавших ее общественных катаклизмов. Чего стоил, например, американский пулемет системы «Кольт», имевший калибр почти в два раза больше, чем наши ПВ-1, переделанные из обычных «станкачей» калибром 7.2 миллиметра. Китайцы, воспользовавшись тем, что наши самолеты перешли в их собственность, установили на месте одного из четырех ПВ-1 американский «Кольт». О его работе в бою я еще расскажу. Люди воевали технической мыслью, а наши нажимали на лозунги и человеческую массу. И еще брались поучать всех в мире и всем помогать.
Чтобы покончить с этой темой, скажу только, что перед отъездом из Москвы нас строго настрого проинструктировали: все технические новинки, по возможности, покупать или даже воровать и передавать в советское посольство. Так нам удалось передать туда переключатель, позволявший свободно регулировать питание мотора из разных баков — одним щелчком можно было перейти на подпитку мотора горючим из подвесного бака. После того, как Михаил Бубнов был вынужден покинуть самолет, и тот разбился в горах, о чем я еще расскажу, наши техники потихоньку сняли пулемет «Кольт» с разбитого самолета и часть боеприпасов к нему: зажигательные, бронебойные трассирующие и фугасные пули калибром 12.6 миллиметра. Техники притащили мне пулемет в брезенте, а я, аккуратно уложив его в чемодан, отвез в посольство, военному атташе. Когда мы вернулись в Союз, то такой пулемет уже был на вооружении, почти полная копия «Кольта» называлась БС — боевой самолетный.
Я, пожалуй, даже слишком подробно описал обстановку, в которой мы принимали первый бой в китайском небе. Теперь вернемся на аэродром, где освещаемые яркой китайской луной, мы стартовали парами в свои зоны барражирования. Я, согласно боевому расписанию, занимал южный сектор над самой рекой Янцзы. На высоте 4000 метров мы зависли над рекой в паре с Василием Ремневым, который был весьма бестолковым ведомым и постоянно терял меня из виду, в связи с чем я вскоре заменил его на Ивана Зубарева, с которым заканчивал Качинскую школу, хорошего, высокоорганизованного летчика.
На полном газу мы вышли на заданную высоту и, сбросив обороты, принялись кружиться в своей зоне, ожидая сигнала. Одним глазом наблюдали за землей, откуда с командного пункта города нам должны были подать сигнал прожекторами, а другим — за обстановкой в воздухе. Янцзы, шириной примерно в нашу Волгу около Саратова, отливала серебром в свете луны. Ситуация была пиковая: если собьют, сесть практически некуда. Под нами река, вокруг горы, чуть позади огромный город. Мягкая посадка исключалась. Но что было делать? Советоваться не с кем, а радиостанции, как я уже говорил, у нас не было. Сколько мы не упрашивали одного из китайских инженеров, суля ему немалые деньги, достать нам одну радиостанцию, он, сначала согласившись, потом наотрез отказался, опасаясь расстрела. Но вот с земли вертикально встал, как ствол колоссального дерева, огромный сноп света, включился мощный американский прожектор. Его луч какие-то мгновения постоял строго вертикально, а потом качнулся и лег, указывая на север. Потом сразу погас.
Японцы заходили с севера. Туда и устремились лучи десятков прожекторов послабее, которые неровно секли темное небо. И вот один из них резко прервал свое движение и замер. В луче света обозначился маленький силуэтик самолета, к которому прожектористы прилипли намертво. Сюда же метнулись другие лучи и вскоре вся японская девятка была на виду. Разбившись по звеньям, японцы шли клином. Прожектористы обнаружили их километров за 15 до подлета к цели. Увидев противника, наши истребители оставили свои зоны и устремились в атаку. С разных направлений и высот к строю бомбардировщиков протянулись огненные струи пулеметного огня. И если очереди наших ПВ-1 метров через четыреста начинали загибаться книзу и нередко не долетали до цели, то крупнокалиберные пули «Кольтов» огненно-красными шариками пронизывали японский строй. Как ни странно, находясь на тысячу метров выше строя бомбардировщиков и, казалось бы, имея преимущества, я оказался в невыгодном положении: японцы хорошо различались именно снизу, где лучи прожекторов высвечивали их брюхо. Но тем не менее, приблизившись к строю бомбардировщиков, мне то и дело удавалось определить попавшую в луч прожектора цель, прицелиться и нажать гашетку-рычажок, который китайцы приспособили под ручкой газа, потянешь — стреляют все четыре пулемета. Эта гашетка была удобнее нашей: небольшой баранки на ручке управления с двумя язычками, которые при нажатии попарно приводили в действие пулеметы. Скоротечный воздушный бой расцветил китайское небо огненным фейерверком и рассек бесчисленными пулеметными трассами. Уже через несколько секунд стреляли не только истребители. Японские бомбардировщики, которые всегда ходили плотным строем и действовали по командам, передаваемым радиосвязью, дружно ответили нам целыми роями огненных шариков пуль, выпускаемых из «Кольтов». Должен сказать, что страшно было приближаться к этим огненным роям на наших фанерных «этажерках», ведь на японском бомбардировщике огонь велся из двух пулеметов, установленных на турели — в колпаке над пилотом и из такого же колпака в центре самолета. Можно себе представить огневую мощь японского ответа, которая в несколько раз превосходила наш хиленький вызов.
На встречных курсах мы приближались к японцам метров на триста и давали очереди из всех четырех пулеметов. Атаковали с разных направлений. Огневой контакт продолжался две-три секунды, и бомбардировщик, обладая большей скоростью, летел дальше. Мы разворачивались и пробовали его догнать, но не тут-то было. Так мы атаковали поочередно все три японских девятки, получая ответ из крупнокалиберных «Кольтов», густой, как струя одеколона, выпускаемая из пульверизатора. К счастью, ни одна из этих струй не разнесла вдребезги какую-либо из наших «этажерок». Японские бомбардировщики были современными машинами, покрытыми алюминием, с мощными моторами и прекрасным вооружением. Конечно, с ними трудно было тягаться И-15 БИС, я уже не говорю о старых французских истребителях «Девуатин» со скоростью до 200 километров, имевшихся у китайцев. Не могли помешать японцам и входящие в ПВО Чунцина десяток уже упоминавшихся мною зенитных орудий, обслуживаемых неважными китайскими артиллеристами.
Покрутившись на виражах, мы сделали, что могли, но японцы своим грозным строем прошли к цели — сооружаемым китайцами оборонным заводам на западе Чунцина, и сбросили бомбовой груз, после чего легли на обратный курс. Гоняться за ними нам было не по силам. Впрочем, на следующий день китайская разведка доложила, что на авиабазе в Ханькоу японцы потащили на ремонт четыре бомбардировщика, значит, не совсем даром мы стреляли. Эффект, произведенный очередным налетом японцев, был велик. На строившиеся заводы только что завезли американское оборудование. Полковник Джан, начальник ПВО Чунцина, худой китаец среднего роста, дотошный и вездесущий человек, приехав на аэродром дня через два, задумчиво потягивая три длинных волоска, которые росли у него из родинки на левой щеке, философски рассуждал, что ущерб, нанесенный японцами настолько велик — лучше бы они по городу ударили. Впрочем, особых претензий китайцы не предъявляли, здраво оценивая наши скромные возможности.
Первый бой — это первый бой. Я на всю жизнь запомнил момент атаки, когда, прорываясь сквозь огненный рой пулеметного огня, заходил в ночном бою сверху на японский бомбардировщик и, не чувствуя рук, тянул на себя рычажок гашетки, соединенный тросиками со всеми четырьмя пулеметами. Конечно, хорошо было бы описать горящие и сбитые японские бомбардировщики, но настоящая война очень отличается от той, какой ее порой показывают в фильмах и о которой пишут в книгах. Это очень тяжелая и редко удачная работа.
Через несколько минут после ухода японцев в небе снова вырос световой столб главного прожектора. Покачиваясь, он образовал световую воронку и лег в сторону аэродрома Бешеи, а потом погас. Мы вразброд, попарно, пошли на посадку. Когда после посадки летчики вылезли из кабин самолетов и собрались на аэродроме, то поднялся невообразимый тарарам. Переполненные впечатлениями ребята наперебой стремились рассказать о том, как близко они подходили к японцам, как били и как попадали. Судя по этим рассказам, окрестности Чунцина должны были быть усеяны горящими обломками японских бомбардировщиков. Впрочем, а если бы сбили хоть одного японца — на чей счет записать эту победу? С большим трудом я успокоил ребят, и мы принялись уже в более уравновешенной обстановке обсуждать произошедшую боевую встречу — заниматься разбором боя. Дело это нелегкое, ведь всякий летчик не только рассказывает, но и обязательно показывает ладонями рук, обозначающими самолеты, все перипетии воздушного боя, а для этого требуется время и место. Хорошо, что на аэродромах просторно. Наутро мы узнали, что у нас сменился главный военный советник. Вместо Власова был назначен Качанов, которого тогда все называли Волгиным. Я поехал к нему представиться, и по дороге у нашего «Форда» спустил скат. Шофер мистер Шемо не имел запасного. Нас выручил китайский генерал, который проезжал мимо. Он отдал нам свой запасной скат, а наш, проколотый, забрал его водитель. Скоро я познакомился с новым главным советником. Произошло это при следующих обстоятельствах: как водится, я сначала зашел к Батицкому. Павел Федорович сидел за письменным столом и, имея на лице страдальческое выражение, писал какую-то бумагу. Увидев меня, он оторвался от этих писаний и печально сообщил, что Панюшкин поручил ему сочинить подробную справку о деятельности Народного Фронта в Китае. Тогда Сталин и его окружение возлагали большие надежды на Народный Фронт во Франции, который был весьма непрочной коалицией разных общественных сил, и скоро рассыпался. Но кремлевские стратеги, обрадованные успехами французского Народного Фронта, хотели видеть в нем начало мирового революционного пожара, который приведет к всемирной диктатуре пролетариата, и поручили разыскивать и раздувать очаги этого пламени по всему миру нашим дипломатам и советникам. Правда, выдавать желаемое за действительное за рубежами нашего Отечества было гораздо труднее, чем дома. Там скажут, что в колхозе счастливая жизнь и попробуй, не заулыбайся во весь рот, сразу отправят, куда надо. Но в Китае-то не было никакого Народного Фронта, и бедный Батицкий, насочинявший пару страниц всякой белиберды, очень обрадовался моему появлению и сразу стал приставать ко мне с вопросами по поводу этого самого китайского Народного Фронта. Увидев мои удивленно выпученные глаза, он плюнул, выругался, порвал и выбросил в урну уже сочиненное и, по обычной привычке русского человека выходить из сложных положений, предложил мне пойти пообедать. Обед в столовой ставки главного советника был настолько дрянным, особенно по сравнению с летной нормой, организованной нам китайцами, что я понял Власова, который решил в Китае не задерживаться. Нам подали жиденький перловый супец и перловую кашу с маленьким кусочком буйволиного мяса, настолько жесткого, что казалось, это был кусок подметки, утерянной каким-нибудь китайским солдатом. Весь этот, так называемый «обед» предстояло запить чашечкой компота. Пролетарская скромность, видимо, находилась на вершине синусоиды в ставке главного военного советника. Я смотрел на этот обед и вспоминал добрую половину жаренной курицы, рис, политый яичным желтком, вкусный салат из разнообразных трав и побегов молодого бамбука, соленые огурчики в столовой нашего «клуба», прекрасные рыбные консервы голландского производства «гуанто-юй».
Я сидел в глубоком раздумье, решая, погружать ли вообще ложку в эту бурду, когда в столовую бодрым шариком вкатился коренастый красномордый крепыш, одетый в свежепошитый китайский генеральский мундир без погон с многороговой голубой гоминдановской звездой на фуражке. Китайцам очень нравилось, когда наши представители облачались, таким образом, а крепыш был новым главным советником по фамилии Качанов, в недавнем прошлом командиром стрелковой дивизии.
Тогда он был на вершине успеха. Во время событий на Халхин-Голе ему удалось уговорить Чан-Кай-Ши нанести отвлекающий удар по японцам, в направлении на Ханькоу. Стотысячная китайская армия, потеряв до тридцати тысяч убитыми, продвинулась километров на пятьдесят, потеснив японцев и действительно облегчив положение наших в Монголии. Но после поражения и капитуляции на Халхин-Голе, японцы сосредоточили силы и отбросили китайцев на прежние позиции. Что такое жизнь тридцати тысяч китайцев в большой военно-политической игре? Мелочь. Такой же мелочью оказалась и жизнь самого Качанова, назначенного после Китая командиром корпуса в Прибалтику. Его корпус в первые же дни войны попал под сильный удар и вынужден был отступить. Сталин, проводивший операцию по поиску виновных, для прикрытия собственной тупости, приказал расстрелять Качанова, якобы пропустившего врага, вместе с целым рядом других генералов, самым известным среди которых командующий Белорусским Военным Округом Павлов. На этих людей списали стратегические просчеты, и безмерную самоуверенность наших вождей, приведшие к трагедии армию и страну. И самое удивительное для меня, что эти люди не реабилитированы полностью до сих пор. Вроде бы это они, а не нарком обороны по указке Сталина, опасавшегося «провокации», отдал приказ войскам работать по обычному учебному плану перед лицом мощнейшей германской армии в открытую разворачивающейся для удара.
Но вернемся в столовую главного военного советника. Батицкий при появлении человека в китайской униформе вскочил и представил меня Качанову. Не о чем не спросив, Качанов стал свирепо меня наставлять, нажимая на необходимость поддержания дисциплины и все более распаляясь, как будто я был не комиссар эскадрильи, а представитель какой-то шайки разгильдяев, поставивших себе целью опозорить в Китае честь и достоинство Советского государства и Красной Армии. После этих наставлений мне стоило немалых усилий протолкнуть в желудок кусок «буйволиной» подметки.
Я вышел из резиденции главного военного советника в самом мрачном настроении, пытаясь понять, за что же меня отругали? Но в нашей армии, да и в жизни всегда считали, что лучше облить грязью человека впрок, а уж потом разобраться, стоит ли он того. На моих глазах этим занимался даже такой известный полководец как прославленный маршал Жуков. Но об этом в свое время. А пока нас ожидал ответный ход японцев, которые знали свое дело. Добавлю, что за аппарат главного военного советника в Китае, питающийся, как мне объяснили с важным видом, по китайской солдатской норме, думаю, можно было не волноваться. Судя по их цветущему виду, после скромного обеда они откупоривали баночку-другую икорки или консервированной ветчины.
А «прихватили» нас японцы при помощи довольно нехитрого маневра. В одну из ночей середины августа снова прозвучала команда «Тимбо» — девятка бомбардировщиков Б-98 шла к Чунцину с востока. Мы быстренько поднялись в воздух и повисли в своих зонах барражирования. Но японцы вели себя странно: крутились вокруг города, не заходя на бомбежку. Так продолжалось около двух часов. Мы выработали горючее в баках и переключились на подвесные, запас бензина в которых тоже подходил к концу. Главный прожектор мигнул, приказывая нам идти на посадку. Едва мы сели, как аэродром был атакован другой девяткой японских бомбардировщиков, зашедших с запада на восток. Когда нас предупредили, что японцы идут на аэродром, то в запасе оставалось всего две-три минуты. Ни о каком взлете с почти пустыми баками речи быть не могло. Мы уже слышали тяжелый гул бомбардировщиков. Весь летный состав эскадрильи кинулся к «Фордику» мистера Шемо. В кабину маленького автомобиля едва вместились семь человек, двое забрались на крышу, а трое встали на подножки. И американская техника в очередной раз выручила нас. В душе мы аплодировали автору потогонной системы, проклятой акуле империализма, мистеру Форду и его семейству. В первые тридцать секунд наш шофер, мистер Шемо, заведя мотор никак не мог тронуться с места, возился с коробкой передач уверяя: «Кунзо ми ю» — «Мотор работать не хочет». Летчики, стоявшие на ступеньках соскочили и подтолкнули наш экипаж, после чего снова запрыгнули на подножки. «Форд» заворчал и стал потихоньку уносить нашу бравую эскадрилью от неминуемой гибели под японскими бомбами. За пару минут мы отъехали метров за 500 и остановились на узкой дорожке в наше общежитие, между рисовыми чеками.
Над нашей головой с ревом прошла тройка японских бомбардировщиков, под плоскостями которых вспыхивали огоньки. Это срабатывали пиропатроны, которые раскрывали замки бомбодержателей, отягощенных полутонными «подарками». Хорошо представляя, что сейчас начнется, мы залегли за невысокими земляными насыпями, перегораживающими рисовые чеки и сразу нас тряхнуло. Первое звено японцев положило полутонные бомбы по аэродрому. Землю качало, вода в рисовых чеках плескалась, грозя выйти из берегов. Мы лежали голова к голове с Костей Коккинаки, который бормотал что-то. Сразу же прошло и второе звено бомбардировщиков, и с разворота бросило бомбы по аэродрому. На этот раз не повезло крестьянам села Бешеи, расположенного поблизости, где мирным жителям селиться, конечно же, не рекомендуется. Но куда же было деваться китайскому крестьянину? Полутонные японские бомбы приобрели немалую динамическую силу и, пролетев аэродром, ударили по селу, сразу полыхнувшему огромными клубами пламени и дыма в сопровождении протяжных многоголосых воплей людей. Фанзы вспыхивали как спички. Сразу же погибло 45 китайских крестьян, многие были ранены или обожжены. Над нашими рисовыми чеками с воем пролетали осколки. Третье звено положило бомбы снова по аэродрому. А затем, на бомбежку стали заходить звенья другой эскадрильи, очевидно той, которая нас отвлекала. Из самолета второй девятки вместе с бомбами посыпались «шутихи», круглые приспособления с отростками трубок, которые крутились по аэродрому, разбрасывая шарики с зажигательной смесью. Казалось, весь наш аэродром охвачен огнем.
Японцам было довольно легко скоординировать всю эту операцию, при помощи отлично работающей радиосвязи. И если бы они бомбили как немцы с пикирования, то наша правительственная командировка здесь бы и закончилась. Но японцы бомбили с горизонтального полета. Хорошо помню, что когда я вскочил на ноги, как потом имитировал меня Костя Коккинаки, весь в грязи, с зажатым в руке пучком рисовой соломы и громко закричал: «Вот шакалы!», то наш аэродром представлял из себя ужасное зрелище — не верилось, что уцелел хотя бы один самолет. На летном поле бушевало пламя, а над ним зависла все более густеющая шапка черного дыма. Мы поднялись с земли и, стряхивая грязь с одежды, побрели смотреть японские достижения. Сначала увидели глубокие воронки, в которых уже накапливалась подпочвенная вода, и кучи всюду разбросанного грунта, вырванного бомбами, потом японские «шутихи», разбрасывавшие термические шарики. Одна бомба ушла глубоко и взорвалась, образовав там пустоту и выгнув над этим местом грунт. Из адского отверстия еще валил вонючий дым и слышалось какое-то клокотание.
Китайские солдаты, не имевшие права уходить с аэродрома во время бомбежки, несли своих пятерых погибших товарищей, которых осколки японских бомб буквально разорвали на куски. А наши самолеты, стоявшие на краю летного поля, чудом остались целыми и невредимыми, лишь слегка побитыми глыбами земли и камнями. Камень, величиной с футбольный мяч, насквозь пробил две правые плоскости моей этажерки. Но это было дело поправимое и сущий пустяк по сравнению с тем, что могло и должно было случиться. Все-таки ночная бомбежка, это, во многом, работа наугад и рациональные немцы предпочитали бомбить днем. Когда мы вернулись в нашу фанзу-клуб, то долго не могли уснуть, потрясенные увиденным и пережитым. Акции японцев резко подскочили в наших глазах.
А наутро к нам прикатил полковник Джан. К его ремню была прикреплена эмалированная литровая фляга. Он заглядывал нам в глаза не без тревоги, и все интересовался впечатлением от бомбежки. Полковник нас подбадривал, рассказывая, что ему приходилось переживать и не такие бомбежки в Шанхае, Пекине и Ханькоу, а вот, как видите, жив и здоров. А потом Джан предложил самое разумное, что можно было сделать в этой ситуации, и что мы совершенно напрасно считаем своим национальным изобретением — выпить по маленькой. Тем более, что литровая фляга на поясе полковника, оказалась наполненной коньяком «Мартель», весьма полезным изобретением французских виноделов. Полковник налил нам и себе граммов по пятьдесят коньяка и, совсем не по-славянски, завинтив флягу, повесил ее на пояс. Мы «тяпнули» понемножку и облизнулись. Но хотя продолжения и не последовало, наш боевой дух значительно поднялся и мы начали отзываться о японцах с элементами задиристости. А полковник Джан был сурово наказан судьбой за нарушение славянских обычаев гостеприимства — пить до упора. В яичницу, которую ему подали в столовой, упало две склещившиеся мухи. Он удивленно посмотрел на них раскосыми глазами и приказал убрать блюдо. Мы не могли удержаться от улыбки, которая переросла в хохот, когда и в следующую порцию, поданную полковнику, или в эту же самую, только уже без прежних мух, шлепнулась новая пара насекомых, увлекшаяся любовными играми. Сам полковник был весьма удивлен этой приметой и стал не без подозрения поглядывать в нашу сторону. Он вызвал боя-официанта и начальника клуба и отругал их за обилие мух в столовой. Скоро в зал высыпала толпа китайцев с мухобойками в руках и началась настоящая охота. Полковник, которому так и не удалось закусить и, очевидно, наказанный судьбой за жадность — не налил пилотам по второй, гордо удалился.
Жизнь начала проистекать следующим образом: японцы по ночам налетали на Чунцин и его окрестности, бомбили наши аэродромы, а мы, пытаясь им помешать, гонялись за ними. Но разница в возможностях техники была так велика, что дай Бог самим остаться живыми. Однако, низкая эффективность нашей работы, конечно же, не устраивала ни китайцев, не наших военных советников.
Из всех трех эскадрилий современные самолеты И-16, были только в невезучей эскадрилье из Воронежа, которую после описанного мною столкновения над рекой Хуанхе и гибели комэска, возглавил осетин, капитан Дайбциев — хороший, компанейский парень. Они базировались с нами на Бешеи и, продолжая неудачную традицию, разбили еще два самолета при взлетах и посадках. У них оставалось всего шесть-семь машин. Но и их мы решили использовать с умом. Наш план состоял в следующем: «Чижики» барражируют по секторам и мешают японцам, а И-16 эскадрильи Дайбциева будут перехватывать их на подходе к цели и стараться поразить — скорость И-16 позволяла довольно долго гнаться за бомбардировщиками и вести по ним огонь.
Так мы и сделали. Во время ближайшего налета эскадрилья Дайбциева ушла на вольную охоту. Увлекшись погоней за японцами, эскадрилья рассыпалась в воздухе и возвращалась на аэродром поодиночке. Вернулись все кроме Дайбциева. Мы принялись мигать прожекторами, обозначая аэродром, когда поняли, что комэск сбился с курса. Никто не знает, как протекали события, но очевидно дело было так: горячий и смелый парень Дайбциев, увлекся погоней за японским бомбардировщиком и потерял наземные ориентиры. Лунной ночью он блуждал вдоль русла Янцзы, боясь от него оторваться и слишком поздно обнаружил световую иллюминацию на нашем аэродроме, где через два часа после исчезновения Дайбциева установилась тягостная тишина-запас бензина у комэска уже закончился и было предчувствие грядущей беды. В условиях Китая, где не было железных дорог, помогавших летчику ориентироваться в горах, надежд на благополучное приземление было мало. К сожалению, наши плохие предчувствуя оправдались. Километров за 20 до нашего аэродрома у Дайбциева остановился двигатель — закончился бензин. Комэск покинул самолет и спускался на парашюте. К несчастью, приземление состоялось почти на самой верхушке девяностометровой скалы, которая опускалась к земле под углом в 80-т градусов, и пока Дайбциев докатился до земли, ударяясь о камни, он был уже мертв. Утром, его, завернутого в парашют, принесли на носилках китайские крестьяне. Мы приобрели китайский гроб, в каких хоронили богатых людей, с толщиной дубовых стенок в добрых двадцать сантиметров, покрашенный коричневой краской и даже полакированный. Метрах в сорока от нашей фанзы-клуба начиналось старинное китайское кладбище. Мы нашли подходящее место и вырыли, по китайским обычаям, неглубокую, всего в метр, могилу, куда и определили комэска Дайбциева, навечно ставшего частью китайской земли. Гроб был настолько тяжел, что мы ввосьмером с трудом справлялись. Комиссар эскадрильи покойного Дайбциева, летчик и старший политрук Журавлев, сказал напутственное слово прощания и прикрепил к скромному обелиску латунную табличку с надписью, что никогда китайский народ не забудет советских героев, отдавших жизнь за его свободу и независимость.
Для нашей группы наступили невеселые времена. Казалось, смерть Дайбциева стала началом целой цепочки несчастий. Правда, эти несчастья провоцировались действиями руководства на месте, которым нужно было рапортовать выше о нашей доблестной деятельности, да о результатах работы лучшей в мире, как уверяла наша пропаганда, советской авиации.
Вроде бы гибель Дайбциева должна была навести всех на мысль о необходимости детального и длительного изучения театра военных действий нашими летчиками. Но, как рассказывали мне в аппарате главного военного советника, Чан-Кай-Ши, закупившему в Советском Союзе большую партию дальних бомбардировщиков, хотелось поскорее проучить японцев и продемонстрировать им мощь Китая, который теперь имеет машины, способные летать чуть ли не до самой Японии. Пришла очередь и наших бомбардировщиков. Было решено нанести удар по японским аэродромам, откуда их авиация проявляла все большую активность, несмотря на наш возрастающий отпор. После периода напряженной подготовки, китайские бомбардировщики советского производства «ДБ-ЗФ» в количестве двадцати самолетов приготовились нанести восьмого августа 1939 года удар по японским аэродромам в городах Юнчен и Ханькоу.
На первом базировались истребители, а на втором бомбардировщики, налетавшие на наши аэродромы. Должен сказать, что при полете на такие большие расстояния, более тысячи километров, да еще в первый раз, следовало бы послать сначала небольшое количество бомбардировщиков. Ведь если японские пилоты, прилетавшие к нам, летали в небе Китая не первый год, то наши еще не успели толком изучить театр боевых действий. Конечно, делали, что могли, старательно заправляли самолеты горючим и загружали бомбами, разыгрывали разные ситуации по дрянным, китайским картам. И все-таки, полет такого большого количества бомбардировщиков сразу, над мало изученной территорией, находящейся в руках врага, был штукой чрезвычайно опасной.
Но поначалу нашим бомбардировщикам, как нередко случается с неопытными людьми, впервые севшими играть в карты, везло. Так вот, восьмого августа 1939 года, когда в Европе все больше сгущались военные тучи, Гитлер предъявлял польскому правительству один ультиматум за другим, два десятка наших бомбардировщиков, ночью, чтобы бомбить на рассвете, взяли курс на японские аэродромы, до которых было 1200 километров или пять часов лета. Первый бомбовой удар совершенно ошеломил японцев, не ожидавших чего-либо подобного. На аэродроме в Ханькоу наши бомбы, по донесениям китайской разведки, уничтожили и сильно повредили до пятидесяти самолетов противника, да плюс к этому они угодили в столовую, где завтракал летно-технический состав. Китайцы докладывали, что было убито до сорока японцев и много ранено. Наши бомбардировщики благополучно возвратились на свою базу, пробыв в воздухе более тринадцати часов без посадки. Конечно, удар наших коллег, базировавшихся на аэродроме Монино под Москвой, нас сильно ободрил. Да и мы почувствовали его практические результаты. После «работы» Кулишенко японцы две недели не появлялись над нашими аэродромами.
Китайские газеты громко трубили победу, возвещая о грандиозном успехе их авиации. Назывались совершенно фантастические цифры потерь японцев. Судя по китайским газетам, Японские острова вот-вот должны были подвергнуться мощным ударам китайских бомбардировщиков, которые, впрочем, были китайскими лишь относительно. И, действительно, как рассказывали мне коллеги из бомбардировочной авиации, этот вопрос изучался, и даже отрабатывался. Помню, на нашем аэродроме приземлялись и дозаправлялись три самолета ДБ-ЗФ, которые разошлись по разным направлениям: один в район Тайваня, другой Шанхая, а третий в сторону Японии. Как рассказывали мне люди, бывшие в тех полетах, нашим бомбардировщикам действительно удалось добиться выдающихся результатов. До Японии и Тайваня оставалось всего — ничего. Все эти смешанные, советско-китайские экипажи благополучно вернулись на свои базы, вновь дозаправившись на нашем аэродроме Бешеи, после чего взяли курс на Ченду.
Немного отвлекусь от естественного хода событий. У читателя может, естественно, возникнуть вопрос: как же вышло, что обладая такими мощными и дальними машинами, наша авиация подверглась разгрому в первые дни Отечественной войны, после которого оправилась только года через два? Думаю, здесь виноват политический курс Сталина и его окружения, тот самый курс, согласно которому миру предлагалось не видеть разоренного советского села и голода, без конца уносящего миллионы жизней, а замечать лишь успехи какого-нибудь одного совхоза, на поля которого направлялась, чуть ли не половина тракторов, выпускавшихся в стране. Согласно этому курсу не следовало замечать, что большинство населения страны ходит разутым и раздетым, а знать лишь об успехах коллектива ленинградской фабрики «Скороход». Не полагалось думать о миллионах людей, погибающих в ГУЛАГе, а следовало радоваться Сталинской Конституции. Именно поэтому и в авиации положено было думать об удивительных возможностях нашей дальней авиации, самолеты которой летают через полюс в Америку и из Москвы до Владивостока без посадки, что всякий раз бывало поводом для оглушительной газетной шумихи, а не о том, что перед тяжелейшей войной наша авиация практически не имела современного истребителя, надежного штурмовика, доведенного до серийного выпуска пикирующего бомбардировщика, всего того, что в германской армии имелось в необходимом количестве и хорошего качества. У них не было дальнего бомбардировщика, летавшего через полюс в Америку, который был бесполезен на войне, зато были «Мессершмитты» — «МЕ-109», называвшиеся «королями воздуха» и десятками сваливавшие с небес огромные неуклюжие «дальнобойщики», на которые наша авиационная промышленность без толку расходовала материальные и людские ресурсы, дабы показать всему миру наши «невиданные достижения». У нас всегда больше заботились о том, чтобы показать, а не сделать.
Конечно, успех наших дальних бомбардировщиков при налете на Ханькоу во многом объясняется тем, что японцы, исходя из здравого смысла, конечно, не могли подумать, что буквально через несколько дней после прибытия, толком не изучив район боевых действий, практически все советские бомбардировщики пустятся в дальний полет. Это во многом обеспечило успех. Пилоты, участвовавшие в том налете рассказывали мне, что при заходе на цель их глазам открылся аэродром Ханькоу, буквально заставленный примерно полуторастами японскими бомбардировщиками, стоявшими крыло к крылу. Дело происходило утром при хорошей видимости и наши бомбардировщики, шедшие на высоте 6000 метров, выше облаков, четко совершили маневр, опустившись на четыре тысячи метров, откуда, правильно произведя расчеты, приступили к бомбометанию. В этих условиях, даже в горизонтальном полете и с большой высоты, его результаты оказались очень хорошими.
За этим успехом последовал следующий: второй бомбардировочный налет наши летчики совершили 20 августа 1939 года по аэродрому Юнчен. На этот раз вылетело 18 самолетов, которые 19 августа к вечеру совершили подскок со своей базы в Ченду на аэродромы Бешеи и Суйнин, расположенные ближе к линии фронта. А 20 августа с высоты семи тысяч метров они сбросили свой бомбовой груз на аэродром Юнчен, где базировалась японская истребительная авиация. Бомбы легли по стоянкам самолетов, и опять таки, по данным китайской разведки, уничтожили и повредили до сорока самолетов. Впрочем, эти цифры переживали ряд интересных метаморфоз. Например, агентура докладывала, что уничтожено 20 самолетов противника, в военные сводки попадало 40, а газеты писали уже о 80 уничтоженных самолетах японцев. Как-то я спросил у китайца-переводчика — к чему это вранье? Он объяснил мне, что, мол, для поднятия духа. Впрочем, наше Совинформбюро в годы войны, показало, что данная особенность характерна не только для Китая. В результате вранья, нарастающего как снежный ком, в Москву поступали такие цифры немецких потерь, при которых с гитлеровской армией было бы покончено задолго до наступления холодов в 1941 году.
В ответ на наши налеты, японцы, видимо обозлившись, принялись наносить ответные удары по нашим аэродромам, используя большие группы бомбардировщиков. С 20 августа по 10 сентября 1939 года, на протяжении всех ночей японские бомбардировщики практически постоянно висели над нашими аэродромами, нанося удары по Бешеи, Гуаньба, Суйнину. Японцы даже совершали дальние ночные рейды на аэродром Ченду, который находился в 1200 километрах от линии фронта. Судя по всему, действия нашей бомбардировочной авиации, действительно нанесли ему большой ущерб.
Мне особенно запомнился большой налет японских бомбардировщиков 6 сентября 1939 года, совершенный на временную столицу Китая и окрестные аэродромы: Бешеи, Гуаньба, Суйнин. Примерно в 23 часа к Чунцину подошла первая группа японских бомбардировщиков. Мы поднялись в воздух. Учтя все предыдущие ошибки, мы выработали тактику, соответствующую разнице скоростей японских бомбардировщиков и наших истребителей. На подходе к цели, удалось поджечь один бомбардировщик, который рухнул в горах южнее Чунцина и догорал там, освещая большое горное пространство покрытое пологом темной безлунной ночи.
После этого японцы при помощи радиосвязи, внеся необходимые коррективы в план боя, принялись за наши аэродромы. Через каждые 30–40 минут к ним подлетали бомбардировщики и освобождались от своего груза, не позволяя нам не приземлиться, ни снова взлететь. Время перевалило за полночь и шестое сентября 1939 года я встретил во главе группы в составе восьми самолетов И-15 БИС, которые взлетели со своего аэродрома и барражировали над Чунцином. После налетов японских бомбардировщиков на обоих чунцинских аэродромах Бешеи и Гуаньба китайцы выставили кресты из зажженных керосиновых фонарей «летучая мышь», а также пускали разноцветные ракеты, что подтверждало — летное поле основательно изрыто японскими «полутонками».
Мы держались в воздухе уже около двух часов и выработали горючее из подвесных баков. Противник временно прекратил налеты, но светового сигнала лучом прожектора, означавшего разрешение на посадку, с КП не поступало. Наверняка японцы ждали, когда мы выработаем горючее и куда-нибудь да попробуем сесть, чтобы атаковать Чунцин. Но мы эту хитрость понимали и продолжали висеть над городом, имея в запасе горючего, из основного бака, еще на два часа двадцать минут. В этот момент японцы, видимо, выработали горючее, которое позволяло им маневрировать возле Чунцина и свободно вернуться на базу и решили атаковать цель. Мы их встретили и отогнали на подступах к городу. Луч прожектора мигал, указывая, с какого направления заходит противник, и мы устремлялись в атаку. Было заметно, что после того как наши истребители сбили бомбардировщик, уважение японских пилотов к возможностям наших «Чижиков» заметно повысилось, и они стали избегать встреч с нами. Хочу назвать ребят, во главе которых сражался с японцами над Чунцином в ту ночь: Николай Кузьмин, Иван Алексеевич Корниенко, Петр Васильевич Галкин, Иван Андреевич Зубарев, Василий Никитович Ремнев, Александр Кондратюк, Михаил Степанович Бубнов. Этой ночью мы все, практически, родились во второй раз. Японцы устроили над Чунцином настоящую карусель: с разных сторон заходила то одна девятка, то сразу две. В 3-30 ночи мы продолжали висеть над Чунцином и могли наблюдать как на аэродромах Бешеи и Гуаньба снова и снова рвутся тяжелые бомбы. По-прежнему не было никаких намеков на луну, а на аэродромах посадки светились кресты, запрещающие приземление. Да плюс ко всему, и это было хуже всего, нависшая над Чунцином темная духота разрядилась мощным тропическим дождем. Вспышки молний раскалывали небо, освещая верхушки гор, которые приобрели для нас довольно зловещие очертания. Что было делать и куда лететь? В принципе было два возможных варианта действий: первый — искать запасной аэродром, возможно не поврежденный японцами, в кромешной тьме и среди почти незнакомой местности или бросать самолеты и попытаться опуститься на парашютах, что после случая с Дайбциевым, также не вызывало энтузиазма. Да и тяжелое это дело для летчика — оставлять свой исправный самолет.
Горючего в баках оставалось примерно минут на сорок, когда мои тяжкие раздумья разрешил главный прожектор с центрального КП, который мигнул в сторону севера. Это означало, что на запасном аэродроме Суйнин, что в 130 километрах от Чунцина посадка возможна. Курс 0 градусов, время полета тридцать четыре минуты. По маршруту нужно перелететь горный хребет высотой более 1500 метров, закрытый грозовой облачностью. Я собрал группу позывными сигналами кодовых огней. Ребята, на редкость дисциплинированно, как всегда в минуты опасности, подстроились к моему самолету, также включив кодовые огни, и мы не без удивления обнаружили, что нас только семеро. Позже выяснилось, что, как обычно бывает, самый шумный из летчиков, пьяница, обжора и женолюб И. А. Корниенко еще примерно час назад сделал правильный вывод об опасности нашего положения и, бросив боевую группу, ушел на аэродром Суйнин, где и благополучно приземлился, избежав «всех прелестей» встречи с тропической грозой на высоте 2000 метров, над горами.
Впрочем, при подлете к горному хребту дождь над ним уже закончился и, облачность освободила вершины. Однако, видно их было достаточно плохо и весьма неприятно вдруг обнаружить, буквально под собой, проплывающие острые шпили горного хребта, до которых, казалось, можно рукой достать — сдай мотор и крышка. Кодовые огни наших самолетов помигали над вершинами хребта и мы продолжали лететь над идеально ровной равниной, которая, как я знал, на протяжении 80 километров тянулась от подножия гор по ту сторону хребта до самого Суйнина. Здесь нас встретила другая напасть. Чем ближе мы подлетали к Суйнину, тем хуже становилась видимость — наползал дождь вперемешку с туманом. А мне, как лидеру группы, было необходимо строго выдерживать компасный курс, определять высоту полета и рассчитывать его время. Только строжайший учет всех этих данных мог обеспечить нашей группе мягкое приземление на аэродроме. Я невольно вспомнил нашего комэска Гришу Воробьева, который, очевидно, дернув граммов двести спиртного, завалился сейчас давать храпачка или разгуливает по аэродрому обсуждая, с кем-нибудь из оставшихся на земле пилотов: «Как там дела у Пантелеевича?».
С началом серьезных боевых действий люди стали открывать свое истинное лицо. Выяснилось, что крикливый Корниенко, ранее обещавший раздирать японцев на части прямо в воздухе, весьма трусоват, да и наш бравый командир Гриша Воробьев все норовил, чтобы я без него вел группу на боевую работу, а потом совсем захворал, раскашлялся, объявил себя больным и досрочно, месяца за три до конца командировки, улетел в Москву, оставив эскадрилью на меня и своего помощника Александра Михайлова. В Василькове, к нашему возвращению, он успел адаптироваться и настолько привык звонить о своих китайских подвигах, что начал даже мне их живописать, немилосердно привирая.
А пока мы летели на Суйнин и я чувствовал, как от колоссального напряжения по телу, под комбинезоном, пробегает дрожь, перемежаемая струйками пота. По расчетам времени и скорости, подо мной должен быть аэродром Суйнин, но никаких сигналов с земли и обозначений аэродрома не было видно. Возможно, аэродромные службы принимали нас за самолеты противника? Я решил, что буду лететь еще минуты три по прямой, а потом стану на круг, на высоте 1000 метров, чтобы оставить запас высоты для прыжка с парашютом — бензин заканчивался и принялся кодовыми огнями подавать свой позывной сигнал: мигание три раза. Я уже пролетел аэродром, когда внизу справа увидел зеленую ракету, как позже выяснилось пущенную комендантом аэродрома Суйнин. Я оглянулся назад и увидел, что все летчики, которые шли за мной в сомкнутом строю, от радости замигали кодовыми огнями, одновременно подавая сигнал земле, что летят свои. Мы стали на большой круг, определяя точную высоту и готовясь к снижению. Горючее было на исходе, мы находились в воздухе уже четыре с половиной часа. В это время на аэродроме Суйнин вспыхнула свеча американского производства о которой я уже писал и на целых пять минут летное поле прекрасно просматривалось. Времени терять было нельзя и я, исходя из того, что все ведомые повторят мой маневр, наклонил самолет на левое крыло и стал снижаться скольжением. Всякий такой маневр позволял снизиться метров на двести. Как будто вырубал в воздухе своеобразные ступеньки. При скольжении на И-15 БИС нужно сбавлять газ и слегка прикрывать жалюзи, чтобы мотор не остыл и не заглох. Скольжение на «этажерке» сопровождается «музыкальным эффектом». Все несущие и поддерживающие ленты плоскостей начинают петь и играть наподобие балалайки. Снизившись до высоты ста метров, я зашел на посадку и совершенно нормально приземлился, скоро оказавшись под сенью тех самых пальм, которые росли на восточной окраине аэродрома Суйнин.
Вместе с китайцами нас встретил Корниенко, настроенный совершенно добродушно, вроде бы это и не он удрал с поля боя. Я принялся его отчитывать, а он выкручивался, превращая все в шутку. Потом мы пробовали с ним разобраться у главного военного советника, где он объяснял, что, мол, испугался и потерял ориентацию. Таковы были порядки в ту эпоху, что человека, неосторожно сказавшего двусмысленное слово о Товарище Сталине стирали в лагерную пыль, а с настоящим трусом, горлохватом, дезертиром, проходимцем или ворюгой, никто не хотел связываться.
Нам удалось поспать не более двух часов. Разбудивший нас комендант, даже не предложив чашку чая, передал срочный приказ лететь на Чунцин, куда направились японские самолеты — бомбить город. Мы шли к машинам буквально покачиваясь от усталости и переживаний той ночи, которую каждый, конечно же, запомнил на всю жизнь.
Было примерно половина восьмого утра по местному времени, когда наши самолеты взлетели и взяли курс на Чунцин. Противника над городом не было. Аэродром Бешеи был уже немного расчищен китайскими солдатами от земляных глыб, заваливших взлетно-посадочную полосу — последствий ночной бомбежки. Мы осторожно произвели посадку на специально подготовленной посадочной полосе шириной 30–40 метров. Едва успели приземлиться, как снова пошел сильный тропический дождь, на целую неделю опустивший свой плотный занавес над сценой воздушной войны в Китае 1939 года.
Под этим завесом мы могли немного осмотреться, чтобы получше узнать страну, в которую попали, и выяснить, как мы выглядим на ее фоне. Должен сказать, что не один раз мне приходила мысль, что если уж в Китае, с его многомиллионным, терпеливым народом, не удалось построить приемлемую модель социализма, как мы ее представляем, значит делу наших теорий — полный «швах». Уж кто знает, что экономика должна быть экономной, так это китайский крестьянин. Часть бензина Китай того времени получал из СССР, что было далеко и дорого, а другую — закупал на международном рынке у нефтяных монополий и доставлял через Индокитай и Бирму. Бензин поступал расфасованным в белые жестяные бидоны емкостью по 10 литров. Так же фасовалось и моторное масло. Для заправки нашего самолета требовалось 20 таких банок. А из пустой тары китайцы чего только не наделали: баночки, посуду, игрушки, безделушки, благо бидоны были никелированными и их возврата никто не требовал. Целую неделю мы отсыпались после нервных встрясок, связанных с воздушными боями, в свободное время наблюдали за этим китайским рукоделием, а потом небольшими группами начали выезжать в Чунцин. Оказалось, что мы довольно состоятельные люди в стране, где при наличии денег можно кое-что купить. В грязном и сером с виду городе, слепленном из глины, бамбука и бревен, имелись великолепные универсальные магазины китайских и западных торговых фирм, которые ломились от обилия товаров, а в сверкающих витринах отражались толпы оборванных бедняков и безработных. Особенно бросалось в глаза огромное количество нищенствующих детей. Они бегали за нами, произнося слово «киго» — «дай» и протягивая грязные ручонки, просили милостыню. В Чунцине было до пяти тысяч рикш. И нам казался очень позорным этот транспорт-человек, едущий на человеке. Сотни носильщиков были готовы отнести всякого желающего в любое место за очень умеренную плату.
Эти манеры китайцев вызвали один довольно неприятный инцидент, когда Саша Кондратюк вместе с летчиками из другой эскадрильи, желая продемонстрировать пролетарскую солидарность, и выяснив, что бедный рикша, смуглый человек в трусах, с полотенцем за поясом для вытирания пота, с раздутыми варикозными венами на ногах от непосильного труда, ни разу в своей жизни не катался в собственной повозке, а только возил других, посадили его на место седока и долго катали по Чунцину, вызвав в городе переполох не хуже возникавшего при налете японских бомбардировщиков. Китайцы глазам своим не верили, когда увидели совсем обалдевшего рикшу, то и дело пытающегося удрать из собственной бедарки, которого таскает по улицам европеец, одетый в приличный костюм, в шляпе и при галстуке, а еще два европейца подталкивают бедарку сзади под крики «Давай!», которые испускали еще два европейца бегущих сзади.
Вся эта процессия выскочила на перекресток и большое столкновение сумел предупредить только китайский полицейский, остановивший все движение. Утомившись, наши «волонтеры» отволокли рикшу на то место, откуда его взяли и в качестве компенсации за нанесенный моральный ущерб, дали ему, скинувшись, как в России на бутылку, несколько десятков китайских долларов с портретом Сун-Янт-Сена, гарантированных золотым эквивалентом почему-то Мексики. Во время своего путешествия, в ходе которого наши волонтеры, конечно, будучи под «мухой», порядком взмокли, они все же подтвердили истину, согласно которой пролетарии всех стран должны с полуслова понимать друг друга. Совершенно не зная китайского языка, они умудрились выяснить, что китаец ни разу не катался на своей бедарке, что эта бедарка вообще не его, а взята напрокат, что у бедного рикши нет «мадам», поскольку жены в Китае покупаются, впрочем, по весьма сходной цене. Хорошая девушка из бедной семьи, например, стоила долларов до семидесяти. Для решения всех этих проблем наши волонтеры и субсидировали рикшу, которого, впрочем, сразу уволокла куда-то городская полиция. Примерно такая же судьба постигала и всю нашу интернациональную пролетарскую помощь, которую, примерно с таким же уровнем квалификации и понимания обстановки, мы десятилетиями навязывали разным странам мира.
Вечером в нашу фанзу-клуб явился сначала полицейский, уточнивший, что мы живем действительно здесь, а потом и очень вежливый служащий Чунцинской мэрии, который долго извинялся за недостойное поведение китайского рикши. Я просил, чтобы рикшу не наказывали и чиновник вроде бы согласился. К сожалению, нередко, китайцы соглашались с нами только для вежливости, а делали по-своему. Особенно если нужно было кого-нибудь отлупить палками.
Но вернемся к материальному положению наших летчиков, которое позволяло им оказывать материальную помощь китайским рикшам. Рядовой летчик-волонтер получал тогда 600 китайских долларов в месяц, что соответствовало американским в пропорции один к шести. Мы с командиром получали по 1100 долларов, которые назывались «мексиканскими», их гарантировала Мексика. Там же их и печатали, привозя слипшимися пачками, что мне приходилось видеть при получении жалованья, которое нам выдавали один раз в месяц. Китайский рабочий получал в месяц 12-ть таких «долларов». Можно себе представить уровень нищеты, если учесть, что далеко не все имели работу. Что можно было купить на наши доллары и привезти в свою страну, где товаров практически не было или они доставались из-под полы и были чрезмерно дороги. На месячное жалованье я мог сшить себе из импортной шерсти пять костюмов «четверок»: пиджак, двое брюк и жилет. Так я и сделал однажды, впервые в жизни став обладателем темно-синего вечернего костюма, черного для торжественных выходов, светло-серого для дневного времени, светло-песочного цвета «тропик», и еще одного из плотной шерсти — повседневного, на холодное время года. Все эти сокровища мне предложил и рассказал о их предназначении, владелец мастерских в центре Чунцина, немало проживший в России, китаец, которого мы называли Иван Иванович Иванов. «Иванов» был очень удивлен, что до сих пор я был владельцем всего одного костюма, да и то практически казенного, выданного на базе «Московшвея» при нашем отъезде в Китай. Иван Иванович, по его словам, обшивал все советское посольство, делая это, надо сказать, мастерски. В его костюмах щеголял сам Панюшкин, к которому в посольство Иванов ездил на примерку. Судьба моих костюмов сложилась на русский манер: один я истер уже после войны, носил его не снимая, а два жена Вера выменяла, будучи в эвакуации в Ульяновской области на поросенка и четверть коровы. Как рассказывала мне жена, один из костюмов, серый, приобрела мать новобранца, семнадцатилетнего паренька, уходящего на фронт. Паренек поносил его всего один день и на телеге, как когда-то мой отец, отправился на сборный пункт. Это было в 1942 году, когда необученных новобранцев, как дрова бросали в пожар Сталинградской битвы. Паренек вскоре погиб и его мать, оплакивая, все вспоминала, что только один день походил ее сын в приличном костюме.
Но костюмы — костюмами, а нужны были еще и рубашки, которые Иван Иванович предложил мне под цвет костюмов, глаз и волос. Рубашки были шелковые, льняные, батистовые — французского, английского и американского производства — нищий Китай срывал обильные плоды международной торговли и всемирного разделения труда, которые наши доморощенные коммунистические жрецы на семь десятилетий отняли у русского народа, сумев насытить прилавки только скрипучими и специфически пахнувшими калошами бесчисленных фабрик «Красный резинщик», разбросанных по всей стране.