Все подошло идеально, никаких намеков на мозоли и растаптывания, да плюс к этому в каждых туфлях лежали по две пары носков на резинке(что было тогда для нас диковинкой — советский человек цеплял на ногу целый аппарат для поддержания носков, напоминающий своеобразные подтяжки), входившие в стоимость. Словом, при помощи небольшой пачки «мексиканских» долларов с портретом Сун-Янт-Сена я купался в море товарного изобилия, как осетр в теплой воде возле Ачуевской косы на Кубани. Два раза я приезжал на примерку костюмов к Иван Ивановичу, где на втором этаже, в комнате с зеркальными стенами китайцы детальнейшим образом изучали все особенности моей, потомственно слегка сутулой фигуры, отмечая что-то мелками и колдуя иголками и булавками, которые, в отличие от наших портных, не держали во рту, а вкалывали в ленту, прикрепленную возле левого плеча. Во время примерки я вытянулся во фрунт, но китайцы меня охладили, попросив принять свою обычную стойку. Бесполезно казаться лучше, чем есть на самом деле и человеку, и стране, и общественной системе. Все равно примешь естественное положение, сколько не вытягивайся во фрунт. Когда я приехал рассчитываться с Иваном Ивановичем, меня усадили за низенький столик и угостили чаем. Мне выставили счет — 1300 долларов, предложив проверить правильность расчетов при помощи бумаги и ручки, лежавших здесь же на столике. Все вроде было правильно, но в посольстве нам сказали, что по первой цене в Китае товар брать нельзя — нужно торговаться. Ритуал определения цены был интересен: минут пятнадцать мы с Иваном Ивановичем как будто теннисный шарик гоняли один к другому слова: «хо» — «хорошо», «пухо» — «плохо». Иван Иванович думал, устремив глаза к небесам, производил расчеты на бумажке и в конце концов мы сторговались на 1200 долларов за весь товар: пять костюмов, рубашки, галстуки и запонки. Я поинтересовался, сколько стоит кожаный чемоданчик, в который уложены покупки. Мое настроение заметно поднялось, когда Иван Иванович сообщил, что это подарок солидному покупателю.
Во время одного из моих докладов Панюшкину, посол, держась рукой за болевший желудок, тихо говорил: «Передайте людям, пускай всякую дешевую сарпинку не покупают — платочки, полотенчики и всякую дешевую мелочь. Мы должны выступать солидными и богатыми людьми. Покупайте меньше да лучше: по этому судят, кто вы такие. Покупайте добротные костюмы из хороших материй, швейцарские часы хороших фирм, отрезы английской, французской, американской шерсти, японский шелк. Шерсть рекомендую английскую, а костюмы шить у Ивана Ивановича». Следуя наставлениям посла, я взялся за приобретение швейцарских часов и купил их несколько от известных фирм: «Омега», «Лонжин», «Сума», «Маликон», впрочем еще одни часы фирмы «Таго» мне вручили во время одного из приемов. На тыльной стороне часов были выгравированы китайские иероглифы: «Героическому русскому волонтеру от маршала Чан-Кай-Ши».
Словом, поскольку я не курил и не пил, мне удалось подкупить немало красивых и нужных для семьи вещей: костюмов, часов, шерсти, шелка, красивых картин, вышитых гладью по шелку, обуви, ковер. Конечно, почти все это пошло прахом в войну. Ну да и бог с ним, еще Библия предупреждает о неизбежности такого исхода — все прахом будет. Но тогда, в Китае, я испытывал не только чисто материалистическое удовольствие от приобретения всех этих предметов, но и удовлетворял любопытство, расширял свой кругозор, получал эстетическое наслаждение от прикосновения к этим великолепным вещам. Да и нужно же было куда-то расходовать получаемые доллары, не везти же их в Союз. Кроме того общение с китайскими торговцами было интересным и познавательным занятием. Повторю, все это изобилие существовало на фоне ужасающей бедноты китайского народа, да и нам было доступно в ограниченном объеме.
Для нашей нищей страны все это, конечно, было целым богатством. Впрочем, как потом выяснилось, держава, как обычно, была не в накладе. Ведь согласно существовавшей договоренности, мы должны были получать свою зарплату в американских, а не китайских долларах. Но по инициативе наших ненасытных чиновников эту сумму переполовинили и оставшуюся нам половину выдавали в «мексиканских» долларах — видимо кое-что выигрывая на этом обмене. Мы, отрезанные от мира и всякой информации о валютных делах, летчики и техники, вчерашние рабочие и крестьянские парни и это считали большим сокровищем.
Днем мы прибарахлялись и знакомились с окружающей обстановкой, а по ночам нередко просыпались от ударов грома, которые раскачивали стены фанзы. Огромные молнии, подобно вакуумной бомбе рассекали воздух и когда раздавался громогласный хлопок, большие воздушные массы ударяли о стены строения. Дом покачивался и скрипели бревна.
А война продолжалась, казалось, намереваясь длиться бесконечно. Лишь народ, одушевленный идеей свободы, способен на отчаянную борьбу, а китайцы сопротивлялись как будто бы для видимости, видимо особенно не различая неволю под пятой своих правителей или японских.
Здесь мне пришлось выступить под американским флагом. Вот так и случилось — красный комиссар, а я постепенно очень искренне уверовал в силу коммунистических идей, выступал под флагом государства, стоящего в авангарде всемирных империалистических акул. Произошло мое идеологическое грехопадение из-за трусости китайских пилотов-истребителей, смертельно боявшихся японцев и все настаивавших, чтобы на наших совершенно одинаковых, советского производства машинах, что в китайской, что в советских эскадрильях, на машинах наших летчиков были изображены отличительные знаки. Но поскольку официально нас в Китае не было — звезду не изобразишь. А на стороне Китая воевало несколько американских летчиков, в числе волонтеров из других стран. Поначалу мы наотрез отказались в качестве опознавательных знаков рисовать на хвостах самолетов цвета американского флага. Однако, одним прекрасным утром, выйдя на аэродром, мы обнаружили, что хвосты наших самолетов уже разрисованы глубоко чуждой нам американской символикой. Ориентируясь на нее, китайские пилоты гораздо веселее летели в бой.
Впрочем, эпицентр общественного внимания, в конце сентября 1939 года, снова сосредоточился на действиях бомбардировочной авиации. Нам стало известно, что на аэродроме в Чэнду создаются запасы бомб и горючего для очередного налета на тыловые японские аэродромы. Пилоты и штурманы колдовали над картами и проверяли готовность техники к длительному полету. А к ним уже пристраивались люди, которые надеялись участием в боевом вылете обеспечить дополнительное скольжение своей карьере, так называемая «партийная прослойка». Среди них были наш советник по авиации Петр Анисимов, штатный политработник Федоров, прикрепленный к группе Кулишенко, но никогда не летавший и не имевший летного образования, хитрая и изворотливая бестия, заработавшая к концу войны на «слушали» и «постановили» звание генерал-лейтенанта, его помощник по комсомолу. Из этой же компании был и Елисеев, помощник Петра Анисимова по политчасти, пьянчуга и несостоявшийся летчик-истребитель, каждый вылет которого проходил на грани катастрофы, к концу командировки, допившийся до белой горячки и гонявшийся с угрозами за китаянками и нашими летчиками. Его первое слово вместо «Здравствуйте» обычно было: «Есть выпить?». За спинами летчиков, артиллеристов, танкистов, пехотинцев, отважно сражавшихся и отдающих свои жизни, сразу складывалась теплая компания циничных пьянчужек и шаромыг, неуязвимых из-за связей, которые они заводили и поддерживали при помощи иностранного шмотья. «Партполитаппарат» за границей носил ярко выраженный паразитический характер. Хорошо уловил эту атмосферу Хемингуэй, общавшийся с нашими советниками в Испании и отразил это в своем романе «По ком звонит колокол». Кстати, к тому времени с Испанской Республикой было покончено и общественное внимание переключилось на Китай. Очевидно, именно поэтому вся эта партийная свора решила, что участие в боевом полете поднимет их престиж и завершится награждением орденами. Но самое паршивое было, что вся эта бригада вдохновителей полезла в дальние бомбардировщики не в качестве пассажиров, а на места стрелков-радистов, практически выведя из строя пулеметы бомбардировщиков, из которых сроду не стреляла.
Итак, в середине октября 1939 года, восемнадцать бомбардировщиков ДБ-ЗФ ушли на задание. Метеорологическая сводка была удовлетворительная, впрочем, указывающая и на «возможность ухудшения погоды». Взлетели ночью, расстояние до цели было 1200 километров, время полета около пяти часов. Самолеты провожали многочисленные китайские и советские командиры. Полет поначалу проходил на высоте три тысячи метров. Это была оптимальная высота, позволяющая сэкономить горючее — чем выше полет, тем больше нужно двигать вперед ручку высотного газа, уменьшая расход горючего в разряженном воздухе. Первая группа из девяти самолетов, под командованием Кулишенко должна была бомбить аэродром Юнчен. Вторая, — тоже из девяти самолетов, должна была бомбить аэродром Ханькоу. Придя в район цели, бомбардировщики обнаружили сплошную облачность от земли и до высоты в шесть тысяч метров.
Погода в Китае чрезвычайно переменчива. Примерно в течение часа группа, вышедшая на Ханькоу пыталась найти цель-все безуспешно. А группу, вышедшую на Юнчен вдобавок ко всему встретили еще и японские истребители. Конечно, имея на борту партийно-политических стрелков-радистов, отбиться от истребителей было трудно. Следовало бы идти сомкнутым строем, отбивая все атаки пулеметным огнем, но наши бомбардировщики предпочли спрятаться от атак в облаках, в которых потеряли друг друга. Группу, вышедшую на Ханькоу, вынудили разбрестись сильные грозовые разряды. Всякое управление было потеряно и при отсутствии радиосвязи началось блуждание в темных облаках. Не найдя цели и потеряв друг друга, бомбардировщики принялись бросать бомбы куда попало, чтобы разгрузить самолеты, и стали уходить в сторону аэродрома в Чэнду — с курсом на запад в двести семьдесят градусов. К этому времени и в Сичуанской провинции метеорологическая обстановка резко ухудшилась, начался мелкий моросящий дождь, небо затянулось сплошной облачностью и бомбардировщики, вынужденные подняться выше облаков на высоту 7000 метров, не могли найти свой аэродром. Горючее шло к концу, и командиры экипажей принимали решение самостоятельно. Самолеты садились, где попало. Первая группа ДБ-ЗФ из четырех машин ушла в сторону Монголии, но не дотянула до долины Гоби, где была местность подходящая для посадки и экипажи вынуждены были посадить машины в озера, образовавшиеся после разлива реки Хуанхэ, что в тех местах не редкость. Бомбардировщик, при посадке на воду, в течение пяти минут держится на поверхности-пока не наберет воду. К счастью, экипажи додумались выпустить шасси и не без удивления обнаружили, что достали до дна. Эти машины пострадали сравнительно мало. Еще несколько машин приземлилось с убранными шасси на рисовые поля, в районе Кантона, на юге Китая. Больше всего они пострадали от удара о земляные валы, разделяющие рисовые поля, которые раньше спасли нас с Костей Коккинаки от осколков при налете японцев на Бешеи. Однако, большинство этих самолетов подлежало ремонту.
Не повезло третьей группе, из четырех самолетов, которую Кулишенко вывел после долгих блужданий, по рассказам ребят они бывали и над Шанхаем и на берегу Тихого океана, на реку Янцзы, километров за четыреста от Чунцина выше по течению. К сожалению, было слишком поздно, чтобы найти один из наших аэродромов, горючее было на исходе, да и погода все больше портилась. Кулишенко принял решение сажать самолеты на реку. При посадке три самолета приводнились близко от берега и их экипажи довольно легко достигли суши. А самолет самого Кулишенко оказался посередине реки, в одну сторону километр, и в другую километр. Как рассказывали мне потом, уцелевшие члены экипажа, они все втроем, сам Кулишенко, штурман и стрелок-радист, вылезли наверх самолета, который минут пять держался на поверхности воды, и принялись раздеваться, готовясь плыть к берегу. Видя, что плоскости уже скрылись под водой и самолет скоро, моторами вниз, нырнет в воды Янцзы, бурное течение которой крутило его, как спичечный коробок, штурман и стрелок-радист прыгнули в воду и принялись звать Кулишенко, который почему-то медлил. Только здесь командир объявил им, что не умеет плавать. Посоветовавшись, штурман и стрелок-радист, решили подплыть к самолету и попробовать выручить командира, который, по их расчетам мог держаться на плаву, зацепившись руками за их плечи. Они попробовали подплыть к самолету, но течение сносило их гораздо быстрее, чем плыл тонущий бомбардировщик и им никак не удавалось преодолеть это расстояние, которое все увеличивалось. Янцзы — очень бурная река, даже пена плещет по ее поверхности, сбиваемая струями. И потому я верю, что Кулишенко, как командир, был потрясен своей виной за случившееся и не желал мешать спастись своим людям. Самолет вскоре исчез в водах Янцзы, Кулишенко еще несколько раз вырывался на поверхность и прощался с товарищами, наказывая передать семье, что он погиб.
Я хорошо знал этого, среднего роста, коренастого, плотного и сильного белобрысого человека, спокойного и уравновешенного, о котором очень хорошо отзывались летчики его группы. Конечно же, он не был ни в чем не виноват. Сама манера использования больших групп бомбардировщиков на сверхдальние расстояния, на театре военных действий, который был совершенно не знаком экипажам и представлял повышенную опасность в силу отсутствия ориентиров и переменчивости погоды, была авантюрой. Японцы бомбили наши аэродромы, хорошо изучив маршрут и пользуясь радиосвязью в полете. Думаю, что были у них, хотя бы примитивные радиолокаторы и радиомаяки наведения на оборудованных маршрутах, которые, в основном, пролегали над их территорией. Пытаться повторять подобное с нашей техникой и в наших условиях — означало рано или поздно потерпеть сокрушительную катастрофу. Хотя такой катастрофы как гибели фактически всей, только что приобретенной в Советском Союзе бомбардировочной авиации Китая, ожидать было трудно. Но все очень спешили продемонстрировать сокрушительную мощь. Говорят, когда Качанов докладывал о произошедшем Чан-Кай-Ши, то тот долго плакал, сообщив, что он уже знает об этом.
А мы в тот трагический день получили сообщение, что японские бомбардировщики подходят к Чунцину. Посмотрели на небо и не поверили — уж очень не похоже это было на японцев, летать в такую неблагоприятную погоду: била гроза, шел дождь. Никому не приходило в голову, что это группа Кулишенко ищет аэродром для посадки. На всякий случай, мы вышли на аэродром, сели в самолеты, и, привязавшись, приготовились к взлету. К взлету были готовы семь самолетов И-15 БИС и пушечный истребитель И-16, на котором летал Яков Лаврентьевич Мороз, мой приятель и адъютант нашей эскадрильи. Таких самолетов было всего два в Китае — второй у Супруна. Мы ожидали команды на взлет, но нам сообщили, что противник ушел в другую сторону. Потом поступила вообще отрадная весть: японские бомбардировщики потонули в Янцзы. Это сообщение радовало слух, но не очень походило на правду. Происходила какая-то чертовщина. С этим ощущением мы и улеглись спать.
А утром Грише Воробьеву позвонил Батицкий. Чувствуя, что будет какое-то чрезвычайное сообщение, я поднял параллельный наушник, приспособленный к телефонной линии и слышал как Батицкий, порыкивая по своему обыкновению, сообщил о постигшем нас несчастьи — гибели бомбардировщиков Кулишенко. Детали будут сообщены позже. А пока командира и комиссара вызывают к главному военному советнику.
Я думаю, не надо сообщать о впечатлении, произведенном этим сообщением на личный состав всей нашей эскадрильи. Представьте себе, шли по улице, а вас невзначай огрели дубиной. Здесь уже было не до «класса», который собирался показывать Яша Мороз на своем пушечном истребителе.
На совещании у главного советника нас вкратце ввели в курс дела и сообщили, что Сталин, которому сообщили о катастрофе, сказал: «Сумели наломать, сумейте и восстановить». Из стратегических резервов, бесплатно для китайской стороны, выделяется все необходимое: новые моторы АШ-82, запорожского завода — двухрядная звезда, приборы, плоскости, пропеллеры и прочее, которое вскоре начнут доставлять на базы в Чунцине и Ченду дальние бомбардировщики ТБ-3. Что ж, деваться от греха было некуда. Вдохновляли на дальние рейды китайцы вместе с нашими, а уж попали в беду мы персонально. И работа закипела. Началось великое стаскивание битых бомбардировщиков на предназначенные для этого аэродромы и их капитальный ремонт. Мне самому приходилось видеть, как человек двести китайцев, ухватившись за бамбуковые поперечины, к которым был прикреплен фюзеляж самолета, закрепленный на бревне по команде «Айцоли» («Взяли!») поднимали многотонный фюзеляж примерно на полметра над землей и проносили его полкилометра. Потом отдыхали, а затем снова брались за работу. Я поинтересовался и мне объяснили, что эти китайцы за три недели уже преодолели несколько сот километров. Подобное происходило на многих китайских дорогах. Тысячи людей, облепив как муравьи сахар, части бомбардировщиков, волокли их к Чунцину. Нельзя было не восхищаться этими терпеливыми, трудолюбивыми и безмерно выносливыми людьми, которые, конечно же, как и наши в России, заслуживали лучшей жизни. На аэродроме Гуаньба мне пришлось видеть действие американских полевых авиаремонтных мастерских — ПАРМов, оборудованных прекрасными инструментами. Например, латка, накладываемая на обшивку самолета, крепилась специальным пистолетом, который закреплял заклепки, работая только с одной стороны. Понаехали наши инженеры с завода-изготовителя, успешно взорвавшие один новый двигатель АШ-82 стоимостью в 22 тысячи рублей, уже установленный на самолете — при опробывании подали вместо сжатого воздуха кислород. Оказалось, что китайцы не красили баллоны с кислородом голубой краской, а наши положились на «авось». Должен сказать, что наше отечественное не знающее предела разгильдяйство, порой действительно вызывало дикую ярость и возмущение, наводя на мысль оторвать голову какому-нибудь оболтусу.
Сложнее всего было с самолетами, утонувшими в Янцзы. Через неделю труп Кулишенко всплыл и китайцы поймали его ниже по течению километров за 100 от места гибели. По рассказам, его похоронили на берегу Янцзы там же и соорудили памятник «Кулишу». Впрочем, и другие бомбардировщики при хаотичных посадках утащили несколько жизней наших авиаторов. Всего погибло семь человек. Искать самолеты принялась многочисленная экспедиция на джонках. Самолет Кулишенко оказался очень невезучим и унес еще немало жизней. Китайские джонки долго крутились над местом, где лежал самолет, уже наполовину занесенный илом и песком, набившимся вовнутрь и очень утяжелившим машину. Китайцы доставили на джонки, оснащенными лебедками, несколько лучших местных ныряльщиков, у которых, конечно, не было никаких приспособлений для глубоководного погружения. Этим людям показали маленький макет самолета ДБ-ЗФ и объяснили, что петлю троса нужно цеплять за винт. Китайца привязывали к бамбуковому шесту длиной метров в десять, и хочешь не хочешь, опускали на дно Янцзы. Несколько китайцев при этом, подержав их под водой три минуты, доставали уже мертвыми, но винты все же зацепили петлями. Приподняли верх самолета лебедками, а дальше не туда и ни сюда — слишком много ила и песка принял бомбардировщик. Прибуксировали самолет к берегу, начали промывать его водой и все-таки вытащили машину из воды. Разобрали, погрузили на джонки и доставили в Чунцин.
И вот прохладным серым ноябрьским днем, над Чунцином, ревя двигателями на высоте 500 метров, появилась армада огромных бомбардировщиков. Поначалу мы, у себя на аэродроме Бешеи, кинулись к самолетам, решив, что, обманув бдительность китайцев, к городу прорвались японцы. Но выяснилось, что это летит на глазах у всего города возрожденная, из казалось бы, праха, дальняя китайская бомбардировочная авиация, о параде которой нас никто не предупреждал. Говорят, что Чан-Кай-Ши на этот раз вновь заплакал, но уже от радости. А китайские газеты, буквально захлебывались от восторга, сообщая, что вопреки всем злобным домыслам японцев и их прихлебателей, дальняя китайская авиация жива и еще покажет свою мощь. Правда, после полученного урока совершать дальние полеты на этих бомбардировщиках наши летчики воздерживались, а потом вообще передали их китайцам. Не знаю, как сложилась судьба этих огромных и мощных, но довольно беспомощных без радиосвязи машин.
Хочу сказать о традиции китайцев, которых тысячелетняя история научила не делать трагедии из самых тяжелых потерь и понимать, что, в конечном итоге, состояние человеческого духа, основа преодоления всех превратностей судьбы. Если после налета на наш аэродром к нам приезжал полковник Джан, с которым мы отметили произошедшее, выпив по рюмке коньяка, то после катастрофы наших бомбардировщиков на «китайский самовар» нас пригласил генерал Джау-Джоу, командующий военно-воздушными силами Китая. Кстати, о полковнике Джане. Вскоре выяснилось, что он отъявленный антикоммунист и терпеть не мог, когда я, звоня на командный пункт, называл его «товарищ полковник», тут же прерывая меня и поправляя, что он не «товарищ», а «господин». Коммунистов полковник Джан, не без оснований, впрочем, терпеть не мог, и сразу стало ясным, почему налил нам всего по одной рюмке, наверняка еще и утаив выданный ему для этого коньяк. Отчасти правы были наши идеологические наставники, которые впрямую связывали душевные качества человека с его классовой принадлежностью.
Прежде чем перейти к описанию этого китайского ритуала чаепития отмечу интересную особенность: чем древнее народ, тем большее значения он уделяет еде — самому интимному проявление общения человека с окружающей средой. Обеспеченные китайцы не просто ели, а смаковали пищу, придавая значение всему: и очередности блюд, и времени года, в которое принималась пища, и посуде, и обстановке. Да и неудивительно, что в Китае, где было столько голодающих, поглощение пищи превратилось в ритуал. Потому посвящу несколько страниц описанию китайских застолий, такими, как они остались в моей памяти. А пока отмечу, в качестве параллели с нашей российской действительностью: немного раньше нашей революции в Китае тоже произошла великая перетряска, возглавляемая Сун-Янт-Сеном, изображение которого красовалось на китайско-мексиканских долларах, которые несколько смахивали на советские десятки, украшенные профилем Ленина. В результате китайской революции был достигнут тот же результат, что и в России: голод, массовое обнищание, бесконечные войны и в конечном итоге, деградация государства. Есть над чем задуматься юношам с пылкими глазами, идущим в революцию. А пока мы пировали.
На «китайский самовар», траурный банкет, было приглашено человек восемь руководящего состава: два китайца — Джао-Джоу и антикоммунист полковник Джан, Петр Анисимов, Батицкий, Гриша Воробьев и командование двух других эскадрилий. Конечно, присутствовал и я, коль скоро рассказываю об этом, а также Супрун с Костей Коккинаки, которого Степан всюду таскал за собой. Был также Журавлев, профессиональный политработник, не умевший летать, из эскадрильи, которую раньше возглавлял Дайбциев, а сейчас принял его заместитель — Калиниченко. Мне пришлось видеть Петра Анисимова сразу после катастрофы группы ДБ-ЗФ — только двое из них сели на запасных аэродромах, а остальные попадали кто куда, гробя при этом людей. Один из штурманов, например, как выяснилось, погиб при посадке, потому, что находился в носу самолета, когда тот ударился в перегородку рисовых чеков. Ему бы надо уйти из штурманской рубки внутрь самолета. Так вот, Петр Анисимов, чудом оставшийся целым и невредимым при посадке, пять дней добиравшийся до Чунцина, поначалу имел очень грустный вид: исхудавший, даже почерневший, заросший щетиной, морально подавленный и потрясенный. Он с трудом рассказывал о произошедшем, шевеля запекшимися, потрескавшимися губами. На Анисимова сразу накинулись и судьба его теперь висела на волоске. Его обвиняли в том, что он напрасно занял место стрелка-радиста, а не принял на себя руководство группой, выступая в роли мешка с песком и избегая ответственности. Петю сватали на роль «крайнего». Он сам имел вид человека наложившего в штаны и размышляющего, как со всем этим быть.
Конечно, Анисимов должен был вмешаться в руководство группой и не допустить бесполезных поисков цели в непроглядных облаках, во время которых бомбардировщики разбрелись. Когда мы спрашивали об этом Петра, то он объяснял, что собирался вмешаться, но не сумел воспользоваться радиостанцией, которая, будучи установленной на некоторых бомбардировщиках, обладала интересным свойством: перепонки летчика рвались от шумов всего эфира, а команду с самолета, летящего рядом, услышать было невозможно. Потому, повторяю, бедный Анисимов, которого вздрючивали и у посла, и у главного военного советника, имел удрученный вид. Да и не мудрено: все газеты прояпонской ориентации да и, конечно, японские трубили о невиданной победе японских истребителей, сбивших двадцать пять китайских бомбардировщиков. Китайские купцы во время наших посещений Чунцина без конца приставали с вопросами о произошедшем.
«Китайский самовар» выглядел следующим образом: на круглом столе, кроме самого самовара с кипящей водой без верхней крышки, подогреваемого углями, стояли блюда с тонко нарезанным сырым мясом, рыбой и разнообразными овощами. Как выяснилось, нам нужно было зажать между двумя деревянными, а не как обычно, на банкетах, серебряными палочками на цепочках (думаю, что я не единственный человек, пишущий о Китае, упомянул о том, что китайцы едят палочками) цепляя по кусочку, вернее лепестку, мяса, рыбы и овощей, а потом опуская весь этот набор в низенький самовар со снятой крышкой, полный кипящей воды. Весь комплект следовало подержать в самоваре минуту-две и закуска считалась готовой к употреблению. А пить предстояло препротивнейшее кисло-горькое вино, принесенное подогретым в бутылках. Я хлебнул мерзкого вина, пожевал закуску и осмотрелся, куда бы ее выплюнуть. Надо отдать должное китайцам: горечь поражения они сумели передать гастрономическими методами. Вскоре в самоваре образовалась свиная чехарда: все наперебой ловили в нем свои потерянные куски и постепенно развеселились при этом. Боевой дух поднялся даже у Петра Анисимова, который был неплохим парнем и командиром. Но мы совсем повеселели, когда всю китайскую экзотику убрали со стола и, накрыв его белой скатертью, выставили из холодильника несколько бутылок коньяка, нашу водку и разнообразные европейские закуски. Мистер Джан не пытался отнимать у нас бутылки, и после третьей, закусывая коньяк шпротами, мы совсем развеселились. Как раз подошел опоздавший комэск Калиниченко, заменивший Дайбциева, и, стоя у дверей, доложил, что мол, прибыл. Китайский генерал, постоянно разговаривавший с Супруном на английском языке, сообщим, что опоздавшему полагается штрафная. Бой наливал коньяк в большую пиалу под веселый шум компании, требовавшей лить полнее. Как обычно в таких случаях, наш брат не ударил в грязь лицом. Калиниченко выпил граммов четыреста коньяка одним залпом, закусил и сидел себе, как ни в чем не бывало. Уже в конце банкета генерал Джао-Джоу сообщил, что устроить нам прием таким образом, для поднятия боевого духа, ему приказал сам маршал Джамдак китайцы называли Чан-Кай-Ши. Упустил небольшую деталь — мне бы хотелось, чтобы читатель ярче представил себе сам «китайский самовар», в котором мы пытались варить нарезанное ломтиками сырое мясо и прочее продовольствие, держа его на палочках. Самовар был бронзовый и очень старинный. Он стоял на столе на львиных лапах. Генерал Джао-Джоу, прочитал изображенные на самоваре иероглифы, а Супрун перевел. Этому предмету оказалось более тысячи лет. Снаружи самовар весь позеленел.
По-моему, весь фокус китайских неудач был в том, что Чан-Кай-Ши номинально признавался как глава государства, а войска у каждого генерала были свои, входившие в центр лишь в оперативное подчинение. Каждая провинция имела своего генерала, он же одновременно и губернатор. Так что японцы сражались, практически, с китайским ополчением. Это напоминало систему боярского ополчения на ранних этапах русского самодержавия. Как-то мне приходилось видеть такого наместника, приземлившегося на нашем аэродроме Бешеи на крошечном американском самолете «Бичкрафт»: я еще удивлялся, как могут влезть в такую крошечную машину семь человек: сам генерал, жена, двое детей, прислуга-няня и пилот.
Следующая встреча с китайским застольем произошла седьмого ноября 1939 года. Как я надеюсь, вы уже поняли, да и знаете без меня — китайцы — народ тонкий. Им хотелось сделать нам приятное, и вместе с тем не отмечать коммунистический праздник — годовщину Октябрьской Революции. Из этого положения они выходили таким образом: совмещали наши большие государственные праздники со своими, местными, национальными, которых у них было множество. Например, наш день Красной Армии — 23 февраля, легко сочетался с китайским Праздником Цветов.
На седьмое ноября банкет, организованный в свежепостроенном, еще пахнущем известью доме для приемов китайского правительства, был устроен совсем по-другому. В огромном зале параллельно стояло три длиннющих стола, накрытых роскошными скатертями и уставленных дорогими сервизами, которые замыкал перпендикулярный стол, как стол президиума, где сидели наиболее почетные гости и Чан-Кай-Ши с женой. Был президент Китая, пожилой человек с длинной и жидкой бородкой в шикарном, расшитом драконами шелковом халате, по-моему игравший лишь символическую роль при Чан-Кай-Ши, наш посол Панюшкин, сидевший слева от руководителя Гоминдана, что, конечно, было большой честью и признанием роли Советского Союза, несколько видных китайских генералов, адмирал-европеец, одетый в морскую форму, который вел себя очень свободно и раскованно, китайские генералы помельче, рядовые дипломаты из других посольств. На краю громоздилась медведеобразная фигура Павла Федоровича Батицкого.
За стульями президиума стояла стайка порученцев, которыми сам Чан-Кай-Ши или его жена — красивая, игривая на вид китаянка 34 лет отроду, четвертая супруга 58-летнего главнокомандующего, одетая во французское платье, увенчанная шарфом и сверкающая бриллиантовыми серьгами и перстнями, а также большим бриллиантовым кулоном на груди, обладательница достаточно скромной прически и слегка прирумяненных щек, дирижировали движениями пальцев. На этот прием я отобрал восемь человек: Гриша Воробьев, Яша Мороз, Саша Михайлов, Саша Кондратюк, Василий Ремнев, который выполнял при мне на земле роль суфлера-осведомителя все про всех знавшего и всюду проникающего, что получалось у него на земле гораздо лучше, чем роль ведомого в воздухе. После войны он таки нашел свое призвание — стал начальником оперативной службы осведомления и контроля за заключенными огромного лагеря в Сибири. Был еще инженер эскадрильи Иван Иванович Слободянюк, «двадцать две тысячи» по-китайски значили его имя и отчество, я сам и, к сожалению, Ванька Корниенко, ставший примерно таким же моим «проколом», как и поведение Петра Анисимова во время злосчастного вылета бомбардировщиков.
А ведь инструктировал меня Панюшкин перед банкетом: «Вам придется побывать на двух банкетах. Представьте положение, пригласили на китайский, а в посольстве наш банкет. Скажите людям, чтобы не напивались, и не наедались на китайском. У нас в посольстве накрыт хороший стол: водка, икра, балык, хорошие ветчины и московские колбасы — жаль мне их есть нельзя. Людей подберите надежных и хорошо их проинструктируйте». Я решил так: до 11.30 вечера побудем на китайском банкете, а потом потихоньку садимся в «Плимут» и «Форды», которые будут стоять у выхода. Предварительно я побеседовал с каждым летчиком, идущим на банкет. Долго думал: брать ли Корниенко? Потом решил взять парня, очень скучавшего и жаждущего развлечений, предварительно потребовав от него дать клятву — вести себя прилично. Корниенко поклялся не пить и не есть, если это потребуется. На счет есть, я не возражал, а вот что касается пить, признаться были сомнения. Так оно и вышло.
Перед отъездом на банкет, благо денек был пасмурный, даже дождливый и японцев ожидать не приходилось, мы постриглись, вымылись, побрились, китайцы отлично отгладили нам черные выходные костюмы, которыми все уже успели обзавестись у Ивана Ивановича. На руках у всех блестели швейцарские часы, шляпы американского производства лихо заломлены, согласно подробным инструкциям Степана Супруна, учившего, что нужно сначала слегка загнуть вниз переднее поле шляпы, а потом сдвинуть ее к правому уху — элегантность решали миллиметры. Мы не пожалели французского мужского одеколона. Белые рубашки выглядывали из рукавов костюмов точно на положенных два сантиметра, манжеты отягощали запонки. Думаю, что никогда больше в жизни мне и моим ребятам не пришлось так нарядно выглядеть. Почти у всех поскрипывали лакированные туфли, хоть мафию в Чикаго организовывать нас посылай. Кроме того, Степан Супрун раздал всем по пачке жевательной резинки, чтобы, не дай Бог, не дыхнули на кого-нибудь неприятным запахом изо рта, что могло закончиться трагически для какого-нибудь хилого и чувствительного китайца. Степа проинструктировал: «Резинку не вздумайте глотать, а то задница слипнется».
И вот, подготовившиеся и вдохновенные, таким образом, мы вошли в зал для приемов к шести часом вечера. Да, чуть не забыл, конечно же, был и наш секретарь партийного бюро Иван Карпович Розинка и, как два блудливых кота, к компании примыкали два наших штатных руководящих героя — Степа Супрун и его верный адъютант Костя Коккинаки. К нашему приходу большинство столов были уже заняты генералами, правительственными чиновниками. Женщин было мало. Обращение с женщиной в Китае восточное. Помню, как с диким гневом накинулся наш начальник клуба на свою жену, кокетливую китаянку, которая пыталась помочь мне завязать галстук. Он отшвырнул женщину и свирепо пояснил: «Я азиат». Наша группа направилась к левому столу, где организаторы банкета установили таблички с фамилиями приглашенных, предварительно взяв у нас их список. Я долго искал свою фамилию, но безуспешно. Выяснилось, что буква «П» у китайцев вообще не принята и моя фамилия звучит как «Бенов». Под этой фамилией я и уселся среди наших ребят. Правда, здесь впервые появился мой постоянный спутник, своеобразная банкетная рыба-прилипала, молодой китайский генерал, хорошо говоривший по-русски, выпускник советской академии, перебежавший в армию Чан-Кай-Ши из Красной Армии Джуде. Китайцы вообще нам не очень доверяли. Например все присматривались к одному из наших техников по вооружению, монголоидное лицо которого делало его очень похожим на китайца. Так вот, этот генерал на всех банкетах оказывался рядом со мной для присмотра, многое мне переводил и рассказывал о присутствующих людях и обстоятельствах их появления на банкете, даже критиковал некоторых и в конце концов мы почти подружились. Батицкий рекомендовал мне этого генерала как «не опасного», но советовал быть осторожным.
Банкет открыл президент Китая, что-то проквакавший тихим и слабым голосом, сорвав жидкие аплодисменты. Выступивший за ним Чан-Кай-Ши — среднего роста, лысый китаец, обыкновенной наружности, обладатель идеально ровных вставных зубов, проквакал свою речь гораздо бодрее и напористее, да и хлопали ему погуще. Только вот конфуз: лысую голову Чан-Кай-Ши, от которого я сидел в метрах шести, облюбовала большая зеленая муха, все норовившая совершить посадку на лысину главнокомандующего китайской армии, примерно с той же степенью упорства, с которой мы сажали свои «Чижики» на разбомбленные японцами аэродромы. Муха прицепилась к Чан-Кай-Ши, как японцы к Китаю — норовила еще и полазить по бильярдному шару головы и китайский диктатор постоянно от нее возмущенно отмахивался.
Вообще мухи в Китае целая проблема — их масса: больших и маленьких. В первый день после нашего прилета в Бешеи к каждому из наших летчиков даже приставили специального слугу — боя, который отгонял от него мух, особенно опасаясь заразных и поддавал вспотевшему волонтеру веером прохладный ветерок. Было неплохо, но скоро надоедает, когда за тобой без конца бродит китаец с веером, да и не к лицу это советскому человеку.
Банкет продолжался. Какой-то пространный приказ зачитал китайский генерал, очень медленно, поводя глазами по свитку, исписанному иероглифами с правой стороны по вертикали. Чан-Кай-Ши поднял хрустальную рюмку на длинной ножке и произнес тост. Наши рюмки были уже налиты коньяком, и мы дружно выпили по маленькой. За спиной каждого из нас стоял официант, который сразу же наполнял рюмку из бутылок, стоявших на столике за его спиной. Начали подавать холодные закуски. Очень трудно было выполнять наставления Панюшкина, который наказывал лизнуть, куснуть и в сторону, чтобы оставить место в желудке для банкета в посольстве. Как было удержаться от такого изобилия, когда еще совсем недавно, на курсах командиров звеньев в Каче в 1934 году, во время голода я три раза в день «молотил» авиационную перловую — АП-3, да еще в таких количествах, что в нашей стенгазете изобразили слушателя, рассматривающего зерна перловки в своей тарелке через микроскоп. А китайцы подавали разные сорта и виды рыбы: соленую, консервированную, жареную. Эта напасть растянулась на десяток названий. Ели по европейскому обычаю с вилкой и ножом. После рыбы пошли разные сорта птицы: курица, фазан, гусь, утка, по разному приготовленные.
Курицу, как известно, едят руками, после чего полагалось вымыть кончики пальцев в пиале с марганцевым раствором, стоящем возле каждого прибора и вытереть их о салфетку. Правда, нас забыли об этом предупредить.
Саша Кондратюк, у которого видимо пересохло во рту, взял эту пиалу и на глазах обалдевших китайцев выпил граммов триста марганцевого раствора, поцокав при этом языком: «Кисловато!» Китайцы переглянулись и улыбнулись. Официант принес новую пиалу с марганцовкой и сообщил, что «Чифань ми ю» — «Пить нельзя!» и банкет пошел своим чередом. Шестьдесят блюд прошли перед нами, как на конвейере. Если гость, отведав блюдо, клал сверху вилку, то бой сразу уносил тарелку и приносил новое блюдо. Мне трудно перечислить все, что подавали в тот вечер. А еще говорят, что русские чревоугодники. Правда, хлеба не было. Банкет завершался фруктовым конвейером и взбитыми до воздушного состояния сливками. Я отдал должное апельсинам и тютзам.
В разгар ужина я обратил внимание, что на меня с интересом поглядывают и улыбаются несколько китайских генералов за одним из соседних столов. Я принялся выяснять причину такого внимания у «рыбы-прилипалы». Китаец сообщил мне, что я понравился этим людям, и они хотят выпить со мной за дружбу. Мой сосед объяснил, как это делается: я налил в рюмку немножко коньяка и поднял ее в знак приветствия. Китайские генералы сделали тоже самое — мы встали и раскланялись. Потом выпили за дружбу. Так делали и многие другие из числа китайцев, присутствовавших на банкете. Эту процедуру я повторял раза четыре с различными «доброжелателями». Мой сосед таким образом объяснил причину проявляемой ко мне симпатии: оказывается кончики моих ушей и брови находятся на одном уровне, что по китайским приметам является признаком нормального и симпатичного человека.
Я обратил внимание, что не один я нравлюсь кое-кому. Степа Супрун уже успел познакомиться с министром авиации Китая мадам Чан-Кай-Ши, приезжавшей на аэродром и, конечно же, не миновавшей Степу — единственного из всех нас владевшего английским языком и сейчас они подозрительно часто и согласованно перестреливались взглядами. Степан был красивый мужик, а главное — бывавший за рубежами, видавший виды, раскованный и напористый, без всяких провинциальных комплексов. Эти взгляды будут иметь впечатляющее продолжение.
Настоящей хозяйкой банкета мадам Чан-Кай-Ши показала себя во время лотереи, организованной в середине вечера. Должен сказать, что я постоянно посматривал в сторону Батицкого и даже подходил к нему по его сигналу, докладывая, что все идет нормально. Видимо меня заприметили. Во всяком случае, когда была объявлена лотерея, то китаец, несущий поднос, полный скрученных бумажек с номерами, подошел сразу ко мне и тихонько подсказал, чтобы я взял сверху бумажку, стоящую «руба». Это оказался номер первый и выигрышный. Я прошел к мадам Чан-Кай-Ши и получил из рук этой красивой китаянки свой выигрыш: комплект шелковых принадлежностей для спальни, шелковые простыни, пододеяльники, наволочки, шторы на окна, салфетки и другую мелочь — все расшитое изображением птиц, поющих в весеннем саду, вышитых гладью по шелку. Когда уже дома я сообщил жене, что передаю ей подарки от мадам Чан-Кай-Ши, то Вера назвала ее «мерзавкой» — глубины женской психологии неисповедимы.
Наступило время нашего отъезда в советское посольство. Личный состав сконцентрировался у выхода из дома для приемов. Несмотря на все предупреждения Панюшкина, мы слегка поднагрузились. Но мина замедленного действия под названием Иван Корниенко пока вела себя спокойно. Автомобили быстро домчали нас на высокую гору к советскому посольству.
Была полночь. В просторных залах накрыты столы, уставленные отечественными яствами, за которыми, не дожидаясь посла, его аппарат уже активно пил водку, закусывая балычком и икоркой. Многие расхаживали, покуривали и разговаривали, собираясь кучками. Гришу Воробьева, меня, Костю Коккинаки и Супруна, посол пригласил в отдельную комнату, где был накрыт стол человек на восемнадцать и уже восседала часть гостей: семья посла, Батицкий, какие-то наши генералы в гражданском, приехавшие с передовой. Наши летчики остались в общем зале.
Не успели мы у себя в комнатке выпить пару рюмок и немножко закусить, как в зале раздался какой-то подозрительный шум. В ходе танцев кто-то кого-то толкнул. Я заволновался — не мои ли ребята «выступают» и вышел в общий зал. С моими ребятами был полный порядок, если не учитывать, что измучившись относительным воздержанием на китайском банкетике летчики Саша Кондратюк, Иван Корниенко и Петр Галкин, самые заядлые пьяницы нашей эскадрильи, образовав далеко не святую троицу, отводили душу, употребляя водку фужерами. Я подошел к ним и попытался урезонить. Кондратюк заявил, глядя на меня сильно помутневшими глазами: «Тебе что, комиссар, жалко? Ну и надоел ты нам! Туда не иди, того не делай. У китайцев нельзя было выпить, но здесь мы дома».
Но не драться же мне было с ними? Я их немножко повоспитывал и отправился в посольскую комнату, имея неосторожность сообщить, где я если что. Не успели мы выпить еще по рюмке «в узком кругу ограниченных людей», как дверь привилегированной комнаты распахнулась, и в нее солидно вошел Иван Корниенко, набрякшие веки которого прикрывали загадочно поблескивающие глаза. Землю Ваня ощущал не очень-то уверенно, но как сильно пьяные и сумасшедшие люди, был довольно хитер и изобретателен.
Нетвердой рукой, как рыбу из проруби, он прихватил бутылку водки со стола, небрежно налил чей-то чужой стакан почти до краев, и подняв его, предложил тост: «За Ворошилова!» Тост был политический и довольно опасный, тем более, что Ваня требовал, чтобы все выпили. Как обычно скрючившийся Панюшкин, державшийся за больной желудок (я видел его в кинохронике уже через несколько лет, располневшего и довольного жизнью после удачной операции, сделанной в Америке) дипломатически улыбался, зато главный военный советник Качанов принялся пыхтеть и подпрыгивать от злости, как маленький перегретый паровой котел, шаря по сторонам глазами и, наконец, уперся в меня взглядом, сразу вспыхнувшим яростью. Я подхватился и для начала пытался забрать у Ивана стакан, из которого плескалась водка, уговаривая выйти в зал, где у нас срочное дело. Здоровенный украинец, поначалу без труда отшвырнул меня, но мне помог секретарь посольства — крепкий, расторопный парень, бывший моряк, все еще носящий тельняшку, выглядывавшую из-под рубашки и мы одержали первую победу, выставив Ивана за двери комнаты.
Пока мы волокли его по залу и спускали по лестницам, он ругал нас матом и обещал разделаться с комиссаром, утверждая, что всех комиссаров нужно бить — не дают жизни. Как обычно, пострадал невиновный: Ивану удалось освободить руку, которую удерживал секретарь посольства, и закатить тому здоровенного «леща». Представитель Морфлота не выдержал авиационного удара и растянулся на дорожке аллеи, ведущей к крыльцу посольства, обсаженной аккуратно подстриженными декоративными растениями. Я держал Корниенко за руки изо всех сил, оттягивая возмездие на голову комиссаров. Но морячок подхватился и с размаху так закатал Ване по челюсти, что тот совершил полет через декоративную стенку растений, мелькнув ногами в лакированных штиблетах. Будто черт унес пилота. Потом принесли воду — отливать Ваню. Шустрый «Форд» отвез Ивана в специальную холодную комнату нашего клуба в Чунцине, где ледяной душ немного привел бравого пилота в чувство. А стоило мне вернуться в большой зал, как из маленькой комнатки, куда я решил уже не заходить, вывалился и повис на мне с воплем «Пан-те-ле-ич!» наш бравый отец-командир Гриня Воробьев. Час от часу было не легче.
С тех пор Иван Корниенко стал «невыездным» на всякие банкеты. Он очень переживал это и все угрожал пуститься в загул с китаянками. Однако эта попытка закончилась для него невесело. Как-то, после нашего отъезда на банкет, который организовывали китайцы по поводу того же Дня Красной Армии, он же Праздник Цветов, уже в 1940 году, Иван попросил обслуживающий персонал привести ему пару китаянок и накрыть в столовой столик на троих. Сначала все шло хорошо, но когда китаянки напились, у одной из них обнаружились сопли под носом. Иван поднял ужасный шум, предъявляя рекламацию сводникам-боям.
Должен сказать, что в 1940 году нас развлекали больше, потому что мы находились в Китае сверх обычного срока командировки — шесть месяцев. Дело было в том, что в Финляндии наша авиация несла серьезные потери в основном от наемных летчиков-волонтеров: немцев, американцев, французов, сражавшихся на стороне финнов, и западные газеты писали о том, что теперь-то Сталин заберет своих опытных пилотов из Китая и пошлет их на Карельский перешеек. К счастью Сталин обладал ослиным упрямством и всегда делал наоборот прогнозам империалистов. Мы оставались в Китае.
Следующим заметным банкетом в нашей застольной китайской эпопее был Новый Год. Впрочем, все эти застолья были довольно похожи: диковинные кушанья и напитки по конвейеру, выталкивание пьяных и отъезд на аэродром.
Примерно в сентябре 1939 года Степа Супрун начал «крутить» роман с мадам Чан-Кай-Ши — министром авиации Китая. Министр жила на острове, среди озера, окруженного густым лесом, по дороге из Чунцина на аэродром Гуаньба, в красивой фанзе с позолоченной снизу крышей, которая сама по себе была произведением искусства. Витые рогатые опоры держали крышу, как рога шапку Богдыхана. Доступ к воротам этой двухэтажной очень красивой фанзы был только по понтонному мостику, который на ночь отводился в сторону или крепился к противоположному берегу. Здесь же, неподалеку, на склоне горы была фанза и ставка самого Чан-Кай-Ши. В горе было устроено огромное и комфортабельное бомбоубежище. Мы, проезжая время от времени на аэродром Гуаньба, с интересом поглядывали на эти красивые сооружения, расположившиеся в живописных уголках. Скоро дождались и визита самого министра. Нам сообщили время приезда мадам Чан-Кай-Ши на аэродром в Гуаньба, где были построены хорошие навесы, укрывающие материальную часть и личный состав, что нас очень устраивало.
На командном пункте без конца трещали телефоны, предупреждая, что едет министр авиации Китая. По летному полю прошелестел черный лакированный лимузин, и мы вытянулись по команде «Смирно»! Из задней дверцы автомобиля, опираясь на руки, сопровождающих ее военных, вышла изящная женщина в темно-коричневой шляпке из Парижа — лицо было прикрыто черной вуалью. Наш рабоче-крестьянский авиационный строй бодро выпятил грудь. Старший группы истребителей Степа Супрун, одетый в короткую кожаную куртку с молнией — их тогда называли «испанками» и брюки цвета хаки, строевым шагом направился в сторону министра. Не дойдя два шага, вытянулся по стойке «смирно» и поднес ладонь к виску в военном приветствии. Лицо министра авиации приняло явно заинтересованное выражение, когда Степан принялся докладывать о состоянии дел у советских волонтеров, на английском языке. Мадам отбросила вуаль и принялась беседовать со Степаном. Потом она не спеша обошла строй летчиков, внимательно осматривая каждого, наверное, с таким же выражением лица, как это делала небезызвестная российская императрица. Через переводчика министр поинтересовалась, в чем мы нуждаемся и каковы условия нашего обеспечения. Кто-то из ребят выразил желание приобрести всем короткие кожаные куртки с молнией, «испанки», летать в которых было очень удобно. Реглан путался в ногах и в нем было очень жарко. Мадам министр пообещала куртки через месяц: их нужно было везти рикшам на тележках из Гон-Конга через половину Китая, пересекая линию фронта. Мне приходилось наблюдать такие тележки, везущие примерно тонну груза, преодолевающие горные хребты и долины. Обычно их везла целая семья и труд этот был воистину нечеловеческий. Отец тянул оглобли, а семья подталкивала. Опасный путь такой тележки с нашими «испанками» должен был занимать целый месяц. В дороге семья и жила, раскидывая маленькую палатку и готовя рис на таганке. Впрочем, китайцы нередко варили траву, похожую на наш клевер, растущую прямо у дороги и поднимая ее над головой, быстро поглощали, как кролики.