А где же был наш славный ас Степа Супрун, сидевший за ручкой управления довольно мощного пушечного истребителя И-16, последнего слова советского самолетостроения? Его в бою никто из летчиков, в нем участвовавших, как-то не заметил. А ведь мог бы задать, пронесясь грозным метеором, японцам такого перцу своими двумя пушками, калибра 23 миллиметра, как не раз грозился на земле. Оказалось, что Степе московская квартира, почетные звания и наименования, привольная холостяцкая жизнь, бутерброды с икрой были как-то дороже боевой славы. И потому случилось так, что к нашему взлету по команде «Тимбо» Степан и его ведомый, Яша Мороз, прекрасный человек и мой приятель, опоздали и взлетели только тогда, когда воздушный бой был уже в полном разгаре и японцам было не до пары стартующих истребителей. Пока «Ишачки» набирали высоту в отдалении от аэродрома, да разворачивались, высматривая противника, прошло примерно с полчаса. Очевидно, увидев, что японцы потихонечку сворачиваются, Степа решил показать свою большую удаль, но не зная тактики японцев, стал подходить к месту событий на большой высоте, где и наскочил на японские истребители прикрытия.
Пара японских истребителей, без всякого уважения к члену советского правительства, долго гоняла Степу, а Яша как утверждал он сам, пытался его защищать. Во всяком случае, факты были таковы: самолет «аса» получил тридцать одну пулевую пробоину в фюзеляже и плоскостях, а восемь пуль ударили в броневую спинку, прикрывающую летчика сзади, что означало — японский истребитель свободно заходил Степану в хвост и бил его, как хотел. Это, конечно, было удивительно для такой грозы садов и огородов, как Степа Супрун.
После посадки, потрясенный Яша Мороз рассказывал о всех перипетиях спасения им прославленного аса. А Степа был смертельно бледен и на диво молчалив. Через несколько дней на наш аэродром, уже в Гуйлин, куда мы ретировались из Лючжоу, прилетел главный военный советник в Китае Качанов-Волгин и после короткой беседы со Степой, никому ничего не объясняя, посадил его в самолет и увез в Чунцин. Вместе с прославленным асом, спасавшим свою драгоценную жизнь, улетел и командир нашей эскадрильи Гриня Воробьев, в глазах которого после встречи с японцами не проходило выражение смертельного испуга. Гриша срочно заболел, ужасно раскашлявшись и, как он сам уверял, харкая кровью. Так мы остались без выдающихся воздушных бойцов. Вместо командира остался Саша Михайлов. Должен сказать, что это только положительно сказалось на дальнейшем ходе наших боевых действий.
Спустя пару часов после посадки, по выходу из боя, мы стали немножко успокаиваться. Итоги столкновения с японскими истребителями были благоприятными для нас: если верить китайцам, не дотянув до линии фронта, упало еще два японских истребителя и, таким образом, мы потеряли только светлой памяти Ивана Карповича Розинку и одного китайского пилота, сбив при этом шесть самолетов противника. Потерю Ивана Карповича мы переносили болезненно.
Кроме того, многие наши самолеты были побиты пулями. Вечером нас эвакуировали с аэродрома в дом отдыха, что находился километрах в 15 от аэродрома. И совершенно правильно сделали: с наступлением темноты японские бомбардировщики снова взялись за наш аэродром и бомбили его до утра: через каждые 40 минут прилетала «девятка» и сбрасывала бомбы на аэродром Лючжоу. Грохот бомб и вспышки разрывов не давали нам покоя всю ночь. Когда наступил рассвет и бомбардировка аэродрома прекратилась, то мы решили, что все наши самолеты уничтожены. Но когда с рассветом выехали на аэродром, то убедились, что большинства наших самолетов там совсем не было. Китайцы укатили их и спрятали в горах. Летное поле было основательно выведено из строя глубокими воронками, но мы нашли узкую полоску для взлета.
Китайский генерал Джао-Джоу приказал всем истребителям: и нашим, и китайским, перелететь подальше от линии фронта, на аэродром Гуйлин, ибо если японцы перебьют наши истребители, то защищать Чунцин будет просто некому. И это был бы весьма возможный исход событий. Ведь китайские ВВС имели всего до сотни истребителей, а противник целую тысячу и мог свободно маневрировать, создавая преимущество в воздухе. Да и качество японских самолетов было выше. Наш успех в первом бою объяснялся тем, что японцы еще не знали нашей тактики, нас было значительно больше, и мы сражались над своим аэродромом.
Все исправные самолеты вскоре взлетели и ушли на аэродром Гуйлин, до которого было около трехсот километров. Я не мог последовать их примеру, так как мой самолет подлежал небольшому ремонту. Во время ночной бомбардировки на мой И-15 БИС, который оставался на стоянке, упал ком земли и пробил плоскости. Их пришлось ремонтировать. Ремонтировался и самолет Степы Супруна. К обеду 23 декабря, я, в сопровождении группы китайцев, похоронил останки нашего летчика Ивана Карповича Розинки на местном кладбище. Останки — слишком громко сказано. Осталась всего одна левая рука, а все остальное сгорело. После этих печальных похорон, положивших начало, кажется, бесконечной очереди похорон летчиков из подразделений, где я комиссарил и воевал, я принял свой подремонтированный самолет и ушел на Гуйлин. Промелькнули под крылом горы и долины, я вышел в расчетный район, но аэродрома не обнаружил. Сам город Гуйлин был на месте, а аэродром куда-то запропастился. Я долго кружился над Гуйлином на высоте 1500 метров и, не найдя аэродрома, решил возвращаться в Лючжоу, где и объявился через два с половиной часа после своего вылета, перед которым успел со всеми попрощаться. На аэродроме меня встретил Степан Супрун и мы, вместе поудивлявшись такой странной оказии, которая случилась со мной, пустились в обратный путь, после того, как я отдохнул часок, и мой самолет заправили бензином.
На этот раз аэродром нашелся. Как выяснилось, в первый раз меня приняли за японца. Самолеты были спрятаны в пещеру, никаких признаков жизни на аэродроме не подавали, а он сам идеально сливался с окружающей равниной. Когда мы прилетели во второй раз, на взлетно-посадочном поле выложили знак «Т», который помог нам сориентироваться.
Как известно, от своей слабости не убежишь. Мы ушли с прифронтового аэродрома, а японцы последовали за нами. Японские бомбардировщики, всю ночь, с 23 на 24 декабря 1939 года, бомбили аэродром Лючжоу, доставалось и Гуйлину, правда, в меньшей степени. Надо отдать должное китайскому командованию, которое мастерски умело маневрировать своими авиационными силами, перебрасывая их с аэродрома на аэродром и выходя, таким образом, из-под удара японских ВВС. Очень часто японские бомбардировщики бросали свой груз на пустые китайские аэродромы или макеты самолетов.
25 декабря японцы, получив «наколку» от своей разведки, всерьез взялись за нас и на аэродроме Гуйлин. Летчики заканчивали завтрак, когда была подана команда «Тимбо». На наш аэродром шли бомбардировщики и истребители японцев. Едва наши успели взлететь, как японские истребители, их было около тридцати, навязали бой на высоте 1000 метров. Истребители сковали нас, а в это время бомбардировщики с высоты 3000 метров сбросили тонные бомбы на летное поле аэродрома. После этого японские истребители начали выходить из боя, а нашим «Чижикам» было за ними не угнаться.
Должен сказать, что когда я пишу «мы» по отношению к летчикам, участвовавшим в этом бою, то здесь, очевидно, сказывается привычка ассоциировать себя с летчиками нашей эскадрильи. В это время я находился на земле и лежал в фанзе, охваченный первым приступом тропической малярии, которая потом преследовала меня много лет. Японским истребителям помогала «пятая колонна», состоящая из китайских малярийных комаров. Они вывели из строя больше наших летчиков, чем противник. Я лежал под теплым одеялом, меня колотило, температура была до 40 градусов, а губы обметало язвами. Тем не менее, услыхав гром боя, я вышел на порог фанзы. Должен сказать, что когда смотришь снизу, то особенно заметно преимущество японских истребителей. Они прилетели к нам на аэродром Гуйлин, преодолев расстояние в несколько сот километров и вели бой, сбросив подвесные бензобаки, сделанные из картона, которые цеплялись для дальнего полета. Их истребитель И-98 с убранными шасси порой достигал скорости в 500 километров, а наша морально и физически устаревшая этажерка И-15 БИС «лаптежник» с неубирающимся шасси, в самых благоприятных условиях и без дополнительных подвесных баков, развивала скорость лишь до 300 километров.
Возможно, когда на заводском аэродроме идеально сделанную модель в идеальных метеорологических условиях, испытывал какой-нибудь ас, то она давала и больше. Но мы то летали в реальных боевых условиях. Как я уже писал, разительной была разница и на вертикали: за боевой разворот И-15 БИС мог набрать максимум полкилометра высоты, а И-98 более 700 метров, а этот элемент, неоконченная петля Нестерова, из которой переходишь в горизонтальный полет переворотом через крыло, что похоже на знаменитый иммельман, только с наклоном, нередко имеет решающее значение в поединке истребителей. Я уже не говорю о погоне за японцем, делающим «свечу», которую нам приходилось вскоре прекращать. Чтобы «играть» самолетом, как призывал нас «вождь народов», одного героизма мало, нужна еще и хорошая надежная техника. А у нашего И-15 БИС одни «лапти» забирали почти четверть скорости. Этот самолет к тому времени давно заслужил почетную отставку.
Кстати, одна из японских бомб во время налета на Гуйлинский аэродром прямым попаданием угодила в стоящий на земле самолет И-15 БИС нашего командира Грини Воробьева, который по причине сильного кашля прятался в убежище. Самолет разнесло в мелкие клочья, что очень обрадовало Гриню, имевшего теперь все основания для досрочного отъезда на Родину. Как я уже упоминал, Супруна и Гриню забрал главный военный советник Качанов, который передал нам приказ лететь обратно, на Чунцин. Чан-Кай-Ши испугался, что японцы перемолотят его и без того немногочисленную авиацию, и столица останется без прикрытия. Нам предстояло лететь через горы. После короткой подготовки, 27 декабря 1939 года, мы, завершив свой рейд на юг, в котором потеряли товарища — пустились в обратный путь. Следуя за «Сикорским», мы перелетели первый горный хребет и благополучно приземлились на промежуточном аэродроме Джи-Дзян. Утром 28 декабря погода резко ухудшилась, нависшая облачность принесла беспрерывные двухнедельные дожди. А как всегда под завесой дождя, можно было немножко осмотреться и познакомиться с жизнью Китая. Путь в Чунцин был нам заказан — не лететь же через уже упоминавшиеся мною горные хребты в непогоду, на верную гибель. Правда, Степа Супрун и Гриня Воробьев вместе с главным военным советником Качановым, еще успели проскочить на Чунцин, под самым носом у надвигающейся непогоды в день нашего прилета в Джидзян. Больше мы этих отважных героев, видимо, решивших оставить и нам кусочек боевой славы, в Китае не видели. Расчет был прост: нужно вернуться первым героем, чтобы собрать пенки, ведь когда героев возвращается много — пряников на всех не хватает. Впрочем, без них воздух стал явно чище.
Честно говоря, в Джидзяне мы основательно скучали. Это захолустный провинциальный китайский городок, где нас поселили в одноэтажной, ветхой фанзе аэродромной службы. Ночи здесь были длинные, а дни короткие и все время лили проливные дожди. Ребята, уже почти по полгода были оторваны от дома. Плюс ко всему весьма однообразное питание, без всяких намеков на привычный нам хлеб. От нечего делать, я занялся китайским языком. До сих пор помню, что рис по китайски — фань, курица — ти, чай — цха и другие слова. Однако, наткнувшись на иероглифы, я понял, что, хотя согласно китайскому правописанию я мужчина, чему соответствует иероглиф-фигурка человека с головой в отличие от женщины, безголовой фигурки, но китаеведом мне стать вряд ли удастся, Занялся своей комиссарской работой: каждый день читал летчикам лекции и пересказывал почти все, что мне было известно на то время. Мобилизовал на выступления и коммунистов, пока не выдохлись и они. Провел спортивные соревнования в поднимании китайской каменной, видимо еще доисторической, штанги. Потом наши летчики стали поднимать для разнообразия по китайцу, цепляющемуся на края грифа, поражая местных аборигенов своей физической мощью. Достали мяч, но и он скоро надоел. Настоящим праздником становились экскурсии на городской рынок, который, впрочем, был больше похож на нашу толкучку. Как-то мы гуляли по нему с Васей Ремневым, который, как я уже упоминал, выполнял при мне роль внутриэскадрильной рыбы — прилипалы и по ходу дела информировал об обстановке. На рынке громоздились целые горы мандаринов и апельсинов, которые были выложены огромными пирамидами, чуть ли величиной с гробницы фараона. Эти кучи не убирались на ночь и торговец жил здесь же, в небольшой хижине. Я обратил внимание на стоящих в рядок старых китаянок, которые держали в руках мешки, в которых что-то шевелилось. Из любопытства я спросил: «То-ше-чен» — «Сколько стоит?». Китаянка открыла мешок и показала маленьких щенков, стоящих по ее словам «Одно иго», то есть пятьдесят центов. Оказывается, в этом районе, как и в Корее, едят собак. Мы, конечно, осудили это непривычное для нас дело и сообщили об этом китаянке: «Циго пухо» — «Это плохо» — на что она упорствовала: «Тын хо тын хо» — «Очень хорошо». Говорят, что все познается в сравнении, и мы совершенно не имели никаких претензий к китаянке, торговавшей щенками, когда увидели рядом другую, торгующую убитыми крысами, связанными за хвосты в одну низку. Я лично видел, как бедный китаец купил две битых крысы себе на обед. Это зрелище произвело такое отвратительное впечатление, что мы немедленно покинули рынок и почти две недели не ели ничего мясного, опасаясь, как бы наши китайские друзья не всучили нам чего-нибудь эдакого. Я потребовал достать свежей рыбы, от чего китайцы сначала отговаривались, но потом стали приносить огромных карпов с красными плавниками. Двух таких карпов нам, четырем десяткам мужиков, хватало на целый день. Владелец гостиницы где-то достал банку из белой жести и принялся предлагать нам содержавшиеся в ней галеты американского производства. Галеты оказались просроченными и залежалыми. У нас разболелись желудки, и мы вместе с переводчиком отправились в город к гомеопату. Старый китаец-гомеопат продал нам три стебелька какой-то травы, которую нужно было заварить и выпить три раза. Я выпил всего один раз и выздоровел.
А в следующий раз мы посетили базар с летчиком Петром Галкиным и могли наблюдать картину, лучше всяких объяснений на словах поясняющую причину низкой боеспособности китайской армии. Уже давно по городу были расклеены правительственные приказы, обязывающие призывников определенного года рождения явиться на призывные пункты, но воинские части напрасно ждали пополнение. На призывные пункты никто не являлся. Конечно, странным было, что мы издалека прилетели защищать Китай, а сами китайцы отлынивают от призыва в армию. Более того, нам рассказывали, что губернаторы многих провинций сдавали свои территории японцам и существовали на арендную плату, которую им выдавали оккупанты. Старый Китай явно устал жить и не знал, что ему защищать и зачем. В старые меха нужно было влить молодое вино, и приход коммунистов к власти был, в общем-то, неизбежен, сколько бы не жаловался на них Чан-Кай-Ши.
Нам приходилось от него слышать, что Советский Союз напрасно помогает двум Китаям. А вот о Мао-Дзе-Дуне в ту пору ничего не было слышно. На слуху были имена Ван-Мина и красного генерала Джу-Де. Как и его политический близнец-Сталин, Мао долго был серой лошадкой, остававшейся в тени. Так вот, на наших глазах базар в Джецзяне окружили войска Чай-Кан-Ши, и все молодые мужчины были отловлены и отправлены в казармы. По рассказам ребят, в других городах с таких призывников снимали штаны и гнали их, чтобы не удрали до казармы-строения из бамбука, прикрытого соломенной крышей. Мне пришлось здесь наблюдать, как китайские крестьяне, не стесняясь всеобщего обозрения, справляли свои естественные надобности прямо посреди дороги. Переводчик называл их «Дети природы».
Наконец, 20 января 1940 года погода нам улыбнулась. Наша эскадрилья взлетела и пошла за лидером, штурмовиком, пилотируемым китайским полковником мистером Джаном, ярым антикоммунистом, который должен был нас привести к Чунцину. Когда мы перелетели три горных хребта, то следующий оказался закрыт облаками. Полковник Джан начал обходить горные вершины, окутанные облаками, и мы потеряли ориентировку. Чуть было не началась блудежка в горах, но, на наше счастье, по маршруту оказался строящийся запасной аэродром Гуйян, где мы и сели. Я уже упоминал об этом аэродроме, построенном на месте срезанной горы, высотой метров в пятьдесят. Взлетно-посадочная полоса была 1100 на 500 метров, а дальше начинались глубокие долины и овраги. Здесь нас, естественно, никто не ждал, и мы, кое-как поужинав, кое-как переночевали в этом маленьком грязном городишке, что, конечно, летчикам не рекомендуется. Нас поместили в единственный двухэтажный бамбуковый домик, который всю ночь раскачивался, грозясь завалиться. Правда, узнав, что у нас водятся деньги, нам предложили арендовать на ночь дом веселых девиц, которые находились в этом захолустье в постоянном простое. Я отказался, как ни уговаривали меня Ваня Корниенко и Петр Галкин. С одной стороны, ребята могли получить впечатления на всю жизнь, а с другой — какую-нибудь венерическую болезнь, тоже на всю жизнь. На следующий день, 21 января 1940 года, мы взяли курс на Чунцин. Наш лидер, мистер Джан, выполнявший роль штурмана, и его пилот мистер Ли, который летел с нами в Чунцин из Хами, снова увлекли нас в гористую местность и на этот раз устроили большую блудежку. Около часа мы болтались около горных вершин в поисках не закрытого облаками горного перевала. Едва нашли такой перевал, седловину среди гор, и проскочили его, как на нас обрушился дождь с грозой. Мы стали их обходить, и отклонились от своего маршрута влево, километров на двадцать, отчего проскочили свой аэродром Бешеи и реку Янцзы. Полковник Джан оказался отменно плохим штурманом, который не вносил никаких корректив в курс полета, и летел скорее наугад. Он сам заблудился и нас ввел в заблуждение.
Правда, здесь мы могли убедиться, что все в природе существует не даром. Ваня Корниенко, который вел себя, как строптивый бык, не признающий никакого ярма, и на этот раз плелся позади строя. Потому и увидел в разрыве облаков корпуса завода иностранной кампании, на крыше которой был большой знак в виде древнегреческой омеги. А отсюда до Бешеи было пять минут лета, курсом на 180 градусов. Иван откололся от нашей группы и вскоре совершил посадку на Бешеи.
А наши приключения продолжались. Мистер Джан, за которым летели наших десять самолетов, проскочил Чунцин на целых 135 километров к северу. Мы окончательно заблудились, горючее было на исходе — оставалось по 20 литров. Начинались сумерки, а кругом гористая местность. В последнюю минуту на нашем маршруте встретился маленький китайский городок Найнин, и мы, поняв, что спасение утопающих дело рук самих утопающих, бросили мистера Джана и стали кружиться над городком, возле которого протекала река средней величины, левый берег которой выглядел, как отмель, покрытая мелкой галькой, довольно ровная, уклон в сторону воды не превышал десяти градусов. Длина этой отмели с воздуха определялась примерно в 1000 метров, а ширина метров-200. Эта отмель блеснула надеждой на спасение. Мы стали в круг над ней, рассчитывая, есть ли возможность для посадки. Первым решился Коля Кузьмин у которого горючее почти закончилось. Колеса шасси его самолета попрыгали на мелких каменных валунах и остановились. За ним благополучно сели и все прочие, за исключением Кости Коккинаки, у которого от удара о крупный валун сломался хвостовой костыль — отлетел напрочь.
Едва мы успели совершить посадку, как вслед за нами приземлился и наш лихой лидер, мистер Джан с бравым пилотом Ли, которые в конце пробега самолета столкнулись левым колесом с каменной глыбой и отбили у штурмовика левую ногу, что было уже довольно серьезной аварией. Из задней кабины машины выскочил насмерть перепуганный полковник Джан и, бегая с планшеткой в руках, выкрикивая фамилию «Бенов», принялся меня разыскивать. Судя по тому, как был перепуган полковник Джан, Чан-Кай-Ши со своими не церемонился и наш полет мог стоить полковнику головы. Возбужденный Джан тыкал пальцем в китайскую карту и убеждал меня: «Тын-тын-пухо» — очень плохая. Как объяснял полковник Джан, эту карту по китайскому заказу, чуть ли не сто лет назад составляла какая-то иностранная кампания, проводившая съемки местности и очень плохо выполнившая заказ. Из вежливости я соглашался с мистером Джаном. Сравнительно благополучная посадка в очень сложных условиях поумерила злости. Мы имели все основания гордиться нашими летчиками, приземлившимися без аварии.
Впрочем, еще до появления Джана, приземлившегося минут на десять позже нас, почти в километре от наших самолетов, была реальной возможность отнюдь неблагополучного конца нашей благополучной посадки. От городка Найнин в сторону реки, к нашим самолетам, бежали сотни китайцев, держащие в руках палки, лопаты, вилы, топоры, а кто не имел ничего, тот принялся подбирать крупные галуны с отмели. Как обычно, нас приняли за японцев, чему способствовали рябые хвосты самолетов, и спешили расправиться на китайский манер. Я вышел навстречу бегущим и начал кричать: «Маманди!» — «Тише». «Пуе», — «Не подходите», — но тысячная толпа медленно приближалась, готовая вот-вот броситься и растерзать. Лица людей были перекошены яростью. Это было пострашнее встреч с японцами в воздухе. Когда китайцы приблизились к нам метров на 25, мы стали показывать им свои шелковые паспорта и угрожать пистолетами, не подпуская. Приземлившийся в этим мгновения мистер Джан ковырялся у своего поломанного самолета, не обращая на нас внимания.
А дела складывались неважно: небольшой городок Найнин, тысяч в пятнадцать жителей, располагал производством оборонного значения, и в нем дислоцировалась стрелковая дивизия китайских войск. По этому поводу японцы дважды жестоко бомбили городок и убили много мирных жителей. Во время второго налета китайцам удалось сбить японский бомбардировщик, пилотом которого, как на грех, оказался итальянец, разорванный китайцами за кампанию со всем экипажем на части. Так что наша европейская наружность отнюдь не успокаивала жителей Найнина, привыкших, вдобавок ко всему, считать любой пролетающий самолет японским — китайская авиация была крайне немногочисленна. На наше счастье в первые ряды толпы протиснулся китайский полицейский, оказавшийся грамотным, и он сумел прочитать наши паспорта, которые мы раньше без пользы показывали неграмотным китайцам. Когда полисмен вслух прочитал один из наших паспортов разъяренной толпе, то по ней будто гром прокатился, это падали на землю голыши, подобранные для расправы с нами. Потом китайцы, видимо желая лично удостовериться, совсем по детски принялись нас осматривать и ощупывать, выкрикивая: «Рус! Москва». А здесь подоспел и полковник Джан, блудежка которого могла, по крайней мере, несколько раз закончиться для нас очень печально. Появилась другая напасть: китайцы гурьбой полезли на самолеты. Их желтые лица с горящими от любопытства раскосыми глазами, уже выглядывали из кабин летчиков. А, учитывая, что у китайцев очень шаловливые руки, любящие все откручивать и отвинчивать, наши «Чижики» рисковали стать технически неисправными. Но мистер Джан накричал на полицейского, и тот при помощи большой палки и пары десятков помощников-активистов принялся прогонять толпу от самолетов.
Тем временем на отмель опустился полог ночи, да такой темной — глаз можно было выколоть. Мы очень устали и нанервничались в полете. Хотели есть, пить и спать. А до города Найнина было более пяти километров, вверх-вниз по сопкам. Полковник Джан, который немного оправился после перенесенного позора и в общении с китайцами быстро почувствовал себя высшим офицером, да еще авиатором, да еще вхожим в правящие сферы, безапелляционным тоном приказал появившемуся на отмели начальнику гарнизона обеспечить нас транспортом для отправки в гарнизон, где подготовить ужин и ночлег. Часам к двенадцати на отмели стало шумно: рикши приволокли двадцать кресел, прикрепленных к шестам. Это приспособление с усевшимся в кресле человеком волокла пара китайцев. Я уселся в плетенное из бамбука кресло и только здесь вспомнил о своих кубанских ста килограммах. Пришлось отказаться от услуг носильщиков, которым наш вес был явно не по силам. Я объяснил мистеру Джану, что кататься на людях против нашей политической морали, и мы пойдем пешком. Мистер Джан только махнул рукой и пробурчал что-то, в том смысле — мол, нечего терять время на разговоры с коммунистами. Он сам и мистер Ли уселись в носилки, а мы поплелись за ними в сторону города Найнина, где и оказались к 3 часам ночи, очень измучившись во время ходьбы по пересеченной местности. Правда, наше настроение очень улучшило сообщение, что мы идем в Найнин, в 30 километрах, от которого на запад находится аэродром Суйнин, отлично нам известный. Когда мы пришли на место, полковник Джан по телефону связался с Чунцином и доложил, где мы и в каком состоянии. Оказалось, что китайское командование и люди из аппарата нашего советника были очень обеспокоены нашим исчезновением.
Здесь же мистер Джан отдал распоряжение начальнику местного воинского гарнизона — к утру подготовить нам взлетную полосу, для чего убрать все крупные валуны, сбросив их в реку со взлетно-посадочной полосы длиной в 1000 и шириной в 30 метров, а также доставить с аэродрома Суйнин тонну бензина для заправки. На ночлег нас разместили в общежитии китайских офицеров местной стрелковой дивизии, напоминавшем большую юрту монгольских скотоводов: круглый шатер диаметров более 30 метров, напоминавший цирк шапито, приезжавший в Ахтари. В центре шатра имелся круглый стол, метров шесть в диаметре, вокруг которого была устроена общая скамейка. Над столом висел тусклый керосиновый фонарь. Вдоль стен шатра, по всему периметру были отгорожены маленькие комнатки, меблированные полутораспальными кроватями с дверью, ведущей в центр зала без потолка.
Как выяснилось, все офицеры стрелковой дивизии, жившие здесь, отправились на ночлег в город, а их обслуживающий персонал — денщики и слуги, предложили нам свои услуги. Мы умылись, помыли ноги и сели за круглый стол для ужина. Это происшествие было весьма интересно тем, что мы могли изнутри познакомиться с организацией быта среднего китайского офицерства. Ужин был прост. По принципу «Чефань» — отварной рис с мелко порезанной жареной свининой и чай — «Цха».
После еды мы отправились по своим комнаткам, и только войдя в них, обратили внимание на то, что с трех сторон койки, покрытой дешевеньким травяным матрасом и одеялом с двумя небольшими подушками, вмонтированы зеркала. Как позже нам объяснили, это устроено для того, чтобы «поддать сексу»: китайский офицер должен иметь возможность видеть себя и свою подругу в интимные моменты. Оказалось, что зеркала были укреплены не даром. Не успели мы заснуть, как в общем зале загудело множество голосов. Особенно шумели лакеи-бои. Дверь моей комнаты распахнулась и лакей предложил: «Мистер, мадам Ю». Мэр города Найнина прислал девушек из увеселительного заведения для развлечения русских летчиков. Девушки очень обрадовались, по словам лакея, возможности заработать деньги. Но наша мораль обязывала, да и уровень китайской санитарии и гигиены не внушал ни малейшего доверия и мы, поблагодарив, отправили девушек в их заведение. Не скажу чтобы это обрадовало всех наших летчиков, некоторые из которых громко роптали в мой адрес: «Опять отказывает! Можно было бы раз и попробовать!».
Наутро, мы увидели, что речная отмель, где стояли наши самолеты, буквально усыпана примерно тремя тысячами китайских солдат, которые заканчивали очистку от валунов и выравнивание взлетно-посадочной полосы, которая была уже практически готова. Подкатил бензозаправщик с аэродрома Суйнин, машина с бочками бензина, к которым приспосабливался насос, наподобие пивного. Мы заправились и благополучно взлетели, вскоре приземлившись на аэродроме в Суйнине. А уже 22 января наши самолеты запрыгали по поверхности аэродрома Гуаньба, с которого мы, казалось, летали всю жизнь. Так закончился наш бросок на Юг, едва не стоивший жизни летчикам всей эскадрильи, абсолютно бессмысленный с военной точки зрения, зато очень интересный с познавательно-туристической, позволивший прилетевшему раньше нас в Москву Степе Супруну добавить к своему титулу короля летчиков-испытателей еще и титул покорителя японской истребительной авиации. Наши борзые газетчики сразу же «раскатали» эпизоды его очередных былинных подвигов в небе Юга Китая. А погиб Иван Розинка, о котором никто и словом не вспомнил. Впрочем, к этому нам было не привыкать — в России славу стяжали почти всегда запланированные герои на костях молчаливых солдат, вот уж, воистину, бывших, по словам Наполеона, навозом истории. Эти прекрасные люди не были навозом, но относились к ним именно так.
Вместе с нами на Юге Китая побывала бомбардировочная эскадрилья капитана Зотова из города Белая Церковь, вооруженная «СБ»-средними бомбардировщиками. Судя по рассказам «бомберов», среди которых были три полностью китайских экипажа, они летали, избегая встречи с истребителями, ночью и в плохую погоду, днем же прятали свои машины в пещерах возле аэродрома Гуйлин. Эта эскадрилья активно бомбила скопления войск противника в районе бухты Пат-Хой, недалеко от города Кантона. Особенно живописно рассказывали «бомберы», с которыми приходилось встречаться, о геройских ударах по японским крейсерам, несколько из которых было потоплено. А мировая пресса ответила на эти геройские рейды ужасным шумом, по поводу гибели нескольких французских кораблей, которые ловили морскую капусту в районе бухты Пат-Хой и были потоплены китайскими бомбардировщиками, что очень испортило отношения Китая с одной из ведущих европейских держав. Словом, наломали дров и нарубили капусты. Батицкий, которого я посетил после появления в Чунцине, сидел, взявшись за голову, и сообщил о начале дипломатической войны. Китайцы, еще недавно так гордившиеся своей бомбардировочной авиацией, сейчас утверждали, что вообще не имеют бомбардировщиков.
Наступил кратковременный отдых в Чунцине. Срок командировки приближался к концу, и мы писали наградные листы на летчиков и техников, совершивших боевые подвиги в борьбе с японскими агрессорами. Чтобы не отвлекаться по этому поводу позже, хочу сразу сказать, что никто из бравых пилотов нашей лихой эскадрильи никаких наград не получил. А ведь еще год-два назад наверняка прокалывали бы гимнастерки под винты орденов. Но мы то ладно, а вот Иван Карпович Розинка действительно погиб геройски, уж его то семье могли вручить, как слабое утешение, кусочек металла, покрытого эмалью. О порочной системе торговли орденами, которая существовала от Гражданской до Афганской войн в нашей армии, известно мало. Например, в Афганистане нередко награждали в зависимости от тяжести ранения — чтобы получить Красную Звезду, рекомендовалось потерять руку или ногу, я еще об этом расскажу. Так, что потомкам советую не засматриваться на биографии признанных героев, а больше нести цветы к братским и безымянным могилам. Такой безнаградный конец нашей командировки я объясняю несколькими причинами. Во-первых, к началу войны интернационалистический пыл нашего руководства стал угасать. Уже десятки лет мы, как в прорву, посылали, нередко теряя, лучших людей и лучшую технику в пожар мировой революции, но он не только не разгорался от жертв, приносимых на ее алтарь, а заметно угасал. Франко задавил Испанскую Республику, в Китае коммунисты продолжали оставаться, практически, на задворках политической авансцены. А жизнь показала, что не до жиру, быть бы самим живу. Наша огромная армия с колоссальным трудом и потерями, иногда впадая просто в отчаяние и демонстрируя образцы глупости, невиданной даже во времена крепостнической царской армии, сумела почти за полгода едва справиться с крошечной финской армией, организованной по-европейски и хорошо подготовившейся к войне в зимних условиях. Вину свалили на Ворошилова, и наркомом обороны стал маршал Тимошенко, который смотрел на все, делавшееся при Ворошилове, скептически, в том числе и на посылку авиации в Китай. Так что ветер переменился. А рецепт, прописанный одним из военных «гололобых буйволов» — маршалом Тимошенко Красной Армии, был прост: по возможности больше людей постричь налысо, за чем следили с фанатической ревностностью, и загнать, даже офицеров-летчиков, в казармы. Так мы остались без наград.
Впрочем, не все. Степа Супрун, всегда тонко чувствовавший обстановку и появившийся в Москве раньше всех, по его рассказу, побывал даже на даче Сталина, в районе подмосковного Перхушково, и вместе с самим вождем и другими членами Политбюро попивал чаек с вареньем, живописуя метеоритные трассы своего пушечного истребителя, без разбору разящего японцев в китайском небе. Степе присвоили звание Героя Советского Союза, а его приятелю и адъютанту, а также верному собутыльнику Косте Коккинаки выдали орден Красной Звезды. Наши же наградные листы маршал Тимошенко не стал передавать в наградной отдел Верховного Совета СССР, заявив, что хватит барахла, которое мы привезли. Это, видимо, была информация кого-то из наших прославленных асов. Конечно, если бы этим бумагам можно было приделать «ноги», и на дачу Сталина, охраняемую «синеголовыми», поступила надлежащая информация, то дело могло бы обернуться по другому.
Бог с ним, с наградами лично для себя, но за ребят было обидно, и после возвращения домой, я решил побывать у Супруна и Коккинаки, напомнить о людях, которых, уж не знаю, считали ли они боевыми товарищами. Но как никак Степа был членом правительства. И я пошел к нему по указанному мне адресу, в сером доме с левой стороны улицы Горького, если спускаться к Манежной площади. В трехкомнатной квартире, весьма бедно меблированной, я застал его мать и сестру. Мать, разговаривавшая по-украински, в агрессивном сельском стиле, знакомом мне по Кубани, стала удивляться, что я не знаю о пребывании Степана на аэродроме в Щелково, где он живет постоянно и в Москве почти не бывает. Я сел на электричку и поехал в Щелково. Приехал к вечеру. Степана дома не было, но ждать долго не пришлось. Подкатила «эмка», за рулем которой сидел наш доблестный «ас». Мы тепло поздоровались и поднялись в трехкомнатную квартиру Степана, меблированную целой батареей пустых бутылок, в основном из под вина и коньяка. Не приученный с детства к отечественной традиции, Степан не признавал водку. Эту его особенность я знал еще по Китаю. На голом, покрытом газетами столе, мы распили бутылку кислого вина, которую нечем было закусить. Из мебели еще можно было отметить двухспальную металлическую кровать и дермантиновый диван. Я сообщил Степе, что ребята обижаются: прошло уже несколько месяцев после нашего возвращения из Китая, а о наградах ни слуху, не духу. Хотя он сам получил Героя.
Степа глубокомысленно ответил, что да, Героя он получил, но ведь был на приеме у самого Сталина. Степа любил подчеркнуть, что он птица другого полета, не нам чета. Он орел, а мы куры. Правда, в воздушных боях бывало наоборот, но в бою свои порядки, а в московских высших сферах — свои. Степа не без гордости показал еще и высший китайский орден, который ему и его верному порученцу Косте втихомолку схлопотала мадам министр авиации Китая. Этот орден, помещавшийся в аккуратной коробочке, представлял из себя примерно граммов сто золота в форме креста, в центре его — голубая эмалевая многорогая звезда с изображением на ней свастики наоборот, что по китайским понятиям должно было приносить счастье.
Степа важно показывал мне орден и, ей Богу, искренне гордился им, даже и мысли не допуская, что этой своей наградой обидел летчиков нашей эскадрильи. Да разве живет чувство товарищества в армии, построенной на холопских и холуйских принципах? Вообще-то, в то время существовал порядок, согласно которому все иностранные награды, привозимые в Союз, полагалось сдавать в пользу нашего государства, получая взамен отечественные, но Степа, да и Костя, не спешили. Наши бравые асы-испытатели еще и не выехали в Китай, а им уже было запрограммировано стать героями. А мы, дураки, старались. Недаром говаривал Вася Ремнев: «Пантелеевич, на черта нам эти китайцы. Розинка погиб, и других могут перебить. Давай воевать потихоньку, чтобы не нести потери. Пусть китаезы дерутся сами». Как ни печально, Вася, который хорошо понял нашу систему и принципы ее работы по распределению на героев и дураков, был во многом прав. Но мы все равно старались и сражались честно.
Когда мы улеглись спать в щелковской квартире Степана — я на дермантиновом диване, начался телефонный перезвон. Звонили женщины, которые подобно китайским прожектористам, утерявшим из вида японский бомбардировщик, также потеряли из вида нашего доблестного полового аса. Степан вдумчиво объяснял: «Сегодня не могу, ну никак не могу — друг приехал. Честное слово не вру», а потом закричал: «Пантелеевич, иди к телефону!». Напористый женский голос, звучащий в черной трубке, не желал слышать никаких моих подтверждений и настаивал, что я, наверное, вру. Эта женщина почему-то представлялась мне с мелкими, очень острыми зубами и длинным язычком. Через полчаса позвонила другая…
Утром Степка заверил меня, что ребята в эскадрилье могут быть спокойны, награды у них в кармане. Он, Степан Супрун, примет все меры, чтобы протолкнуть наши наградные листы куда следует. Примерно таким же вдумчивым тоном Степан разговаривал с женщинами, которые ему звонили, успокаивая их и что-то обещая. Он взял свою «эмку» со стоянки, подвез меня к рампе, где останавливалась московская электричка, и проводил натощак. Когда мы прощались, я заметил на лице Степы выражение искреннего облегчения. Сцену: «проводы боевого товарища», отнюдь не входящего в число «нужных людей», он честно довел до конца, сохранив свое реноме боевого пилотяги. Степина «эмка» покатила в сторону летной столовой, а меня электричка унесла в сторону Москвы. Конечно, не увидели мы никаких наград, да и сам Степа вскоре врезался в смоленские болота. Кстати, мой друг Саша Чайка погиб как раз на этом самом истребителе МИГ-3, которому Степан давал путевку в жизнь.
Но вернемся в Чунцин зимы 1940 года. Сразу после нашего возвращения с юга, на аэродроме Гуаньба появился молодой китаец, который с трудом перемещался с палочкой. Сначала я его не узнал, но он издалека принялся радостно звать меня: «Мистер Бенов, мистер Бенов!» Я узнал в нем мистера Вана, своего переводчика, которого ко мне прикрепили сразу после нашего появления в Китае. Это был студент лет 23-х, изучавший русский язык, очень покладистый и благожелательный по характеру парень, сын мелкого китайского феодала. Он плохо говорил по-русски, но очень хотел освоить наш язык, после чего собирался поехать в Москву, окончить университет — поскольку это бесплатно. А учеба на Западе не по карману сыну даже всякого феодала. Ван собирался также жениться на русской женщине. Я учил его русскому языку, а он меня китайскому, скажу не без гордости, отмечая мои успехи. За время командировки я запомнил несколько сот китайских слов, например, научился считать по-китайски до десяти и довольно свободно общался с китайцами на аэродроме. Месяца через два после нашего приезда в Китай, с мистером Ваном случилась беда: он сорвался с подножки грузовика, на котором ехали наши летчики с китайскими переводчиками, и машина задним колесом проехала по его ноге. Был поврежден и таз. Китайцы относятся к таким происшествиям философски. Они оттащили Вана с дороги и оставили его лежать на обочине. Когда мне об этом сообщили, я взял «Форд» и вскоре мы с мистером Шемо были на месте происшествия. Бедный Ван стонал, из его ноги торчали обломки костей. Мы погрузили его в «Форд» и отвезли в американский госпиталь, который имелся в Чунцине. Там сразу возник вопрос о плате за лечение. Я отдал первый взнос, 150 долларов, и мистера Вана покатили на операцию. Потом я навещал его в палате и снова вносил некоторые суммы из своих средств, за лечение. Я знал, что жалование мистера Вана составляет всего 50 долларов в месяц, а его родня живет далеко. И вот теперь этот самый мистер Ван ковылял с палочкой. Конечно, он сердечно благодарил меня за помощь и говорил, что его отец, китайский феодал, сказал ему, что так могли поступить только русские, истинные друзья китайцев. Англичанин, француз или американец не обратил бы на китайца внимания. Очевидно, это была обычная азиатская лесть, но слушать ее было приятно. Между прочим, деньги он мне вернул, отец выслал ему довольно крупную сумму.
В знак благодарности, он как-то по большому секрету сообщил мне, что нас «обслуживают» сотрудники китайской контрразведки, в том числе и офицеры, и каждый ведет на своего клиента из числа русских летчиков специальное досье, куда каждый день записывает все нами сказанное по разным поводам, разделяя информацию на «за» и «против». Так вот, мистер Ван писал мне только «за». Но очень просит не говорить ничего об этих его откровениях, иначе его обязательно повесят.
Впрочем, Батицкий прекрасно знал об этом, в свою очередь получая детальный отчет о всех заседаниях китайского правительства, где отдельные его члены высказывались в пользу Советского Союза, а другие — против. Мне приходилось видеть на столе у Батицкого уже переведенные протоколы заседаний китайского руководства, состоявшихся буквально вчера.
Лучше бы китайцы больше занимались не шпионажем, а боевыми действиями со своими бывшими каторжниками. Ведь говорят, и не без оснований, что Япония была заселена преступниками, осужденными китайским судом к ссылке на дальний остров, где эти люди крутого нрава и образовали самую жизнеспособную ветвь азиатов. Примерно так у нас образовались казаки, например, донские, тоже ставшие, пожалуй, самой жизнеспособной силой русского народа.
Надо сказать, что китайцы и русские вскоре изучили друг друга до тонкостей. Например, один из наших переводчиков, желая подчеркнуть всю глубину падения одного из китайских генералов, переметнувшегося к японцам, брызгая от ненависти слюной назвал его «троцкистом». Это слово давалось ему плохо, но он его упорно употреблял, зная какой стереотип вызовет у нас наибольшее отвращение. Ненависть к Троцкому, своему главному политическому оппоненту, Сталин воспитывал на уровне условного рефлекса.
Помню, как плакал один из пожилых переводчиков, который много лет работал в Москве, где торговал чаем. Там он и женился на москвичке. Он плакал в связи с тем, что она умерла и, по его словам, никакая китаянка с маленькой ножкой ее не заменит. Не стану сейчас останавливаться на этом известном, мучительном для женщин обычае, когда маленьким девочкам заковывают ножку в колодку, и они много лет мучатся из-за этого, становясь плаксивыми, да и инвалидами, превращаясь в «нормального» человека с деформированной маленькой ножкой, согласно китайским представлениям о прекрасном. Так вот, русская жена четыре года, пока наш переводчик был без работы, кормила его и двух детей, работая поваром в советском посольстве, и такой жены у него больше не будет. А возвращаясь к варварскому китайскому обычаю заковывать в четырехлетнем возрасте девочкам ноги в деревянные колодочки, то расскажу про легенду по этому поводу: такой обычай ввел древний царь-повелитель Китая, от которого ушла жена. Кроме того, по мнению того же царя, женщина с маленькой ножкой, будучи одетой в цветной китайский халат, шествует раскачиваясь, как прекрасный цветок.
Продолжая такой коктейль из своих воспоминаний, не могу не вспомнить о прекрасном зрелище, увиденном из окна нашей гостиницы на Юге Китая. На рассвете к огромной куче мусора, состоящей в основном из кухонных отходов, в частности куриных потрохов, пришли два великолепных бирманских тигра. Огромные кошки были настроены совершенно мирно и рылись в отходах мощными лапами, а когда поднимали голову, то при свете луны у них светились глаза, как два небольших сигнальных фонарика. Китайцы относились к тиграм с большим уважением, сразу позакрывали все окна и двери, но не трогали животных. Кто-то из наших ребят предложил «стрельнуть» одного из тигров, которые находились от нашего окна всего метрах в двадцати. Китайцы принялись нас успокаивать. Тигра не нужно трогать, тогда и он не сделает зла. Действительно, тигры насытились и ушли восвояси. Перед этим один из них прыгнул на большой столб, бывший неподалеку и посидел на нем, свесив хвост, полизал и почистил шкуру. Тигры были очень красивые: огромные и полосатые. Их расцветка почему-то напомнила мне небо после окончания воздушного боя, где долго висят синие трассы, образованные дымом трассирующих пуль.
Должен сказать, что после возвращения с Юга серьезных столкновений с японцами у нас уже почти не было. Японцы изменили свою тактику. Убедившись, что весьма и весьма дорогостоящие, да и опасные, с появлением наших истребителей, налеты на Чунцин не приносят желаемого эффекта, переключились на бомбежку базы дальней бомбардировочной авиации в Ченду. Перед нами несколько раз ставилась задача выходить на перехват этих групп японских бомбардировщиков. Но не с нашей техникой было заниматься такими перехватами противника, идущего с гораздо большей скоростью. А вот понести потери в случае блудежки в горах, которая была почти неизбежна после таких погонь, мы могли очень тяжелые. И потому, когда я водил группу на такие перехваты, то, порезвившись немного в многослойных облаках, прокалывая с разгона огромных «дедов», на которые очень похожи облака, особенно вверху, я находил ориентир: обычно это была знакомая вершина горы, торчавшая из нижнего, облачного яруса, и начинал кружить вместе с группой вокруг нее. Когда наступало время возвращаться, то на основании простейших расчетов наша группа пробивала нижний ярус облаков прямо над Чунцином. Вся эта охота за бомбардировщиками, летающими быстрее нас, без радиосвязи и надежного навигационного оборудования, конечно, была видимостью боевой активности, более опасной для истребителей, чем для бомбардировщиков.
А на земле мы жили дружно. Уже не было Грини Воробьева, умудрявшегося где-то доставать коньяк и к вечеру напиваться до такого состояния, что не мог попасть куском хлеба в рот и вызывавшего многочисленные насмешки китайцев. Как-то я пытался его урезонить, а он стал обвинять меня в том, что я бью под него клин, дабы стать командиром эскадрильи.
Если кто-нибудь еще верит в то, что диктатура-это порядок, то я могу его разочаровать. При самой свирепой сталинской диктатуре, казалось бы, всезнающем руководстве и мощном репрессивном прессе, Степа Супрун совершенно спокойно вешал лапшу на уши Сталину о своих китайских подвигах, а Гриша Воробьев пьянствовал, возглавляя эскадрилью в ответственнейшей, правительственной командировке. И ничего — сходило с рук.
После исчезновения Грини, нашу эскадрилью возглавил Саша Михайлов, тоже пьянчуга не из последних, но его подсидел Костя Коккинаки, уязвленный, что не ему — испытателю, доверили эту должность. Похоже, дело шло к нашему отъезду. Сбывались пожелания японцев, сразу после нашего появления в Китае сбросивших на аэродром Гуаньба пустой баллончик огнетушителя с прикрепленной к нему красной лентой, в котором было по восточному вежливое послание, предлагавшее европейцам убираться домой и позволить азиатам самим решать свои дела. Иначе все пришельцы будут уничтожены. Честно говоря, нам самим надоело совать нос в непростые азиатские проблемы.
А пока ребята развлекались, чем могли. Скинувшись, купили жену одному из боев, стоимость которой составила 60 долларов — хорошо быть добрым, когда ты в чужой стране и при чужих деньгах. Механик самолета Заднепрюк установил рекорд обжорства: умолотил за один раз две большие курицы и килограмма полтора риса, подбадривая себя украинской поговоркой: «Чем добру пропадать, нехай живит рэпне». Наш врач Иван Иванович Афнагель спас китайчонка — сына китайского летчика, который совершил «Чифаньфити» — «Съел самолет» — проглотил маленькую алюминиевую модель самолета. Иван Иванович приготовил картофельное пюре с ватой. Мальчик поел его и все закончилось благополучно. Самолетик зазвенел об горшок. Я окончательно убедился, что иероглифы дело скандальное и мне их не осилить. А китайцы не могли перейти на азбуку, уверяя, что столь малое количество знаков не могут передать всего богатства великого, могучего и прекрасного китайского языка.
Наступила весна 1940 года. Все вокруг зазеленело. В этом море зелени сверкали озера цвета масляничной культуры, похожей на нашу сурепку. Ребята скучали и все чаще повторяли пословицу: «В гостях хорошо, а дома лучше». Впрочем, дома действительно, во всяком случае, в городах, жизнь, судя по письмам, начинала налаживаться. В магазинах стало появляться самое необходимое: добротные ткани, радиоприемники, кое-какая мебель. Нас тянуло домой. Второго марта 1940 года Батицкий приказал передать наши боевые самолеты китайским летчикам, прибывшим из Ченду, где у них была большая летная школа. Летчики нашей эскадрильи передавали машины китайским коллегам, соответствующим им по должности. Я передал свой начальнику штаба — мистеру «Чемодану»: опробовал мотор, усадил китайского начальника штаба в кабину, где он с моей помощью запустил и остановил двигатель, подогнал педали управления, укоротил длину парашютных лямок, познакомил с принципом стрельбы из пулеметов и наведения их на цель. Китайцы оказались очень любопытными и долго расспрашивали наших летчиков о всяких мелочах и тонкостях. Потом мы построились и состоялась церемония торжественной передачи самолетов. Я подошел к китайскому начальнику штаба эскадрильи, пожал ему руку, пожелал быть непобедимым в бою, обнял и поцеловал его как родного брата. После этого мы, советские летчики, ушли на командный пункт.
Настроение было и грустным, и радостным. Мы ехали домой, но одновременно закрывали, пожалуй, самую интересную страницу своих биографий, своей молодости, первых боевых столкновений, оставляли на китайской земле своих погибших товарищей. Оценивая сейчас это время в своей жизни, я благодарен судьбе, что находился в те годы в кабине боевого самолета в китайском небе. Во-первых, после командировки в Китай я окончательно оторвался от своего забитого кубанского детства и понял, как велик и прекрасен мир, во-вторых, получил боевые навыки, которые и позволили мне уцелеть в грядущей большой войне.