А нам предстояло еще одно великое путешествие-ралли на автомобилях через весь Китай: подобную оказию посчитал бы огромной удачей любой из прославленных европейских автогонщиков. Но мы рассматривали это путешествие как тяжелую и утомительную эпопею, необходимость которой возникла по очень печальному поводу. Незадолго до нас такая же, радовавшаяся своему возвращению домой, эскадрилья, состоящая из 22-х человек, летела домой из Китая на бомбардировщике ТБ-3. В горах они попали в сложную метеорологическую обстановку и, врезавшись в хребет, погибли все до одного. Как нам стало известно, Качанов получил указание от Ворошилова направлять наших волонтеров домой только наземным транспортом, по принципу: «Тише едешь, дальше будешь». Хороший, конечно, принцип, но, и следуя ему, можно было оказаться дальше от того места, куда едешь: ведь никто не гарантировал автомобили с нашими летчиками от срывов с горных серпантинов китайских дорог. А как пригодились бы нам, буквально через год с небольшим, те двести пилотов, из числа самых лучших, которые погибли в Китае, за годы нашей помощи этой стране под именем волонтеров. Погибли в основном не в бою, а из-за сложных природно-климатических условий, огромных расстояний, сложнейшего рельефа местности, большой неразберихе и неорганизованности, которая нередко встречалась у китайцев, да и у нас самих.
Но как бы там ни было, мы готовились в дальний путь. Пятого марта 1940 года летно-технический состав погрузился на автомобили небольшого каравана: три автобуса предназначалось для людей и два небольших грузовичка — «форда» для наших вещей. Массивные кожаные чемоданы с мощными замками, набитые заморскими дивами, были плотно уложены, надежно закрыты брезентом и дополнительно обвязаны веревками. Этому грузу пришлось побывать и под дождем, и под снегом. Думаю, что мало кто из иностранцев со времен самого Марко Поло, совершал такое увлекательное путешествие через весь Китай.
До сих пор мы видели эту страну, в основном, с воздуха, а теперь могли близко познакомиться с жизнью китайской глубинки. Маршрут был очень извилистый, приходилось объезжать отроги горных хребтов. Расстояния от Чунцина до Ченду составляет 500 километров очень извилистой и неровной дороги, которую мы преодолели за два дня. На первом ночлеге в фанзе у китайского крестьянина ночью долго плакала пятилетняя девочка. Оказалось, что у нее болят ножки, которые были закованы в колодки, формирующую маленькую ножку, о которой я уже писал. Как объяснил мне переводчик, эта варварская процедура знаменовала собой переход от матриархата к патриархату, из чего я заключил, что китайцы, как и русские — народ крайностей. Стоило свергнуть женщину с престола, как ее потребовалось сразу еще и изуродовать, чтобы она не бегала свободно к другим мужчинам. И такие мучения китайским девушкам приходилось переживать до 24 лет. Во время нашего пребывания в Китае уже существовал закон, запрещающий эту процедуру и, казалось бы, народ должен был это приветствовать. Но самые жестокие традиции так сильно проникают в темную человеческую массу, что даже избавление от мучений эта масса считает нарушением существующего порядка вещей. Вообще, китайская женщина вела жизнь, которую трудно назвать человеческой. За свою жизнь китаянка рожает в среднем 22 ребенка, из которых выживают, из-за плохих материальных условий, меньше половины. Умерших детей хоронили без особых почестей — зарывали в землю или бросали в воду бурных рек с напутственным словом: «Хут-цула — ушел туда». И снова для китаянки начинается «кунзо» и «кунзо» — работа, которой нет конца. Когда мы были в Китае, то там проводили перепись — количество людей с расчетом средней плотности населения, умножали на квадратные километры. Получилось 550 миллионов человек, мужчин на 25 миллионов больше. Потому девушки в Китае в цене.
Возвращаясь назад, вспомню, что возле аэродрома Бешеи было очень красивая помещичья усадьба, двор которой был как раз по трассе захода на посадку и мы всякий раз с воздуха любовались дивной красотой — цветами разных сортов, растущими во дворе. Мы напросились к феодалу в гости, и он представил нас своим пятерым женам: трем взрослым и двум еще подраставшим девочкам, примерно, лет шести и двенадцати, купленным им в бедных крестьянских семьях. «Нахватал баб» — с завистью сказал Вася Ремнев. Самому феодалу было лет шестьдесят. Это был солидный мужчина в красиво расписанном пыльнике с длинной жидкой бородкой, владевший всеми окрестными землями. А цветы на его усадьбе росли в самых различных цветовых сочетаниях на серпантинах, которых изрезали земляные горки, вернее небольшие курганы, метров в 5–6 высотой. С воздуха все это производило удивительное впечатление.
Всюду в Китае властвовали палка и хлыст, в том числе и по отношению к женщине. Я уже рассказывал вкратце о неприятном инциденте, в который совершенно случайно, по незнанию местных обычаев, умудрился быть замешанным, Как-то раз с аэродрома Гуаньба я собирался в Чунцин на совещание к Батицкому и хотел красиво завязать галстук. Стал искать, кто бы мог мне помочь. Во дворе гостиницы я увидел нашего начальника гостиницы мистера Вана, с которым мы были в хороших деловых отношениях. Он держал на руках ребенка-мальчика Деде, любимца наших летчиков. Рядом стояла его жена, красивая китаянка небольшого роста. Я попросил мистера Вана помочь мне покрасивее завязать галстук, но его руки были заняты ребенком и эту нехитрую операцию быстро и ловко исполнила его жена. Да еще и по дружески слегка хлопнула меня рукой по плечу, сказав: «Тын-хо» — «очень хорошо» и слегка лукаво улыбнулась. Этот жест, который для всякой европейской женщины был бы совершенно естественным, привел мистера Вана в неописуемую ярость. Я его даже не узнал — всегда любезное лицо было буквально смято гневом. Освободившись от ребенка, мистер Ван принялся колотить свою жену, сильно толкнул ее в моем присутствии. Я не знал, куда деваться от неловкости и удивления. С тех пор я больше ни разу не видел эту женщину, а в ответ на мой недоуменный вопрос, Ван пояснил: «Она посмотрела вам в глаза и прикоснулась к плечу рукой, а это у нас расценивается как измена мужу».
Словом, условия жизни для женщины в Китае определялись жизнью самого китайского народа, об уровне бытия которого можно судить по такому факту — когда река Янцзы разливалась и ее воды струились почти вровень с летным полем аэродрома Гуаньба, то по воде нередко плыли трупы людей, распространяя ужасное зловоние.
К исходу второго дня нашего путешествия мы прибыли в столицу провинции Сичуань город Ченду. Красивый китайский город, в котором много старинных памятников и экзотических построек. Местность вокруг Ченду ровная и покрытая зелеными рисовыми полями. К западу от города начинается подъем рельефа, постепенно переходящий в горы, увенчанные величайшей вершиной мира, горой Эверест, отметка над уровнем моря 8888 метров. С западной стороны Ченду расположен уже упоминавшийся мною большой аэродром, где базируются дальние бомбардировщики и находится летная школа с взлетно-посадочной полосой. В Ченду располагался штаб ВВС Китая, и находился наш советник по ВВС Петр Анисимов со своим комиссаром Елисеевым, которому, по его поручению, я сразу принялся сочинять политдонесение. Отдохнув двое суток, мы уехали по маршруту Ченду-Сиань — 900 километров длиной, с двумя промежуточными остановками для ночлега в пути, прямо к линии фронта. Сиань — древняя столица Китая, расположена на реке Хуанхэ. Город обнесен мощной стеной из желтого необожженного кирпича, в которой с четырех сторон проделаны большие ворота. Сама стена высотой до 25 метров, а венчающие ее башни высотой метров 50. По рассказам китайцев, город построен 5000 лет тому назад, по форме идеальным квадратом: два на два километра. Идеально спланированные, как шахматная доска, улицы, застроены невысокими, в два-три этажа, саманными домами в сочетании с бамбуком. Это сразу напомнило мне родные Ахтари. С растительностью в городе дела обстоят неважно, но есть древние деревья, которым по 1000 лет. В то время в Сиане было тысяч 150 жителей, благосостоянием которых город отнюдь не славился. Сиань был прифронтовым городом, находящимся всего лишь в 60 километрах от передовой, который постоянно подвергался бомбардировкам японской авиации. Мы въехали в него ночью, так как знали, что японцы проявляют повышенный интерес к нашей небольшой автоколонне, и их разведка о ней регулярно информирует. В этом городе мы отдохнули всего одни сутки, опасаясь бомбежки. Но я успел купить великолепные изделия местных мастеров: китайские пейзажи, вытканные гладью по шелку. На следующий день на рассвете, часа через три после того, как мы покинули дом оперпункта, налетели японские бомбардировщики, и бомба точно легла в помещение, только что оставленное нами. Да и по дороге нас дважды бомбили японцы, но мы успевали укрываться под деревьями.
В Ланчжоу прибыли поздно вечером и отдыхали здесь целых три дня. Правда, теперь наша автоколонна несколько укоротилась — самолет ТБ-3 забрал вещи с грузовиков и отвез их в Алма-Ату. Мы тепло попрощались с коллегами-летчиками группы истребителей, которые базировались в Ланчжоу и которыми командовал Панков — земляки из нашего родного 43-го полка, сменившие эскадрилью Жеребченко.
В Хами мы добирались через город Юйминь. После зеленого Центрального Китая, пейзаж пошел очень скучный — малонаселенные степи вперемежку с пустынями. Вскоре мы оказались в гостях у дубаня, в Урумчи. Встреча с нашим красным дубанем — царем нас радовала, нигде нас не кормили лучше, чем в Урумчи. Наш красный дубань усиленно подмасливал представителей страны, на штыках солдат которой держался у власти. Но перед расставанием с коренным Китаем он послал нам последний привет в виде путешествия на протяжении целого дня вдоль Великой Китайской Стены. В этом месте ее высота была от 15 до 25 метров, а ширина достигала 10. Так что в одном месте дорога проходила прямо поверху стены, которая была построена настолько надежно, что никакого ремонта не требовала. Материалы, из которых построена Великая Китайская Стена, почти точно соответствуют цвету местной глины. Стена местами сложена из самана, а частью глинобитного кирпича. На всем ее протяжении сооружены глиняные башни, похожие на колокольни, высотой до 40 метров, чтобы дозорные наблюдали друг друга. До сих пор на стене стоят печи с вмонтированными в них чугунными котлами для разогрева смолы. Потоки горящей смолы не раз обрушивались на головы степной конницы, приходящей из просторов Казахстана, Монголии и Маньчжурии. Но эта колоссальная стена, совершенно истощившая китайский народ, укравшая жизни сотен поколений китайских крестьян, по некоторым подсчетам из материала, израсходованного на нее, можно было соорудить три тысячи больших городов, не только не спасла Китай от нашествий, но и, практически, погубила народ страны, отгородив от внешнего мира и воспитав в великом народе манию изоляционизма. Китайцы, изобретя порох, не умели стрелять, изобретя бумагу, были в основном неграмотны. Даже самый великий народ, такой, как китайский, не может долго жить в изоляции от внешнего мира, не оказавшись в лапах застоя и деградации. Разве не это случилось с Россией, которую последние 70 лет окружили железным занавесом, убеждая, что она одна в мире на правильном пути и безо всех обойдется. Горькие плоды этой политики мы пожинаем сейчас.
Конечно, тогда я не думал об этом, хотя в дороге хорошо думается о многом, но какие-то отдаленные ассоциации бродили в мозгу. Но оптимизм был сильнее — ведь мы собирались всех обхитрить только нам ведомыми путями, и нам казалось, что под нами играет новый, могучий, чистокровный скакун-Россия, а не та действительно загнанная кляча истории, о которой так пророчески предупреждал, сам того не желая, Маяковский, на которой нам и предстояло ехать в будущее. Так что о многом можно было подумать весной 1940 года, пыля на автобусах вдоль Великой Китайской Стены. Ведь скоро наступят годы, когда будет не до раздумий.
Например, можно было подумать о чудовищной природе власти, которая, будучи создана человеком и укрепляемая им в надежде на свою свободу и безопасность, вдруг выходит у него из подчинения и начинает, подобно зловещему Франкенштейну, пожирать людей, ее же создавших. Не так ли коммунисты возвышали Сталина, надеясь, что именно он будет их надежной защитой, став потом его первой жертвой. Так русские укрепляли царя-батюшку, твердыню в борьбе против татар, и накликали себе на шею многовековое ярмо. Примеры можно продолжать.
25 марта 1940 года мы прибыли в хорошо знакомый нам город Хами. Чем ближе мы приближались к нашим границам, тем больше менялся климат, и больше наших летчиков валились с ног от приступов тропической малярии. Схватила она меня своей ознобной рукой в этом самом Хами вместе с четырьмя летчиками, поэтому из Хами нас на Ли-2 перебросили в Алма-Ату с посадкой на китайском аэродроме Культжа, где я, тесен мир, встретил уже фигурировавшего на страницах этой книги инструктора Качинской летной школы Литвинова, с которым в первый раз поднялся в воздух. Литвинов был начальником китайской летной школы в Культже. Конечно, было что вспомнить двум старым качинцам, вдруг неожиданно встретившимся в другой части света.
Казалось бы, напрашиваются оптимистические слова, вроде: «Здравствуй, долгожданная Родина». Но предстояло еще пройти таможенный досмотр и убедиться, что не даром Чичиков сколотил свое состояние, на остатки которого скупал мертвые души, именно трудясь на таможне. Предстояло познакомиться с гоголевскими «кувшинными рылами», славным рассейским чиновничеством, издавна богатым взяточниками и казнокрадами в его новом исполнении, удесятерившим свои силы тем, что одело на лоб красную звезду, а значит, вроде бы, даже грабя и воруя, защищает интересы пролетарского государства. Во времена Гоголя было хорошо: плюнешь в морду какому-нибудь таможеннику — оскорбление личности, а во времена Шолохова, ты уже контрреволюционер, не отшивший вымогателя, а выступивший против политики пролетарской державы. Вон нас куда занесло на пути к свободе!
Примерно в начале апреля 1940 года вся группа — наша эскадрилья и одновременно прибывшая эскадрилья Ершова, соединились на оперпункте в начале «китайской» трассы — в Алма-Ате, одноэтажном, неказистом здании, смахивающем на загон для скота. Самой веселой первоапрельской шуткой был обед, который нам предложили на оперпункте. Честно говоря, мы не ожидали оркестров, построенных для встречи, но странное дело, надеялись, что к нам, вернувшимся из дальней страны, где, теряя товарищей, защищали наши государственные интересы, отнесутся хотя бы по-человечески. Но тыкание людей лицом в советскую действительность, видимо, тоже входило в систему идеологического воспитания: мол, не зазнавайся, ты еще не в когорте «сталинских соколов». В довольно обшарпанной грязной столовой нам принесли в подозрительных металлических мисках по порции мутного перлового супа, куда повара забыли положить хотя бы капельку жира или каких-нибудь специй. Я посмотрел на это варево и снова вспомнил обед в Урумчи у Дубаня, когда легким движением руки снимаешь белую салфетку, прикрывавшую поднос с этаким: на одной тарелочке порезанный балычок, на другой икорка — то красная, то черная, здесь же и теплая отбивная… эх! Летчики, кое-кто съел по две-три ложки этого отечественного варева, а кое-кто просто покрутил в нем ложкой и закричал: «Второе!» Однако недаром дело было первого апреля. Видимо шутки продолжались. Нам принесли ту же перловку, только слив с нее воду и добавив кусок соленой, потом отваренной, но все равно очень вонючей щуки. Мало того, что она смердела болотом, но еще явно недозволенный срок пролежала на армейском складе, и есть эту щуку с букетом запахов было равносильно самоубийству. Страна встречала своих героев.
Честно говоря, мы бы еще пару дней задержались в Китае. По нашему требованию явился совершенно спокойный, толстомордый заведующий столовой, который стал нам объяснять, что финская война-это очень тяжелая штука, и нарком обороны Тимошенко ставит задачу приучить Красную Армию к трудностям, которые могут встретиться в боевых условиях. Мы пытались объяснить этому налитому жиром товарищу, что война — где, а Алма-Ата — где, и кормить летчиков такой дрянью не просто неприлично, но и преступно, но он только пожимал жирными плечами и делал непробиваемую физиономию. Уже в Киеве в 1980 году проходимцы из ЖЭКа отказались ремонтировать протекающую крышу дома в связи с Московской Олимпиадой. Первоапрельские шутки продолжались при досмотре привезенных нами вещей. Если и сегодня, при полной юридической безграмотности нашего населения, таможня, подотчетная только своим вышестоящим структурам и малоизвестным людям инструкциям, творит, что хочет, почти все незаконные состояния людей брежневской когорты, да и коллекция автомобилей самого Брежнева, формировались именно из конфискованного на таможне, которая старательно напускает тумана над этим грабежом, скрывая, что им можно и чего нельзя, на основании каких документов они действуют и как эти документы сочетаются с нашей фиктивной Конституцией, то можно себе представить насколько наглыми были эти товарищи в 1940 году. Самое любопытное, что мы даже не знали, с кем мы имели дело: то ли с пограничниками, то ли с энкаведистами, то ли с таможенниками. Сказали: «Показывай!» Пришел майор в военной форме с красными петлицами в сопровождении нескольких личностей с подозрительными мордами, званием помладше, и предложил нам тянуть все наше барахло в сарай во дворе, где были устроены своеобразные прилавки, на которые мы и водрузили свое барахлишко. У меня было два больших чемодана и портплед за плечами. Не скажу, чтобы имущества было мало, но когда прикинешь, сколько у меня слабо одетой родни, ожидающей подарков, то могло и не хватить. Досматриваться первым, как и возглавлять строй самолетов, предстояло комиссару, то есть, мне. Когда я щелкнул замками чемоданов перед носом майора и крышка открылась, то глаза «красноголового» и двух жлобов чином поменьше, которые выглядывали из-за его плеч, вспыхнули ярким светом, как у голодных тигров, которые рылись в помойной куче в китайском городе Суджоу. Майор перебирал мои, действительно неплохие, вещи. Его руки тряслись, он охал, ахал и причмокивал, корчил физиономии, отказываясь от моей помощи в досмотре вещей, а два его сопутствующих шакала крутили от возбуждения задами, расплющенными от длительного сидения на табуретках. Когда я поинтересовался, что же они собственно ищут, то майор сообщил: «Пластинки Вертинского и Лещенко, а также контрреволюционную литературу». Подобного у меня не было, да и заинтересовало таможенных шакалов совсем другое: «Зачем вам двенадцать часов, можно провезти только двое, а мы вам дадим расписку. Придется сдать и часть шерсти и шелковых тканей!» Майор продолжал перечислять, и в уголках его рта заслюнилась пена от возбуждения. Эти вечно голодные шакалы, спокойно кушавшие плов и пившие чай, в то время как мы крутились над китайскими горами под огнем японских пулеметов, явно хотели урвать себе кусок пожирнее. А там ищи ветра в поле, тыкайся по всей стране с дурацкой распиской, годной лишь для туалета. Правда, уже в пятидесятые годы, когда в реактивном центре Разбойщина, ныне Сокол, у летчиков-болгар, которые закончили обучение для полетов на реактивных самолетах, по дороге домой, на нашей границе, отняли купленные в качестве подарков часы, то они принялись жаловаться, и мне даже поступал из Москвы запрос, были ли такие часы в военторге? Часы болгарам вернули, примерно через полгода волокиты. Но то были другие времена и иностранцы. А с нашими отобранными вещами, шакалье из Алма-Атинского оперпункта скорее всего поступило бы так: положило в комнату со слегка протекающей крышей, а через денек оформила акт о порче и уничтожении имущества, растащив все по хатам: в зависимости от званий и не забыв вышестоящее начальство. И не нужно ездить в Китай воевать. У нас всегда так было: кому война, а кому мать родна. Да разве не так поступало и само государство, привыкшее лишь грабить и отнимать уже произведенное? А его «ценнейшие кадры»: чекисты и кагебисты, тянули, где могли, буквально осаждая подсобки мебельных магазинов, баров и ресторанов, куда насовали своих «неприкасаемых» ворюг.
Я взял себя в руки и принялся выстраивать оборону перед этими хапугами. Во-первых, напомнил, что эти вещи приобрел на доллары, полученные за боевую работу. Во-вторых, сослался на посла Панюшкина, который рекомендовал нам покупать хорошие красивые вещи и не говорил ничего ни о каких ограничениях на их ввоз в СССР. В-третьих, попросил предъявить мне документ, на основании которого будет забираться часть моего имущества. На последний вопрос чмырь в майорских погонах и фуражке с красным околышком закрутил головой и что-то замычал насчет инструкции, как будто я засунул ему в рот сразу половину лимона и предложил проглотить, но, не предъявляя никаких документов, настаивал на своем. Тогда я пошел на блеф — предложил забрать все мое имущество, при условии, что в Москве я подам рапорт по всем инстанциям, что меня ограбили на оперпункте. Список вещей при мне. Должен сказать, что вся эта перепалка была чрезвычайно унизительной, а мы уже немного отвыкли от унижений, чувствуя себя в Китае посланцами своей страны, встречая всюду почет и уважение, к нам относились как к людям, но и стоила нервов — гораздо больших, чем в воздушном бою. Майор задумался, видимо прикидывая, чего будет больше: прибыли или возможных неприятностей, с которыми можно и не справиться? Ведь ехали летчики, побывавшие в бою, и пришить им контрреволюцию будет не так просто. Видимо, осторожность взяла верх в душе этой хитрой бестии. Просчет вариантов был явно не в пользу грабежа. Да и обстановка накалялась. Летчики в открытую кричали, наблюдая нашу дискуссию: «Грабители! Стрелять подлецов!» — на этот раз я их не успокаивал, а учитывая, что мы еще не сдали свои пистолеты «ТТ» с полным боекомплектом здесь же на оружейном складе и деформацию, которая происходит в психике людей, побывавших в бою, то ситуация становилась довольно опасной.
Шакалы явно поджали хвосты, почувствовав запах паленого — наши ребята вполне могли бы их перестрелять под горячую руку, а потом бы разбирались — была такая форма протеста в условиях деспотии, когда человек, выведенный из терпения, начинал совершать поступки не думая о последствиях. Особенно ораторствовал Ваня Корниенко, который в силу своего необузданного характера и в самом деле имел ужасный вид: «Пусть подойдут ко мне шукать! Я их всех перестреляю!» И «красноголовые» не подошли к нему, что совершенно правильно сделали. Ведь в кармане пиджака у Вани лежал заряженный браунинг, который он выменял в Китае на «ТТ» у одного из переводчиков, заявив, что потерял отечественный пистолет, во время налета японских бомбардировщиков на Бешеи, когда как заяц прыгал через залитые водой рисовые чеки, спасаясь от осколков японских бомб. А Петя Галкин вообще накупил столько часов, причем дешевых, через полгода останавливающихся, без гарантийного документа, китайской фирмы «Тибет», что несколько десятков уложил в маленькие унтята, меховые чулки, вкладыши в большие летные, меховые унты. Такие унтята очень любила носить моя жена Вера, до победного конца, пока не снашивала полностью. Вообще, жены летчиков были экипированы по летному: носили летные шлемы и меховые куртки. Так вот, Петя Галкин задумал следующую негоцию: он накупит в Китае дешевых часов, а дома их продаст и получив мешок денег, купит все необходимое. Петя ходил по Чунцину и посмеивался над нами, набивавшими чемоданы. Петя собирался ехать налегке и с прибылью. Уж не знаю, осуществил ли свой коммерческий план Петя, который был холостяком и которого «Мессера» сожгли в первые же дни войны, но на оперпункте в Алма-Ата эти часы у него попытались отнять. Петя так орал, проклиная «красноголовых», что стены сарая качались. В конце концов, стражи наших границ оставили нас в покое, правда, что очень символично, испортив воздух на прощание. Я вез очень красивую небольшую китайскую картину, которая хранится в нашей семье до сих пор, она вышита гладью по шелку: на мощной ветви дерева сидит красавец орел, а внизу надпись китайскими иероглифами, как переводили мне китайцы: «Орел любит свободу». Увидев иероглифы, майор-досмотрщик сразу пришел в возбуждение и заинтересовался, что они означают. Я сказал. «Иероглифы обязательно спороть, особенно свободу, обязательно свободу спороть» — настаивал майор. Да, слово «свобода» было явно запрещенной литературой для ввоза в нашу страну. Из бритвенного прибора я достал лезвие и потихоньку принялся спарывать «свободу». Не допорол до конца и, воспользовавшись тем, что майор занялся другими, сунул картину в чемодан. Так она и висит с наполовину споротой надписью. Но даже под споротыми иероглифами, означавшими «свободу», до сих пор остался ясный след, по которому их легко восстановить. Так и наша Россия, сколько ее ни пороли, за эту самую свободу, все таки, кажется, не совсем утратила представление о ней, и остались в нашей истории следы, пусть и невнятные, по которым ее можно попытаться восстановить в нашей жизни сегодня.
Чтобы полностью сказать все о свободе, должен отметить, что как ни удивительно, но тогда, в 1940 году, мы чувствовали себя свободными. Все в жизни познается в сравнении. И можно в любой несвободе почувствовать себя свободным, сравнивая ее с несвободой других. Мы были молоды, служили в романтическом роде войск, везли из Китая красивые вещи. Мы могли возражать и не соглашаться. А многие миллионы наших сверстников гнули спины в колхозах, рискуя оказаться в тюрьме за пустяковое опоздание или колосок, подобранный на поле. Миллионы наших сверстников уже умерли от голода, из-за того, что не желали подчиняться утопическому колхозному устройству, томились в лагерях или уже были стерты в лагерную пыль. У нас никто не умер от голода и не был расстрелян из близких родственников — такие в авиацию не попадали. Мы могли даже кое-что требовать и кое-чем возмущаться, что расценивалось как возмущение своих, проверенных в бою, чьей-то глупостью, а не как контрреволюция. Словом, если расценивать степень нашей свободы, сравнивая с несвободой большинства людей в нашей стране, или совершенно дикой степенью несвободы большинства населения Китая, то мы действительно были свободны. Такая своеобразная свобода и понятие о ней — прижились в нашем Отечестве. Кроме того, на этой ее ступени можно даже верить в целительность рабства, которое одно в состоянии в будущем обеспечить всем полную свободу. А на данном историческом этапе можно рассматривать свободу индивидуума, как вещь опасную. Конечно, и мы висели на волоске, но что это было по сравнению с той бездной бесправия, в которой оказались наши соотечественники. Маркс говорил, что человечество должно расставаться со своим прошлым, смеясь. Должен сказать что нелегко, смеясь, расставаться с нашим прошлым. Но я это пробую в меру сил своих на страницах данных мемуаров. Не знаю, получается ли.
В Москву мы тащились долгих пять дней. Дорогу эту я уже описывал, и веселее она не стала. Как принято в Москве в отношении к отправляемым из нее иногородним, провожали нас с помпой, а встретили серенько. Подъехал какой-то малозначительный человек, неизвестно из какого ведомства, и проводил нас к обшарпанному автобусу, в который мы, с вещами, еле влезли. Автобус протащил нас по грязноватой и неприветливой Москве в сторону академии имени Жуковского.
Должен сказать, что дурная погода, как символ встречи с Отечеством, сопутствовала нам всю дорогу. Поезд тащился то через мокрый снег, то через туман, то через холодный дождь. Паровозная гарь, смешанная с туманом, врываясь в купе производила полное впечатление боевых отравляющих веществ. Как я сейчас понимаю, была эта погода символична. Нелегкие времена ожидали и страну, и каждого из нас. Но мы радовались в этом царстве непогоды и паровозной гари: ведь вернулись домой живыми и нас ожидает встреча с семьями. В Москве, на деревянной даче в лесу, возле академии имени Жуковского, куда нас поместили, Воробьевыми горами уже не пахло, было очень холодно, и некоторые ребята простыли. Словом, Москва была в своем хамском амплуа. Наутро нам предстояло ехать с Сашей Михайловым на пару на доклад в одиннадцатый отдел Генштаба Красной Армии. Предстояла писанина о политико-моральном состоянии личного состава: как вели себя люди за границей, что говорили и как реагировали.
Но мы заметили достаточно активный интерес к нашим вещам со стороны обслуживающего персонала дачи, где поместились. Зная, что в Москве, если упрут чемодан, искать виновного бесполезно, а чувство стыда, особенно по отношению к аборигенам из провинции, местным жителям незнакомо, что хочешь перелупают, мы поинтересовались, где будут храниться наши вещи. Выяснилось, что в том самом помещении, комнате без замка, где мы и спали. Пришлось поднять шум, и заведующий этой дачей, кряхтя и жалуясь на нашу недоверчивость, отвел помещение, запертое на ключ, куда мы и поместили чемоданы. Здесь же уже лежало, видимо давно, несколько чемоданов, очень потощавших, со взломанными замками и поломанными краями крышек — видимо тянули вещи, не открывая замков. Нам не нужно было объяснять, что это были вещи погибших в Китае летчиков, видимо прикомандированных из разных эскадрилий, судя по тому, что не нашлось товарищей, которые отвезли бы их семьям, а в Москве всем было наплевать и на самих погибших летчиков, и на их семьи. Да и не без выгоды была эта штука: сначала чемоданы грабили потихоньку, а пройдет время и не объявятся хозяева-наследники, грабеж начнется в открытую. Из под крышек некоторых чемоданов выглядывали рубахи, которые тянули, но не смогли вытянуть. Пригодилось бы все это вдовам и детям, да и память, конечно, но потрясенные горем люди не знали, где, что искать, а Родина, как обычно, повела себя с ними, как обычно. Безграничны терпение и патриотизм наших людей. Слишком безграничны. Мне не нужно было ничего объяснять, потому, что я видел такую же стопку чемоданов, наполовину разграбленных, и на складе якобы «Москошвея», где мы получали гражданскую одежду по дороге в Китай. Помню, какое тягостное впечатление на меня тогда произвели и сами эти чемоданы — их количество, и то бездушное хамское отношение к погибшим людям и их родным, которые символизировал их грабеж. Впрочем, прошли десятилетия, и, пожалуй, основной принцип боевых действий Красной Армии: «Погиб Максим, ну и хрен с ним», — нисколько не изменился. Уже в восьмидесятые годы высокопоставленные офицеры службы тыла Советской Армии переправляли из Афганистана ковры в гробах, предназначенных для восемнадцатилетних солдат, сложивших головы в этой войне.
Зная все это, я оставил у дверей, где было сложено наше имущество, в том числе и чемодан Ивана Карповича Розинки, который мы везли домой, совсем не считая гарантией сохранности ключ от комнаты, опущенный в карман заведующего дачей, имевшего благообразно-плутовскую физиономию, Васю Ремнева, чекистские способности которого уже тогда проявлялись достаточно ярко. Вася сделал стойку, выражающую полную готовность, если потребуется, лечь костьми за наши чемоданы, и я отправился в сторону трамвая.
Подъехал дребезжащий трамвай и мы поехали писать нудные бумаги, которые уж не знаю, прочитали ли скучные люди с серыми лицами. Словом, мы были дома.
Как известно, от Москвы до Киева ночь езды поездом. Все это время я провел в малярийном бреду. На втором этаже киевского вокзала я прилег на деревянной кушетке, окруженной нашей многочисленной эскадрильской ручной кладью. В середине апреля 1940 года в Киеве выпал снег и дул холодный ветер. Наши жены, которые добирались из Василькова до Киева на открытой полуторке, порядком промерзли. Когда надо мной склонилась Вера, то мне сначала трудно было определить, во сне это или наяву — температура была 40 градусов. Меня, как больного, посадили в кабину полуторки и примерно через час мы были в Василькове. Шестилетняя дочь Жанна меня не узнала и запряталась за дверь. Да и не мудрено: я приехал из Китая в гражданской одежде, худой и желтый. Отказавшись от доброго куска приготовленного женой окорока, я принял таблетку хины, которую запил двумя рюмками водки. И народное средство подействовало безотказно: во сне я сильно пропотел и проснулся, почти здоровым, хотя и ослабевшим. Когда я открыл глаза, то мою душу сразу обрадовала сцена просмотра женой привезенных чемоданов. Она осталась довольна накупленным в Китае, а мне самому, не раз мечтавшему об этом, было приятно наблюдать, как Вера распоряжается «сарпинкой» — так называли барахлишко в Китае. Чемоданы были большие, коричневой кожи с блестящими замками и застежками. Я стал очень быстро забывать Китай, и порой мне казалось, все это было просто сном — если бы не экзотические вещи, привезенные оттуда.
А в Европе дела шли к войне. Гитлер разгромил Францию и активно подбрасывал войска к нашим границам. Остановлюсь здесь на одном, до сих пор спорном вопросе: было ли внезапным нападение фашистов на нашу страну? Скажу категорически: нет, не было. Приближение войны, мы, военные, ощущали даже кожей. Да и логика событий показывала, что Гитлер на достигнутом не остановится. Следует сказать, что если рассматривать психологический поединок двух личностей — Гитлера и Сталина — происходивший перед войной, то немецкий диктатор имел в нем явные преимущества. Война в значительной степени была делом ему знакомым. Еще ефрейтором на Западном Фронте ему приходилось долгими часами лежать в окопе под разрывами тяжелых французских и английских снарядов — «чемоданов», ходить в атаки и обороняться. В юности все это оставляет неизгладимые впечатления и дает неоценимый опыт. А наш грузин специализировался в основном по экспроприациям и пребыванию в тюрьмах. Свой жизненный опыт он блестяще воплотил в огромной стране, поставив на поток ограбление народа, понастроив тюрем и лагерей. А вот воевать был не мастер — не имел об этом ни малейшего представления. Хотя и была картина, где он, стоя на санях в теплой шапке, приветствовал проходящую конницу где-то под Царицыным, славу обороны которого себе полностью присвоил. Уж не знаю, приветствовал ли он там конницу, но, сидя в теплых штабах, постоянно вызывал к себе с передовой командиров и комиссаров, многих из которых после непродолжительной беседы сразу ставили к стенке. Военные таланты вождя и теоретика получили свое «блестящее» продолжение в финскую кампанию, когда огромная держава несколько месяцев, неся огромные потери, не могла справиться со своей бывшей губернией. И этот совершенно безграмотный в военном деле человек, из страха потерять власть, расстрелял всех военных специалистов и замкнул на себе, практически парализовав руководство самой большой в мире армии, где и танков и самолетов, пусть и не самого лучшего качества, но было в достатке. Да вот только не успели они пойти в бой из-за вируса паралича, который напустил на нашу армию злобный кремлевский карлик.
Однако, ближе к личной судьбе. После возвращения из правительственной командировки наша эскадрилья была фактически расформирована. В свой родной сорок третий истребительно-авиационный полк возвратились только некоторые летчики и техники. В частности М. С. Бубнов, Константин Берая, Василий Никитович Ремнев, Александр Михайлов и ваш покорный слуга. Остальные получили переводы в другие авиационные части Киевского Особого Военного Округа. Очевидно, это делалось для более широкого распространения боевого опыта. Я был назначен военным комиссаром третьей эскадрильи, которой командовал капитан Луконин, тоже недавно вернувшийся из правительственной командировки в Испании. Комиссарская доля нелегка. Уж не знаю, благодаря какому принципу кадрового отбора, очевидно, в силу удобности и похожести на вышестоящих, на командных постах Красной Армии постоянно оказывались хронические алкаши, положившие так много людей, особенно в первые годы войны. Единственным достоинством Луконина была способность перед обедом, в один присест, выпить стакан водки. Не стану говорить, как это влияло на окружающих. Летчики в открытую посмеивались над командиром-пьянчугой. Впрочем, поначалу казалось, что он прислушивается к моим товарищеским советам и комиссарским нравоучениям. Так было до августа 1940 года, когда в очередной раз был нарушен баланс между кастой жрецов и военачальников — в пользу последних. Был упразднен институт военных комиссаров, которых заменили замполиты. Таким образом я стал заместителем довольно гнусной личности, совершенно безвольной, слабохарактерной, не обладающей никаким авторитетом среди личного состава, лишенной всяческих организаторских способностей, вдобавок во всему алкоголика. Введение в Красной Армии единоначалия Луконин отметил появлением перед строем в состоянии едва ворочая языком.
Стоило мне попытаться его урезонить, как Луконин объявлял, что я мешаю ему командовать. Пришлось обратиться за помощью к замполиту полка Щербакову и командиру полковнику Якову Власовичу Шипитову, которые и сами были не дураки выпить в компании того же Луконина. Братство алкашей — великое братство. Честно говоря, не хотелось с ними связываться, но уж больно много насмотрелся я случаев, когда командующий алкаш сдуру гробит людей. Мою сторону в конфликте занял секретарь партийного бюро полка, как и я, малопьющий Авдалов — армянин по национальности. На очередном партийном собрании полка мы с Авдаловым проанализировали, согласно повестке дня, состояние дисциплины в полку и меры по ее улучшению. А моральное разложение уже достигало предела. На полевом аэродроме в Брусилове, Луконин так напивался с вечера, что с утра не выходил на полеты, целый день отдыхая в палатке. Мне уже приходилось упоминать, что один из его младших собутыльников, после бурно проведенного вечера, выполняя фигуру воздушного пилотажа — иммельман, попал в плоский штопор, и, не сумев из него выйти, врезался в землю.
Факты были вопиющими, но наши «принципиальные» коммунисты, как обычно, смотрели в рот начальству, а начальство сделало вид, что не слышало наших с секретарем партийного бюро выступлений. Более того, такие «выступальщики» очень уверенно рыли яму под свою служебную карьеру. В Красной Армии, да и в государственном и партийном аппарате, обязательным условием успешного служебного роста все более становилось желание и умение пить водку. И потому дисциплина падала на глазах. Многие летчики толком не умели летать, зато уже научились куролесить на наших «Чайках» — самолетах «И-153», снова бипланах, последних бипланах в советской истребительной авиации, по сути «Чижиках», на которых мы воевали в Китае, только с вогнутой верхней плоскостью и убирающимися шасси. Правда, было и принципиальное изменение: под нижней плоскостью приспособили четыре рейки для пуска реактивных снарядов, которые нам и близко не показывали по причине совершенной секретности. Особенно любил куролесить на этом самолете, летая над самой земле, младший лейтенант Влас Куприянчик. Все эти полупьяные фортели активно одобрялись командиром эскадрильи. Вообще, в Красной Армии перед войной буйным цветом расцвел хвастливый стиль поведения, лихачество, своеобразный культ летных сорвиголов, прикрывавшихся знаменитой фразой о необходимости играть техникой. В 1940 году в ВВС Красной Армии, которые активно согревались в студеную зиму хвастовством и алкогольными парами, а также теориями победы малой кровью на чужой территории, произошла вспышка летных происшествий. Как водится, последовали руководящие комиссии для выяснения причин летных происшествий. К тому времени нашей эскадрильей еще командовал Луконин. К нам на аэродром в Брусилов прибыли маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный и комкор, командующий Киевским Особым Военным Округом, небезызвестный Георгий Константинович Жуков.
Хочу остановиться на этой истории немного подробнее. Итак в конце июля 1940 года в штабе полка зазвенел телефон. Сообщалось, что к нам на полевой аэродром в Брусилове едет заместитель наркома обороны СССР, курировавший конницу, которой тогда в Красной Армии было десять корпусов, впрочем слегка механизированных, в их числе десятый кубанский корпус, Маршал Советского Союза, прославленный полководец Гражданской войны, звезда и репутация которого засияли особенно ярко после недавнего расстрела почти всех других героев и прославленных полководцев, любимец Сталина, Семен Михайлович Буденный. На аэродроме, где шли обычные полеты, был подан сигнал тревоги. Все забегали как ошпаренные: одни срочно выметали место для построения полка у правой стороны вековой липовой аллеи, какие любили насаживать в своих поместьях польские магнаты, другие сразу же посыпали очищенное место песком, третьи волокли кур и рубили им головы, на всякий случай готовя обед для высокого гостя, четвертые снимали тряпье, которое сушилось на растяжках палаток. Подготовка к встрече была в самом разгаре, и никто не ожидал появления маршала, о котором нас должен был предупредить солдат с телефоном, заброшенный километра за два навстречу, в сторону Житомирского шоссе, когда с совсем другого направления, с юга, в гарнизон въехали два черных лимузина в сопровождении двух бронированных машин. Из первого лимузина вылез маршал. Командир полка кинулся докладывать, а начальник штаба, майор Тишкин, невысокий кривоногий кавалерист, участник Гражданской войны, вскоре погибший в киевском котле, совершенно диким голосом скомандовал: «Становись!» Летный и технический состав полка в ударно короткие сроки построился, в холодочке под липами, на свежепосыпанном песке. Мы поедали маршала глазами. Буденный оказался среднего роста, коренастым, отлично упитанным, черноволосым, черноглазым, с пушистыми кавалерийскими усами. Его гимнастерку из тонкой белой шерсти украшали темно-синие кавалерийские петлицы с большими серебристыми звездами, а на широком кожаном ремне висел небольшой пистолет. Темно-синие брюки с кавалерийскими лампасами уходили в сверкающие голенища сапог — «бутылок». Сема Буденный покручивал усы и, расхаживая вдоль строя, общался с народом. По ходу дела он сообщил, что товарищ Сталин направил его разобраться в причинах высокого процента летных происшествий в ВВС Красной Армии. За полгода разбились 193 самолета, что, примерно, составляет весь воздушный флот Турции. Буденный, которому было тогда лет 55, широко известный как председатель Всесоюзного общества биллиардистов, судя по его высказываниям, основную причину аварийности видел в том, что мы «тарахтим в воздухе как ящики, а потом падаем на землю как гробы!» Ошарашенный глубокими познаниями маршала в причинах авиационной аварийности, строй летчиков молчал. Дошла очередь и до меня. Семка поинтересовался, чем я занимаюсь в полку и каковы, на мой взгляд, причины аварийности. Я сказал, что, по-видимому они кроются в несовершенстве техники, скоропалительной выучке в летных школах и низкой дисциплине.
«Может быть, может быть», — согласился Буденный, яростно крутя левый ус. Вообще, слушать рассуждения бравого кавалерийского биллиардиста на тему авиации, нам, летчикам, было неловко. В разгар этой содержательной беседы, со стороны Житомирского шоссе появились еще два лимузина. Весьма мудрые и бдительные в мирной обстановке, чекисты, на всякий случай, пустили комкора Жукова, как менее ценного, по предполагаемому маршруту маршала, в качестве подсадной утки, на случай нападения террористов, которые мерещились всем и везде. Жуков подошел к Буденному, козырнул и поздоровался за руку. Они приветливо улыбнулись друг другу. Затем комкор Жуков, командовавший в то время Киевским Особым Военным Округом, остановился метрах в восьми от строя и сунув большие пальцы рук за ремень, принялся нас рассматривать серыми выпуклыми глазами с довольно таки зверским выражением. Благодаря выступающей вперед челюсти, нижний ряд зубов заходил за верхний, Георгий весьма смахивал на пса-боксера, изготовившегося к нападению. Он был одет в гимнастерку защитного цвета и темно-синие кавалерийские брюки. На голенищах сапог — «бутылок» играли солнечные зайчики. Петлицы украшали три ромба. Мы рассматривали его с большим интересом, как победителя японцев на Халхин-Голе, где он, по словам маршала Буденного летчикам нашего полка: «Расчехвостил подчистую япошек». Чувствовалось, что Жуков в ореоле этой своей победы и авторитета, не очень-то боялся Буденного, а тот перед ним даже заискивал.
Думаю, что глубокий анализ причин летных происшествий, который производил маршал, прогуливавшийся перед строем авиационного полка, так бы и закончился благополучно, но здесь излишнее служебное рвение подвело комиссара второго авиационного полка, базировавшегося в Гоголеве, батальонного комиссара Волкова, который из-за срочного вызова с опозданием прибыл на встречу с маршалом.
Как на грех Волков решил занять свое место в строю. Он, только что вылезший из самолета, на котором прилетел, проходил мимо Жукова, имея неосторожность козырнуть ему. Жуков повернулся в его сторону, и пока Волков докладывал, кто он и откуда, весь наш полк с интересом отметил, что комкор и батальонный комиссар очень похожи, и эта встреча напоминает обнюхивание двух бульдогов. Уж не знаю, что взбесило Жукова, но после небольшой паузы, между ними будто какая-то искра проскочила и командующий округом принялся бешено орать на батальонного комиссара, топая ногами. К счастью Волков, позже сам дослужившийся до командира корпуса, не стал упорствовать и на всякий случай нырнул в близлежащие посадки, сопровождаемый истошным жуковским воплем: «Вон!» Возможно, Жукова взбесило присутствие политработника, которых он терпеть не мог, а возможно дело было в отталкивании подобного.
Буденный не обратил никакого внимания на этот некрасивый инцидент. Как выяснилось, кур резали напрасно. В ответ на приглашение к обеду, Буденный сказал: «Мой повар обидится, если я его обед не буду есть». Маршал распрощался с нами и уехал в сторону своего литерного поезда, который стоял на станции Фастов. Была там и столовая, и площадки для автомобилей. Провожая Буденного, никто из нас не знал, что примерно через год под руководством этого добродушного на вид человека, мы окажемся участниками грандиозной трагедии Юго-Западного фронта и именно во многом из-за неумения кавалерийского маршала, сложат свои головы сотни тысяч наших солдат.
А пока пострадала буйная во хмелю голова нашего командира, капитана Луконина. Летом 1940 года его вызвали в отдел кадров ВВС Киевского Особого Военного Округа. Уж не знаю, собирались ли его повышать или понижать. Во всяком случае, выйдя из штаба, капитан Луконин направился в один из ресторанов, расположившихся на Крещатике, и, неизвестно, — с горя или радости, принял ударную дозу. Здорово одурев, Луконин принялся сообщать случайным собутыльникам, что он за великий начальник, на каких самолетах летает, кто командир полка и дивизии, кто из политических работников особенно надоел и прочие сведения, хорошо известные на васильковском базаре, но почему-то считавшиеся военной тайной, о которых, впрочем, офицеру авиации болтать не следовало бы. Агенты НКВД постоянно отирающиеся в питейных заведениях, где, судя по всему, совмещали приятное с полезным, цапнули Луконина и доставили в военную комендатуру города Киева. Он отделался сравнительно легко: просидев шесть месяцев в заключении, явился в эскадрилью, сморщившийся и молчаливый, а затем был направлен в другую часть на рядовую должность.
Исполняющим обязанности командира эскадрильи назначили меня, а заместителем по летной части старшего лейтенанта Василия Ивановича Шишкина, с которым вместе мне пришлось вскоре хлебнуть разного лиха. Но пока Васю Шишкина, почти сразу после назначения, направили в распоряжение Киевской киностудии, где на пару с майором Чигаревым они участвовали в натурных съемках кинофильма «Валерий Чкалов». Стране нужны были герои, а пилот Чкалов был мертв и испортить впечатление от своей всесоюзной славы уже не имел возможности.
С сентября 1940 по январь 1941 года я одновременно исполнял обязанности командира и комиссара эскадрильи. Быть командиром мне нравилось, да и получалось. В таком качестве я хотел остаться. Но в Красной Армии было не так легко соскочить с колеи, в которой оказался: о человеке обычно судили не по его делам и пристрастиям, а по предыдущей записи в личном деле. Да и товарищи из политуправления не хотели задавать себе хлопот поиском новой кандидатуры на комиссарскую должность. В ответ на мои скромные просьбы было категорически сказано, что должность комиссара равнозначна командирской, а то и выше, поскольку он — рука партии и никакой речи о переводе меня на командирскую работу быть не может. Может быть, чтобы продемонстрировать значимость комиссара, меня спросили, кого я рекомендую на командира эскадрильи. Я предложил Шишкина. Его и назначили. А я так и остался комиссаром-замполитом.
Вася Шишкин был напористым уральским парнем, несколько вспыльчивым, горячим, но отходчивым и, главное, не увиливавшим от командирской работы и боя. Я, обладая более сдержанным характером, компенсировал его недостатки, и дела в эскадрилье пошли неплохо. Пил Вася в пределах нормы, но по молодости (он на четыре года моложе меня) был весьма охоч до женского пола. За свою разнообразную жизнь он сменил четыре жены и множество любовниц, не раз обращаясь за помощью к специализированной медицине. Страсть к женщинам имела и хорошую обратную сторону: Вася, подвижный крепыш среднего роста, всегда чисто и аккуратно одевался, был гладко выбрит. Летал хорошо.
Весной 1941 года наш Васильковский стационарный аэродром реконструировался. Строили бетонную взлетно-посадочную полосу — 1100 на 100 метров, которая, после многочисленных реконструкций и расширений, эксплуатируется и по сей день. До войны мы успели построить только половину этой полосы, а вторую достроили немцы в период оккупации, что мы обнаружили после освобождения. В связи с домашним ремонтом наш полк перебазировался на полевой аэродром Вильшанка, южнее Василькова. С этого полевого аэродрома мы и наблюдали, как раскручивается маховик войны в Европе. Немцы крепли с каждым днем. Их бронетанковые части хозяйничали в Югославии и Греции, авиация яростно бомбила Англию. Скажу прямо, что от мысли о встрече с ними, казалось, всемогущими и непобедимыми, холодок по спине пробегал далеко не у одного Сталина. Хотя мы и не говорили вслух об этом, но хорошо представляли, насколько мы слабее оснащены технически и хуже организованны.
Возвращаясь к вопросу о внезапности нападения, вспомню, что за неделю до начала войны к нам в полк приезжал заместитель начальника штаба дивизии подполковник Киселев, проверявший нашу боевую готовность, и совершенно недвусмысленно заявивший нам, что скоро война — Гитлер сосредоточил у наших границ 170 своих дивизий и выжидает только момента для нападения. Против нас выставлено около пяти тысяч танков и пять тысяч пятьсот самолетов. Но вот выводы, которые сделал Киселев из своей информации, были, мягко говоря, странными. Этот подвижный энергичный человек предложил нам для проверки оружия по боевой тревоге направить носы самолетов в сторону поля, где работали в это время местные колхозники и открыть по нему огонь из всех пулеметов боевыми патронами. Летчики возмущались и не спешили исполнять приказ. Но Киселев бегал от самолета к самолету и лично проверял его исполнение. С запущенными двигателями мы стреляли по полю и, как позже выяснилось, ранили одну колхозницу. А может быть, даже и не одну. Жалоб от колхозников, не так давно переживших страшный голодомор и бывших полностью бесправными, не поступало. У наших дураков всегда гораздо лучше получалось воевать с собственным народом, чем с неприятелем.
Были и другие признаки, показывающие близость нападения немцев. С ранней весны 1941 года фашистские самолеты-разведчики постоянно болтались над нашей территорией, проводя фотоаэросъемку. Они залетали так глубоко и были над нашей территорией так подолгу, что не приходится удивляться их полной осведомленности о наших военных секретах. Сами же немцы, как известно, вводили свои войска поэшелонно из дальних районов Польши и Восточной Пруссии, быстро перебрасывая их по транспортным коридорам.
В 1944 году в городе Мелец, что над Вислой, местные жители показывали мне огромное количество бараков, плацов, земляных укреплений, где Гитлер перед нападением содержал и обучал примерно полмиллиона солдат. Наши самолеты там не летали. А с немецкими самолетами, которые залетали на нашу территорию, мы должны были поступать сугубо по-джентльменски: полагать, что они сбиваются с курса, ошибаются и блудят. Мы должны были указывать им в сторону границы и вежливо предлагать лечь на правильный курс.
15 июня 1941 года я на самолете «И-153» — «Чайка» в первой половине дня совершал полет с радиостанцией ИР-4, недавно установленной на наших самолетах. Мне предстояло поддерживать связь с Васильковским аэродромом, опытным путем устанавливая ее надежность в работе. Надежность была следующей: в моем самолете было девять цилиндров, в которых имелось восемнадцать свечей, по которым постоянно проскакивал электрический разряд для зажигания горючей смеси. Так вот: я очень редко слышал, какие команды мне подавали с Васильковского аэродрома, зато электрические разряды, проскакивающие по свечам, с высокой надежностью отдавались в моих ушах ужасной какофонией. Голова буквально разламывалась.
И вот, барражируя над Лысой горой, что расположилась в районе Выставки Достижений Народного Хозяйства, ближе к Днепру, я, порхая среди облаков, вдруг увидел, на высоте 4 тысячи метров, самый настоящий германский самолет «Юнкерс-88», прежде знакомый мне только по картинкам, который занимался делом: вел аэрофотосъемку в разрывах между облаками. Машина была темно-коричневого цвета, украшена черно-белыми крестами и свастикой на хвосте. В моем самолете был боезапас: четыре ящика по 800 патронов, правда, ленты не были заправлены в пулеметы. Да и что толку — у нас был строжайший приказ — не стрелять, чтобы не нарваться на «провокацию». Я сблизился с германским бомбардировщиком, шедшим на Запад курсом в 270 градусов до 50 метров. Ловким маневром немец ушел от меня, нырнув в облака. Я совершил небольшой полукруг и вынырнул снова возле него. Стрелок под стеклянным колпаком на фюзеляже навел на меня, как мне показалось, крупнокалиберный пулемет и прицелился, видимо, вел съемку из кинопулемета. Немцы готовились к войне основательно. Летчик в кожаном шлеме и очках помахал мне рукой, сидя за стеклянным решетчатым колпаком, а потом прибавил газу. Буквально через несколько секунд я стал отставать от «Юнкерса», а скоро и совсем остался далеко позади. Уже в районе Боярки, километров через десять, я почти потерял его из вида. Из этого следовал вывод, что если моя скорость равнялась 360 километрам в час, то «Юнкерс» уходил от меня со скоростью километров 450. Повторялась китайская история. Да плюс ко всему, на наших бипланах нельзя было пикировать — при большой нагрузке воздушного потока верхняя часть плоскости расшивалась и разваливалась, как сноп соломы. Приземлившись, я доложил об увиденном в штаб 36-й истребительно-авиационной дивизии, которой командовал полковник Зеленцов.
Должен сказать, что нашим дуракам, лучше не докладывать такое, что не вписывается в их планы и представления. Немцы должны были вести себя согласно планам товарища Сталина, а если они позволяли себе что-нибудь другое, то в этом был виноват комиссар эскадрильи Панов, который не должен был верить своим глазам. А учитывая, что хамство по отношению к своим у нас проявляется значительно чаще, чем к иностранцам, меня обругали, посчитали выдумщиком и приказали не распускать ереси среди героического и политически грамотного личного состава 43-го истребительно-авиационного полка: летчики слушали мой рассказ, разинув рты, отчего особисты, как залежавшиеся гончие псы, делали стойку — «пиль».
Следует сказать, что я тогда здорово обиделся: мне не поверили первый раз с начала моей службы в Красной Армии — с 1932 года. И в то же время я понял, что китайская система ПВО, над которой мы еще так недавно посмеивались, находясь в командировке, по сравнению с нашей была чуть ли не образцовой. Свободно болтаться над Чунцином китайцы японцам не позволяли. А здесь германский разведчик в нашем глубоком тылу свободно летал над Киевом, фотографируя наши военные объекты для будущих бомбардировок. И ни один пост ПВО его не засек, ни одна зенитная пушка не обстреляла. Случайно встретил летчик-истребитель, и того сделали дураком.
Все это было странным и страшным, особенно для нас, людей, побывавших на войне.
Удивительными были и организация передвижения огромного количества нашей боевой техники и материальных запасов к самой границе. Неужели непонятно, что линия фронта передвигается отнюдь не только в благоприятную для нас сторону? О наступавшей войне чирикали, казалось, даже воробьи на ветках, а наши твердолобые все орали на своих, запрещая поддаваться на «провокации».
Несколько ранее, в январе 1941 года, я направлялся в Черновцы, где во время похода наших войск в Северную Буковину, на аэродроме города Черновцы — Черновицы — задержались несколько наших самолетов «Чайка». Уж не знаю, где оказались их летчики, но нам приказали перегнать самолеты в Васильков, чтобы освободить место для новейших — «ЛАГ-3», которые в первые же дни войны были сожжены немцами на земле, а нам пришлось воевать на старой рухляди. Вместе с новейшей техникой пропали и огромные склады обмундирования, продовольствия и боеприпасов, подтянутые к самой границе по приказу тупоголовых стратегов, представлявших себе войну по агитационным фильмам о «первом сокрушительном ударе». Пропаганда имеет коварное свойство: она воздействует на умы не только объектов, но и источников.
В Черновцах выпал глубокий снег, снегоочистительной техники на аэродроме не было, гуцулы вывозили снег с аэродрома санями. Я с десятком летчиков томился, проводя время в гостинице под многообещающим названием «Черный ворон». Нас, казалось бы, победителей и освободителей, здесь особенно не привечали. Оказалось, что местное население в самом ближайшем времени ждет в гости немцев. Уборщица-украинка, мывшая пол в коридоре, без обиняков объяснила, отвечая на мой вопрос, заданный не без приятного ощущения ожидания восторга: как живется при советской власти, что живется плохо. Раньше на свой заработок она кормила всю семью, а сейчас сама голодует. Официант в ресторане, куда я заглядывал в первые дни, пока были деньги, принес мне грамм 50 водки с сургучом от горлышка бутылки на дне рюмки, я, предвкушавший стопку перед добрым куском индюшки, возмутился такой небрежностью. Официант даже не стал особенно извиняться. Впрочем, деньги скоро закончились, и мы принялись бомбардировать родную часть, где о нас, казалось, забыли, требованиями о высылке денежного довольствия — нечего было есть. Голодные, мы болтались по красивейшему, старинному городу, а вывозка снега с аэродрома продолжалась теми же темпами. В конце концов нам приказали возвращаться в Васильков без самолетов — погода не обещала хороших перспектив: то туман, то снег.