Да, и в отличие от Семки Буденного, будучи профессионалами, мы прекрасно понимали бесполезность этой дикой затеи. Ну, сожжет летчик-смертник один пролет деревянного моста, а немцы наведут его снова за два-три часа. Что же, всей эскадрильей по очереди биться об эту деревяшку? О бесполезности этой затеи говорил и весь мировой опыт: у японцев система камикадзе была поставлена на поток. За войну они использовали сотни смертников: и летчиков, и подводников. Результаты были весьма скромными. Только несколько раз камикадзе удавалось прорываться через заградительный огонь и наносить кораблям противника урон, который американцы довольно быстро восполняли. Так что Сема Буденный предлагал нам героическое самопожертвование во имя дурацкой цели.
Мы решили пойти другим путем: выделить четыре самых лучших летчика для бомбометания по Окуниновскому мосту — это все же оставляло шанс, да и результаты могли быть лучше. В боевую группу вошли я с Шишкиным, заместитель командира эскадрильи старший лейтенант Михаил Степанович Бубнов и младший лейтенант Иван Васильевич Фадеев. Поклявшись друг другу не отступать и пикировать до высоты 50 и 25 метров, через любую стену зенитного огня, чтобы точно уложить бомбы в этот проклятый мост, мы подвесили бомбы и вылетели на опасное дело. Мы сговорились уложить все бомбы в центральный пролет моста. Бомбить весь мост нам было явно не по зубам. Мы также договорились, что если кто-то будет подбит в момент этого смертельно опасного пикирования, то он должен тараном врезаться в цель.
Мы доложили в штаб дивизии о своей готовности к самому рискованному полету с начала войны. Докладывать в штаб дивизии нам было проще, чем в штаб полка: с Киевом был прямой провод, а с Савинцами мы связывались по нашей отечественной радиостанции, которая, казалось, была создана для ловли всех помех эфира.
Видимо, штабисты, не очень то веря в наши возможности (действительно странно поверить, сидя в теплом штабе, что кто-то может рисковать жизнью) послали нам вслед воздушного «стукача» — самолет-разведчик, который должен был сфотографировать результаты нашей работы. При подходе к цели на высоте 200 метров, мы еще издалека увидели, что по Окуниновскому мосту движется колонна автомашин и строй солдат — примерно два батальона. Разумеется, над мостом сразу же выросла пышная шапка разрывов зенитных снарядов. Удивительно — в яркий солнечный день над серединой Днепра образовалось черное облако дыма, пронзаемое огнем. И нужно было нырнуть в него, — как в преисподнюю. Мы зашли на цель с востока на запад в правом пеленге, выдерживая условленную дистанцию примерно в 600-т метров, которая позволяла прицелиться в момент пикирования.
Уже при приближении к заградительной зенитной завесе наши самолеты стало покачивать от воздушных волн, возникавших после разрывов. Ощущение было такое, будто мы попали в грозовую облачность. Здесь, на высоте 1000 метров, мы то и дело ощущали удары осколков по обшивке самолета. Многие из них пробивали плоскости и фюзеляж насквозь и улетали в пространство. К счастью, ни один жизненно важный узел самолетов пока не повреждался. Выполнив горизонтальный маневр, пытаясь обмануть зенитную артиллерию врага, Вася Шишкин первым перевел свой самолет в крутое пикирование с высоты 1100 метров. Я увидел его задравшийся вверх хвост, а затем, как азовский сазан, взбаламутивший илистое дно лимана, он исчез среди дыма и разрывов. Сразу после него я, сделав пару несложных горизонтальных маневров, чтобы уклониться от зенитного огня и занять удобное положение для крутого пикирования. В просветах дымного облака, висящем над мостом, я увидел, куда положил бомбы Шишкин, и принялся пикировать, ориентируясь на две большие дыры в настиле центрального пролета моста. Мои бомбы легли рядом. Да и трудно было ошибиться и промазать, ведь выводил «Чайку» из пикирования на высоте 30–40 метров — даже подбросило самолет взрывной волной моих же разорвавшихся бомб. Вслед за нами не дали маху и Миша Бубнов с Иваном Фадеевым. Выйдя из пикирования, я набрал высоту и, отлетев километра на полтора от зоны зенитного огня, принялся внимательно рассматривать результаты нашей работы. Бомбы, наконец-то, разорвали чертов мост — в самой середине его зияло пустое пространство метров 15 длиной. Были разворочены и сваи, на которые опирался настил моста — его высота составляла тоже метров пятнадцать над поверхностью реки. Было видно, как солдаты противника мечутся по мосту, и некоторые прыгают в Днепр через перила, видимо, ожидая повторения нашей штурмовки. Горела одна автомашина с горючим. Наши самолеты были сильно побиты, но мы, все четверо, благополучно дотянули до аэродрома. Конечно, чувствовали себя именинниками. Без потерь сделали то, на чем полегло столько наших ребят. Вскоре из штаба дивизии сообщили, что самолет — разведчик подтвердил результаты нашей работы — Окуниновский мост был разорван. Нашу четверку очень хвалили и приказали командиру полка майору Тимохе Сюсюкало представить всех к награждению орденами. Что говорить, мы их заслужили. Да вот только наши наземные пилоты и заядлые пьянчуги Тимоха Сюсюкало и комиссар Гога Щербаков, посылать представление не спешили. Не в их интересах было, чтобы боевые летчики получали ордена. Тимоха имел два ордена за Испанию, где не пережил и сотой части того, что мы за пару месяцев нашей большой войны, и ему очень не хотелось, чтобы орденоносная монополия, вроде бы позволявшая ему околачиваться на земле, пока мы воюем, нарушалась. А если ордена только у него, то все остальные, вроде бы, желторотые птенцы, а трусливый Тимоха — герой — орденоносец. Это очень устраивало и Щербакова. И наша знаменитая парочка затянула с представлением наградных листов, а потом все провалилось само собой — не та была обстановка.
И потому должен сказать, что, оценивая дела фронтовиков, далеко не всегда следует ориентироваться только на награды, которые наша система выдавала, как хлеб голодным или славу ударникам труда. Очень много людей, совершивших подвиги, не имели и медали, а очень многие проходимцы, сроду не бывавшие под огнем, звенели многоцветным иконостасом на груди. Я орденами не обижен, одного «Красного Знамени» целых три. Но такова правда. Думаю, что найдись среди наших ребят камикадзе, который врезался бы в мост, вряд ли получила бы его семья желтую звездочку. Списали бы на боевые потери. Тимоха Сюсюкало, конечно же, не успел бы, а маршала Буденного, буквально через несколько дней, отозвали с Юго-Западного фронта. Вот и верь нашим идиотам, большинство которых без слова, чувства чести и долга.
Впрочем, результат был бы одинаковый и в случае самопожертвования, и после нашей бомбежки — примерно через сутки немцы восстановили разбитый пролет Окуниновского моста и, как ни в чем не бывало, принялись переправлять по нему войска. И опять нас посылали на его штурмовку. Мы били по мосту ракетами, бросали бомбы, но он как истукан стоял, работая на врага. И только в конце августа было найдено решение проклятой проблемы. На весь наш огромный Юго-Западный фронт имелось аж два бронированных штурмовика ИЛ-2, выпуск которых к этому времени освоил Воронежский авиационный завод. Это была неплохая машина, прозванная позже немцами «черной смертью», которая, при умелом использовании и прикрытая истребителями, давала хороший боевой эффект. Моторы и кабину летчика прикрывали тонна брони, которую не брала пуля, на каждой плоскости стояло по пушке ШВАК-23. Существенным недостатком штурмовика было отсутствие заднего стрелка, из-за чего они несли большие потери. Примерно через год войны этот недостаток устранили. Я впервые увидел эту машину в 1941 году, перед самой войной на аэродроме Вильшанка, когда пять таких штурмовиков перегонял на приграничные аэродромы мой хороший знакомый, капитан Курников. Уже тогда, внимательно осмотрев и даже пощупав эту машину, я оценил ее достоинства, как, впрочем, и недостатки: наряду с отсутствием прикрытия задней полусферы, штурмовик был тихоходен, развивал скорость всего километров до 280. Три штурмовика из той пятерки были в первые же дни потеряны в районе Стрыя, а два перелетело на Бориспольский аэродром.
И вот, августовским деньком 1941 года, мы вылетели сопровождать к Окуниновскому мосту эти два штурмовика, моторы которых тяжело ревели — под брюхом машин висели массивные ЖАПы — жидкостные авиационные приборы, литров по 200 горючей смеси в каждом. Мне предстояло посмотреть на практике, чего стоили наши бесконечные предвоенные учения, во время которых мы без конца имитировали атаки противника с применением химических и зажигательных средств. Летчикам одноместных штурмовиков предстояла непростая задача: вылить в воздухе ленту горючей смеси так, чтобы она легла точно на Окуниновский мост. Учитывая множество факторов: высоту, скорость самолета, направление ветра, сделать это было весьма трудно. И когда мы подошли к Окуниновскому мосту, и массивные черные штурмовики, разогнавшись, как щуки в атаке за рыбной мелочью, понеслись над Днепром на расстоянии метров 600 — от друг от друга, то я не раз работавший с ЖАПами и БАПами, не питал никаких иллюзий. Немцы открыли бешеный зенитный огонь по штурмовикам, летевшим над Окуниновским мостом на высоте 25 метров, машины даже покачивало, но броня берегла пилотов. Первый летчик направил машину прямо над мостом и горящую ленту растянуло ветром и снесло в Днепр. Этой машине не повезло, на выходе из атаки крупнокалиберный зенитный снаряд попал в двигатель и штурмовик в облаках пыли сел на брюхо на немецком берегу. Пилот, летящий сзади, учел ошибку товарища и прошел чуть сбоку моста, удачно выбрав дистанцию. Огненная лента легла точно посередине настила, который сразу загорелся. Когда мы вылетали, потеряв один штурмовик, то Окуниновский мост пылал огромным костром вместе с машинами и пехотой, попавшими под огненную ленту. Радости нашей не было предела. Однако, как выяснилось, мы снова радовались рано.
Прошло два-три дня, и противник навел неподалеку от сгоревшего моста, сваи которого торчали из воды, понтонную переправу. По этим, соединенным в единую цепь лодкам, очевидно, тем самым, за которыми мы гонялись по приднепровским лесам на левый берег Днепра, совершенно спокойно начали переправляться немецкие войска и техника, — еще больше, чем раньше. А через пару дней рядом с этим были наведены еще два плавучих моста, и теперь у немцев в этом районе было уже три понтонных переправы.
Одним самопожертвованием против современной техники много не навоюешь. В первые послевоенные годы кое-кто даже договаривался, объясняя причины неудач наших войск в первые полтора года войны, до утверждений о трусости наших солдат и офицеров на участках, где мы несли поражение. Что скажешь, в ответ на эту гнусную клевету, выдуманную, чтобы как-то объяснить неумелое управление войсками и плохую их организацию? Войска сражались геройски. Но что могла сделать, например, наша эскадрилья в числе остатков двух авиаполков, без конца бомбившая на протяжении целой недели, делая по четыре боевых вылета в день, понтонные переправы врага, разорвать которые по причине их высокой подвижности, было практически невозможно. А уж от зениток нам доставалось. В одном из боевых вылетов я видел, как зенитный снаряд противника попал прямо в «Чайку» летчика второго истребительно-авиационного полка младшего лейтенанта Валентина Парижева, родом из Ленинграда. Валентина я хорошо знал — некоторое время жили в одной квартире в Василькове. И вот теперь он в самолете, объятом пламенем, исчез в водах Днепра.
Немцам наши бомбежки все же надоели, и они стали днем притапливать свои понтоны, а с наступлением темноты, подкачивая их компрессорами, снова поднимать над водной гладью и спокойно переправлять войска. И мы вынуждены были наугад бомбить предполагаемые затопленные переправы. Толку с таких бомбежек, разумеется, было немного. Даже в случае самых удачных попаданий, когда нам удавалось разрывать понтоны, немцы через несколько часов соединяли их снова.
В конце августа 1941 года противник усилил нажим по всему полукольцу Киевской обороны. Жара спала, пошли дожди. Если непосредственно в Киеве немцы успеха не имели, то с севера, из района Остер — Козелец они стали довольно активно теснить наши войска к городу. Мы уже не могли так активно помогать своей пехоте. Пополнения в авиационные полки, в частности техникой, не поступало, а мы постоянно несли большие потери. Распространился слух, что штаб Юго-Западного фронта переместился в Харьков, и его командующим назначен Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко, а Киевским направлением командует генерал Кирпонос. Разумеется, эти известия не добавляли нам боевого азарта. Продолжались тяжелые и не всегда эффективные атаки в районе Окуниново, где вражеские зенитчики уже идеально организовали огневую завесу. Однако, первого сентября 1941 года, удачно используя облачность, достигавшую восьми баллов, под прикрытием которой мы незаметно подошли к переправам, нам все-же удалось разорвать одну из них бомбовым ударом, и как раз в тот момент, когда через Днепр переправлялась танковая часть. Три или четыре танка на наших глазах соскользнули с понтонов и нырнули в Днепр. Серьезные повреждения в этом налете получили самолеты Алексея Романова и Петра Киктенко. Хорошо, что наши техники, как обычно, были на высоте.
Шестого сентября я привел боевую группу из шести самолетов в район Окуниновских переправ, которые работали на полную мощность: на берегу, в ожидании очереди, и на самих понтонах было до трехсот автомашин, сотня танков, несколько десятков пушек и батальонов пехоты. Зрелище было по-своему привлекательным — большая масса войск как крупный муравейник, расползлась по обширному плацдарму на левом берегу, на восток от Днепра. И вся эта масса людей и техники действовала четко и организованно, в едином заданном ритме. Немецкая группировка сразу поставила плотную стену зенитного огня: били многие сотни стволов, в частности, спаренные пулеметы с танковых башен. Подступиться было практически невозможно. Кроме того, дело было к вечеру, и быстро темнело. Все это очень затрудняло выбор цели. Я долго колебался, выбирая объект для атаки и, наконец, выбрал: большое скопление жилой силы — до полка пехоты, который сконцентрировался у самой переправы. Так скупердяй, нашедший клад, долго перебирает золотые монеты, зная, что все сразу ему унести не удастся. Атака получилась удачной. Эффект от разрыва реактивных снарядов и пулеметного огня усилил рельеф местности: немецкий полк находился на проселочной дороге, которая извивалась параллельно стенкам глубокого оврага с крутыми обрывами — дорога проходила по его дну. Быстро разбежаться по сторонам немцы не могли. Позиция для атаки была классической: немало армий погибало зажатыми именно в такой складке местности. Мы положили ракетные снаряды, и весь овраг, с передвигающейся по его дну немецкой пехотой, скрылся в огне и дыме разрывов.
Сделав несколько заходов и обработав цель наугад из пулеметов, я подал команду своей группе строиться для возвращения на свой аэродром. Одного самолета не хватило. Внимательно осмотрев поле боя, я увидел как одна наша «Чайка» на бреющем полете ходит над расположением противника, видимо, подсчитывая его потери. Штабные крысы, да и наши отцы — командиры Тимоха и Гога без конца приставали к нам с вопросами после каждого боевого вылета: сколько, чего сожгли и убили? А не назовешь точной цифры, которую в пылу боя и черт не знает, вроде бы даже и не верят. По характеру полета нашей «Чайки» я определил, что над полем боя на низкой высоте крутится адъютант нашей эскадрильи Вася Шлемин, который, будучи человеком аккуратным и пунктуальным, хочет доложить в вышестоящий штаб о результатах нашей атаки. Когда вся группа взяла курс на свой аэродром, то самолет Васи Шлемина, который, по-моему, совершенно напрасно занимался смертельно опасным учетом, почему-то летел ниже нас и не становился в общий строй. Я, как ведущий группы, сбавил обороты двигателя, помогая Шлемину нас догнать, но он летел в прежнем положении. У меня стали возникать сомнения: все ли в порядке с Васей? Когда мы перелетели Днепр, а значит и линию фронта, то самолет Шлемина сначала приблизился к нашей группе, а затем, совершенно не мотивированно отвалил от нее в сторону. Я передал командование группой Мише Бубнову и приблизился к самолету Шлемина — метров на двадцать.
Голова Васи Шлемина была закинута на бронеспинку кабины и свисала на левый борт самолета, который от головы летчика до самого хвоста покрывала, колеблемая ветром, струйка крови. Струйка эта начиналась изо рта Васи Шлемина, который был тяжело, возможно смертельно ранен, и было просто чудом, что он из последних сил в проблесках сознания вел свой самолет на аэродром. Я подавал рукой знаки Васе, пытаясь убедить его снизиться и идти на посадку в поле, местность была подходящей. Но Вася, видимо, меня не видел. Глаза его были закрыты и открывались лишь на короткие мгновения. Через одну-две минуты он, очевидно, в предсмертной судороге, резко наклонил вправо свой самолет, который пошел со снижением к земле, потеряв метров 900 высоты. Я неотступно следовал за ним. У меня появилась надежда, что Васе стало легче, и он пробует произвести вынужденную посадку в поле, недалеко от нашего аэродрома в Савинцах. Увы, это было не так. Самолет Шлемина приблизился к земле — мотор работал на максимальных оборотах, пролетел километра полтора на бреющем и зацепился пропеллером за землю, после чего резко «свечой», почти вертикально, взмыл до высоты 600 метров, где потерял скорость и в крутом, до 90 градусов, пикировании врезался в землю. Огненный шар стал его памятником. Так погиб наш храбрый товарищ, адъютант и секретарь партийной организации эскадрильи, просто прекрасный парень, Вася Шлемин. Эта потеря потрясла всех до глубины души. Нас становилось все меньше.
Так устроена жизнь, что даже когда погибает один в боевом строю, то нередко он подает другим надежду остаться в живых. И не только потому, что на этот раз была его очередь, а другие остались живы, он порой, вроде бы случайно, подает знак — будешь жить. За день до гибели Васи, в связи с ремонтом моего самолета, я летал на его машине и забыл в ней свою летную сумку с картой — маршрут был один — на Окуниново и некоторыми документами: был там план партполитработы, какие-то газеты и инструкции. На ремешке сумки с обратной стороны, как всегда крупно и разборчиво, была написана моя фамилия и инициалы. Самолет Васи упал недалеко от аэродрома Савинцы на глазах у всех однополчан, оставшихся на земле. Когда солдаты на полуторке приехали разбирать обломки в поисках тела летчика, от которого остались кусочки, да одна отлетевшая в сторону нога, то нашли мою летную сумку, целую и невредимую. Поскольку все решили, что погиб я — комиссар эскадрильи, то сумку отнесли вечно пьяному комиссару полка Гоге Щербакову. Ничего, кроме очередного приступа пьяного юмора, эта находка у Гоги не вызвала. Но эскадрилья, вроде бы осталась без комиссара и по этому поводу Гога, прихватив сумку, отправился в Бровары. Когда Гога вылазил из «козлика», остановившегося у землянок нашего полка, дневальный сообщил мне о прибытии комиссара полка. Я вышел из землянки навстречу Гоге, который, увидев меня, выпучил серовато-белые бычьи глаза, отвесил нижнюю, слюнявую губу, идиотски ухмыльнулся, а потом разразился гомерическим хохотом. Отсмеявшись, Гога вручил мне сумку и сообщил: «Я думал, это тебя кокнули!» Я еще не отошел от нервного потрясения после гибели Шлемина и заорал на Гогу, называя его сволочью и трусом, который потерял совесть и честь, разъелся на земле и трусит летать, лишь комментируя не без юмора, кого еще немцы «кокнули». В пьяном мозгу Гоги, видимо что-то зашевелилось, он принялся отмахиваться от меня, похлопал по плечу, предлагая не обижаться, и все ныл: «Чего ты, Пантелеевич». Как позже рассказывала мне моя жена Вера, бывшая в эвакуации вместе с женой Гоги в селе Ржакс возле Тамбова, Гога писал домой, располагая временем, длиннющие письма, в которых сообщал, что много летает, и очень боится, как бы свои летчики не сбили его в воздухе за то, что он комиссар.
Здесь Гога был прав. Я бы сам с удовольствием сбил бы его в воздухе. Не за то, что комиссар, а за то, что сволочь, да вот только Гога не предоставлял никому такой возможности, далеко вокруг обходя кабину боевого истребителя. Щербаков жировал, не вылезая из землянки, где уединялся с одной из связисток, на которой клялся жениться. Итак, меня «похоронили» — верный признак, буду жить долго.
В день гибели Васи Шлемина мы получили неплохой шанс свести за него счеты с немецкой пехотой. Наша разведка доложила, что на Днепре, в районе Чернобыля, немцы захватили четыре наших довольно больших грузовых баржи, на которых до войны подвозились овощи в Киев, и переправляют на захваченный плацдарм на левом берегу свою пехоту. Поздним вечером, уже при заходе солнца, мы с Шишкиным, Бубнов и Деркач вылетели проверить эту информацию, без особой надежды на успех. Однако, дело повернулось по-другому. Когда не загадываешь, то получается лучше. Очевидно, и немцы уже не ожидали в сгущающихся сумерках появления нашей авиации. Две баржи, полные солдат, были на середине Днепра, а две спешно грузились у правого берега. Удача была ошеломляющей. Немцы переправляли свои войска без всякого прикрытия зенитной артиллерией.
Главное было не горячиться, а промахнуться по такой цели было просто невозможно. Мы увеличили дистанцию между самолетами и легли в правый пеленг с севера на юг, заходя для стрельбы реактивными снарядами, в обращении с которыми уже накопили немалый опыт, серией по две штуки. Это был фантастически удачный вечер: первая пара реактивных снарядов Шишкина, а затем и моя пара, легли точно в центр одной из барж, которая сразу же разломилась надвое и пошла ко дну. Со второго захода мы снова точно положили рэсы по второй барже, и она также затонула. Немцы кинулись в днепровские воды, пытаясь спастись. Стремительно наступающая темнота почти спрятала от нас баржи, которые грузились войсками у берега, превратив их в темные пятна, зато нам прекрасно было видно, куда идет трасса реактивных снарядов и пулеметных очередей. Следующие ракеты мы выпустили по баржам, стоящим у берега, но уже не могли рассмотреть реальных результатов своей работы, а потом сделали еще несколько заходов, поливая пулеметным огнем водное пространство, на котором болталось больше сотни немцев, спасавшихся вплавь.
Так что поминки по Васе Шлемину получились впечатляющими. Такой удачи мы не знали за все время обороны Киева, видимо, судьба, как будто стремясь к балансу сил, позволила нам компенсировать свои боевые потери.
Когда мы возвращались на свой аэродром, то обнаружили, что весь фронт, особенно южный участок обороны Киева, со стороны Выставки, озарен вспышками мощного немецкого артиллерийского наступления. По всей линии рвались тяжелые снаряды и мины, взлетали разноцветные ракеты, корректировавшие артиллерийский огонь. Не скупилась и наша артиллерия, особенно дальнобойная из Дарницкого леса, мощные разрывы которой ложились среди немецких артиллерийских позиций. Когда мы сели и ступили на землю, то она вся содрогалась от артиллерийской пальбы. В наших землянках песок сыпался из щелей бревенчатых накатов. Наутро немцы бросились в наступление, но не смогли продвинуться ни на шаг по всему Киевскому оборонительному обводу.
Седьмого сентября мы провели в своей, теперь второй эскадрилье, партийное собрание с повесткой дня: «Военная обстановка на нашем участке фронта обороны Киева и задачи коммунистов эскадрильи». Докладчик — комиссар эскадрильи, то есть — я. В резолюции партийного собрания было сказано: «Отдадим все силы для защиты нашего родного Киева». Однако, наших сил было маловато. Обстановка вокруг столицы, которая была окружена с трех сторон и непрерывно обстреливалась артиллерией врага, становилась все более угрожающей. Нам с воздуха было прекрасно видно, что противник, по сути, оказался уже в тылу киевской группировки наших войск, захватив на севере Чернигов, Остер и Козелец. Крупные механизированные группы врага продвигались к Броварам, Нежину, Конотопу и Бахмачу. Немцы уже почти овладели Хутором Михайловским.
Восьмого сентября 1941 года, я с Мишей Деркачем парой вылетели на разведку противника в районе Нежина, Конотопа и Бахмача и видели, как большие механизированные группировки немцев, почти не встречая сопротивления, продвигаются в тылу киевской группировки. Для выхода войск Юго-Западного фронта, действующих на киевском направлении, а это более четырехсот тысяч солдат и офицеров, оставался лишь узкий коридор на востоке в сторону Харькова. Логика событий, здравый смысл, инстинкт самосохранения подсказывали, что нужно срочно воспользоваться этим узким коридором для вывода войск из района Киева, пока кольцо киевского окружения не сомкнулось окончательно, и немцы не успели его уплотнить. В кольце оставались шестая, двенадцатая, тридцать седьмая и часть героической пятой армии генерала Потапова, огромное количество танков, артиллерии, автотранспорта и подвижного состава, а грузинский ишак в Кремле, покуривая свою знаменитую трубку, никак не мог согласиться с очевидным: Киев удержать нельзя — войска нужно срочно выводить из практически уже завязанного немцами мешка. Тем более, что коммуникации киевской группы войск были почти перерезаны немцами.
С десятого сентября летчики уже ощущали острую нехватку горючего для ведения нормальной боевой работы. Из-за его отсутствия командование перестало ставить перед нами ежедневные боевые задачи. Питание летного состава резко ухудшилось. Летчикам давали лапшу с небольшим кусочком мяса. Кормить пилотов таким образом просто нельзя. К тому времени жара окончательно спала, рано пошли нудные осенние дожди. Мы сидели на аэродроме голодные и в полном унынии, в то время как немцы резко усилили обстрел Киева и его бомбардировки — в перерывах между дождями.
Девятого и десятого сентября, при низкой облачности, дожде и плохой видимости, наша эскадрилья высылала пары самолетов на разведку вокруг Киева. Сведения были неутешительными: от южной оконечности Голосеевского леса до станции Боярка, далее по западному берегу реки Ирпень на Пущу Водицу и дальше до Днепра немцы устанавливают, вкапывая в землю, до двадцати дивизионов артиллерии для обстрела Киева, и мы ничем не можем им помешать. Десятого — пятнадцатого сентября истребители и бомбардировщики противника стали появляться над городом днем и ночью. Несколько раз наши «Чайки» поднимались в воздух для их перехвата на встречных курсах, пытаясь догнать — всякий раз безрезультатно. Немцы увеличивали скорость, и наши «Чайки» болтались далеко сзади.
Десятого сентября Киев, который был прекрасно виден с Броварского аэродрома, в частности, Лавра и Печерские холмы, то закрывался пеленой дождя и зловещими черными тучами, то порывы ветра относили эту пелену в сторону. В середине дня затрещал телефон, и я поднял трубку. Капитан Мельник из штаба дивизии передавал, что над зданием построенного перед войной Верховного Совета УССР в «окнах» среди облаков, примерно на высоте 100 метров, не встречая никакого сопротивления с земли, кружится тяжелый немецкий бомбардировщик, который, судя по всему, никак не может выйти на цель из-за плохой видимости. Но если не отогнать его сейчас, то он обязательно, в конце концов, положит бомбы по зданию Верховного Совета Украины. Мы взлетели парой. К сожалению, не помню сейчас фамилию своего ведомого. Перелетели Днепр и сделали круг над Печерском. Никого. И вдруг, на пересекающихся курсах, метрах в пятидесяти проходим рядом с тяжелым немецким четырехмоторным бомбардировщиком «Дорнье-215», неуклюже ворочающимся в застланном туманом и непогодой киевском небе. Под стеклянным колпаком я хорошо различал лица немецких пилотов за штурвалами. Застекленная кабина называлась в авиации «Моссельпромом». Мы были так поражены нежданной встречей, что ни я не успел открыть пулеметный огонь, ни две пулеметные спарки с бомбардировщика. Мгновение, и мы разошлись по-хорошему, растворившись в непогоде. В эти две секунды была реальная опасность столкновения. Этих дальних бомбардировщиков у немцев было не так много, за всю войну я видел их раза четыре. Итак, мы разошлись по-хорошему, и я пошел на второй круг над Печерском. Минут через пять в пелене непогоды снова вырисовывается мощный хвост «Дорнье», украшенный свастикой. На этот раз мы не упустили случая и с дистанции примерно триста метров открыли огонь по двигателям. Пулеметные спарки немцев с турелей живо отвечали. Дуэль ограничилась двумя длинными очередями и «Дорнье», дав газ, с набором высоты нырнул в облачность. Честно говоря, я думал, что больше его не встречу. Но немец попался упрямый, да и их самоуверенность росла с каждым днем по мере успехов — вот-вот возьмут Киев. И минут через семь барражирования мы снова встретили немца на встречных курсах градусов под 90. Мы дали дружный огонь по курсу бомбардировщика, пилоты которого уже не могли отвернуть тяжелую машину, и «Дорнье» сам вошел в струю пулеметного огня. Один из двигателей задымился. Бомбардировщик, заревев моторами, как огромный черный шмель, на этот раз окончательно скрылся среди облачности. Сколько мы ни искали его, чтобы добавить в третий раз — безрезультатно. Дня через два нам сообщили, что тяжелый бомбардировщик немцев рухнул на их территории, не дотянув до аэродрома с отгоревшим, из-за пожара двигателя, крылом. Тот ли? Возможно и тот, но нам, к середине сентября, было уже не до подсчета нанесенных врагу боевых потерь. Обстановка ухудшалась с каждым часом. Падал боевой дух летчиков — появился и у нас еще один хитрец: младший лейтенант Евгений Иванович Чернецов.
11 сентября 1941 года моя шестерка штурмовала колонну противника на шоссе Козелец — Бровары. Чернецов был у нас уже на примете. Он повадился самовольно улетать с поля боя и, бросая своих товарищей на произвол судьбы, самостоятельно приземлялся на аэродроме. Мы прилетаем с боевого задания, а он уже успел и чаю попить. Или, например, вылетаем на штурмовой налет, чтобы помочь нашей отступающей пехоте зацепиться за складку местности и хоть немного окопаться. Штурмуем немецкие порядки, а Чернецов крутится в стороне над дальним лесом на высоте 30–40 метров, чтобы слиться с зеленой кроной деревьев. Любил он также ссылаться на неисправность пулеметов, для этого на земле до тех пор давал длинные очереди, пока пулемет и в самом деле не заедал. Эта скотина задала мне хлопот.
Еще до войны Чернецов находил возможным после посадки эскадрильи, когда мы все еще часа два помогали техникам заправлять самолеты и закатывать их в ангар, помахивая сумкой, направляться отдыхать в военный городок. Мне приходилось, уже в Броварах, во время боевых вылетов взлетать последним, чтобы проследить за взлетом Чернецова. Все взлетели, а Чернецов дрочит свои пулеметы, ожидая, когда заклинит, кричит: «Не стреляют!» Подруливаю к нему на взлетной полосе, зажимаю газ и предлагаю пересесть в мою кабину, в своем самолете я уверен. Он, злобно что-то ворча и бросая на меня косые взгляды, садится в кабину моего самолета и начинает гонять уже мои пулеметы длинными очередями, расходуя боезапас и стараясь заклинить. Машу ему кулаком и с трудом заставляю взлететь. Уже над полем боя Чернецов снова теряется из виду. И это в боевой обстановке, когда мы порой получали новое боевое задание, еще не успев толком приземлиться после предыдущего. Совесть Чернецова абсолютно не мучила. Это был злобный, коварный и мстительный человек, упорно отстаивавший свое право сохранить свою жизнь. Замучившись с ним возиться и разоблачать его хитрости, опасаясь, как бы ребята его не пристрелили (после одного из воздушных боев, когда моя группа после штурмовки колонны немецких автомашин выдержала еще и тяжелейший воздушный бой с шестеркой «М-109», Миша Деркач сбил одного «Мессера», а три самолета, в том числе и мой, были изрядно побиты, — летчики, приземлившиеся после того вылета, где Чернецов снова уклонился, кричали: «Расстрелять подлеца!»), мы направили его в штаб полка. Сопроводили соответствующими рекомендациями. Но сам известный трус, Тимоха Сюсюкало, наш доблестный командир полка, понял душу Чернецова и приказал оставить его в эскадрилье, продолжая воспитывать: «Нужно найти в нем человека». Почувствовав влиятельную поддержку, Чернецов сделался осторожнее, но затаил на нас с Шишкиным злобу, и искал момента поквитаться. Таким образом, сволочь Тимоха Сюсюкало подложил в нашу эскадрилью мину замедленного действия, которая и взорвалась в свое время. Наши доблестные особисты и отцы-командиры бдительно следили, чтобы никто не сказал ничего против товарища Ворошилова — сразу окажешься на Колыме. А вот уклонисты в бою, в отличие от левых и правых уклонистов, имели полную свободу рук и пользовались поддержкой начальства. Их даже любили, в отличие от фронтовых работяг, которые критически относились к деятельности руководства. Подлецы с полуслова понимали подлецов и покрывали друг друга. Вообще, значительная часть моей жизни прошла во времена, которые я бы назвал эпохой проходимцев. Они, как дерьмо, плавали сверху, везде и всюду, подтапливая порядочных людей. Думается, очень правильно Рой Медведев говорит сейчас о двух партиях: паразитов и творцов — работяг, на шее которых сидела вся эта банда. Да, суровым материализмом обернулось стремление к социальной утопии. Итак, Чернецов оставался в эскадрилье, а события принимали все более грозный оборот.
Снова повторюсь — подлецам прекрасно жилось еще и потому, что цена человека в нашей армии, которая тоже состояла из двух частей, была минимальной. Нужно также отметить разгильдяйство, как национальную черту характера. В августе 1941 года Вася Шишкин, прилетев из тяжелого боя, забыл выключить тумблер электросети для пуска ракет. Можно понять летчика, забывшего это в тяжелом бою, но техники были обязаны проверить выключение электросети перед подвеской новых ракетных снарядов на пусковые рейки: технология была такова — подвешивался реактивный снаряд и в пистолет, нацеленный в сопло снаряда вставлялся маленький пиропатрон — при включении системы пиропатрончик загорался, пистолет подавал его в сопло ракеты, заряд которой вспыхивал, и происходил пуск. Техник-лейтенант Стаин забыл проверить отключение электросистемы пуска ракет и после подвески реактивного снаряда произошел его произвольный пуск — первая же ракета слева, в которую вставился пиропатрон, сорвалась с плоскости и, обдав струей огня солдата, который этим занимался, улетела километра за два, разорвавшись над расположением нашей воинской части на высоте 200 метров. Парень — солдат был сильно обожжен: обмундирование превратилось в лохмотья. Самое паршивое, что огненная струя в момент самопроизвольного пуска ударила его между ног. Не знаю, как сложилась судьба этого солдата, которого мы отправили в госпиталь, но никто за это происшествие не ответил. Техник — лейтенант Стаин объяснял, что забыл, мол, и вся недолга. Так он объяснял тогда, и через несколько десятилетий после войны, когда я его встретил в санатории на озере Иссык-Куль.
12 и 13 сентября 1941 года нам стало окончательно ясно, что лавину немецкого наступления остановить некому, и наши войска ожидает неминуемая катастрофа. Эти два дня, мы по несколько раз вылетали на разведку и видели, что войска противника вплотную приблизились к Броварам и Борисполю на востоке. Кольцо сжималось. Наши войска, оказавшиеся в нем, заметались. Штаб нашего 43-го истребительно-авиационного полка и первая эскадрилья под командованием Евгения Петровича Мельника с аэродрома возле села Савинцы перебазировалась на Святошинский аэродром, откуда, после его обстрела немецкой артиллерией, перелетели на аэродром в Борисполе. Практически все киевские аэродромы уже были под обстрелом артиллерии противника. У нас под Броварами было относительно спокойно. Мы по-прежнему продолжали летать на разведку войск противника и видели, как длинные колонны танков и мотопехоты противника продвигаются из района Нежин — Бахмач — Конотоп к югу, навстречу немецким войскам, наступавшим из Черкасс и Кременчуга на север. Как будто бы краб выдвигал свои клещи глубиной до 200 километров каждая. Киев оставался далеко в тылу немецких войск. Ощущение было таким, как будто на нашей шее затягивают петлю. Мы обращались к командованию с тревожными вопросами, но наши штатные пропагандисты из полка и дивизии уверяли, что этого немецкого окружения не следует бояться. К нам на помощь идут свежие войска из района Харькова и Полтавы, которые, мол, ликвидируют угрозу вражеского окружения. Прекрасно зная цену подобным обещаниям, мы в это мало верили. В ночь с 16 на 17 сентября кольцо киевского окружения замкнулось, правда, неплотно — еще были некоторые разрывы в немецких линиях, которые позволяли бы нашим войскам выходить на восток. Но скоро подвижные немецкие соединения закрыли и их. Мы оказались в мешке. Проклятый грузинский ишак получил, что хотел.
За годы войны мне не раз приходилось наблюдать поведение войск, оказавшихся в окружении. Должен сказать, что если Гитлер с моей точки зрения, поступил совершенно правильно, приказав немецкой группировке под Сталинградом оставаться на месте и биться до конца, отвлекая наши войска от развития успеха, спасая, таким образом, отходившую с Кавказа немецкую группировку — группу армий «А», то под Киевом дело обстояло совсем по-другому. Окруженные войска находились в плену дезинформации и были совершенно не подготовлены к действиям в условиях окружения, не понимали своего места в стратегической игре и цели своего сопротивления. Плюс ко всему, если немцы под Сталинградом до самого конца осуществляли уверенное управление войсками, то наши оболдуи потеряли его сразу. Поведение войск, оказавшихся в кольце — важнейший фактор их дальнейшей судьбы. В принципе, они могут нанести огромный вред окружившим их войскам, оказавшись у них в тылу и в девяти случаях из десяти вырваться из кольца, если решение об этом было принято вовремя, людям объяснена обстановка и поставлены реальные боевые задачи. Немцы умело использовали свои окруженные войска, нанося нашим чувствительные потери и сбивая темп наступления. После Сталинграда и Корсунь-Шевченковского котла, которые очень дорого обошлись нашим, Сталин уже прямо не рекомендовал командующим фронтами увлекаться окружениями, а «выталкивать» немцев с советской территории.
Словом, с окружением, как видом боевой операции, далеко не все бесспорно. Наряду с сохранением источников снабжения здесь огромную роль играет психологический фактор — как настроены войска, как их информируют о происходящем и как ими руководят. Все эти три фактора под Киевом работали против нас. Киевская группировка, сосредоточившись на хорошо подготовленных позициях вокруг города, имея немалые материальные запасы в нем самом, могла бы сыграть важнейшую роль в срыве дальнейшего немецкого наступления. Если крошечная, по сравнению с Киевом, Познань затормозила на три месяца наш штурм Берлина, обороняясь в тылу советских войск, то насколько огромными были потенциальные возможности полумиллионной группировки, оказавшейся во вражеском кольце. Еще неизвестно, кто бы кого поймал: черт дядька или дядька черта. Однако, именно к этому времени, как обычно, опаздывая и принимая решения, хуже которых принять было невозможно, Сталин приказал нашим войскам выходить из кольца. Они покидали укрепленные районы, которые немцы не смогли бы взять и переходили к маневренным действиям, где немцы имели подавляющую инициативу. Сталина смело можно зачислить одним из авторов первоначальных немецких успехов. Хуже, чем «великий стратег», управлять войсками было просто невозможно. Да и чего собственно можно было ожидать от семинариста-недоучки, в жизни ружья в руках не державшего, которому попала в руки самая большая армия мира.
Воистину, такая система, способная порождать подобные ситуации, ежедневно бросавшая вызов здравому смыслу, не имела права на существование. И приходится удивляться не тому, что сейчас она завалилась, а тому, как долго она могла продержаться почти на половине земного шара. А русскому народу снова приходилось платить страшную цену за свою несвободу. Таких жестоких поражений русская армия еще не знала. Даже в первую мировую, слабо вооруженная армия довольно успешно противостояла немцам, благодаря инициативе и смекалке солдат, хорошей выучке офицеров — люди росли среди первых проблесков свободы, которая приходила на русскую землю. Затем последовал мрак, отдавший народ в руки коммунистическим шаманам и безграмотным шарлатанам, не способным осмысливать явления в комплексе, и теперь солдаты и офицеры русской армии были будто ослеплены страхом и несвободой, оставляли на полях сражения буквально горы вооружения и, поставленные в невероятные по глупости условия, ошеломленные, не привыкшие принимать решения самостоятельно, толпами сдавались в плен. Пять миллионов наших солдат, попавших к немцам в плен, много даже для такой большой страны! За все эти безумства утопистов — уголовников русскому народу предстояло платить, подорвав жизненный корень нации. Ведь что ни говори, а причина нашего нынешнего краха, по-моему, во многом кроется в тех колоссальных потерях мужского населения, которое мы понесли в годы войны. А Германия возродилась не только благодаря плану Маршалла, а и потому, что ее потери, в пропорциональном отношении, были неизмеримо меньше. У всякого народа есть предел, после которого воспроизводство крайне затруднительно. И то уныние, в котором находится сейчас Россия, казалось бы, не имеющая сегодня сил к возрождению, во многом уходит корнями к тем оглушительным поражениям, которые не компенсировала вся последующая слава. О чем можно говорить, если во многих русских селах ушли на фронт полсотни мужиков, а вернулись двое калек. Всю эту ужасную мясорубку мне пришлось испытать на себе.
Итак, кольцо замкнулось. И хотя никто не получал почти никакой информации, что очень играло на руки немцам, но в Киеве и вокруг него волнами расползалось подавленное настроение, и возникла паника. Настроение было следующим: на командование, которому нельзя верить, рассчитывать не приходится, каждому следует спасаться самостоятельно. Почувствовали мы это и на своем Броварском аэродроме. Наша вторая эскадрилья имела в своем штате двадцать два солдата-приписника. Эти, как правило, пожилые уже люди, подвозили бомбы и реактивные снаряды к самолетам, набивали ленты боекомплектов для пулеметов, охраняли самолеты и землянки, где располагался летный и технический состав эскадрильи. Работали они на совесть, по-крестьянски основательно. Должен сказать, что целая система, созданная народом для борьбы с безумной властью в сфере распределения материальных благ, решений кадровых вопросов, передачи информации еще нуждается в изучении и осмыслении. Еще далеко не все офицеры наземных войск знали, что мы окружены, а наши степенные украинские дядьки, призванные из окрестностей Василькова и Белой Церкви, были уже извещены, что наше дело гиблое. Выводы последовали незамедлительно. Утром 16 сентября мы с Шишкиным, проснувшись в своей землянке, а командир обычно живет в одном помещении с комиссаром, были удивлены тишиной, царящей на аэродроме. Выяснилось, что вместо наших приписников имеется воткнутая в их землянку палка, на которую прикреплена бумажка с лаконичным известием: «Шишкину и Панову. Мы пишлы». Что еще здесь скажешь? Искать наших «верных» Санчо Панса у нас не было никакой возможности: кругом броварские леса, а неподалеку Колпинские болота. Да и у беглецов одна дорога, а мы можем пойти по сотне других. Вся тяжесть боевой работы по обеспечению вылетов машин на боевые задания и охраны расположения эскадрильи легла на плечи наших техников, мотористов и оружейников. Лейтенанту Стаину, Соловьеву, Сергееву, солдатам Токалову, Глазачеву и другим приходилось обеспечивать дневные боевые вылеты, а ночью охранять самолеты и летчиков.
17-го сентября у нас оборвалось сердце. Будто поставив точку в киевской обороне, смолкла дальнобойная артиллерия, которая била по немцам из Дарницкого леса. Нам почти перестали подвозить горючее. Чувствовалось, что дело идет к финалу. Мимо нашего аэродрома с лихорадочной поспешностью и в панике начали передвигаться колонны грузовиков с солдатами и имуществом, артиллерия и танки. Здесь же были колонны беженцев, в основном евреев. Они проходили мимо нашего аэродрома, затем, видимо, натолкнувшись на одно из ответвлений вражеских клещей, в беспорядке возвращались обратно, и снова искали щель в кольце окружения. После двух-трех дней таких блужданий войска становились практически небоеспособными: сжигалось горючее, подсаживался моторесурс. Наступал хаос, а из нашего штаба не было никаких вестей. Как позже выяснилось, наши штабисты просто бросили управление войсками, впрочем, как и большинство других штабов, и принялись искать спасение индивидуально. Мы на аэродроме буквально терялись в догадках: куда же подевались наши отцы — командиры? Об их пристрастии к огненному змию было известно, но ведь после каждой пьянки, рано или поздно наступает похмелье.
Кстати, один из солдат-приписников, оставивших нас в те дни и дезертировавших, как-то заявился ко мне в Киев для получения справки об участии в войне а, по возможности, и медали, которая поможет доставать кое-чего по хозяйству. Он очень удивлялся, что я не могу вспомнить его, Гробового, по фамилии.
18-го сентября наши дела действительно были близки к гробовым. Немцы вплотную подошли к Броварам с севера, и на окраине города завязался горячий бой. В этот день, 18-го сентября, шестерка наших самолетов совершила последний боевой вылет в период киевской обороны. На штурмовку артиллерийских позиций немцев группу водил старший лейтенант Миша Бубнов. Выпущенный с его самолета реактивный снаряд, угодил точно в орудие, ведущее огонь по нашим войскам. К вечеру 18-го сентября немцы сломили сопротивление наших войск и стали занимать Бровары, расползаясь и по окрестностям. Расстояние между боевыми порядками врага и нашим аэродромом сократилось примерно до трех километров. Нас разделял молодой в ту пору лес, посеянный очень густо стройными рядами, превратившийся сейчас в сосновый бор. Этот молодой лес, как занавес сцену, закрывал нам театр боевых действий. Из-за занавеса доносилась стрельба, артиллерийские разрывы. Дело шло к тому, что немцы могли тепленькими захватить нас на аэродроме. Посоветовавшись с Шишкиным, мы решили брать ответственность на себя. Порешили, наплевать на грозные приказы, грозящие расстрелом за отступление без приказа, и в случае появления немцев, уходить из-под удара, взлетая на восток курсом на 85 градусов в сторону Полтавы и Харькова. Экипажи самолетов были определены. Адъютант авиаэскадрильи Алексей Романов, заменивший погибшего Шлемина, должен был лететь на трофейном самолете ПВС-26 польского производства, взяв на борт своего самолета двух «безлошадных» летчиков. Технический состав под руководством инженера авиаэскадрильи направлялся в Борисполь, где их должен был взять на борт ТБ-3. Почти все они погибли в киевском кольце. ТБ-3 взял на борт только 22-х раненых летчиков и часть инженерного состава, вместе с женой инженера нашего полка Томаха — Александрой Ивановной Томах. В пределах киевского окружения, возле Лубен, ТБ-3 был подбит и совершил вынужденную посадку. Всякий спасался, как мог.
А наши техники присоединились к колонне, которая пыталась пробиться из кольца окружения в районе Яготина и была почти полностью разгромлена в болотистой пойме речушек Трубойло, Недра и Супой, над которыми я летал множество раз.
Мы, летчики, должны были улетать на уцелевших восьми «Чайках». Подготовив, таким образом, эскадрилью, на случай, если на аэродром ворвутся немецкие мотоциклисты, мы выбросили, примерно, на километр вперед посты наблюдения с телефонами. Мы уже знали немецкие повадки: пехота продвигалась осторожно, с оглядкой, особенно в лесу, а мотоциклисты оберегались скоростью и внезапностью. Телефонисты залегли: один в лесу, а другой на шоссе. Третий без конца крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь дозвониться до командного пункта дивизии в Киев. Никто на аэродроме не спал в ночь с 18-го на 19-е сентября — неподалеку шел бой, и телефонист, который залег в лесу, передавал, что недалеко от него отходят, отстреливаясь, а частью залегли, цепи наших солдат, на которых ночью, не очень сильно постреливая, нажимают немцы. Штаб дивизии по-прежнему безмолвствовал. И вдруг телефонист, крутивший ручку, дозвонился в штаб. Шишкина потребовали к телефону.
Подполковник Киселев сообщил Шишкину, что наши «Чайки», в случае крайней необходимости, могут вылетать на полевой аэродром Драбов, километрах в ста от Киева к востоку, где уже имеется комендатура нашего батальона обслуживания под командованием капитана Терещенко.
Теперь оставалось определить критический момент и тот крайний случай. Должен сказать, что все существо протестовало против решения оставлять Киев и, вопреки всему, теплилась надежда на поворот событий, подогреваемая усилиями наших штатных пропагандистов. Сколько уже говорили о пользе горькой правды, да все без толку. В ночь с 18-го на 19-е сентября 1941 года, когда снаряды и мины уже стали залетать на наш аэродром со стороны Броваров, мои дела были не из важнецких. Дня за три до этого наши ребята насобирали в лесу грибов и повара нажарили несколько сковородок этого лесного лакомства, которое было весьма кстати в нашем скудном рационе. Уж не знаю, что за гриб мне попался, но я довольно сильно отравился и мучимый приступами жесточайшего поноса, совсем ослаб — едва выходил из землянки. Получалось, что вылетать со всеми на своей «Чайке» не могу, и решил выбираться из кольца на трехтонке, с частью техников и солдат, чтобы ехать в Драбов. Эта трехтонка так и сгинула в киевском кольце. Меня уговорил Вася Шишкин, убедивший, что если могу держать в руках ручку управления истребителя, то нужно лететь. Я собрал все силы и решил лететь.
Утром 19-го сентября через наш аэродром отступали группами и в одиночку наши солдаты, стремящиеся через Цепной мост попасть в Киев, очевидно, рассчитывая, что там держится оборона, как и следовало бы сделать в действительности. Солдаты бежали без оружия, многие без поясных ремней и пилоток, все время оглядываясь назад в сторону противника и крича: «Немцы, немцы!» Никакой организации или даже просто командиров не было видно. По шоссейной дороге Бровары — Киев тянулись в город трехтонки с ранеными — наши госпиталя, попавшие в кольцо окружения. Связь со штабом дивизии и полка уже не устанавливалась. Часам к 14 стало ясно, что пора взлетать. На аэродроме все чаще рвались немецкие мины. Наши самолеты уже прогревались, ревя моторами, когда к моему самолету подошел вернувшийся в часть на долечивание раненый летчик Анатолий Савельевич Коробков — и, глядя на меня полными слез глазами, стал спрашивать: «Как же так, товарищ комиссар, воевали вместе, меня ранило, а теперь бросаете на съедение врагу?» Что я мог сделать? Я посоветовал Коробкову быстрее добираться до аэродрома в Борисполе, где его, как и других раненых, ожидает ТБ-3. Коробков добрался до Борисполя и погрузился в бомбардировщик ТБ-3. Как я уже упоминал, недалеко от Лубен этот самолет попал под обстрел с земли и один из двигателей загорелся. Не дожидаясь, пока отгорит плоскость, летчик пошел на вынужденную посадку. Толя Коробков, несмотря на молодой возраст, проявил недюжинную сообразительность — не стал никуда далеко уходить, а прижился в ближайшем селе. Проигнорировав жену в Белоруссии, женился на учительнице и, осев в этом селе, переждал оккупацию. Когда пришли наши, то он явился и доложил, что готов занять место в боевом строю. Но складывать голову в бою доверялось лишь самым достойным, а не всяким там, бывшим в оккупации, или выходцам с Западной Украины, к которым немцы относились благожелательно. Толю Коробкова снова в авиацию не взяли, и он в послевоенные годы жил и умер в Киеве.
Меньше повезло Сашке Михайлову, вместе с которым я воевал в Китае. Саша решил не ломать себе голову, а податься в Киев, где у него был тесть — жена Саши эвакуировалась. В Киеве Саша пристроился торговать папиросами с лотка на вокзале. По слухам, его выдал немцам бывший техник нашего полка Попил. Впрочем, не берусь утверждать. Попил после войны спокойно жил в Киеве.
Перед самым взлетом на аэродроме в Борисполе появился собственной персоной геройский генерал-майор авиации Лакеев, служивший под командованием полковника Зеленцова в должности заместителя командира дивизии. Полковник Зеленцов был здоровенного роста, массивный русак, грубый и хамовитый, внешне смахивающий на Ельцина, а крутившийся вокруг него суетливый и крикливый генералишка Лакеев был маленького роста, плюгавый. Было еще различие: если у Зеленцова все-таки был боевой самолет, хотя он в него и не садился, то у Лакеева даже самолета не было. И потому Лакееву пришлось подбежать к летчику первой эскадрильи второго полка Тимофею Гордеевичу Лобку и категорически потребовать, чтобы он вылез из самолета и отдал его желающему спастись Лакееву. В ответ Лобок показал Лакееву комбинацию через локоть, а в ответ на угрозы пистолетом, принялся доставать свой пистолет. Уж не знаю, как Лакеев спасся, но в отличие от множества приличных и честно воевавших людей, ему это удалось. А из колонны наших техников, прорывавшихся в районе Яготина, удалось спастись Сергееву, Соловьеву и Стаину. Паника была велика, принцип: «Спасение утопающих, дело рук самих утопающих», настолько возобладал, что пешком выходил из окружения даже командующий ВВС Юго-Западного фронта Астахов, изрядно похудевший за свои месячные блуждания. А наши техники вышли прямо на наш новый аэродром.
Перед самым последним взлетом с Броварского аэродрома я пристально посмотрел на наш красавец — Киев. За Лаврской колокольней подымались дымы пожаров. Наши восемь самолетов стартовали и, набрав высоту примерно в 600 метров, построились над Печерской Лаврой клином под командованием командира эскадрильи старшего лейтенанта Васи Шишкина и взяли курс на восток, на аэродром Драбов. Мы летели восьмером: Шишкин, Панов, Бубнов, Деркач, Киктенко, Фадеев, Полянских, Чернецов. Наверное, все-таки святое место — Печерская Лавра, хранила наш полет. Буквально через секунду после набора высоты, под нами, как хищные щуки, прошла шестерка «ME-109», не различившая нас на фоне облаков. Немцам было выгодно дать нам воздушный бой неподалеку от своих аэродромов, а вот что было бы делать нам, поковыряй они наши машины перед дальним перелетом?
Все летчики, как по команде, повернули головы в сторону Киева. Красавец — город лежал в дыму пожаров. Было хорошо видно, как со стороны Сталинки, по Житомирскому шоссе и со стороны Поста Волынского, по Воздухофлотскому шоссе в город входят колонны немецких грузовиков и танков. Остатки наших войск вели огневой бой — видны были разрывы мин и снарядов. Должен сказать, что, несмотря на всю горечь, несмотря на то, что сердце сжалось от обиды, мы были уверены, что вернемся. Не оставлять же немцам мать городов русских. Еще и не такое приходилось переживать России.
Наши самолеты здорово тряхнуло. Мы посмотрели вниз и увидели, как с грандиозным всплеском рухнул в Днепр один из пролетов красавца Цепного моста, так украшавшего древний город. Говорят, что для его взрыва потребовалось девять тонн тротила. Мы еще раз сделали круг над Днепром, посмотрели на город, на Днепровские кручи, на купола Печерской Лавры и взяли курс на восток. Землю, которая простиралась под нами во все стороны, бороздили колонны немецких танков и мотопехоты. Наши войска метались неорганизованными группами, всякая часть пыталась спастись в отдельности и чаще всего погибала. На этом фоне выделялось организованное движение большой колонны наших войск на восток в районе Яготина. Двигалось три танка, двадцать автомашин и до пяти тысяч солдат. Думаю, что это был штаб Юго-Западного фронта во главе с генерал-полковником Кирпоносом, погибшим позже при выходе из окружения. Во второй половине дня, 19-го сентября, мы благополучно приземлились на аэродроме в Драбове, и немного передохнув и размяв ноги, наблюдали любопытную картину: для посадки заходил наш легкомоторный польский самолетик ПВС-26, пилотируемый Алексеем Романовым. Неубиравшиеся шасси самолета имели еще какой-то приклеившийся к ним груз, будто пчела перебрала пыльцы на свои лапы при хорошем взятке. Не без труда Леша Романов посадил перегруженный самолетик и, когда он остановился, то от его шасси отлепились фигуры двух изрядно замерзших наших «безлошадных» летчиков. Выяснилось, что когда Леша объяснил им перед вылетом, что не может взять их в перегруженную машину, то ребята поступили с решительностью, нередко выручающей в трудные минуты жизни: устроились среди расчалок на шасси самолета и намертво обхватив сами шасси и подкосы руками и ногами, благополучно вылетели из киевского котла. Следует сказать, что Леша Романов, пользующийся у нас в эскадрилье славой смелого, но немного разгильдяистого летчика, показал себя при этом взлете на перегруженной машине, настоящим пилотом — виртуозом. Умели делать технику и в братской славянской Польше.
Наш полевой аэродром в Драбове представлял из себя ровное поле, неподалеку от села, где перекрещивались два больших шляха, слегка обработанные грейдерами. Начальник аэродромной команды капитан Терещенко, сам прибывший на аэродром совсем недавно, все же сумел организовать нам по тарелке лапши с маленькими кусочками консервированного мяса и сообщил, что в наличии имеется всего одна, да и то неполная, цистерна с авиационным горючим. Настроение летчиков было тяжелым.
Под стать этому настроению была и пронзительно тоскливая осенняя ночь с моросящим дождем, которая опускалась на Драбов. Кому приходилось переживать такую ночь на Украине, тот знает, что ощущение такое, будто в пузырьке с чернилами плаваешь. Крыши над головой для летчиков на аэродроме не было. Мы пошли ночевать под необмолоченные копна пшеницы, стоящие возле дороги, где и принялись вить себе гнезда. Но поспать толком не удалось. Всю ночь по дороге грохотали танковые колонны — наши и немецкие, разъезжавшие в разные стороны. В кромешной темноте, не зажигая фар, танковые подразделения подходили к перекрестку дорог и командиры, видимо, начинали советоваться, куда ехать дальше. Прошло несколько мелких колонн, а потом буквально напротив наших копен, метрах в ста, остановилась большая колонна танков в пятнадцать. Мы пристроились в одной из копен на пару с Мишей Бубновым. «Что-то не похоже на гул наших моторов» — засомневался Миша Бубнов. Но молодое любопытство взяло надо мной верх, и я предложил подойти посмотреть. В кромешной темноте мы вплотную подошли к самим танкам и стали в кювете. Явственно ощущался незнакомый нам, противный запах искусственного бензина и моторного масла. Внутри танков попискивали радиостанции, и почему-то именно этот писк показался мне знакомым, отечественным. Стоя в кювете я закричал: «Эй, танкисты, открывайте, орлы!». Писк радиостанции в ближайшем танке смолк. Башенный люк танка распахнулся и оказалось, что с внутренней стороны крышки к нему приделана спарка пулеметов. Из люка показалась массивная в шлеме голова танкиста, который до предела наклонил к земле стволы пулеметов и дал две длинные очереди. Нас спасло то, что мы стояли в кювете и пули просвистели на полметра выше наших голов, которые оказались в мертвой зоне, недоступной углу наклона немецкого танкового пулемета. Мы с Мишей попадали на землю и принялись быстро уползать от немецкого танка по кювету. Потом подхватились и, пригибаясь, убежали в сторону своего ночлега. На протяжении той ночи у меня больше не возникало желания брать интервью у танкистов до тех пор, пока снова напротив нас не остановилось три больших танка и высунувшийся из башни танкист не закричал громовым голосом: «Иван!!!» Это были явно свои. Мы подошли к машинам и разговорились с экипажами. Танкисты попросили у нас горючего — мы ничем не могли им помочь, самим не хватало, да и у них стояли дизеля на тяжелых танках «Клим Ворошилов». Появились еще восемь танков, и к нам подошел командир группы, спросивший о немцах, за которыми они гоняются. Мы показали направление движения немецкой колонны, и они приняли решение погнаться за колонной врага и атаковать ее. Танки взревели моторами, и ушли, с севера на юг. Примерно через час ночное небо озарилось пламенем, и до нас донеслись звуки танковой пальбы. Видимо, наши все же настигли немцев…