Хрюкин появился к вечеру. Я с интересом рассматривал своего ровесника и земляка, а возможно, и дальнего родственника. Несмотря на свою сугубо русскую фамилию, он полностью вписался в казачий интерьер и был уже достаточно известной фигурой в советских ВВС. Наши судьбы были чем-то похожи, но, конечно, Хрюкин был явно более шустрым человеком, с ярко выраженным стремлением к власти, умением делать карьеру с помощью прекрасно подзаряженных, во всех смыслах, аккумуляторов. Кубанское солнышко зарядило его на многочисленные боевые и половые подвиги. Честно говоря, жаль мне этого парня, умершего в расцвете сил в результате почечной недостаточности: ему удалили сначала одну почку, а потом отказала и вторая. Видимо, судьба решила, что слишком долго баловала этого высокого, стройного, симпатичного и обаятельного блондина с сильным командирским характером, смягчаемым большим дипломатическим талантом при обращении с вышестоящими. Его строгие, голубые глаза разумно светились, скрашивая выдающуюся вперед бульдожью челюсть, наподобие, как у Жукова. Примерно в том же возрасте, что и мне, лет 17, Тимофею надоело привольное житье в станице Привольная, километрах в 25 от Ахтарей, и он подался в Ейск, где пристроился работать грузчиком в порту. Видимо, наступает в жизни человека время, когда внутренний зов срывает его с места в поисках своей судьбы. Постепенно Хрюкин повзрослел и окреп и уже уверенно подставлял спину под тяжкие мешки с зерном — не тогда ли простудил почки? Конечно же, его путь пролег в Ейскую летную школу, самолеты которой крутились над портом, где ишачил Хрюкин. Примерно в одно со мной время, возможно, немного раньше, он стал пилотом. Будучи хватким парнем, лет на двадцать раньше меня понявшим, что сердца людей открываются отнюдь не преданностью коммунистической идеологии, Хрюкин быстро пошел вверх. В Китае он оказался немного раньше меня капитаном, командиром эскадрильи средних бомбардировщиков СБ-1. В условиях Китая его эскадрилью постигла судьба всех наших бомбардировщиков, которые без надежной радиосвязи и серьезной проработки метеоусловий оказывались на сверхдальних маршрутах. Наше и китайское командование, желая показать мощь якобы китайской бомбардировочной авиации, посылало их в сложнейшие и дальние полеты. Это была рискованная игра — до случая. Несколько вылетов эскадрилья Хрюкина совершила удачно, даже бомбила остров Формозу, занятый японцами, нынешний Тайвань, но потом произошел неприятный случай: бомбардировщики поднялись в прекрасную ясную погоду, а возвращаться пришлось в кромешной мгле, покрывшей прибрежный Китай в результате столкновения теплого воздуха с океана и холодного с гор. На тысячи километров территорию Китая покрыли кружащиеся облака толщиною в несколько километров, до самой земли. Вдобавок ко всему шел дождь. Прямо скажем, дальние полеты в условиях Китая на бомбардировщиках подобного уровня, были откровенной авантюрой. Естественно, что скоро строй эскадрильи Хрюкина рассыпался в кромешной мгле, и машины садились, где придется, бились и ломались, к счастью, на своей территории. Никогда толком не летавший советник китайской армии по авиации Жигарев — в прошлом начальник штаба кавалерийского полка, слегка освоивший примитивный самолет лишь в зрелом возрасте, но позже вышедший в маршалы авиации, сильно ругал Хрюкина, все добиваясь — где его эскадрилья? Но кубанский красавец, интуитивно усвоил одно из требований Наполеона к людям, делающим карьеру: не обращать внимания на собственные неудачи, и сумел как-то выкрутиться из этой сложной ситуации. После Китая он командовал бомбардировочной бригадой в Белой Церкви, опять повезло — расположись бригада ближе к границе, как пить дать разнесли бы немцы в щепки. Видимо, не забывавший контачить с ребятами из вышестоящих штабов, Хрюкин назначается инспектором главного штаба ВВС по боевой подготовке. Хотя все его средние бомбардировщики остались лежать в качестве обломков на полях Украины, в чем, впрочем, не было вины их командира, но все же… В качестве инспектора вышестоящего штаба Хрюкин прибыл под Харьков для инспектирования восьмой воздушной армии, которой командовал Федор Иванович Фалалеев. Должен сказать, что в то время найти недостатки во вверенных им частях и соединениях у фронтовых командиров было очень просто, и Хрюкин, весной 1942-го года, сочинил объемистую справку по результатам проверки с указанием существенных недостатков на имя командующего ВВС Новикова. Но старого лиса Фалалеева, немало потоптавшегося в московских штабах и коридорах власти, было не так-то легко взять. Без особого шума Хрюкина назначили на место Фалалеева, которого сделали начальником штаба ВВС Красной Армии, дружба — великая вещь. Фалалеев теперь командовал штабом, а Хрюкин воздушной армией, где под ударами основной наступающей группировки немецкой армии, сначала под Харьковом, а потом под Сталинградом, получил полную возможность устранять все отмеченные им у Фалалеева недостатки. Вот только возникает сложность: едва возьмешься устранять отмеченное, а полка или даже целой дивизии уже и нет в помине.
Впрочем, Хрюкин не падал духом, а работал на всех фронтах для укрепления своих позиций. Ясно, что прежняя жена, кубанская казачка, его уже не устраивала. Он развелся и женился на москвичке, видимо, причастной к каким-то сферам: высокой, темноволосой, симпатичной женщине, похожей на рабыню Изауру, телевизионное повествование о мытарствах которой, так волновало тогда еще советских людей, а слово «фазенда» приклеилось к их скромным садикам и огородикам. Изаура Хрюкина даже прилетала к нам в Крым, для чего командующий специально выделял самолет. В летном клубе мы встречали ее с мужем стоя и аплодисментами. А когда самолет «ЛИ-2», увозивший Изауру в столицу, через несколько дней взлетал с нашего аэродрома, то взмокшие солдаты, предварительно долго грузили в него «фронтовые подарки» — ящики, узлы и свертки. Все это лишний раз иллюстрирует, что Тимофей Хрюкин был настоящим кубанским казаком, который установил у нас в армии строгие атаманские порядки: и в бою, и в воздухе, и на земле, и при раздаче трофеев и женщин. Себе Тимофей выбрал, могу подтвердить, самую красивую официантку в столовой управления штаба армии и морально разлагался с ней совершенно в открытую. Должен сказать, что, видимо, недаром в Красной Армии, по настойчивому требованию командования, устранили институт комиссаров. В общем-то, эти «ППЖ», походно-полевые жены, были не чем иным, как морально-бытовым разложением, за которое наших отцов-командиров следовало вызывать пред ясные очи строгих комиссаров на заседания партийных бюро, а также парткомиссий. Но дела уже повернулись так, что политические жрецы снова ушли в тень, и строгие замполиты, бравшиеся воспитывать на всю катушку всех до майора включительно, послушно повиливали хвостиками и похихикивали, ориентируясь, чтобы не нарваться невзначай, в системе походно-полевых жен. И потому, когда во время обеда с начальником политотдела армии Щербиной в столовой штаба и управления армии, я, из естественного мужского любопытства, поинтересовался, что это за весьма недурная официантка, то Николай Михайлович испуганно приложил указательный палец к губам: «Ты, ц-ц-ц — это „ППЖ“ Хрюкина». Эта официантка, как я заметил, распоряжалась в столовой по-хозяйски. Система «ППЖ» пронизала всю нашу армию и нередко командиры и политработники женились на своих «ППЖ», которые обычно были моложе и красивее оставленных дома жен. Впрочем, бывало, что «ППЖ» сами наотрез отказывались покидать нагретое место, уступать его законным женам, в случае, если влиятельный муж решал оставаться верным супружеской клятве. Помню мытарства полковника Суякова, начальника штаба нашей дивизии, который уже в конце войны, в Чехословакии, пытался избавиться от своей «ППЖ», связистки Лиды. Вся наша трофейная команда несколько дней укомплектовывала Лидин багаж, впрочем, как и других «ППЖ», трофейными отрезами и приемниками, чтобы снарядить, как богатую невесту, а демобилизованная Лида все не желала покидать расположение дивизии. Полковник Суяков, к которому через пару дней должна была приехать законная, весьма строгая, жена с сыном, крутился, как уж на сковородке, без конца пытаясь оказать мне доверие: принять в расположение полка и помочь выехать его бывшей «ППЖ», а ныне богатой невесте Лиде. В принципе, «ППЖ» были у всех сколько-нибудь влиятельных начальников. Таким же образом решил свои семейные проблемы маршал Жуков. Да и удивительным было бы, если бы молодые и здоровые мужчины и женщины, оказавшиеся на войне, вели бы себя иначе, да и не с рядовым же пехоты крутить любовь женщинам в военной форме? А за годы войны в Красную Армию было призвано 650 тысяч молодых девушек.
К вечеру из Сталинграда вернулся Хрюкин, и Залесский доложил ему о местонахождении нашего полка и о его состоянии. Хрюкин в раздумьи рассматривал карту, с интересом слушая наши рассказы о ночных артиллерийских налетах немцев на аэродром в Средней Ахтубе, недалеко от которого мы ночевали. Иван Павлович Залесский, всякий раз испуганно просыпаясь от разрывов снарядов, весьма болезненно реагировал на обстрел и в первые секунды после пробуждения почти не владел собой, что-то бессвязно выкрикивая. Подобное же было у него, когда, взлетая на «ПО-2», уже несколькими днями позже, с аэродрома села Погромное, зацепился за верхушки деревьев при взлете и разбил самолет. Иван Павлович пришел на аэродром ободранный, окровавленный и совершенно не владеющий собой. Днем он хорошо держал себя в руках, а вот ночами надломленная нервная система уходила из-под контроля. Это же случалось и в экстремальных ситуациях. Ему бы отдохнуть и подлечить нервы — был бы как новенький, но смены нам не предвиделось, служили как медные котелки — пока днище не протрется.
Немного поразмышляв, Хрюкин ответил, что рано или поздно немецкая разведка нащупает наш полк и подскажет авиации адрес для бомбометания. В то же время вооружить нас пока нечем, мы стояли шестыми в очереди размолоченных немцами авиационных полков истребительной авиации восьмой воздушной армии, которым заводы в тылу, работавшие день и ночь, не успевали поставлять самолеты, сжигаемые «Мессерами». Потому пока нам предстояло перебазироваться на север от Сталинграда, километров за двадцать, в деревню Погромное, где разместилась главная тыловая база восьмой воздушной армии вместе со всей штабной канцелярией. Позже мне по секрету сообщили, что километрах в ста от Погромного, в селе Николаевка, расположилась ставка координатора фронтов, сражавшихся под Сталинградом, начальника Генерального Штаба Красной Армии Василевского.
Наступил момент моего прощания с закадычным дружком — майором Пушкарем. Пока я следил за оформлением продовольственного и вещевого аттестата на наш полк, Пушкарь достал из тумбочки бутылку водки. Батальоны обслуживания, в целях экономии тары, получали для раздачи в войсках спирт-ректификат и разводили, превращая в водку, его по собственному усмотрению. Именно поэтому выходило, что тыловые сто грамм буквально валили с ног своими градусами, а фронтовые нередко годились для неторопливого полоскания рта в целях дезинфекции, походя по вкусу на здорово разведенное содовой бренди, которое тянут, пыхтя сигарами, лондонские денди, где-нибудь в аристократическом клубе. Мы тяпнули с Пушкарем доброй тыловой водки, тепло попрощались, и я больше не встречал этого хлебосольного парня до самого конца войны. Мы погрузили свое барахлишко и личный состав на шесть трехтонок и под вечер, под прикрытием темноты, отправились в деревню Погромное.
Когда мы выгрузились прямо в степи на окраине Погромного, то обнаружилось, что нас никто не ждет. Стояла кромешная степная темнота, которую одним звездам, без луны, одолеть было не по силам. Приволжская деревня раскинулась широко, а мы совершенно не знали, где именно располагается штаб разведывательного полка восьмой воздушной армии, который был оснащен «ПЕ-2» — двухмоторными бомбардировщиками «Петляковыми», к которым для сопровождения и прикрытия была прикреплена одна истребительная эскадрилья на «ЯК-1». Ясно было, что нам предстоит раскинуть табор самостоятельно. Ночь была теплой, и эта перспектива нас не пугала. Останавливаться прямо в степи было опасно, наутро могли налететь «Мессера» и посечь пулеметно-пушечным огнем. Мы поискали безопасное место и обнаружили его в лесу, к которому примыкала заливная пойма небольшой, метра четыре, речушки, впадавшей в Ахтубу. Здесь мы определили дислокацию и расположились на ночлег. Полк дружно заснул, даже не выставив часовых — Соин явно зевнул. А наутро, когда я по своим небольшим делам подошел к речке, то не без удивления обнаружил, что чистая вода кишмя кишит крупной рыбой: стаями ходила красноперая плотва, лещи и щуки. Вспомнилось кубанское детство, проведенное на рыбе и возле рыбы, и так грустно стало: зачем люди так неистово убивают друг друга на этой, такой благодатной земле? Мои пацифистские настроения развеял рев двигателей бомбардировщиков, которые на рассвете поднимались на очередную разведку вокруг горящего Сталинграда и большой излучины Дона. Сталинград, как огромная кровавая рана, продолжал пылать, втягивая в себя все новые неисчислимые потоки людей с двух сторон и выплевывая в обратном направлении сотни тысяч изувеченных и мертвых, побитую технику, дым и смрад. Наш полк пока оставался зрителем этого грандиозного трагического спектакля. Через пару часов я отыскал штаб бомбардировочного полка, где нас поставили на довольствие, а уже вечером полковой врач доложил мне, что у нескольких техников, объевшихся вареной рыбой, неладно с желудками и кишечниками. Оно и не удивительно, были такие богатыри, которые под где-то раздобытую водочку съедали по полведра вареной рыбы, а иногда и недоваренной.
Именно здесь, в Погромном, мы получили пополнение молодыми летчиками. Именно из этих ребят, которые, кто остался жив к моменту нашего наступления, и стали выбираться кандидатуры для сложения легенд о советских асах: и Покрышкин, и Кожедуб, и вся плеяда дважды Героев, последовавшая за ними, формировалась политотделами, наградными отделами и прессой именно из этого поколения. Летчики 1941-го года к тому времени или погибли в боях, или отошли от самой активной летной работы, заняв командные должности. Да и как-то не любила пропаганда, нас, связанных с первыми полутора годами войны летчиков, из чьих биографий никак не вычеркнешь позора отступления и страшных потерь первых восемнадцати месяцев. Согласно бытующим тогда пропагандистским сказкам — пришли новые светлые витязи и пошли во всю разить вражеского дракона. А мы, вроде бы, все же не это самое… неизвестно что. Да и вообще, в авиации лучшая форма пилота, как и время расцвета женской красоты, весьма коротка. Именно в эти дни пришел в наш полк Анатолий Устинович Константинов, ставший затем Героем Советского Союза и дослужившийся после войны до должности одного из крупнейших авиационных военачальников, маршала авиации. А сколько ребят, летчиков моего поколения, совершали удивительные, хотя и не получившие известность, подвиги на слабеньких фанерных машинах, о боевых качествах которых даже в инструкциях было написано, что если пикировать слишком резко, то самолет может «расшиться», то есть, практически рассыпаться в воздухе. Это относилось к тем же «Чайкам». Да и само противостояние фанерного мотылька алюминиевому хищному «Мессеру» уже было подвигом. А ведь мы даже умудрялись их сбивать. Но эти подвиги канули в Лету, наша пропаганда и технология производства героев жили по своим законам. Это не означает, что я хочу что-нибудь неуважительное сказать о нашем молодом пополнении. Эти ребята только что из Тбилисской летной школы, а вместе с Константиновым приехали Анатолий Николаевич Орлов, Краснов, маленький и унылый, вечно вшивый летчик, Леонид Коваленко, Косовцов и несколько других ребят, фамилии которых не сохранились в моей памяти, сражались геройски, пылая патриотизмом и желанием показать немцу кузькину мать. На «ЯКах» это делать было уже легче. Мы встретили ребят, как родных. Опытные летчики: Залесский, Панов, Дзюба, Лобок, Слободянюк, Викторов и Шашко, а также Михаил Иванович Семенов занимались с каждым молодым индивидуально и группами, рассказывали о боях под Киевом и Харьковом, особенностях характера немецких пилотов и технических данных их машин. Молодежь слушала, разинув рты.
Первого сентября 1942-го года, наш второй истребительно-авиационный полк был перебазирован в деревню Житкур, где мы отдыхали и изучали, пока теоретически, новую материальную часть — самолет «ЯК-1», которую должны были получить с Саратовского авиазавода. Впрочем, сама жизнь подтверждала рассказы опытных летчиков и заставляла молодых ловить каждое их слово. Еще в Погромном, которое порой почему-то называют Верхне Погромное, мы наблюдали следующий случай. Ясным деньком конца лета мы, усадив личный состав на траве кружочком, рассказывали о тактике воздушного боя. И здесь сама судьба трагически проиллюстрировала эти рассказы. С аэродрома поднялась пара «Яков», видимо для осмотра воздушного пространства перед взлетом бомбардировщиков-разведчиков, которые «Яки» должны были сопровождать. Они взлетели и пошли на разворот. Я как раз рассказывал молодым пилотам о необходимости постоянно вертеть головой, осматривая воздушное пространство. Если приземлился и у тебя не болит шея, значит, подвергал себя опасности в воздухе. Ребята слушали меня не совсем внимательно, наблюдая за маневрами нашей взлетевшей пары. И надо же было, чтобы как строгий перст судьбы или подобно указке учителя, шлепнувшей по лбу ученика, над самими пилотами нашего полка, расположившимися в кружок на траве, с ужасным воем, на высоте метров пятнадцати, пронесся разогнанный летчиком до предела «Мессершмитт». Еще мгновение, и он поймал в прицел ведомого «Яка», который выполнял разворот и срезал его очередью — примерно из двадцати мелкокалиберных пушечных снарядов. Летчик, видимо, был убит сразу, но самолет, послушный его руке, продолжал выполнять разворот и постепенно, перевернувшись брюхом вверх, полетел в сторону нашего полка, расположившегося на зеленой травке. Повторялась ситуация, которая была в Средней Ахтубе. Но опять повезло. Неуправляемый «ЯК» пронесся над нами на высоте метров десяти, и в метрах сорока от нас врезался в речонку, разворотив часть обрыва ужасным взрывом, далеко раскидавшим ошметья грязи и глушеную рыбу. Позже я узнал, что это был молодой пилот Пшеничный, вылетевший в один из своих первых боевых вылетов, и, видимо, не было рядом стреляного воробья, который талдычил бы ему днем и ночью: не увлекайся удовольствием от полета и смотри внимательно по сторонам. Видно, проклятый немец давно присмотрел наш аэродром, болтаясь на низкой высоте в пойме Ахтубы и, расшифровав тактику взлета наших самолетов, удачно атаковал. После атаки немец поднялся метров на сорок и с набором высоты выполнил фигуру высшего пилотажа — «бочку», демонстрируя свое летное мастерство и празднуя победу. Наши молодые летчики сидели бледные и подавленные.
Однако история эта имела свое продолжение. Похоже, что напрасно немец торжествовал, делая «бочку». Бог, все-таки, не совсем фраер. К обеду нам позвонили, что наши «Яки» столкнулись в воздухе с немецким «Мессером» — бродягой-охотником, и в боевом столкновении выпустили ему воду и масло. Видимо, увлекшийся немец не заметил этого вовремя, мотор перегрелся и заклинил. Немец пошел на вынужденную посадку километрах в четырех от Погромного. Мы выделили команду во главе с начальником штаба, которая на полуторке отправилась к месту посадки «мессера». Видимо, пилот, дожидаясь темноты, чтобы перебраться через Волгу, решил далеко не уходить от своего самолета, да и не очень-то спрячешься в ровной заволжской степи. Наша команда широким кольцом охватила немца, который залег, довольно опасно отстреливаясь из «Парабеллума», и никого не подпускал. Думаю, что он понимал — находясь под впечатлением гибели Пшеничного, мы, в случае пленения, скорее всего, пустим его в расход. Думаю, так бы оно и было. На вооружении у команды, окружившей немца, было два автомата, две старых трехлинейки и две прекрасных трофейных немецких винтовки с оптическим прицелом. Эти маленькие и очень удобные винтовочки, похожие на кавалерийские, времен Гражданской войны, в случае умелого с ними обращения, били без промаха. Сибиряк-охотник, механик самолета Игольников, подобрался к немцу поближе, переползая по степи, как змея, и точно влепил пулю прямо в лоб, между глаз, с расстояния метров в семьдесят. Как рассказывал мне Игольников, он хорошо присмотрелся к тактике немца, периодически приподнимавшего голову для прицельного выстрела и, все рассчитав, нажал спуск.
Должен сказать, что молодым пилотам, попавшим под Сталинград, было от чего пасть духом, и потому они очень нуждались в нашей опеке. Мы, профессиональные летчики, даже под Киевом на дряхлых «этажерках» не позволяли немцам такого, что они выделывали под Сталинградом с неопытными ребятами, воевавшими уже на вполне приличной технике. Немцы под Сталинградом воевали с артистизмом, стремясь не только сбивать наши самолеты, но и подавить морально летчиков, оставшихся на земле. И добивались своего.
На следующий день, после того, как погиб Пшеничный, на глазах всего нашего полка и полка, базировавшегося на аэродроме Погромное, произошел такой случай. Еще издалека я заметил «Петлякова», подлетающего к своему аэродрому на высоте 600–700 метров в сопровождении двух истребителей, летящих по бокам. Ну, думаю, все в порядке: разведчик возвращается с задания под прикрытием «Яков». И вдруг какими-то странными показались мне эти «Яки». Я стал буквально глаза протирать, когда увидел на плоскостях и хвостах истребителей белые германские кресты. Вся эта тройка прошла буквально над моей головой. Наш бомбардировщик летел, не шевелясь в стороны, молчал и тяжелый турельный пулемет, расположенный в задней кабине. Уж не знаю, чем это объяснить: то ли стрелок был убит, то ли весь экипаж от страха впал в состояние гипноза, как кролик перед пастью удава, то ли были израсходованы все патроны. Думаю, что пилоту бомбардировщика нужно было хотя бы попытаться маневрировать, уходя на разворот и в глубокие виражи, не давая пилотам истребителей противника прицеливаться. Но он летел, как зачарованный. И немцы, картинно демонстрируя свое превосходство, прямо над нашим аэродромом атаковали «Петлякова». Сначала истребитель, идущий справа, поджег правый двигатель, а потом идущий слева — левый. Охваченный пламенем «Петляков» свалился в левый штопор и грохнулся о землю, превратившись в груду горящих обломков, которые погребли экипаж. Немцы спокойно перестроились на глазах у разинувших рот пилотов нашей, сидящей на земле, истребительной эскадрильи, и ушли восвояси. Должен сказать, что подобное производило сильнейшее угнетающее впечатление даже на нас, опытных летчиков, видавших всякое, я уж не говорю о молодежи. Возникали мысли: стоит подняться в воздух, и немцы тебя обязательно собьют. Именно поэтому, в Житкуре, мы, как могли, убеждали наших молодых ребят: немцев можно и нужно бить, если браться за дело умело и не хлопать хлеборезкой, как говорят в пехоте.
Должен сказать, что с приездом в Житкур, километров за двести от линии фронта, куда мы добирались целую ночь по разбитым степным дорогам, мы будто окунулись в другой мир, где было голоднее, чем на фронте, и люди, на наш взгляд, как-то мельчали. На фронте, под огнем, легче выясняется, что в жизни главное, а на что и обращать внимания не стоит. Тем не менее, в чужой монастырь со своим уставом не суйся, и мы стали отвоевывать свое место под солнцем среди других частей, прибывших сюда же, на переформирование — районный центр был забит военными до отказа. Чего хватало, так это свежего воздуха, с воем проносившегося мимо деревянных изб в обширные приволжские степи. Здесь жило немало украинцев, видимо, оказавшихся здесь со времени столыпинских реформ и коллективизации. Нам повезло: полк устроился в здании школы и в избах неподалеку. Нормально работала столовая и пекарня. Жить было можно. Именно в этот момент, к счастью, мимо личного состава нашего доблестного авиаполка, с ревом пронеслись, подобно бродячим немецким истребителям, две врачихи — еврейки, больные триппером, основательно опустошившие ряды офицеров соседних частей, убывших в госпиталь. Как-то ночью выйдя до «ветру», я чуть не натолкнулся на одну из этих бравых девиц, пристроившихся с офицером соседней части на лавке возле нашего дома. Скоро парень убыл в лазарет. Хрюкин, узнав о понесенных потерях, откомандировал врачих на передовую, в пехоту. Но, думаю, они и там не пропали. Одну из них, низенькую ростом, лет 35 — Лиду, я встретил уже в Крыму, в батальоне аэродромного обслуживания, снова в авиации, где ей очевидно очень нравилось.
Но не забывали о нас и настоящие самолеты противника. Как я понимаю сейчас, наши и немецкие войска, дерущиеся в Сталинграде, сошлись вплотную среди развалин города и вели яростные бои, в которых трудно было разобраться, где свой, а где чужой. Авиация, оставшаяся без работы, принялась пиратствовать по окрестностям города. Наведался бродячий бомбардировщик и к нам в Житкур. Я еще удивлялся — неужели у немцев столько самолетов, что им на фронте нечего делать?
В тот лунный осенний вечер летная столовая была полна ужинавшими авиаторами. Как я уже упоминал, в Житкуре ожидали команды на получение техники личные составы нескольких истребительно-авиационных полков. За отдельным столиком для старшего командного состава устроились три майора: Залесский, Панов и Соин. Мы калякали, расправляясь с летной нормой. Ничего особенного из себя эта норма не представляла: на ужин добрая порция гуляша с гречневой кашей и чай. Впрочем, вполне хватало. А на обед давали первое и снова гречневую кашу, мечту нынешних диетчиков, которая нам тогда изрядно надоела, с гуляшом или котлетой. Картошки было маловато, в Сталинградскую область ее возили с севера. Под шумок собравшегося в столовой народа, мы, командир, комиссар и начальник штаба истребительно-авиационного полка, о чем-то мирно калякали, по-моему, обсуждали боевые возможности «ЯК-1», который нам вскоре предстояло получать. И вдруг шум разговоров в столовой, сразу затихший, перекрыл мощный звук мотора немецкого бомбардировщика, прошедшего метров на триста высоты над самыми нашими головами. Я ясно представил себе, что в лунную сентябрьскую ночь мы, как на ладони, у этого гада проклятого, который нас и здесь достал. На разворот у бомбардировщика должны были уйти пара минут, за которые такое скопление народа в столовой выскочить из помещения все равно не успевало, и теперь судьбу бравых пилотов-истребителей четырех полков решал выбор цели командиром немецкого экипажа. Это весьма напоминало игру в русскую рулетку. К счастью авиаторов, собравшихся в столовой, и к несчастью солдата-пекаря, немцу почему-то показалась весьма заманчивой труба пекарни, из которой вылетали искры, и с первого захода он положил бомбу именно туда. Она вдребезги разнесла пекарню и убила пекаря. Из летной столовой, где скопилось более сотни человек, никто не выскакивал, бледные люди лишь напряженно смотрели друг на друга. Все мы были бывалые воины и понимали, что всякая суета в подобной ситуации может приблизить, а не отдалить смерть. Все решал случай, и он нас миловал. Немец, очевидно, наведенный своей разведкой, а может быть, и наводимый в эти мгновения с земли, каким-либо радистом, которого нам пеленговать было нечем, явно искал нашу столовую, к разгару ужина в которой он и пожаловал. Пекарня стояла в одном створе с нашей столовой, и их легко было перепутать. Никакие другие объекты немец не трогал, выискивая свою цель. Видимо, решив, что загоревшаяся пекарня это и есть летная столовая, он, для пущей гарантии, положил по створу, в которой она находилась, еще несколько бомб, одна из которых разорвалась метров за пятьдесят от столовой, где мы сидели, затаив дыхание, а другая метров через семьдесят с перелетом. Вздумай кто-нибудь из нас спасаться, выбегая из столовой и, залегая на улицах, весьма не исключено, что попали бы именно под эти бомбы. Ни один мудрец не знает, что такое хорошо, а что такое плохо, как писал Маяковский, на войне.
Во время всего этого бомбометания бедный Иван Павлович Залесский судорожно вцепился мощными руками в край стола, а при близких разрывах вдруг свалился с табуретки и на четвереньках пополз по полу. Я принялся его успокаивать, уговаривая и объясняя, что бомбы легли мимо, а Соин, скептически искривив свое полное лицо и прищурив глаз с подначкой, показывал большим пальцем на командира: мол, вон как перепугался человек. Я этой иронии не одобрял. Чтобы вести себя так, как Соин, следовало бы регулярно летать на боевые задания, подобно Залесскому, умеющему преодолевать свой страх смерти, естественный для человека. А если кому-то после прочтения этих строк все-таки станет смешно — никому не желаю пережить несколько минут, когда какой-то Ганс фактически является хозяином твоей судьбы и одним нажатием пальца на кнопку бомбосбрасывателя может перечеркнуть и твое прошлое, и настоящее, и будущее. Но мы остались живы, а это означало, что впереди новые бои.
Мы прооколачивались в этой переполненной авиаторами деревеньке две недели, и едва не потеряли здесь нашего начальника штаба майора Соина. Но об этом позже.
Каждый день я исполнял свои комиссарские обязанности: рассказывал людям о политической обстановке в стране и мире, знания о которых извлекал из газет, а больше толковал о боевых делах за минувшие месяцы войны, приёмах и тактике нашей авиации и авиации противника. Дело это серьёзное, ведь если разгадал замысел противника, то считай, наполовину выиграл. Особый интерес и оживление вызывали сообщения об ударах бомбардировочной авиации союзников по немецким городам. Наконец-то и немцам, у себя дома, здорово перепадало. Все диктаторы одинаковы: Сталин в голодные годы отнимал у народа хлеб и продавал или просто дарил кому-то за границей, задабривая «друзей», а Гитлер держал мощнейшие силы истребительной авиации у границ Азии, в то время как «Летающие крепости» расстилали бомбовые ковры среди немецких городов. Так что эти сообщения, как и американская тушенка, автомашины «Студебеккер», штабные машины «Виллис» и «Додж», уже начавшие поступать под Сталинград, «Аэрокобры» и «Кингкобры» — хорошие истребители, примерно равные по своим данным «Мессеру», и неудачные американские и английские танки, слишком высокие для серьезного боя, очень поднимали наш дух. Недаром наша пропаганда все послевоенные десятилетия так изощрялась, утверждая, что помощь союзников была сущим пустяком. Как фронтовик, могу подтвердить, что это отнюдь не было пустяком, как в материальном, так и в моральном плане для нашей, порядком упавшей духом, отступавшей уже не первую тысячу километров, армии. Там же в Житкуре, возле казармы я подошел к хмурому солдату-грузину, раскладывавшему небольшой костерок под подвешенным на самодельной треноге котелком. Солдат явно собирался внести какое-то разнообразие в свой скромный паек и норму. День был холодный и сырой — надвигалась осень, собранные дровишки упорно не желали гореть. Что-то ворча, солдат достал из сумки гениальное творение своего землячка и «великого вождя» — «Краткий курс истории ВКП(б)» в хорошем переплете и принялся выдирать страницы прекрасной бумаги, подсовывая их в костерок для растопки. Я совершенно обалдел от такого святотатства и гаркнул на грузина. Тот, не растерявшись, сообщил мне, что данный курс вряд ли уже пригодится — наше дело пропащее. Нет пророков в своем отечестве — Сталин в Грузии явно не пользовался таким подавляющим авторитетом, как в России. Очевидно, земляки лучше знали ему цену. Конечно, можно было написать донесение и упечь солдата-грузина в лагеря лет на десять. Но это было вообще не в моем характере, кроме того, высказывание солдата забредало и ко мне в голову, как я ни гнал эти мысли прочь, да и наступившие вскоре бои должны были показать, кто чего стоит. На моих глазах десятки людей, которым можно было приклеить ярлык «антисоветчиков», дрались и умирали геройски, а коммунистические жрецы, с пеной у рта защищавшие «идеалы», отсиживались по землянкам, употребляя водочку и развлекаясь с женщинами. Я плюнул и пошел дальше, а грузин спрятал остатки гениального творения на следующую растопку.
Не знаю, почему, я твердо был уверен, что на войне останусь жив. Возможно, это объяснялось тем, что совершенно не боялся противника в воздухе — был уверен, что на равных выйду с любым. Еще очень отвлекала от дурных мыслей моя роль комиссара, которую я понимал, как роль человека, который должен показывать пример, приободрять и поднимать боевой дух других. В этой роли, а я старался выполнять ее на совесть, хотя не имел никакого политического образования, меньше думаешь о собственной судьбе. Возможно, оно было и лучше, напичканные коммунистической премудростью политработники сразу будто создавали какую-то стенку из своей напыщенности и невнятного глубокомыслия между собой и людьми. Можно всякое говорить о комиссарах и замполитах на фронте, но у меня осталось ощущение того, что в эти годы я был нужен в полку не только как пилот, но и как духовник, пусть коммунистический, но ведь это была тогда наша общая религия, а другой не было.
Позволю себе перенестись во времени. В отличие от фронта, уже в мирное время, вся эта политработа меня порядком тяготила. Чувствовалось, что люди внутренне не верят во все это коммунистическое «му-му». Я скучал по самолетам, но приходилось долгими часами талдычить, порой не совсем самому ясные или убедительные, догмы марксизма в их вульгарном изложении скучающим людям. Для тех времен характерен случай с Митрохиным — Героем Советского Союза, командиром одного из полков четвертого реактивного центра в поселке Разбойщина Саратовской области, где я был в конце сороковых, начале пятидесятых годов начальником политотдела — почетная, генеральская должность. В мои обязанности входило проводить политзанятия и вести марксистско-ленинскую подготовку со старшим командным составом, куда входили командиры полков, их заместители, начальники штабов и начальники спецслужб. Я доставал пожелтевшие конспекты и с обычным вдохновением пытался вталдычить в авиационные головы глубинную мудрость ленинских работ: «Шаг вперед, два шага назад» или «Что делать?». Главным Политическим Управлением — ГлавПуром программа составлялась так «мудро», что эти самые работы изучались с началом всякого нового учебного года. Мои слушатели каждую осень бодро интересовались: «Что, Дмитрий Пантелеевич, — пошагаем?» И мы шагали. А вот Митрохин, судя по его уверениям, полюбил работу «Что делать?». Я заметил, что этот лихой фронтовой летчик, а ныне командир полка всякий раз на марксистско-ленинской подготовке занимает место в уголке дивана и стоит мне открыть конспект, как он сразу засыпает. Это было бы еще полбеды, но Митрохин обычно громко храпел при этом, отвлекая моих слушателей от познания глубины мудрых ленинских мыслей. Сначала я терпел, давая возможность Митрохину укрепить нервную систему, да и неудобно было будить Героя Советского Союза и командира полка, но постепенно Митрохин обнаглел и храпел такими руладами, да еще с присвистом, что терпеть подобное далее было просто невозможно. Когда Митрохина разбудили, он сначала испуганно подскочил: «Что?! А! В чем дело?» А потом, протерев глаза, принялся объяснять, что провел бессонную ночь над конспектом ленинской работы «Что делать?», готовясь к выступлению на семинаре. Митрохин смотрел на меня ясными глазами, и от него очень явственно тянуло перегаром.
Но вернемся в сентябрь 1942-го года в деревню Житкур. Утром одного из сумрачных деньков середины сентября Валю Соина охватил охотничий азарт. Из района грохочущего Сталинграда сотнями тысяч снималась и улетала в более спокойные места всякая дичь, природа и ее создания явно вели себя умнее человека: птицы спасались, а люди лезли сами в объятия смерти. Здесь же в степях, неподалеку от Житкура, бродили сотни тысяч голов скота, который перегнали сюда для снабжения фронтов, сражавшихся в районе Сталинграда. Соин возил с собой охотничье ружье и разнообразные боеприпасы, гранаты, мины, и прочее, что предполагалось использовать для охоты и рыбной ловли.
Я вспомнил, что мой отец Пантелей был отменный охотник, и мы с Соиным решили использовать в личных целях без толку стоявшую крытую трехтонку полевых авиационных мастерских. Хорошо оснастившись и приобретя живописный вид, наподобие персонажей картины «Охотничьи рассказы», мы выехали из Житкура в сторону огромных болот, раскинувшихся в километрах пятидесяти на восток. Эти болота находились примерно на таком же расстоянии и от станции Эльтон, населенного пункта, известного своими запасами соли. Мы ехали буквально среди колоссальных стад скота, бродившего в поисках прокормления, здесь же в степи. Как рассказал мне начальник всего этого хозяйства, тихий еврей, очень боявшийся попасть на передовую, здесь было немало коров, пригнанных даже с Украины и Дона. Умные животные форсировали Волгу вплавь, их только сильно сносило течением.
Когда я осмотрел огромное болото, в глубине которого действительно крякало и пищало множество уток, то у меня пропало всякое желание лезть в его глубину. Соин же преобразился. Его глаза пылали первобытным охотничьим азартом. Он нервно опустошил карманы от документов, которые отдал мне, обул высокие резиновые сапоги, проверил ружье, повесил повыше сумку с патронами, после чего отважно нырнул по грудь в болотную жижу. Некоторое время я еще видел его голову, мелькавшую между камышами, потом слышал выстрелы, но примерно через час все признаки жизнедеятельности Соина прекратились. Даже утки, поднимавшиеся огромными тучами и тут же вновь садившиеся на то же место, прекратили свои маневры. Было уже часов пять дня и начинало быстро темнеть. Где же наш начальник штаба? Я почувствовал, что дела неважные: с огромным болотом, заросшим камышом, где Соин оказался первый раз в жизни, шутить не стоило. Я принялся «раскулачивать» ближайший стог соломы и поджигать ее пучки, которыми размахивал, громко крича. Я вспомнил свое кубанское детство пацана-голубятника и принялся изо всех сил свистеть, потом стрелять из пистолета «ТТ» в воздух. Все безответно. В сторону болота подул холодный, восточный ветер, и обстановка становилась все более тревожной. Я был страшно обрадован, когда, будто леший из болота, выбрался испачканный грязью до самых ушей, обвешенный утками, порядком продрогший Соин. Выяснилось, что он действительно заблудился в болоте, и уже начал было замерзать, когда заметил колеблющееся световое зарево от сжигаемых мною пучков сена и вышел на эту иллюминацию. Через пару часов мы были в Житкуре и сдали уток хозяйке — гундосой украинке. В ее хате меня подстерегало явление, равное полтергейсту: воняет дерьмом, и хоть ты тресни. Хозяйка несколько раз мыла пол и внимательно осматривала комнату, где я разместился, служившую у них залом, но все бесполезно. Наконец взяла под подозрение большой фикус, который рос в деревянном ящике в центре комнаты. И действительно, когда мы с ней совместными усилиями взяли фикус за ствол и приподняли вместе с большим комом земли, то обнаружили под ним несколько десятков порций человеческого дерьма, аккуратно по порциям завернутого в газету.
Оказалось, что до меня в этой комнате жил еврей, офицер интендантской службы запасного полка, который опасался вечерами и ночами ходить в отхожее место во дворе и нашел такой оригинальный способ погребения собственных экскрементов. Видимо, неудобства хозяев его мало волновали. Бедной хозяйке даже и в голову не могло прийти подобное. Ну, как не сказать после этого записным антисемитам, что кто-то стремится насрать в хате бедного славянина. Это я шучу, конечно, но то, что многие евреи хозяевами ведут себя в гостях не только в отдельных домах, но и в целых странах — медицинский факт. Впрочем, не они одни, да и сами эти страны я совсем не идеализирую. Все действительное разумно. Но бедную украинку, хозяйку дома, выносившую дерьмо с помощью падчерицы, мне было жаль. Впрочем, кто только не пакостил в прифронтовой полосе.
Судьба заложила в этих местах основы еще одного моего жизненного круга. Личный состав нашего второго полка на автомашинах был доставлен на аэродром села Николаевка, а оттуда с полевого аэродрома на «ЛИ-2» переброшен в поселок Разбойщина, неподалеку от Саратова. Здесь в пространстве между холмами немцы-колонисты устроили райскую долину: систему прудов, из которых вода шла на полив овощных плантаций, построили великолепные деревянные дачи с башнями и шпилями, носящие имена и фамилии их немецких хозяев, например дачи братьев Шмидтов, посадили великолепные дубовые леса. Здесь Шмидты и другие отдыхали, а в Саратове имели большие мельницы и пароходы на Волге. Пруды возле Разбойщины были обсажены роскошными садами и кишели рыбой. В них водились великолепные зеркальные карпы. В конце сороковых, начале пятидесятых годов именно на эти места пришелся самый высокий взлет моей служебной карьеры. Здесь мне, которому не исполнилось ещё и сорока лет, пришлось служить на генеральской должности — начальника политотдела четвертого реактивного центра. Жил в отдельном финском домике на зеленой улице прекрасной долины — улица Дачная. Здесь, несмотря на печное отопление и многие дрязги, прошли неплохие послевоенные годы. Здесь росли мои дети. И послевоенная Разбойщина уже почти не напоминала Разбойщину военных лет — местечко страшноватое. Тогда это было одно из мест формирований маршевых полков и батальонов для ненасытного фронта. Здесь перед отправкой в огонь, в огромных землянках, где помещались деревянные нары в четыре яруса, месяцами ждали своей судьбы многие тысячи самых разных людей, мало кто из них, вернулся домой. Если б обшитые досками стены этих огромных земляных залов могли говорить, то какой поток человеческих воспоминаний, человеческой тоски и последних желаний могли бы они отобразить. Уже после войны, когда мы пытались поселить в этих землянках своих солдат, они тут же заболевали страшной «земляной болезнью» с тяжелейшими симптомами: бледнели, кашляли, теряли силы, покрываясь сыпью. Сейчас думаю, что дело не только в грибках, расплодившихся в сырости, а и в той ужасной атмосфере предсмертной тоски, которую оставляли здесь, уходя на фронт, многие тысячи молодых людей. После войны мы разобрали эти проклятые землянки и заровняли ямы бульдозерами. Находилось при этом немало оставленных солдатами ладанок и иконок, видимо, врученных солдатам их матерями, плохо, впрочем, помогавших в огне Сталинграда — места, которое Бог совсем позабыл.
Нашему полку предложили разместиться в одной из таких огромных землянок. Дело было к вечеру, и мы принялись забираться на нары. Не успели устроиться, положив головы кто на что, а я на обновку, маленькую подушечку «думку», сшитую по моей просьбе хозяйкой в Житкуре и набитую пухом уток, добытых неутомимым Соиным — эта подушечка исправно служила мне до конца войны, как пожаловали постоянные квартиранты — тараканы разного калибра, которые принялись бесстрашно лазить по личному составу полка. Вылезли пауки, запищали и зашуршали мыши. Все это, вместе с тяжкой вонью, стоявшей в землянке, не способствовало доброй ночи. Все поснимали обувь, и если я всегда внимательно следил за ногами: в моих хромовых сапогах обычно было чисто и сухо, а носок и портяночка стирались через день, то были у нас разные охламоны. Вонища перекатывалась волнами. Я вызвал офицера, вроде бы отвечающего за состояние землянок, и принялся его ругать: «Неужели нельзя подмести и проветрить, пусть подземное помещение — в землянках накурено, наплевано, на полу валяются кости и рыбья чешуя, головы сельди, все кишит насекомыми, от которых очень легко избавиться, если в закрытом помещении сжечь немного серы». Стоящий передо мной белобрысый флегматичный кацап, совсем обленившийся от тылового житья-бытья, с наглостью, свойственной тыловой крысе и нашему обществу, где человек ничто, эта ленивая гнида объясняла, что во всем этом бардаке нет ничего особенного и ничего другого у них нет. Что было делать? Я плюнул и попытался уснуть. Позже мне рассказали, что такой же бардак творился и в офицерских землянках — невольно захочется на фронт, подальше от тараканов. А любимым развлечением рядового советского офицерства, идущего отсюда на убой, как мне рассказали, было следующее: кто-либо из младших лейтенантов снимал штаны и громко выпускал зловонье, которое сразу же поджигал спичкой какой-нибудь лейтенант — старший по званию. Следовало возгорание газа и вспыхивал факел. Шло соревнование — чей факел больше. А поскольку народ кормили горохом и кислым липким черным хлебом с гнилой капустой, то результаты бывали выдающиеся.
В Разбойщине мне сообщили, что наш полк далеко не первый в очереди на получение самолетов, для этого придется еще перелететь, недели через две, на аэродром в Багай-Барановку (симбиоз славянского с азиатским в этих местах во всем, даже в названиях населенных пунктов), что недалеко от города Вольска — километрах в ста от Саратова. А на Саратов уже начали налетать разведчики, а то и бомбардировщики противника. Я решил воспользоваться паузой для встречи с семьей, которую не видел с июня 1941-го года. Испросил разрешения у начальника политотдела дивизии и направился на продовольственный склад, где мне выдали сухой паек на пять дней: триста грамм сахара-песку, две селедки, пару буханок хлеба, килограмм соленых огурцов. А когда получился перевес, кладовщик аккуратно отрезал половину одного из них.
В тылу калории решали жизнь. Кроме того, я раздобыл у старшин два куска хозяйственного мыла. Со вздохом посмотрел на все это богатство и вспомнил мясное изобилие, которое вез, правда без толку, семье минувшей осенью. Усатый пилот лет сорока на самолете «Сталь-3» перебросил меня из Разбойщины в Энгельс через Волгу, а уже оттуда, на самолете, везущем динамомашины малой мощности, я перелетел на аэродром Безымянка возле Куйбышева. На железнодорожной станции в Куйбышеве я похлебал бесплатного для военных картофельного супа, переночевал на лавке и долго колдовал над картой: в Меликесском районе было три села Никольских — в разных концах. На почте я выяснил, показав письмо от жены старому почтарю, о каком именно селе идет речь и, определившись по карте, направился в Меликес. От Меликеса на машинах, привезших в райцентр зерно, я добрался до мельницы, километрах в пятнадцати от Никольского. Чем дальше в тыл, тем больше становилось евреев. Неподалеку от мельницы было небольшое село, возле сельсовета которого, стояли дрожки особиста района, — конечно же, еврея. Я устроился на этих дрожках, и долго поджидал особиста под мерный хруст соломы, пережевываемой лошадью. Явился шустрый особист в штатском и, выпучив и без того выпуклые бдительные черные глазки, принялся меня подозрительно рассматривать. Я рассказал, кто я и откуда, и он успокоился. Через час мы были уже в селе Никольское. Переехали по мосту через реку Черемшан и я увидел двух девочек, игравшихся возле одной из изб. Одной из этих девочек оказалась моя дочь Жанна, которая сразу меня узнала, но не проявила больше никаких особенных эмоций. Теща была дома, а Вера, работавшая заведующей райсобесом, еще на работе. За ней послали и скоро мы встретились все вместе. Была и радость, были и слезы. Мои скромные подарки прошли на «ура», Жанна тут же принялась отрезать кусочки от селедок. Мои питались в основном тыквой, картофелем и молоком — идеальная диета для борьбы с полнотой. Семья занимала две небольшие комнатки. Как и всех эвакуированных, понаехавших в эти края, их не очень жаловали местные жители, которых потеснили в их жилищах и называли, то «выковыренными» то «регулированными». Жанну в школе звали Жабой.
Словом, жизнь у моей семьи была не сахар. Были они худые, жили в тесноте и лишениях. Я помылся в крошечной бане, которой они пользовались. И здесь ко мне прицепились представители различных общественных организаций: рассказать, как дела на фронте. Я выступал по три раза в день, до головной боли — перед школьниками и педагогами, перед женсоветами и работниками спиртзавода. Честно говоря, выступая перед последними, все же рассчитывал, что замполит спиртзавода — еврей, который меня приглашал, даст литр спирта, который был мне очень нужен для семьи. Но Шлема сделал серьезную мордашку и сообщил, что никак не может. Когда я уезжал, то директор спиртзавода на пароходе, с которым мы вместе плыли до Вольска, все сокрушался — отчего я не обратился к нему. Знаем мы эти разговоры: если бы вы пришли вчера…
Должен сказать, что времена были тяжкие. Но я уезжал в достаточно бодром настроении. Повторяю, как-то всю войну не терял уверенности в том, что останусь жив, хотя ехал в Сталинград, откуда мало кто возвращался. На аэродроме в Багай-Барановке мне сообщили, что наш полк, только что получивший одиннадцать «ЯК-1», минут пятнадцать как взлетел в воздух, но за ним вот-вот последует транспортный самолет, на который я и сел в последнюю минуту. Летчики пристроили меня в открытом переднем «Моссельпроме», стеклянном открытом носе. Я, в пилотке, мог бы очень сильно простудиться, но в кармане оказалась пара новых теплых портянок, которыми обмотал голову. И все же за два часа полета изрядно простудился. К моему удивлению, транспортник совершил посадку на уже знакомом мне аэродроме в Житкуре, а полк был на аэродроме в Демидове, километров за восемьдесят.
Только через пару дней за мной прилетел «ПО-2», который одолжили в соседнем полку, и я оказался там, где с наибольшим основанием считал себя дома — в родной части. Моя семья ютилась в эвакуации, предвоенная квартира и родные места были заняты немцами, что же я еще мог назвать домом, кроме второго истребительно-авиационного полка, вместе с которым мне мой родной дом еще предстояло отвоевывать?
Я уже вскользь рассказывал об истории второго истребительно-авиационного полка. В Первую мировую войну это был второй авиационный отряд царской армии, который, под командованием офицера Павлова, базировался в Царском Селе под Петроградом. Этот отряд, оснащенный самолетами «Авро», сражался под Перемышлем, где воевал и мой отец Пантелей. Об этом мне рассказывал ветеран второго отряда, техник — лейтенант Стукач, когда я после окончания первой летной школы пилотов имени Мясникова прибыл для прохождения службы в качестве командира звена в тринадцатую штурмовую авиаэскадрилью 81 штурмовой авиационной бригады в город Киев. После Октябрьской революции второй авиационный отряд разделился: одна часть перешла к белым, а другая — к красным. Павлов принял сторону большевиков, и потому отряд сохранил свое наименование. С 1922 года этот отряд базировался на Соломенском аэродроме города Киева, где и был, в 1935 году, преобразован во вторую эскадрилью, а через год, оказавшись в Василькове, превратился во второй истребительно-авиационный полк, в котором я уже служил в 1938–1939 годах, пока не ушел в 43 истребительно-авиационный полк на должность комиссара эскадрильи.
Ко времени появления нашего полка под Сталинградом в конце сентября 1942 года, обстановка была следующей: немцы, что вообще-то было им не очень свойственно, и сводило на нет их преимущества в огневой мощи и маневре, упорно прогрызались сквозь развалины Сталинграда к Волге, больше налегая на нож, гранату и приклад, в чем и наши солдаты были большие мастера. Казалось бы, немцам стоит бросить это дело и обойти город, как они умели, но все на свете — приближающаяся зима, все усиливающийся нажим наших, без конца подбрасываемых через Волгу подкреплений, делало их выход из боя в районе Сталинграда не таким уж простым делом. И немцы упорно сражались за каждый метр территории своей будущей ловушки. Наш полк включили в состав 226 штурмовой авиадивизии 8 воздушной армии. Дивизия, которой командовал полковник Горлаченко, постоянно наносила удары по целям в развалинах Сталинграда, на которые ее наводили с земли. Это было мощное соединение, в которое входили 74, 75 и 76 штурмовые авиационные гвардейские полки, которое после Сталинградской битвы было переименовано в Первую Гвардейскую Сталинградскую штурмовую авиационную дивизию. Нас влили в ее состав временно — для поддержки и защиты от истребителей противника штурмовиков «ИЛ-2», идущих на боевые задания. Работка была нудная и противная. Штурмовики, закованные в броню, шли на боевое задание на высоте 100–200 метров со скоростью около 300-от километров в час, а наши скоростные, но прикрытые лишь перкалью и фанерой «ЯКи» должны были тащиться с ними рядом, практически на половине оборотов своих двигателей, зато в полной мере получая сталь и свинец зениток противника.
Немцы редко занимались подобной глупостью. Обычно их истребители летали где-нибудь в стороне, а наши стратеги понимали слово — «прикрывать», как необходимость буквально висеть рядом с бомбардировщиком или штурмовиком. И потому частенько штурмовики возвращались с боевого задания в полном составе, а один, а то и два истребителя горящими факелами ударялись о землю. Эта работа была неблагодарной еще и потому, что все результаты штурмовок относились на счет штурмовиков, а истребители, вроде бы, при сем присутствовали. Но мы честно делали эту черновую работу. Приятно было посмотреть, как прикрываемый нашим огнем штурмовик утюжит немецкие позиции. Бомбы, реактивные снаряды и пушечный огонь, применяемые с короткой дистанции, крушили транспортные средства, артиллерийские батареи, пулеметные гнезда, танки и бронетранспортеры. Пилоты «черных смертей», как называли немцы штурмовик «ИЛ-2», свое дело знали. Во время их штурмовок в Сталинграде, немцы нередко прятались в окопах и отрытых норах, а наши войска поднимались в атаки и, в считанные секунды окопы противников были почти рядом, захватывали утерянные ранее позиции. Кроме всего, это очень поднимало боевой дух наших войск, прижатых к Волге. В бою сразу становилось ясно, кто есть кто. Высокий, русоволосый москвич Константинов, бывший тогда старшим сержантом, а позже маршал авиации, в конце октября 1942-го года в атаке «свечой» сбил над Сталинградом «МЕ-109-Ф». Это очень приободрило всех наших молодых летчиков. Константинов уверенно брал ручку управления воздушного лидерства в полку на себя. После той его боевой удачи летчики долго говорили об умелом маневре «Блондина», как называли тогда и на земле, и в воздухе Анатолия Устиновича Константинова. Он сразу стал популярен в полку. Конечно, у всех летчиков были официальные позывные для связи в воздухе: «Беркут-1», «Беркут-2» и так далее по номерам, ведь главный позывной нашего полка тоже был «Беркут». Но в бою очень неудобно соображать и вспоминать, кто такой, например, «Беркут-5», и ребята, прибывшие в полк летом 1942-го, постепенно становившиеся его главной ударной силой, придумали всем своим яркие, индивидуально определенные, хорошо запоминавшиеся позывные: «Блондин» — Константинов, «Тимус» — Лобок, «Малыш» — Ветчинин, «Граф» — Гамшеев, «Петро» — Дзюба, «Шервуд» — Бритиков и «Иерусалимский казак» — конечно же Роман Слободянюк, еврей по национальности, отлично воевавший. Эти позывные невозможно было перепутать в любой воздушной карусели.
Самое грустное, что самолеты, равные «Мессершмитту», а в чем-то даже его превосходящие, мы получили буквально за несколько недель до конца войны. А сталинградский воз вытаскивали из грязи на «ЯК-1», которые, конечно, значительно превосходили «И-16», но столь же значительно уступали «Мессершмитту». Главным недостатком была низкая, по сравнению с немецкой машиной, скорость — меньше на целых сто километров. А когда истребитель не может догнать противника, которому зашел в хвост для атаки, то он получает от своего огня разве что лишь моральное удовлетворение. «ЯК-1» был вооружен двадцатитрехмиллиметровой пушкой «Швак», стрелявшей через редуктор винта, и крупнокалиберным пулеметом «БС», стрелявшим через лопасти винта, с помощью синхронизатора. Баки с горючим находились в плоскостях, откуда они переливали горючее в третий небольшой бак, в центроплане самолета. На этой машине мы воевали почти до конца войны, и, как не удивительно, даже умудрялись одерживать победы в воздухе.
Итак, наши войска продолжали оборонительный этап Сталинградской операции. Продолжалась и наша нудная, однообразная и опасная работа по сопровождению штурмовиков в бой. Иной раз приходилось без конца кружиться над одним и тем же местом: то немцы захватят развалины Тракторного завода, то наши выбьют их оттуда. Плохо было, что зенитная артиллерия противника прекрасно пристреливала воздушное пространство. Кроме Тракторного завода, постоянными объектами штурмовок «ИЛ-2», которых мы прикрывали, был завод «Красный Октябрь», вернее его развалины, а также руины завода «Баррикады», Бекетовская электростанция, Воропоновский аэродром, аэродром в Гумраке. Бывало немного легче, когда мы получали задание на разведку позиций противника. Это походило на работу истребителя, когда ты чувствуешь себя соколом, и все зависит от тебя: от твоих храбрости, выносливости, техники пилотирования, находчивости и навыков стрельбы по цели. Когда истребитель в свободном полете, то ощущение скорости приносит огромное наслаждение летчику. Я был признанный разведчик и потому в эти дни несколько раз вылетал на разведку противника, передислоцировавшего свои войска к западу и востоку от Сталинграда. Очень важно было знать, что творится на переправах через Дон в районе Калача, а также на аэродромах Гумрак, Школьном города Сталинграда, Воропоново и других. По нашим наблюдениям получалось, что противник отнюдь не отказался от мысли овладеть Сталинградом. Первого октября 1942-го года, я производил разведку в междуречье Волги и Дона на запад от Сталинграда, во главе группы из четырех самолетов. Со мной летели Роман Слободянюк, Шашко, И. Д. Леонов, тогда недавно прибывший в полк из госпиталя, а ныне похороненный в Киеве на холме Вечной Славы. Проходя на высоте более двух тысяч метров, мы отметили до двух дивизий немецкой пехоты, до трехсот автомашин и около сотни танков, которые, переправившись через Дон, двигались к Сталинграду. Эти сведения были очень важны для нашего командования. Они подтверждали, что немцы отнюдь не собираются оставлять мысль о захвате Сталинграда и продолжают усиливать нажим на его защитников. Конечно, скажу сразу, что, начиная с конца 1942-го года, я стал летать значительно меньше. Отвлекали комиссарские обязанности, за исполнение которых без конца спрашивал политотдел дивизии, а полковник Щербина мне прямо несколько раз указывал, что я не командир звена и не командир эскадрильи, а крупный политический руководитель, и отвечаю теперь не за боевую работу авиационного подразделения, а за морально-политическое состояние всего полка. Вот прошла директива по войскам — летчик перелетел к немцам. Это комиссар не доглядел. Хотя и особист, конечно.
После этой директивы наш особист, старший лейтенант Филатов, стал, как борзый пес рыскать по эскадрильям, вынюхивая, что, где, кто сказал. Эта история имела печальные последствия для командира эскадрильи капитана Викторова, о чем в свое время расскажу. Немного отвлекусь, политработников и особистов тогда нередко пускали под нож, когда командиров было жаль или они имели хорошие связи. А на эти две категории военнослужащих любых собак повесить можно. Помню, уже после войны, в Австрии, какой-то пилот-шарлатан, с какого-то дуру, перелетел к злейшему личному врагу Сталина — маршалу Тито. Дело усугублялось тем, что именно к Тито. Начальника политотдела дивизии полковника Мозгового разжаловали и осудили на четыре года лагерей за потерю бдительности и слабую политико-воспитательную работу. Человеку, между прочим, без всякой его вины, поломали жизнь, но механизм, который работал по своим законам, выплюнул Сталину удовлетворяющее его кровожадность решение.
Так что у меня комиссарских обязанностей был полон рот: массовые мероприятия, политические занятия и информации, разбор разнообразных склок и напряженных ситуаций, индивидуальная работа с людьми, организационно-партийная работа, быт, культура и прочее, и прочее. И все же, я хотя бы раз в неделю стремился вылетать на боевое задание. Во-первых, считая неудобным выступать на митинге, как, например, 18-го сентября 1942-го года, вместе с командиром, начальником штаба и летчиком Романом Слободянюком, призывая разгромить под Сталинградом немецко-фашистских захватчиков, а самому отсиживаться в холодке с началом активных боевых действий полка. Кроме того, как летчик, я прекрасно понимал всю опасность потери боевой формы и стремился ее поддерживать. Сразу после этого митинга, посвященного началу активных боевых действий нашего полка под Сталинградом, я, вместе во всеми, вылетел для прикрытия восьмерки штурмовиков, наносивших удар по западной части развалин Тракторного завода. Штурмовики выстроились каруселью и почти полчаса молотили немецкие позиции, до тех пор, пока наши войска не поднялись в успешную контратаку. Уже в конце боя появились «ME-109» и наша первая эскадрилья, которую мы водили в бой с командиром полка, сцепилась с ними в вертящейся карусели. В конце концов, один «Мессершмитт» загорелся и рухнул в развалинах Сталинграда. Победную бочку сделал в воздухе «Тимус» — старший лейтенант Тимофей Лобок. Как всякая победа над таким грозным врагом, этот успех Лобка очень вдохновил всех.
Сложилось любопытное положение: мы постепенно брали верх над немцами, все больше наращивая преимущество. Они оказались в невыгодном стратегическом положении, но, будто каток, крутящийся по инерции, продолжали рваться к Волге, и хотя мы уже явственно ощущали, что до зимы их песня спета, но они все же вырвались к Волге, несмотря на все наши клятвы не дать врагу напиться волжской воды. Правда, он ею и захлебнулся навеки. Мы были еще слабоваты. Например, в нашем полку было всего одиннадцать самолетов вместо тридцати. Летчики пытались компенсировать отсутствие машин, вылетая в бой по три-четыре раза в день на смену, но это было не то. Пилот должен иметь постоянную машину, которую изучил досконально. Боевые действия наших штурмовиков усложнились. Немцы уже заняли почти весь Сталинград, в развалинах которого прятались при появлении наших «Черных смертей» или «Горбатых», как мы их называли. Штурмовать позиции на линии фронта становилось все труднее. 62-я армия под командованием генерала Василия Ивановича Чуйкова продолжала оборонять в самом Сталинграде всего два крошечных участка: один четыреста на двести метров и другой двести на сто пятьдесят метров, прикрывшись склоном волжских обрывов и мертвой зоной, которую немцы визуально не просматривали — своеобразный мертвый конус — обстреливать его было крайне неудобно. Наши сумели извлечь из своего отчаянного положения определенные выгоды, основательно врывшись в кручи, откуда их было не так просто выковырять. Но когда штурмовики заходили на атаку, было очень трудно определить, кто, где находится. И все же, пока на западном берегу Волги наши обороняли хотя бы один метр земли, речь продолжала идти о боях в Сталинграде, а уже одно это поднимало боевой дух всей страны — город продолжал держаться.
Сопровождая штурмовиков, мне не раз приходилось видеть, как немецкие штурмовые наземные группы, перебегая поодиночке, накапливаются в домах, а потом, скорректировав при помощи радиосвязи, артиллерийский огонь, атакуют следующий объект. Мы нередко, используя большую по сравнению со штурмовиками, маневренность своих машин и более широкий обзор, если поблизости не было вражеских истребителей, тоже начинали штурмовку наземных целей пушками и пулеметами своих «Яков». Итак, действия штурмовиков сворачивались, а бомбардировщики полностью их прекратили. Теперь воздушная война над нашими плацдармами в Сталинграде почти полностью легла на плечи истребительно-авиационных полков: второго, девятого гвардейского, тридцать первого гвардейского и семьдесят третьего гвардейского. Почти каждое утро мы встречались с «Мессершмиттами» и выстраивались в смертельно опасной воздушной карусели. Истребители, завывая, даже визжа моторами, гонялись друг за другом. И хотя нас еще не открепили от штурмовиков, уже становилось ясно, что для нас открылся новый фронт боевой работы, и речь скоро пойдет о создании самостоятельной истребительно-авиационной дивизии.
Именно в этих боях впервые громко зазвучали фамилии наших асов, например Алелюхина, летчика 9-го гвардейского ИАП, позже Героя Советского Союза. Правда, позволю себе не поверить, что он лично сбил, как утверждалось в наградном листе, в боях над Сталинградом 20 «Мессершмиттов». Конечно, эту цифру нужно многократно разделить. Подобных случаев на войне было полным-полно. Помню, в Крыму, наши доблестные штурмовики 75-го полка доложили, что на аэродроме «Веселое» сожгли 47 самолетов противника. Дело было 9-го апреля 1944-го года. Ребята уже выкатывали грудь колесом под геройские звезды, да, как на грех, наши наземные войска захватили аэродром в «Веселом» и 12-го апреля обнаружили там всего семь сгоревших немецких машин. Большой конфуз вышел и в Будапеште: когда наши пленили командующего «Люфтваффе» в этом районе, то выяснилось, что у него сроду не было и третьей части тех истребителей, которые сбивали в своих донесениях наши доблестные «асы». Об этом мы еще расскажем.
Алелюхин был москвичом. Я обратил внимание, что к этим ребятам отношение особое. Какому-нибудь пареньку из глухого села нужно было совершить вдвое больше москвича, чтобы его заметили, а пробивной, бывавший в свете и знавший, что и как, москвич умел обратить внимание на свои боевые дела и подтолкнуть движение награды на свою грудь. Столичный житель есть столичный житель, да и слово «Москва» звучало внушительно. Хотя Алелюхин, с которым я через несколько месяцев подружился, был действительно хорошим и смелым летчиком. Помню, солнечным весенним деньком этот, небольшого роста, очень ладно скроенный и сложенный блондин, сероглазый, никогда не унывающий, вылазит после боевого вылета и благополучной посадки на крыло своей «Аэрокобры» и, раздевшись до пояса, становится руками на плоскость и ходит по ней, задрав ноги в нечищеных сапогах. Все ребята смеются. Улыбка и на лице Алелюхина, стоящего на плоскости на руках вверх ногами. Этот парень лет 24 отличался большой бесшабашностью и очень не любил мыть ноги и менять портянки. Факт этот стал известен всей воздушной армии в Крыму. В бою над Симферополем «Аэрокобру» Алелюхина подожгли «Мессершмитты». Он катапультировался, бросив машину. В момент динамичного удара, при открытии купола парашюта, с Алелюхина слетел сапог, улетевший к земле вместе с портянкой. Пехотинцы, наблюдавшие этот бой, подобрали обувку нашего отважного аса и передали ее в воздушную армию — жаль было распарывать дефицитные на фронте сапоги. Уж не знаю, как вышло, но сапог доставили самому Хрюкину. Тот посмотрел на него критически. Обувь летчика была плохо вычищена, а внутри сапога присутствовала грязная вонючая портянка. Хрюкин не поленился с этим сапогом приехать в полк, и когда выяснил, кто хозяин сапога, долго стыдил Алелюхина при всем честном народе. Но с того, как с гуся вода.
А красивый молодой летчик, старший сержант Анатолий Устинович Константинов, о котором я уже упоминал, заложивший основу своей летной карьеры над Сталинградом, был человеком совсем другого склада. Тоже москвич, но высокого роста, блондин, со светло-серыми глазами и басистым голосом, он был человеком организованным и пунктуальным, сразу обнаружившим все задатки для хорошей военной карьеры. Так оно и вышло. Отличилось в тех боях и немало других ребят, правда, в отличие от моих товарищей по киевской обороне, гибнувших в безвестности, получавшие правительственные награды и звания. Не могу удержаться, чтобы не перечислить отличившихся в боях под Сталинградом: капитан Дзюба Петр Петрович, Лобок Тимофей Гордеевич, Слободянюк Роман, Семенов Михаил Иванович, Леонов Иван Дмитриевич, Люсин Владимир Николаевич, Мазан Михаил Семенович, Бритиков Алексей Петрович, Сорокин Яков Николаевич, Крайнов Леонид Иванович, Ананьев В. А., Бескровный Г. В., Орлов А., Николаев Иван Васильевич, Саенко, Ковтун, Котляр Г. Г., Рябов Роман, Ипполитов С. Н., Ковалев, Золотое В. Н., Савченко, Уразалиев И. А., Силкин А. И, Кутузов, Гамшеев М. Н., Косовцев, Котенко и другие.
Но должен сказать, что если люди, которых я назвал, испытанные огнем и страхом смерти, показали свои лучшие качества, подобно тому, как нагретая до предельной точки руда выделяет металл, то было немало других, которые не прошли Сталинградского испытания, из которого наша армия вышла другой, не только внешне — на плечах воинов появились погоны, как в старой русской армии, а на орденах профили полководцев из графов, князей и гетманов, но и внутренне — мы наконец-то приобрели настоящую уверенность и умение побеждать. Должен сказать, что предчувствие Сталинградской победы было у всех еще с сентября. В любом случае было ясно, что немцы не добились своих целей и очередная зимовка закончится для них плохо.
На это чутко прореагировал политический маятник. Еще в Куйбышеве, на вокзале, где хлебал бесплатный картофельный суп по дороге к семье, я прочитал постановление Совета Министров СССР об отмене института военных комиссаров и введении единоначалия в Красной Армии. Это меня не особенно опечалило. Ну, буду работать замполитом, и подчиняться командиру. С командиром мы и без того жили, душа в душу, понимая друг друга с полуслова. Я не совался в его сугубо командирские дела, а воспитательные обязанности замполита ничем не отличаются от комиссарских. Собственно, это постановление было просто признанием выросшей квалификации всего советского офицерского корпуса, а также того, что наши дела все-таки должны пойти на лад. Это изменение статуса не пугало меня еще и потому, что я не собирался бросать летать и в любой момент мог занять командирскую должность. Другое дело комиссары, которые никогда не летали в бой, а порой даже не имели летной квалификации. Во многих частях их сразу начали травить и оскорблять, самым унизительным испытанием было публичное изгнание замполита из-за стола, где он еще недавно, вместе с командиром и летчиками, получал летную норму. Кое-где накопились старые счеты между комиссарами и командирами, и порой это изгнание обставлялось как целый спектакль, наподобие библейского изгнания из рая Адама и Евы.
Впрочем, не хочу идеализировать и самих комиссаров. Если в двух эскадрильях нашего полка комиссарами, а потом замполитами, были вполне приличные, трудолюбивые и скромные ребята, хотя и не летчики: Луковнин и грек по фамилии Есениди, стремившиеся быть полезными эскадрилье и хорошо работавшие, то комиссар третьей эскадрильи Селиверстов, произносивший свою фамилию «Се-ля-ве-рс-тов» в растяжку и неправильно ставя ударения, был каким-то моральным и физическим уродом. Уж не знаю, откуда его прислали в полк, но Селиверстов сразу занял в нем роль штатного бездельника и объекта насмешек всей эскадрильи. Этот, выше среднего роста нескладный человек, ходивший, как ползет разбитая арба, с самого утра шатался по расположению полка, одевшись в летное обмундирование: теплый комбинезон, унты и искал, где бы выпить надурняк. К обеду он являлся в летную столовую, за полчаса раньше, на самый первый черпак, и занимал самое лучшее место. Селиверстов был когда-то инструктором какого-то сельского райкома партии и попал в армию по партийной мобилизации на должность комиссара. Он обладал огромным аппетитом и еще до начала обеда громко кричал поварам, требуя побольше пищи. Особенно любил Селиверстов обгрызать кости, а, учитывая, что он был обладателем третьей губы, которая выпирала из-под верхней, легко себе представить, что зрелище Селиверстова, грызущего кость или жадно поедающего гороховый суп, неряшливо разбрызгивая его по столу и усыпая стол объедками, было отнюдь не из серии: «Приятного аппетита». Я несколько раз беседовал с Селиверстовым, пытаясь заставить его делать, хоть что-нибудь, но он начинал возбужденно что-то болтать и оправдываться, брызгая слюной, и на продолжение дискуссии не тянуло. Я пытался объяснить ему, нередко обжиравшемуся, в то время, как у стены стояли летчики, которым негде было присесть за столом, а их ждали на аэродроме для боевого вылета — замполиту нужно в первую очередь позаботиться именно о своих людях, занимающихся боевой работой, а уж потом ешь — хоть лопни. Но Селиверстов возмущался: «А чаво это так, я, чай, замполит!» Вот такие Селиверстовы и создавали дурную славу политработникам. Конфликт решила сама жизнь: сухопутные войска несли большие потери, и нам было приказано откомандировать часть офицеров, в частности замполитов, в случаях, где без них можно было пока обойтись, командирами взводов и рот. Селиверстова мы отправили на повышение первым.
В эти тяжелые недели, перед нашим контрнаступлением вдруг уродливым джином из бутылки возник национальный вопрос. Как и во время драки в харьковском ресторане, когда отчаявшиеся люди принялись выяснять, кто же воюет лучше — пехотинцы или танкисты, летчики или кавалеристы, нашлись и у нас, не от большого ума, любители выяснять, чья же нация вносит наибольший вклад в войну. В общем-то, скажу прямо — да, действительно, больше и лучше всех воевали славяне, а среди славян русские, даже украинцам, порой сдающимся в плен с большой охотой, пехотинцы-русаки в окопах нередко выражали свое удивление: «Хохол, ты еще здесь — беги к немцу, вон он». Бывало всякое. Нередко и наоборот, сдавались русские. Но разве среднеазиатская пехота, которая полегла под Харьковом, не воевала храбро, как умела? Самым противным было, что этими дурацкими разговорами, повторяю, не от большого ума, занялся командир первой эскадрильи капитан М. К. Викторов, который в первый год войны прекрасно воевал и был награжден орденами Ленина и Красного Знамени. Очевидно, от этого у комэска закружилась голова.
Началось с того, что в первых числах ноября 1942-го года ко мне обратился замполит эскадрильи капитан Луковнин и сообщил, что Викторов во всеуслышанье заявляет за столом: «Всем дать выпить, кроме замполита, он на боевые задания не летает». Это бы еще полбеды, но на следующий день ко мне обратился наш особист, старший лейтенант Филатов, и сообщил, что с его точки зрения, Викторов, согласно данным, которыми Филатов располагает, постоянно проводит вредную пропаганду среди личного состава эскадрильи, заявляя, что воюют одни русские, а представители других народов Советского Союза являются предателями и воюют плохо. Обычно такие разговоры одни не ходят. И мы стали внимательно присматриваться к Викторову. Филатов сообщил мне, что по своей линии направил донесение о его поведении.
После полетов я пригласил Викторова прогуляться вдоль стоянки самолетов на нашем аэродроме в Демидове. У меня сложилось впечатление, что никакой Викторов не враг, а просто неумный двадцатипятилетний парень и шалопай по характеру. Я знал его еще по Василькову до войны. А сейчас, под воздействием орденоносной славы и совершенно очевидного для меня фронтового утомления, вызвавшего психическую депрессию, Викторов совсем задурил. Я ругал его и отчитывал, наставляя на путь истинный, но он очень гонористо огрызался и стоял на своем. Если уже человек решит сунуть свою голову в петлю, то попробуй ему помешать. Думаю, еще не поздно было удержать Викторова, хотя его уже прихватило машиной надзора за всеми и всем в нашей армии, да и в обществе тоже. Прошло несколько дней, и поступили новости: в сложном воздушном бою над Сталинградом, в декабре 1942-го года Викторов бросил свою эскадрилью и ушел на аэродром. В результате, погиб оставшийся в одиночестве его ведомый — Краснов, унылый, маленький, вшивый летчик. Но каким бы ни был Краснов, бросать его на растерзание «Мессерам» Викторов не имел права, и мы в полку окрысились на него всерьез. Страшно иметь в воздушном бою напарника, на которого не можешь положиться. Это уже вопрос жизни и смерти. Я сам чуть не сложил голову в бою под Харьковом, о котором рассказывал, когда меня бросил Леня Полянских, потом конфузливо оправдывавшийся, мол, извини, Пантелеевич, уж очень сильно я устал. Мы поручили Роману Слободянюку присматривать за Викторовым и сделать свои выводы. Роман подтвердил факт выхода Викторова из боя, и машина закрутилась. Филатов не терял времени даром и, видимо, слал донесение за донесением.
В январе 1943-го года к нам на аэродром Средняя Ахтуба, ночью, приехали три особиста нашей воздушной армии, которые здорово повеселели и окрепли после того, как мы окружили немцев под Сталинградом. Зайдя в комнату, где устроились Залесский, я и Соин, старший из них предъявил нам ордер на арест Викторова. Глядя на этот документ, я увидел размашистую подпись наискосок в левом углу, сделанную красным карандашом: «Арестовать. Вихорев». Подпись члена Военного Совета воздушной армии Вихорева, моего прямого начальника, была мне знакома. Власть ЧВСа, который и командующего мог одернуть, в случае чего, подчиняясь напрямую ЦК партии, тоже. Делать было нечего. Особисты разбудили Викторова, и вызвали его в нашу комнату. Здесь они его разоружили и сняли ордена и шпалы с петлиц. Викторов был полностью ошеломлен и впал в шок. Его отвезли в особый отдел воздушной армии. Вскоре в нашем полку состоялось открытое заседание военного трибунала, и несколько летчиков подтвердили факт ухода Викторова с поля боя. За это и за враждебную пропаганду, а также подрывную деятельность, он был осужден на десять лет тюрьмы, которые отсидел от звонка до звонка. Не знаю, жалеть ли Викторова, не исключается, что ему как раз повезло. Кто знает как сложилась бы его судьба в дальнейшей воздушной мясорубке. После войны, уже в семидесятые годы, я встретил его на одном из сборов ветеранов нашего полка в городе Василькове, куда и его пригласили. Викторов работал шахтером в городе Новошахтинск Ростовской области. А через некоторое время пришло известие о его смерти. Так неудачно сложилась судьба этого молодого пилота, поначалу выглядевшая так славно. Во время нашей последней беседы с Викторовым я напоминал ему о том разговоре на стоянке самолетов. Конечно, все это было очень болезненно, ведь Викторов был молодым и подающим надежды авиатором, орденоносцем, но Сталинград, продолжавший полыхать огнедышащим вулканом, быстро поставил перед нами новые проблемы.