Потрясенный всем пережитым, видя сколько наших людей уже погибло, Иван сомневался в возможности нашей победы — все думал, что Гитлер обдурит Сталина. Так и вышло — через сорок лет. Я уверял его, что победа будет за нами — ведь гоним же уже немцев более шестисот километров, от Сталинграда до самого Азовского моря. В разгар нашей беседы явился хороший знакомый всей нашей семьи Федор Кошевой, экспедитор рыбного завода. Федя сообщил, что хотя холодильники разбомбили, но осталась бочка паюсной икры — осетровой и севрюжьей. Если я хочу, то могу по дешевке, двадцать рублей за килограмм, купить, сколько потребуется. Я полез в карман и обнаружил в нем сто рублей. Их хватило на четыре с лишним килограмма великолепной черной икры, которую мне завернули в пергамент.
С этой икрой подмышкой я, вместе с Иваном, и явился наутро в расположение смершевцев. У меня созрел следующий план: вручить проклятому кавказцу икру и договориться с ним, что я забираю Ивана воевать в свой экипаж — как раз тогда пошел такой почин и нашим догматикам, пришлось таки признать полезность родственных связей. Родственники вместе воевали лучше, чем случайно собравшиеся люди, хотя это и противоречило теории человека-винтика, человека-кирпичика. Зная нравы кавказцев, я решил вручить капитану пергаментный сверток с икрой, при помощи которого надеялся заполучить Ивана, который мог бы, в качестве механика самолета, уцелеть до конца войны в нашем полку. Но проклятый шпионолов залупился не на шутку. Он заявил, что икры у него хватает, а Иван должен был быть отправлен на пересыльный пункт, откуда его определят в часть. Видимо, этой скучающей банде нужны были показатели деятельности, и раненый солдат, отправленный раньше срока во фронтовую мясорубку, мог стать плюсом в их работе. Сколько я ни нажимал на кавказца, он уперся как ишак. А возле ахтарского вокзала уже приземлился тот самый «ПО-2», который меня привозил. Иван провожал меня до самого самолета. Еще перед самой посадкой в кабину я постоял, взвешивая ситуацию: а не забрать ли мне Ивана с собой в порядке самодеятельности, но уж очень противным на вид был смершевец, да и у нас в полку особистом работала очередная выдающаяся сволочь, алкоголик, целыми днями слоняющийся в поисках дармовой выпивки, так и сдохнувший от стакана этилового спирта, старший лейтенант Лобошук. Начни они направлять на меня донесения с двух сторон, это могло бы плохо закончиться. А смершевец-кавказец записал все мои координаты.
Мы договорились с Иваном, что он при ближайшей оказии сообщит мне свой адрес, а я постараюсь выцарапать его под тем самым предлогом — создание фронтового семейного экипажа. На том и расстались — с тяжелым сердцем. Через несколько месяцев Иван прислал мне письмо, как выясняется не первое, где сообщал, что устроился неплохо: пекарем полевой хлебопекарни, и имеет все шансы уцелеть до конца войны. Очевидно, так бы оно и было, не направься Иван собирать трофеи. Примерно в это время мне приснился сон, что Ивана укладывают в кузов грузовика с опущенными бортами и он говорит мне: «Прощай брат!» Сон был вещим — брат Иван погиб.
Иван помахал мне рукой и «ПО-2», тарахтя, принялся разбегаться для взлета. Я оглянулся — маленькая фигурка брата все более отдалялась, пока не исчезла вовсе. Икру, которую я привез, с удовольствием съели наши ребята-летчики. Иван Павлович Залесский отхватил нам с ним кусок весом примерно в килограмм, и мы, наверное, еще месяц закусывали ею фронтовые сто граммов. Залесский буквально смаковал ее, говоря, что ничего вкуснее в жизни не ел. Очень возможно, что это был первый и последний деликатес, который ему пришлось попробовать в своей жизни.
Немцы оккупировали Ахтари всего несколько месяцев: заняли в августе, а ушли в феврале. Помню, как Залесский, отмечая на карте передвижение линии фронта сообщил мне: «И твои Ахтари освободили». Оккупацию ахтарцы пережили без тяжких испытаний. В станице была небольшая немецкая комендатура, которая, в основном, перекачивала продовольствие для нужд своей армии из колхозов, которые немцы разгонять не стали, как очень совершенную форму экспроприации плодов труда подневольного люда. Мой тесть Антон Алексеевич Комаров исправно добывал для немцев рыбу, под чутким руководством в недавнем прошлом активиста колхозного движения, постоянно настаивавшего на всех собраниях, что должно быть именно так, как требует партия, одного из трех братьев Ларионовых и дочери уже упоминавшегося мною крупнейшего ахтарского ссыпщика зерна Варварова. Его дочь, девушка, игравшая на пианино в летнем саду, жена коммуниста Носова, неплохо знала немецкий язык и, разумеется, не питала симпатий к советской власти. Она распоряжалась всем в Ахтарях, разъезжая на тачанке. Советская власть в большом количестве создавала себе врагов, а потом жестоко с ними боролась. С приходом наших, дочь Варварова с большой группой кубанских казаков ушла вслед за немцами. А во время знаменитого апрельского налета бомбардировщиков противника на Ахтари, сбрасывавших, наверно, из-за недостатка бомб, и металлические балки, немцы затопили и бельгийскую землечерпалку, исправно служившую еще с начала столетия на очистке ахтарского канала, купленную ее отцом.
Когда я опубликовал в одной из львовских газет первую часть этого повествования, то объявился внук Варварова, профессор Львовской консерватории. Он рассказал мне о крестном пути кубанцев, которым немцы поручили охранять железнодорожные тоннели в Альпах, а союзники, взявшие их в плен, вернее, сначала интернировавшие, передали нашим. Кубанцы оказались в лагерях в Кемеровской области. Назад вернулись лишь единицы. Но это уже другая тема. Как только не бросал по миру, сталкивая в злобном противостоянии, русских людей нерешенный земельный вопрос и отсутствие свободы у себя на родине. Кровь лилась потоками, а дело стояло на месте.
Своего тестя я в Ахтарях не застал. Антон Алексеевич в феврале любезно попрощался с немецким комендантом, покидавшим Ахтари, обещая еще вернуться. За несколько десятков километров от станицы его поймали наши, видимо, обозленные, фронтовики, к которым в руки было лучше не попадаться, и без долгих разговоров расстреляли. А после апрельского налета, во время которого тесть уцелел чудом, направившись вместе с младшей дочерью Полиной к средней дочери Серафиме, жившей довольно далеко от берега, разговляться, Антон Алексеевич рванул в отступление: вскоре оказался на Волге у своей дочери, а моей жены, Веры. Всю семью спас мой офицерский аттестат и кое-какое барахлишко, оставшееся еще с Китая. Мы разминулись с тестем в Ахтарях буквально на пару часов.
Так слетал я на родину. На душе лежал камень. Хорошо хоть вскоре выпал случай отвести душу. Нам передали приказ подняться в воздух всем полком для сопровождения полка штурмовиков, идущих на боевое задание со стороны Ростова. Мы подстроились к «Горбатым» между Ростовом и Таганрогом. Оказывается, разведка навела их на 18 небольших, тонн по четыреста водоизмещением, румынских судов, идущих колонной в сторону Таганрога с грузом боеприпасов для своих войск. Эти небольшие транспортные суда были неплохо вооружены зенитными пулеметами и пушками «Эрликон». Они шли, прикрываясь берегом, без авиационного прикрытия — дело было к вечеру. Мы застукали их километрах в десяти от Таганрога. Штурмовики накинулись на румынские суда, как ястребы на уток. Не обращая внимания на довольно плотный зенитный огонь, сразу уложили ракетные снаряды на палубы четырех судов, от которых вскоре остались лишь масляные пятна на сонной поверхности Азовского моря. Остальные повернули к берегу. Мы набросились на них все вместе: и штурмовики, и истребители. На третьем заходе по нам начала бить зенитная артиллерия с берега. Не обращая внимания на этот огонь, мы дырявили румынские суда, пока все они не остались полузатопленными на песчаных таганрогских отмелях. Эта была славная, результативная и приятная работа, очень облегчавшая душу. Один из кораблей взорвался, выбросив целую шапку пламени, перемешанного с дымом — видимо, вез порох.
Но я немножко отвлекся и рассказал о своих личных делах. А в августе 1943-го года нам предстояло освобождать Донбасс. Через двое суток после прорыва Миус-фронта наш полк расположился на полевом аэродроме Чистяково, недалеко от Сталино. Преследуя немецкие истребители над Сталино, мы видели, как поджигают и взрывают здания города отступающие немецкие и румынские войска. Это зрелище добавляло нам злости. И потому, когда в первых числах сентября летчики нашего полка, прикрывавшие бомбардировщиков, встретили в воздухе южнее Сталино истребители противника, то атаковали их со всей душой. Ребята сбили три «Мессера» и один «Лаптежник» — «Ю-87» из числа тех, которые сопровождали немецкие истребители. Бомбардировщика завалил лейтенант Анатолий Николаевич Орлов. На этом боевая удача этого хорошего летчика, прошедшего в нашем полку от Сталинграда до Сталино, исчерпалась. Его самолет подожгли «Мессера» и он, покинув его, опустился на парашюте в расположение наших войск, на самой передовой. Казалось бы, все хорошо, но черт попутал приземлиться прямо на башню нашего танка и очень неудачно сломать при этом ногу. Орлова отправили в госпиталь сами танкисты, и мы больше не видели этого смелого летчика и хорошего товарища.
Но были и нечаянные радости. Например в полк заявился Григорий Иванович Тавадзе, сбитый немцами и попавший к ним в плен. Мы его уже и не чаяли увидеть. Оказалось, что после пленения, в одной из тюрем города Сталино его, вместе с пятью другими нашими пленными летчиками, усиленно обрабатывали предатели. Ребятам предлагали воевать на стороне немцев — летать на их самолетах. У немцев явно ощущалась во всем нехватка. Тавадзе выбрал правильную тактику: врубил дурачка. Он постоянно жаловался, что не понимает многого из того, что ему говорят. Действительно, Тавадзе неважно разговаривал по-русски, но понимал все прекрасно. Тем временем наши войска принялись штурмовать Сталино. В возникшей суматохе немецкая охрана на мгновение ослабила бдительность, спряталась в бомбоубежище при появлении наших пикирующих бомбардировщиков. Летчики выбежали из амбара, в котором их содержали, и стали думать, что делать дальше. К счастью, они не поддались первому порыву, а поступили разумно, спрятавшись в мусоре под тем самым амбаром, где их содержали. Немцы искали их по всей округе, а они лежали, притаившись буквально у них под ногами. Вскоре немцы рванули наутек, а на улицах появились наши танки.
Но в наших частях существовал совершенно идиотский порядок — умереть за Родину могли лишь «чистые». А Тавадзе побывал в плену, и его отправили на проверку в тыл. Там долго мурыжили, а потом приняли решение, глупее которого трудно придумать: Тавадзе прислали к нам в полк, но запретили ему летать. Бедный грузин слонялся по полку без дела, имея тысячу возможностей угнать любой самолет к немцам, если бы пожелал. Но его вроде бы и не обвиняли, и не доверяли до конца, перестраховывались. Немцы поступали гораздо разумнее, предлагая нашим летчикам, попавшим в плен, воевать на западном фронте против «Летающих крепостей»: они совали в огонь кого попало, а наши тыловые холуи привередничали. После войны Гриша Тавадзе работал в гражданской авиации, в аэропорту Кутаиси, и к счастью, не дожил до времени, когда грузин стал снова стрелять в грузина. К тому времени относится довольно забавный эпизод, произошедший в отношениях между ведущим Анатолием Константиновым, «Сокол-1», и его ведомым Уразалиевым — позывные «Сокол-2». Во время воздушного боя мы прекрасно слышали на командном пункте разговор летчиков. Константинов все пытался добиться от Уразалиева, постоянно утверждавшего: «Я здесь», где именно он находится. Наконец, хитрый татарин признался: «Я здесь, под брюхом вашего самолета, спрятался, мал мала испугался». На командном пункте, да и в воздухе, все долго смеялись.
Дело было в середине сентября, именно эскадрилья Константинова, вылетевшая для прикрытия наших войск, наступавших западнее Сталино, сцепилась с двенадцатью самолетами «МЕ-109-Ф». До появления наших немцы резвились, расстреливая пулеметно-пушечным огнем нашу конницу, которую встретили на марше. Константинов успел разделить свою эскадрилью на ударную и сковывающую группы и бросил ее в воздушный бой. Вскоре два «Мессершмитта» уже дымили: один был на счету самого Константинова, а другой — младшего лейтенанта Гриши Котляра. Именно в этом бою Уразалиев прятался под своего ведущего. После посадки мы не стали упрекать его или поносить. Почти всем был знаком страх молодого летчика, попавшего в серьезную переделку. Мы просто объяснили Уразалиеву, что как раз внизу больше всего шансов быть сбитым. До самого конца войны он отлично воевал и, лично сбив четыре «Мессера», не раз бывал награжден. Очень важно не затюкать человека, а, простив ему страх и растерянность, дать проявить лучшие качества. Конечно, здесь нужна мера. Ведь может попасться и потребитель, который поймет доброе отношение, как слабость. Сразу после войны Уразалиев уволился из армии, многие из фронтовиков делали так, думая, что на гражданке, куда они вернутся победителями, их ожидает торжественная встреча. Но их ожидали скудные пайки, тяжкий труд и мизерные зарплаты. В конце своей жизни больной Уразалиев, у которого умерла жена, а вторая с трудом кормила его самого с двумя детьми от первого брака, остался почти без средств к существованию.
Мы, ветераны полка, пытались ходатайствовать по поводу пенсии для Уразалиева перед его бывшим ведущим, а тогда генерал-полковником авиации, командующим Бакинским Военным округом ПВО Анатолием Константиновым. Наш бывший комдив Гейба написал Константинову письмо. Не знаю, чем там у них закончилось, но вскоре Уразалиев умер в нищете. А ведь еще при его жизни вышло постановление о материальном содержании фронтовиков, независимо от армейской выслуги лет. До этого получалось, что любой тыловик, отсидевший на табуретке задницей положенный срок, получал пенсию, а изувеченный офицер-фронтовик, независимо от его заслуг, но не имеющий срока выслуги, загибался в нищете. Типичная ситуация для наших порядков, установленных дураками для безгласой скотины. Толстожопые военкоматовские чиновники, совсем разжиревшие от взяток, приносимых заботливыми родителями призывников, конечно же, тоже не удосужились пригласить летчика-фронтовика и сообщить, что ему положено. Думаю, мог бы ему еще раньше помочь и его ушедший в руководящие дали ведущий, с которым у них так по разному сложились судьбы. Но не помог, наверное, не по злобе, а просто у нас так принято — всякий спасается в одиночку. А ведь на фронте не раз спасали жизнь друг другу.
После тяжелых боев в Донбассе наши войска быстро пошли вперед, и наш полк оказался на полевом аэродроме возле села Чаривное, действительно очаровательного, небольшого села, утопающего в цветении вишневых садов. В жизни не видел больше вишен, однако, наша жизнь в этом прекрасном селе не заладилась. За несколько дней до этого здесь остановились наши конники из Десятого Кубанского кавалерийского корпуса, упрятавшие лошадей в вишневых садах. Но немцы раскусили эту маскировку и авиация нанесла сильнейший штурмовой и бомбовой удар. В вишневых садах осталось разлагаться несколько сот лошадиных трупов. Невыносимое зловонье распространялось по округе. Ни о какой еде речи идти не могло, летчики худели на глазах. Солдаты из нашего батальона аэродромного обслуживания отволокли убитых животных при помощи тракторов и машин в овраг, в паре километров от аэродрома, но это помогло мало. Останки бедных животных при транспортировке разваливались на части. Вонь стала еще более невыносимой. Мы вынуждены были перелететь на новый аэродром возле села Николаевка.
А фронт катился к юго-западу. Наше командование, как обычно, желая выжать все из наступательного порыва наших войск, видимо, решило ворваться в Крым. Потому в конце сентября мы оказались на аэродроме возле небольшого городка Верхний Токмак, откуда сделали три боевых вылета в район Мелитополя, где мы скоро и оказались — на аэродроме села Юрьевка недалеко от линии фронта, проходящей по реке Молочная. Мы опять стояли перед высоким противоположным берегом реки, который противник неплохо укрепил. Конечно, это был не Миус-фронт, но даже возвышение на десять-двадцать метров обрывистого берега позволяло противнику идеально простреливать наши позиции, и сулило нашим войскам при штурме многочисленные жертвы. Крым всегда был трудным орешком для любой армии, даже подступиться к нему не просто. Именно их, этих мест, татары долгими столетиями опустошали Украину и Россию. Именно здесь от зноя и жажды не раз несла колоссальные потери русская армия. Именно здесь, согласно преданию, погубил свою огромную армию, одетую в медные латы, персидский царь Дарий, которого заманили вглубь засушливых степей хитроумные скифы.
Мы отдыхали и пытались привести себя в порядок. Было от чего устать — от Миуса мы прошли почти полтысячи километров, завоевав за это время господство в воздухе над освобожденным Донбассом. Наша воздушная армия провела около трехсот больших воздушных боев, почти все с выигрышем, и сбила до трехсот немецких самолетов. Впрочем, учет сбитой немецкой техники — дело затруднительное. В степях, неподалеку от родины знаменитого анархиста Махно — возле Гуляй-Поля, мы не раз встречали обломки немецких самолетов, бомбардировщиков и истребителей, видимо не дотянувших до своего аэродрома после встреч с нами. Впрочем, и наш полк потерял во время боев над Донбассом шесть самолетов. Погибло несколько прекрасных молодых летчиков. Особенно, чисто по-человечески, мне было жаль высокого молодого пилота со щеточкой усов под носом, которого в полку звали Мартин Иден — из-за сходства с министром иностранных дел Великобритании, не раз прилетавшим в Москву на переговоры. «Мартин Иден» был веселый парень и хороший пилот. Он прекрасно играл на пианино и в Ейске, раздобыв инструмент, устроил концерт в местном клубе, виртуозно управляясь с клавишами. Возле клуба собралась толпа людей, соскучившихся по веселым мелодиям. Этого парня сбила на Миус-фронте зенитка противника. Он сел в расположение немцев. После продвижения наших войск мы нашли самолет, а судьба пилота так и осталась неизвестной.
Играла смерть и с моей комиссарской головой. Старуха будто шутила, как хулиган гладит, порой, по голове ребенка, демонстрируя к нему свое расположение. С новым пополнением в наш полк пришел крепкий, медвежьего вида, молодой парень. На его голову не нашлось кожаного летного шлема, а вторая голова такого размера была в полку только у меня. Парень попросил мой шлем и я, не собиравшийся в тот день вылетать в бой, дал ему его. Самолет парня не вернулся из полета над Саур-Могилой, где небо бушевало металлом и огнем. Я раздобыл себе другой шлем и совсем было забыл об этой потере. Но уже после войны тыловики напомнили — роясь в моем вещевом аттестате, обнаружили числящийся за мной шлем. Пристали, как дерьмо к штанам, и объяснить этой тыловой сволочи, что мой шлем пропал вместе с молодым парнем, в первом же боевом полете сложившем свою голову за ту самую Родину, интересы которой интенданты оберегали на складах, ей Богу не хотелось. Молча уплатил сто пятьдесят рублей, немалые по тем временам деньги, и как будто побывал на поминках своего боевого товарища, погибшего, в уже далеком 1943-м, над давно безмолвной Саур-Могилой.
Так старуха-смерть будто заигрывала со мной: то мой планшет, помеченный фамилией, окажется в разбившемся самолете, то шлем, за мной числящийся, окажется на голове погибшего пилота. Но меня судьба решила для чего-то приберечь. Может быть для того, чтобы я попытался рассказать о погибших товарищах?
Но я отвлекся. Итак, мы отдыхали и готовились к новым боям, в местах, где еще недавно славянское крестьянство под руководством неустрашимого батьки Махно пыталось совершить рывок к свободе. Рывок этот пришелся не ко времени. Верх взяли начетчики, решившие, не без выгоды для себя, повести к счастью, свободе, как они ее понимали, великий народ, одев на него кандалы и цепи. В очередной раз головы славян кружились от предвкушения полной абсолютной воли, они видели чудные сны, но просыпались в цепях. Рвавшиеся к власти еврейские и кавказские вожачки сумели сплести такую сеть из репрессий, постановлений и инструкций, а русский мужик настолько доверчиво взялся им помогать, что птичка народной свободы опять оказалась в клетке.
На рубеже реки Молочной по высокому противоположному берегу закрепилось до двадцати дивизий, той самой шестой немецкой армии, воевать с которой мне, казалось, было предназначено вечно. Именно на ее позиции в конце сентября начал наступление наш Четвертый Украинский фронт, под командованием Толбухина и представителя ставки маршала Василевского. Главный удар наносился на правом крыле фронта силами пятой ударной армии генерала В. Д. Цветкова, сорок четвертой армии В. А. Хоменко и второй гвардейской армии генерала Г. Ф. Захарова. Вспомогательный удар, южнее Мелитополя, осуществляла 28-я армия генерала В. Ф. Герасименко. В резерве находилось 51-я армия генерала Крейзера — выхоленного, боевого и решительного еврея. Опять оглушительно била артиллерия, потом немецкие позиции долбила авиация, а потом поднимались в бой и шли на немецкие пулеметы цепи нашей плохо одетой, в обмотках и грубых ботинках с заклепками, многострадальной пехоты. Как обычно, немцы хорошо укрепились, и мы несли большие потери, продвигаясь незначительно. Только к девятому октября 28-я армия вклинилась в немецкую оборону и начала бои за Мелитополь, обходя его с юга.
А восьмого октября нам в полк поступил боевой приказ: вылететь для сопровождения бомбардировщиков дивизии генерала Чучева, которая будет наносить массированный бомбовой удар с пикирования по переднему краю обороны немцев, возле села Михайловка, что севернее Мелитополя. Петя Дзюба повел в бой 22 истребителя, которые подстроились к трем полкам пикирующих бомбардировщиков, всего девяносто машин, круживших над нашим аэродромом. Пикировщиков вел в бой мой однокашник еще по летной школе в Каче, приятель и хороший знакомый семьи, Федя Белый, уже полковник и замкомандира дивизии. Мы встретились с Федей на аэродроме Юрьевка, куда он прилетал для согласования действий.
Я шел в первой девятке слева, недалеко от бомбардировщика, в котором, в машине командира полка подполковника Валентика, летел Федя Белый. Время от времени мы с Федей переглядывались из-под колпаков самолетов и помахивали друг другу рукой. Мы оба улыбались, вспоминая те времена, когда худыми ушастыми курсантами баловались и плескались в теплом ласковом море под Севастополем. Наши истребители, как обычно, разбились на сковывающую и группу непосредственного прикрытия. Я вел группу непосредственного прикрытия. Был солнечный, ветреный, прохладный и бодрый денек. У всех было неплохое настроение — мы шли без срывов и путаницы, четким боевым строем, девятка за девяткой, с превышением, и это веселило души и радовало глаз. На подходе к селу Михайловка, с высоты примерно две с половиной тысячи метров, штурман бомбардировочной дивизии заметил до сорока танков противника, сгруппировавшихся возле Михайловки. Немцы подготовились к контратаке: в первой линии стояли танки, за ними бронетранспортеры и грузовики, подвезшие пехоту, а в третьей линии были санитарные машины, полевые кухни и пузатые бензозаправщики.
Я понял, что бомбардировщики не упустят такую цель. Но, зная замашки немцев, принялся усиленно вертеть головой, посматривая то на бомбардировщиков, то на яркое солнце, светившее слева. Именно со стороны солнечного сияния могли атаковать «Мессера», любившие растворяться в слепящем потоке света. Я весь напрягся в ожидании схватки. В таком же состоянии находились и другие пилоты моей группы непосредственного прикрытия. Но немцы не появлялись. Петро Дзюба шел сзади, без конца передавая мне по радио, что в воздухе все спокойно. Я посмотрел на бомбардировщиков: они резко сбавили обороты двигателей и выбросили тормозные решетки под крыльями для пикирования. Снова крутнув головой в сторону солнца и вернув ее в прежнее положение, увидел перед собой чистое воздушное пространство: «Пешки» уже нырнули вниз, войдя в пикирование на цель, и внизу были видны только их узкие хвосты. Я тоже резко бросил машину в пикирование с переворотом вправо и принялся их догонять. На высоте примерно в полтора километра девятки бомбардировщиков разошлись, выбирая себе цель, и принялись метать бомбы по изготовившимся к контратаке немцам.
Цель закрылась дымом и пылью. Судя по тому, как легли бомбы, немцам будет уже не до наступления. Облегченные после бомбометания бомбардировщики, как осетры после нереста, торжествуя, выходили из пикирования с правым разворотом и брали курс к своему аэродрому. Именно в этот момент я заметил четыре «МЕ-109-Ф», проходящих в стороне, и сразу подал команду истребителям своей группы. Но «Мессершмитты», видимо, сразу поняли, что ввязываться в драку с нами — дело дохлое, и тихонько ушли в сторонку.
Едва мы успели построиться и лечь на обратный курс, как справа от нас увидели вращающийся, поблескивающий крыльями, наш самолет — американскую «Беллу Кобру», которая, судя по всему, попала в перевернутый плоский штопор и не слушаясь управления, совершала, снижаясь, маленький круг, подобно сверлу — летела к земле, как листик клена, сорвавшийся в осенний день с дерева.
Радиосвязь всего нашего строя сразу ожила: пилоты и истребителей и пикировщиков кричали, надеясь, что пилот «Кобры» их услышит: «Газу! Газу!» «Кобра» продолжала падать в сиянии великолепного осеннего дня на фоне густо-голубого неба. С высоты двух тысяч метров, на которой оказался неуправляемый самолет, весь наш строй уже кричал: «Прыгай! Прыгай! Своя территория!» То ли пилот услышал этот разноголосый радиохор, то ли он сам сообразил, но сработала боковая американская катапульта, и в воздухе открылся желтый парашют. «Правильно!», — одобрил весь наш хор, хотя пилот, висящий на парашюте, уже не мог нас слышать. Вскоре он благополучно приземлился в расположении наших войск, и все вздохнули с облегчением. Правда, «Кобра» взорвалась, ударившись о землю, но неутомимые американцы, отсиживающиеся за океаном, пока мы здесь воюем, еще пришлют. Положительно, это был хороший денек. После нашего удара пехота смяла ошеломленных немцев и рванула к Мелитополю, прорвав линию фронта. Скоро к этому месту устремились танковые корпуса и конно-механизированная группа.
В этот же день и я, вдруг совершенно случайно, чуть не ухватил за косу ветреную Девку-Фортуну, которая, впрочем, лишний раз подтвердила, что уступает только подготовленным изнасилованиям. Когда мы, разгоряченные после удачного дела, приземлились на аэродроме, то оказалось, что здесь уже присутствует группа генералов из штаба фронта во главе с членом Военного Совета фронта, генерал-лейтенантом, фамилии которого я не помню. Как старший по званию, я привел строй летчиков к командному пункту. Развитым нюхом политработника я сразу учуял, что группа военных, стоящих на КП, взгромоздившись на кучу земли, оставшуюся от рытья землянки, высокое начальство. Теперь нужно было сориентироваться, кто из высоких — самый высокий. Мне помог начальник политотдела армии полковник Щербина, указывающий большим пальцем в сторону плотного генерал-лейтенанта, одетого в шинель с красными петлицами, судя по виду, бывшего секретаря обкома.
В летном обмундировании, шлеме и очках, сдвинутых на лоб, я подошел к генерал-лейтенанту и, держа руку у виска, отрапортовал, что замполит полка Панов привел группу из боя. Давненько я не видел такого теплого приема. Позже выяснилось, что генерал несказанно обрадовался сообщению о том, что замполит повел полк в бой. Видимо ему надоело, бывая в частях, слышать пояснения по этому же вопросу, сопровождаемые кривыми усмешками, что, мол, замполит сидит на завалинке, сочиняя очередную, никому не нужную бумагу, и как кадровому партийному работнику, было обидно за коллег. А здесь замполит в бою. Выслушав мой доклад, он сразу прицепился ко мне с вопросами, из которых следовало, что в бою наш грозный начальник и наставник сроду не бывал. Например, его очень интересовало, сколько именно танков мы подбили во время бомбового налета. Ну, как ему объяснишь, что в огне и дыму, сразу закрывающем землю, после разрыва первых бомб, ничего невозможно подсчитать. Тем не менее, поскольку высокое начальство настаивало, я посмотрел вверх, и не обнаружив потолка, взял цифру с небосвода — «пять танков». Я долго, впрочем, уклонялся от этого вранья, лишь упорно сообщая, что мы поразили цель. Генерал обрадовался и поинтересовался, пошла ли к месту нашего бомбового удара наша атакующая пехота. Я понял, что от меня требовалось и, конечно же, отрапортовал, что пошла. Потом генерал поспрашивал меня о партийно-политической работе в полку и, окончательно придя в хорошее расположение духа, приказал представить меня к присвоению звания Героя Советского Союза. Командир нашей дивизии и наш командир полка взяли под козырек, изобразив на лицах старательность. Представление сочинял Соин с моей помощью. Я сам удивился, что за войну произвел уже 405 боевых вылетов, из них сорок на штурмовку войск противника, в 1941-ом году, под Киевом, как остался жив, весьма возможно, что в ста двадцати воздушных боях сбил 13 самолетов противника: 10 лично и 3 в группе.
Но, видимо, напрасно мы с Соиным указали это число — 13. На этом удачи того дня и закончились. Политработникам присваивать звания Героя Советского Союза было не принято — уже сложился стойкий имидж военного проповедника, сидящего во время боя в землянке, который поддерживала целая орава дармоедов, о которых я рассказывал. А толкать мои дела вперед, приделывая им ноги, было некому. Вспышка симпатии ко мне со стороны высокопоставленного генерала была делом случайным и быстро потухла — забылась. Штабисты наверху сразу поняли, что никакой серьезной «лапы» у меня нет, и замотали представление. Вместо Героя я получил второй орден Красного Знамени. Ну, да ладно, по крайней мере был избавлен от геройского головокружения в годы войны и душевной горечи в последующие годы. Многие герои маялись на моих глазах: я Герой, а со мной так поступают. Геройские страсти не на шутку бушевали на фронтах среди офицеров, особенно во второй период войны, когда многие стали задумываться над тем, с каким иконостасом явятся домой и какие преимущества это даст.
Но насколько мелкой выглядела вся эта возня по сравнению со страданиями народа. Село Юрьевка, где мы базировались, было поселением очень набожных людей. В каждой хате, в частности, у хозяйки, где мы остановились, на видном месте лежала Библия. Оттачивая свое комиссарское мастерство, я попытался убедить хозяйку, что Бога нет, но она пришла в такое возбуждение, так затряслась, что я плюнул на это дело. Хозяйка регулярно разбинтовывала ноги своей девятнадцатилетней дочери и посыпала их каким-то порошком, чтобы не затягивались открытые раны, благодаря которым ни немцы, не наши не забирали девушку для исполнения трудовой повинности. А вечером, по приказу командира проходящей пехотной части, в нашу хату занесли восемнадцатилетнего паренька, пехотинца, с двухсторонним воспалением легких, находящегося в бреду и при смерти. Я позвал нашего врача Гришу Носкова, и мы долго думали, как поступить. Потом, на свой страх и риск, дали ему грамм сульфидина. Произошла реакция всего организма, температура у парня упала с сорока до тридцати пяти градусов. Сероглазый парень выжил и быстро окреп на авиационном питании. Он очень просился остаться у нас в полку, но наш штат был полон, у самих постоянно забирали людей для пополнения пехоты, которую немецкий огонь безжалостно вырубал. Не без тяжелого чувства отправили мы этого молодого паренька, чьего-то сына, в неутихающую мясорубку. В конце октября наши освободили-таки Мелитополь. Немцы начали отходить к Днепру. Лопнул немецкий фронт на реке Молочная и в прорыв пошли танкисты вместе с конниками. Западнее Мелитополя, возле Нижних Сарагоз, наши кавалеристы, наконец-то, получили себе дело по душе: встретились с румынской конницей. Казаки самозабвенно рубили потомков древних римлян. Мы получили приказ лететь им на помощь.
Боевая задача состояла в том, что мы, вместе со штурмовиками, которых прикрываем, наносим удары по вражеской коннице — каждый час, особенно налегая на пуск реактивных снарядов и пулеметно-пушечный огонь. Шесть «Горбатых» прикрывала наша вторая эскадрилья, под командованием Анатолия Константинова, лететь с которой, как представителю командования полка, была моя очередь. На поле боя мы оказались часов в десять утра. Под нами была территория примерно десять на десять километров, вся в огне и дыму, по которой двигались войска: кто-то кого-то атаковал и преследовал. Но, кто за кем гоняется, разобраться было совершенно невозможно. Мы долго кружились над этим огненным водоворотом, но так и не могли разобраться, кто свой, а кто чужой. Сильный ветер и облака пыли, перемешанной с дымом, мотались по всему пространству. Да еще все войска начинали нас приветствовать, стоило нам начать снижаться. Как мы позже выяснили, в ходе нашего прорыва образовался «слоеный пирог»: сначала в тыл противнику рванули наши казаки, за которыми отступала вражеская конница, а за конницей противника шли наши механизированные и танковые части, вперемешку с немецкими. Все это крутилось, преследуя друг друга. Мы сделали три круга и, так и не определив, где же противник, ушли на запасную цель: бомбить и обстреливать уходящую на запад колонну немецких автомашин. А огненный ком, образовавшийся возле села Нижние Сарагозы, стал разваливаться только к вечеру. Уцелевшие немцы и румыны стали потихоньку отрываться от наших войск и уходить в двух направлениях: одна группировка на Крым, а другая на Никополь и Верхнюю Днепровку. Наши полки: штурмовой и истребительный были перенацелены в район сел Ивановка и Ново-Троицкое. Вскоре и вся дивизия переместилась сюда, в степи Таврии, где, казалось, еще висит в воздухе ржание коней степняков, живших здесь тысячелетиями в благодатных степных джунглях. Именно из этих мест отправился в большой мир умненький еврейский мальчик Лева Бронштейн, ставший потом знаменитым Троцким, сын крупного арендатора. Сначала Лева, проживая в благоустроенных европейских городах, активно пикировался в крошечных газетках с другим, как сейчас выясняется, на четверть еврейским мальчиком — Володей Ульяновым, за что получил от того прозвище «политической проститутки», а потом, став ближайшим сподвижником того же Володи и Председателем Реввоенсовета Республики, принялся расстреливать тугодумных мужичков, работавших на его папу десятками, за их нежелание отдавать жизнь за Советскую власть. Очень плохо обошелся Лева со своим землячком Махненко, он же Махно, боровшимся за мужичью свободу. Вот какие узлы закручивались в этой степи, в которой даже зебры живут привольно в заповеднике Аскания Нова. Это вам не просто: степь да степь кругом.
Наш аэродром находился недалеко от села Ивановка. Потом здесь образовали дивизионный аэродром, а наш полк перебазировался на полевой, возле села Друга Черна, недалеко от заповедника Аскания Нова, расположенного в самом сердце Таврии. Здесь нам пришлось еще раз посмотреть, какой ценой платят за свободу. Вроде бы линия фронта стабилизировалась, немцев отбросили за Днепр и отогнали к югу. Опустился непроницаемый густой туман, неизменный спутник степной осени. От дождей раскис наш полевой аэродром, находящийся от линии фронта на расстоянии 20 километров. Эпицентр боев переместился к Никопольскому и Верхне-Днепровскому плацдармам, которые немцы оставили на нашем левом берегу Днепра, как бивни слона, всегда готовые нанести сокрушительный удар. Наши войска обложили эти плацдармы и принялись тягаться с зарывшимися в землю немцами. Наш аэродром возле села Друга Черна находился напротив Никопольского плацдарма, откуда к нам доносился равномерный гул канонады. И вдруг, пасмурным осенним днем, накрывшим землю густым туманом, когда наши самолеты беспомощно стояли на полевом аэродроме, почти по ступицу увязнув в густой каше раскисшего чернозема, со стороны Никопольского плацдарма до нас донесся какой-то ужасный коллективный вопль убиваемых людей, сопровождаемый интенсивной стрельбой из всех видов оружия, перемещающийся прямо к нашему аэродрому. Что такое? Может быть, немцы внезапно прорвали фронт? Положение было аховое: наши самолеты не могли взлететь, и мы были без всяких пехотных частей прикрытия. Бежать? Куда? В раскисшую степь, где мы как на ладони, подобно мухам, увязнувшим в липучке? Не имея никакой информации, мы наскоро заняли оборону и стали ждать решения своей судьбы. Вскоре на взлетное поле стали вырываться цыганские телеги и тачанки, запряженные добрыми конями, на которых сидели сами цыгане с женщинами и детьми. Многие — люди и лошади, были в крови, телеги побиты, все истошно вопили от ужаса. Постромки многих телег были обрезаны — видимо, бросали убитых лошадей. Цыгане показывали руками в сторону немецких позиций, плача и причитая, говоря, что именно там погибли все их собратья.
Вообще, трагедия евреев во время Второй мировой войны как-то заслонила не менее ужасную трагедию цыган, которых тоже погибло миллионы от рук немцев и их союзников. Выяснилось, что, отступая на плацдармы, немцы захватили с собой всех цыган, кочевавших по своим излюбленным степям Таврии. Немцы и румыны принялись расстреливать цыган, вымогая у них золото и другие ценности, насиловать их женщин и девушек, и те поняли, что в ближайшее время их цыганская песня будет спета. И цыгане решились на кавалерийский прорыв в духе лучших махновских традиций. Табора объединились в единую колонну более чем из трехсот телег и вслепую, без всякой разведки, рванулись на опасный прорыв, попав как под немецкий, так и под наш огонь. Из трехсот телег выбралось лишь семьдесят. Остальные погибли, заплатив за цыганскую свободу.
Тем временем боевые действия не стихали — их не мог погасить дождь или обволочь туман. Рванув через Асканию Нову, 51 армия, усиленная танковыми корпусами, вышла к знаменитому Перекопу и захватила плацдарм на южном берегу Сиваша. Мы постоянно поддерживали это наступление, вместе со штурмовиками громили немцев возле Перекопа и Армянска. Именно мы прикрывали героических солдат 51-ой армии, когда путем Фрунзе, 1-го ноября 1943 года они прошли по грудь в ледяной воде три километра по дну Сиваша, с трудом вытягивая ноги из вязкого ила. Но переправиться было еще полдела. Войска, зацепившиеся на плацдарме в Крыму, нужно было постоянно снабжать, и через весь Сиваш протянулась цепочка самодельных понтонов, мостов и мостиков, при сооружении которых наши саперы достали со дна совершенно целый труп красноармейца, убитого здесь в 20-ом году. Об этом было много разговоров, и писали все газеты, хотя свежих трупов — и наших, и вражеских, было, хоть отбавляй. Видимо, просто всем так надоела нынешняя беспрерывная бойня, что хотелось окунуться в прошлое, оказавшееся таким спокойным, по сравнению с настоящим.
Весь день первого ноября наш 85-й гвардейский истребительно-авиационный полк поэскадрильно висел над Сивашскими переправами. Немцы несколько раз заходили на бомбежку, но нашим ребятам всякий раз удавалось их отгонять. Майор Михаил Иванович Семенов и капитан Тимофей Гордеевич Лобок сбили по одному «МЕ-109-Ф», опасную машину, извергающую огонь из трех пушек и имевшую очень сильный форсированный мотор. Мы потеряли один «ЯК».
К зиме немцы на левом берегу Днепра оставались только на двух плацдармах, о которых я уже упоминал, да в Крыму. Но это оказались крепкие орешки. Всю зиму войска нашего 4-го Украинского фронта пытались ликвидировать Никопольский плацдарм, но немцы были в своей стихии: умело маневрировали войсками, уводя их из-под нашего огня по огромным системам инженерных сооружений и складкам местности, точно корректировали огонь артиллерийских батарей, поддерживавших их с другого берега Днепра, надежно врыли в землю танки, превратив весь плацдарм, по сути, в один укрепленный район. Они так обнаглели, что провели со своих плацдармов несколько довольно успешных контратак. А наш полк тем временем перебазировался на полевой аэродром возле села Пионерское, недалеко от Сивашского пролива. Здесь, в Пионерском, до войны находился знаменитый конный завод. На этом аэродроме мы пробыли до самого наступления на Крым — 12 апреля 1944-го года.
В Крыму оказалась захлопнутой в западню семнадцатая немецкая армия: около трехсот тысяч солдат и офицеров с огромным количеством вооружения и техники. Судя по мемуарам немецких полководцев, генерал-фельдмаршал Клейст предлагал Гитлеру вывезти войска морем, но немецкий ефрейтор был не менее упрям, чем наш грузинский ишак, и не хотел расставаться с мечтой о морских купаниях в Ливадии. Положение немцев было достаточно безнадежным: они оказывались в мешке, подвешенном к брюху освобождаемой нами Украины. То ли Гитлер рассчитывал на чудо-оружие, то ли сам себя уверил, что наши войска окончательно истекли кровью, то ли просто уперся, как Сталин под Киевом в 1941-ом, но для немцев это закончилось плохо.
А война не знала каникул. Штаб 8-ой воздушной армии разместился в Аскании Новой. Отсюда Хрюкин планировал нанести воздушные удары, чему очень мешала наступившая непогода. Осень и зима 1943–1944 годов осталась в памяти всех фронтовиков, сражавшихся на юге, как огромное море грязи, разлившееся без конца и края, покрытое густыми туманами с какой-то ядовито-желтой подсветкой. Если даже цыганские телеги, вырвавшиеся к нашему аэродрому, которые тянули взмыленные, обезумевшие лошади, все в пене, вязли в грязи по самую ступицу, то танк, немного побуксовав, свободно уходил в чернозем по самую башню. Наша техника оказалась лучше приспособлена к распутице, да и было ее у нас значительно меньше, зато людей больше, а это самый универсальный вездеход. Да и наши люди оказались просто изобретательнее. Отступавшие немцы вынуждены были оставить в непролазной грязи огромное количество разной техники. Особенно севернее от нас, в Центральной Украине, где наступлением руководил Конев, сумевший основательно рассечь немецкую оборону. У нас же, от Мелитополя до Перекопа, саперы сумели провести в дикой грязи железнодорожную колею, по которой трактор шел чуть сбоку, везли платформы с продовольствием и боеприпасами к линии фронта. Бывали случаи, что и наши, и немцы ставили на рельсы автомобили на ободьях без резины. Именно в таких условиях продолжалась воздушная война на юге.
День Сталинской Конституции, которая объявила всех свободными и под сенью которой почти каждый пятый советский человек оказался в ГУЛАГе, мы отметили штурмовым налетом на немецкие переправы в районе поселка Голая Пристань, где неугомонные немцы, под прикрытием плохой погоды, снова пытались форсировать Днепр и захватить плацдарм на нашем берегу. Как будто бы в 1941-ом, по Днепру бойко сновали немецкие баржи и паромы.
Как обычно, наш полк прикрывал штурмовиков. Погода была сложная: облачность в десять баллов зависла на высоте до ста метров над землей. Горизонтальная видимость не превышала километра. Хотя было всего четыре часа дня, но уже начинало темнеть. Двадцать один истребитель нашего полка повел в бой командир — Иван Павлович Залесский. При подходе к цели погода катастрофически ухудшилась: горизонтальная видимость 500 метров, кругом густой туман. Тем не менее, наши ребята вместе со штурмовиками сделали четыре захода на цели. Одна баржа, полная немецких солдат, затонула, а другая загорелась. Но этот полет мог стоить нам необыкновенно дорого. При возвращении на наш аэродром «Пионерское», Иван Павлович Залесский не сумел выйти на свой аэродром и заблудился. Наступала темнота, у наших самолетов кончалось горючее. На командном пункте полка мы с Соиным руководили средствами связи. По радиостанции было прекрасно слышно, что полк блудит где-то поблизости с аэродромом, но как навести его на посадочную полосу? У нас по-прежнему не было радионавигационной аппаратуры, а на глазок осуществить такую операцию необыкновенно сложно. И полк, висящий в густом тумане где-то над нами, и мы — на командном пункте, на земле, чувствовали, что находимся рядом, но не было ни малейших ориентиров или координат.
Если Древний Рим спасли гуси, то наш доблестный гвардейский полк спасла оружейница Надя Гладких, которая весьма смахивала на колдунью. Она не околачивалась на командном пункте, а ходила по аэродрому и вскоре услышала гул самолетов нашего блудившего полка. Надя прибежала на командный пункт и рукой указала, с какой стороны гудит. Я, в тот день руководитель полетов, дал команду по радио ведущему сделать разворот на 150 градусов влево. Гул моторов приблизился к аэродрому, но потом прошел стороной. На этот раз я подал команду командиру сделать разворот на 160 градусов влево и, к величайшему нашему облегчению, он вывел весь строй прямо на посадочную полосу. Когда гул моторов сотряс наш командный пункт, я радостно закричал: «Вы над нашим летным полем!». Катастрофы не состоялось. Побитые зенитным огнем противника, с почти сухими баками, наши ребята сажали самолеты в темноте. Вот так летали наши парни, не щадя своей жизни, лишь бы добраться до немца или румына. В этом бою особенно отличились молодые летчики В. А. Ананьев и М. Г. Минин.
Но бывали на фронте и веселые деньки, особенно, когда удавалось вырваться в тыл. А мне скоро представилась такая возможность. Седьмого декабря 1943-го года меня вызывали в политотдел дивизии и сообщили, что мне и дважды Герою Советского Союза майору Алелюхину, командиру эскадрильи 9-го гвардейского полка, предстоит поездка к нашим шефам — Ростовскому областному комитету ВКП(б). Для этого нам предстояло погрузиться в самолет «ЛИ-2», ожидавший нас на аэродроме Мелитополя. Мы с Алелюхиным принялись гладить мундиры и чистить ордена. Алелюхин, по такому поводу, даже сменил портянки, что делал крайне редко. 8-го декабря мы были уже в здании Ростовского обкома партии. Нам оказали честь — радушно принял сам первый секретарь обкома Борис Александрович Двинский. Пожилой, матерый партийный зубр, еврей по национальности, более десяти лет работавший личным секретарем Сталина, который, видимо, следуя ленинским заветам, а тот считал, что среди русских умных нет — все они без царя в голове, а есть лишь талантливые, умницы одни евреи, будучи антисемитом, все же не мог обойтись без мозгов древнего народа. Я вручил Двинскому пакет, в котором командование нашей воздушной армии и дивизии сообщало о своих боевых делах. Двинский расхаживал по кабинету в летных, мохнатых унтах, которые ему, видимо, подарили наши отцы-командиры. Все здание обкома партии не отапливалось, и холодина была, хоть волков гоняй. Шевеля бровями, Двинский предложил нам с Алелюхиным выступить на пленуме обкома партии, рассказать шефам о своих делах. Честно говоря, мы перепугались. К партийным органам тогда относились, как верующие к церкви. Мы искренне считали, что там работают необыкновенные люди, вершащие большие дела и имеющие лицензию на постоянную правоту. Словом, рядовым верующим вдруг предложили вести церковную службу. Известно, что даже почти ничего не знающий студент, который спокойно спит перед экзаменом, обычно как-то выкручивается, а зубрящий всю ночь отличник, появляющийся перед экзаменатором с воспаленными глазами, терпит крах. Мы с Алелюхиным пошли по второму пути. Целую ночь писали конспекты речей, рвали их и стремились вспомнить эпизоды боевой работы позабористее. Все бы хорошо, но наши речи никак не лезли в регламент — отведенные нам десять минут. Бедный Леша Алелюхин весь вспотел и, отдуваясь, сообщал, что лучше бы ему лететь в бой, чем сочинять свое выступление. Он просительно заглядывал мне в глаза и говорил: «Может быть ты, комиссар, сам скажешь и хватит?» Я отвечал, что не для того я привез в Ростов живого Дважды Героя Советского Союза, чтобы он пасовал, отсиживаясь в уголке. Летчики народ самолюбивый и всякий намек на то, что они пасуют, действует как звук трубы на боевого коня. Леша согласился податься в ораторы.
Мы оказались в обшарпанном театральном зале, освещаемом керосиновыми лампами и без конца гаснувшим электричеством, минут за пять до начала пленума. Холодина была такой, что мы, как иногда говорят в армии, дрожака ловили — то есть дрожали даже в верхней одежде. Члены пленума, явившиеся в полушубках и валенках, для тепла дружно закурили. На повестке дня было два вопроса: о подготовке области к военной посевной 1944-го года и о восстановлении Ростовской электростанции, дважды взрывавшейся: немцами и нашими. Дела в области были тяжелые, и я понял, почему в ответ на наши просьбы помочь полку материально Двинский замахал руками и сам попросил передать командованию, что Ростову было бы желательно получить хоть несколько десятков трофейных немецких грузовиков. У всех в зале мерзли ноги, и обсуждение проходило под мерный топот присутствующих. Дела были невеселыми, и становилось ясно, что в ближайшие десять лет всей стране предстоит тужиться, восстанавливая наломанное за войну. Во всем были сплошные нехватки. Весь день мы сидели с Алелюхиным в облаках табачного дыма, выслушивая эту невеселую информацию. Замерзшие люди толпами бродили по залу для сугрева, и кучами собирались в фойе, откуда в зал втягивались дополнительные, густые струи махорочного аромата. От этого у нас с Алелюхиным, как и я некурящим, разболелись головы, и всякий ораторский запал окончательно пропал. Тем не менее, когда я забрался на трибуну, то довольно складно стал рассказывать о славном пути и боевых делах нашей дивизии, среди летчиков которой немало асов, известных всей стране: Лавриненков, Алелюхин, Амет-Хан-Султан, Шестаков, Константинов, Мазан и другие. Я с увлечением рассказывал о боевых делах наших ребят и еле-еле вписался в регламент. После меня на трибуну забрался Леша Алелюхин, на ходу сообщив мне, что не знает о чем говорить. Я направил его к лесенке, ведущей на трибуну, и даже слегка подтолкнул.
При появлении на трибуне Дважды Героя Советского Союза в зале вспыхнули аплодисменты. Леша Алелюхин застыл на почетном возвышении и, вытаращив глаза, уставился в зал. Молчание затянулось. В зале стал раздаваться смех, хотя наши люди не без основания считающие выступления трепаниной, этот недостаток прощают охотнее всего. Двинский улыбался, глядя на меня. А скоро на меня жалобно уставился и Алелюхин, которого видимо заклинило. Я показал ему пальцем на боковой карман, где у него должен был лежать конспект выступления. Леша, над которым я должен был шефствовать во время нашего визита в тыл, пошарил в кармане, но конспекта не обнаружил. Смех в зале нарастал. Хорошо, что я, желая облегчить Алексею поиски конспекта, предложил ему снять летную куртку «американку» — на длинной молнии. Леша снял куртку, и его грудь засияла наградами. В зале раздались аплодисменты. Я подошел к Алексею и громким шепотом предложил вспомнить как он на истребителе «Белла Кобра» сбил бомбардировщик противника над Ростовом.
Леша рассказывал об одном воздушном бое за другим. Наш герой использовал уже три регламента, но совершенно не собирался сходить с трибуны, отмахиваясь от всех предложений закруглиться, как от огня мелкокалиберного пулемета. Донские жители, вообще народ воинственный, и москвич Леша им явно понравился. Алелюхин был живой парень, блондин, небольшого роста с удлиненной мордочкой и длинным носом, светло-серыми глазами, смахивающий на обезьяну. Когда он похихивал, открывая редкие вразнобой торчащие изо рта зубы, то порой казалось, что он без царя в голове. А в бою совершенно менялся. Хотя, возможно, быть Героем ему как раз позволяло несерьезное отношение и к жизни, и к смерти. Как здесь не понять Геринга, сокрушавшегося в этом же 1943 году: «Кто мог подумать, что такие бестии окажутся способными на такие подвиги…» Конечно, из москвича Алелюхина, одного из загадочных славян, то вдруг создающих колоссальные империи, то вдруг, как будто ради смеха, рушащих их подобно карточному домику, еще и лепили Героя, но думаю, что половину истребителей и бомбардировщиков противника из тридцати записанных на его счет, он, к тому времени, сбил. Конечно, это бледная цифра, по сравнению с летчиками «Люфтваффе», первый ас которых сбил более четырехсот наших, английских, американских, французских и польских самолетов, но для нас и это неплохо.
Двинский постучал по ручным часам, глядя в мою сторону: пора закругляться. Я, в свою очередь, показывал Алелюхину руками авиационный знак «крест», но он, разгорячившись, не останавливался. Еле стянули Героя с трибуны.
От шефов мы летели с подарками. В наш «ЛИ-2» загрузили тонну ящиков с водкой — бутылки были с белыми сургучными головками. Мы с Алелюхиным, с чувством глубокого удовлетворения, посматривали на наш груз, предвкушая, какая радость будет в наших полках — каждому командиру полка была отдельная посылка, да плюс пятая — командиру дивизии. В ящиках из-под папирос была добрая выпивка и закуска: коньяк, сухая колбаса, ветчина, цитрусовые, папиросы. И все это богатство у нас экспроприировали по приказу Хрюкина. Ушли в прижимистые руки армейского штаба даже именные ящики командованию нашей дивизии. Их забрали, чтобы «разобраться». Разобрались в штабе так, что мы получили жалкие крохи — семь литров водки на полк. Это был грабеж среди белого дня. Зато штабные сосуны водки целый месяц ходили веселыми. К сожалению, самолет сел в Мелитополе, на аэродроме штаба армии. Через несколько месяцев, когда я снова привез немного водки из Ростова — 100 литров, то наши ребята просто растащили половину, к счастью, мы сели на нашем аэродроме. И сколько ни ругали меня представители политотдела армии, добыть спиртное обратно из объемистых ртов и желудков пилотов, было невозможно.
К моему возвращению в родной полк немцы накопили силы на Никопольском плацдарме и принялись довольно сильно контратаковать, уверенно отбрасывая наши войска.
Нужно было отсечь Никопольский плацдарм, срезав его как плод с кроны. Для этого следовало прервать сообщение немецких войск на плацдарме с противоположным берегом. Ударь немцы из Крыма и из района Никополя, они могли бы вырезать из нашего фронта довольно большой кусок. И потому конец года не обещал покоя штурмовикам и истребителям: предстояло рвать днепровские переправы, надежно прикрытые «Эрликонами» и истребителями противника.