И здесь природа обычно приходит на выручку человеку. От серой, унылой и безнадежной действительности психика уходит в мир грез и цветных снов. В те дни летчики просыпались, будто выбираясь из глубокого колодца, опущенного в прошлое. Меня особенно тревожило душевное состояние нашего командира, подполковника Ивана Павловича Залесского. Он был уверен в своей скорой смерти и не скрывал этого. Ему без конца виделись плохие сны, он не говорил, какие, лишь резюмируя: «Мне скоро отдерут копыта». Я знал, чем пахнут такие сны и такие настроения на фронте. Еще в Китае, перед самой гибелью Иван Карпович Розинка стоял, понурившись, возле плоскости самолета, и в ответ на мой вопрос рассказывал, что ему снилось, как в Василькове он ударился самолетом в угол ДОСа, где жил с семьей, и вдребезги разбил свою «этажерку» «И-15-БИС». Перед самой своей смертью Шлемин рассказывал, как во сне задыхался, захлебываясь в Колпинском болоте возле Киева. Я любил и уважал Ивана Павловича. Он был очень хорошим командиром, и я всей душой не хотел его смерти, без конца подбадривая, советуя не верить сновидениям. Но от судьбы не уйдешь.
22 декабря, самым коротким днем в году, мы получили боевой приказ нанести штурмовой удар по переправам противника на Днепре возле Верхней Днепровки. Как обычно, поднялись в воздух силами двух полков: 76 гвардейского штурмового и 85 гвардейского истребительного. Согласно приказа, полки вели в бой командиры: Ляховский и Залесский. Штурмовики были по самую завязку загружены бомбами «ФАБ-50», реактивными снарядами и пулеметно-пушечными боекомплектами. Полный боекомплект взяли и наши «Яки». С утра была небольшая доразведка цели, и весь наш строй уверенно лег на курс к Днепру, на переправах у которого скопились войска и транспортные средства противника. Метеоусловия были неважные: облачность десять баллов, высота облаков — триста метров, горизонтальная видимость — полтора километра, при полном отсутствии ветра — штиль. Штурмовики шли тремя девятками, истребители прикрывали их со всех сторон. Я занял место справа. Мы шли на 50 метров ниже кромки облаков. По идее, командир истребительного полка должен был занимать место в своем строю или барражировать над ним, следя за маневрами подчиненных — поправляя их, если нужно. Но, Залесский, очевидно, желая лучше скоординировать наши действия со штурмовиками, или желая договорится с Ляховским, подошел к его штурмовику, летящему первым, и не отставал от него, переговариваясь. Было слышно, как они оживленно обсуждают предстоящую штурмовку и возможное поведение целей. Я с огорчением подумал, что лучше бы они чаще посматривали вниз: нам еще предстояло после взлета со своего аэродрома «Пионерское» пересечь линию фронта, проходившую ближе к Днепру, и вспышки артиллерийского огня с земли говорили летчику о многом.
Тем более, что на этот раз было похоже, что немцы, имевшие в этом месте очень уплотненную линию обороны, не собирались пропускать нас просто так. Еще издалека видны были белые барашки заградительного огня. Конечно же, наземные артиллеристы обычно бьют по переднему самолету, ведущему группу. В какой-то степени экипажу «Горбатого» было на это наплевать — летающий танк, штурмовик «ИЛ-2», надежно прикрыт более, чем тонной брони. А вот у «Яка» брони — кот наплакал, только бронеспинка за спиной летчика, остальное все из прессованного дерева и перкаля. Я с тревогой наблюдал, как трассы «Эрликона» с земли, выросшие среди нашего строя, все более фокусируются на передней машине. А центром этого фокуса оказался «Як» Ивана Павловича Залесского. На моих глазах он сам, будто заколдованный, влетел в длинную заградительную очередь снарядов «Эрликона», выросшую по курсу его самолета. Самолет резко взмыл вверх свечой, потом сделал петлю с переворотом, в конце которой свалился на бок и позади нашего строя врезался в землю. В большом колхозном саду вырос огненный столб, увенчанный дымной шапкой. «Командира сбили, командира сбили!», — с тревогой и болью, как встревоженный вороний грай, закричали все летчики нашего полка по радиосвязи. В тяжелом настроении полетели мы дальше. Цель оказалась неважной — видимо немцы заметили нашу доразведку и, разгадав замысел, рассредоточили свои силы.
Самолет Ивана Павловича врезался в землю на занятой противником территории у села Верхняя Днепровка. Наши войска освободили этот район только весной 1944-го года. Недалеко от обломков самолета кто-то поставил на маленьком холмике крестик из двух сухих палочек. Я позвал сельских женщин из села Верхне-Днепровка, рассказал им, что здесь похоронен наш командир, и мы часа за два набросали при помощи принесенных лопат высокий холм среди яблоневого сада над могилой Ивана Павловича, а остатки его «ЯКА» сложили внутри этой земляной насыпи. Женщины плакали, вытираясь концами белых платков и бросали землю на могилу нашего командира. Наверное, каждая вспоминала своих мужчин — добрая половина крестьянок уже были вдовами. А ведь нам еще предстояло освобождать Украину. Сейчас на этом месте уже давно плещутся воды Каховского моря, которое, как говорят, оказалось никому не нужным…
К вечеру в наш полк прилетел командир дивизии генерал-майор Сиднев, и мы провели траурный митинг, поклявшись отомстить врагу за нашего дорогого командира.
Потеря Залесского оказалась тем более тяжелой, что новый 1944 год ознаменовался появлением в нашем полку в качестве командира странного парня — майора Баскакова. Не успели мы окончательно попрощаться с Иваном Павловичем по пилотскому обычаю: положили за ужином на его место фуражку, возле которой поставили фронтовые сто граммов, которые он пил после полета, и его ужин, после чего я начал говорить прощальную речь, но не договорил, из глаз побежали слезы, а горло сжало в комок — пришлось пойти лечь на койку в землянку напротив теперь пустой постели Залесского, как тут в наш полк прислали ферта-майора. Уж не знаю, где наши кадры находили этих дурачков — своих обстрелянных людей было хоть пруд пруди, но наши кадровики как будто бы задались целью подбирать командиров полков от обратного — чем дурнее, тем лучше. Главное, чтоб со стороны и сверху. Вообще, эта слабость наших кадровиков заметна до сих пор. Умные люди в нашем быдляцком обществе старательно отстреливались. Правда, на войне выручало, что все-таки нужно было кому-то воевать. О Баскакове я однажды слышал еще раньше: летчики рассказывали, в качестве анекдота, как майор Баскаков, инспектор дивизии по технике пилотирования, полетел, в качестве рядового пилота, с группой нашего полка на боевое задание на Миус-фронте. Оказавшись под огнем зениток, бравый майор настолько ошалел от страха, что принялся непредсказуемо метаться из стороны в сторону над полем боя. Наши летчики думали не о выполнении боевого задания, а о том, чтобы не столкнуться с этим обалдевшим от страха шалопаем. И вот этого дурачка прислали к нам в полк в качестве командира.
Он выглядел представительно: худощавый, выше среднего роста, щеголевато носящий обмундирование майор. Грудь чистая — без всяких признаков наград. Видимо, нашим кадровикам показалось мало одного Пивенштейна, и они снова решили нанести мощный удар изнутри по нашей авиации. Как выяснилось, намерения майора Баскакова были самые решительные: как все неумные люди и плохие командиры, не осмотревшись, он сразу бросился в бой. Сначала выжил меня из помещения, которое я приспособил под землей, рядом с командным пунктом полка, под партполитработу. Конечно, партийно-политический институт уже тогда, в условиях все более крепнувшей государственной диктатуры Сталина и его холуев, становился все большим архаизмом. Но этот рудимент, приведший банду к власти, нередко состоял из порядочных людей и путался в ногах командиров, мешая разнуздаться. В то же время убрать его означало полностью признать авторитарный, диктаторский, деспотический характер режима. Со второй половины войны политические институты в армии, особенно в низовых звеньях, только терпели, без конца реорганизуя их с урезыванием прав, пиная и превращая в мальчиков для битья. Чем трусливее и подлее был командир, тем больше он демонстрировал пренебрежения к политработникам. По моему, в нашей истории эта тема совсем не исследована, но мне бы не хотелось, чтобы потомкам не были известны многие нюансы наших отношений, а все люди прошлого, носившие красную звезду, были для них на одно лицо.
Казалось бы, какие претензии ко мне, прежде всего, боевому летчику, мог иметь штабной инспектор? Но именно с меня он начал, демонстрируя свой норов и превосходство, запретив входить в оборудованное мною помещение, которое он захватил, без доклада. Это было лишь первыми каплями горькой чаши, которую еще предстояло испить армейским политработникам. Черт меня попутал попасть в эту комиссарскую узду. Но и вырваться из нее было не так легко. В итоге вот такое быдло могло меня унизить, хотя я отнюдь не околачивался в полку от нечего делать, покуривая длинные «комиссарские» папиросы. Будучи по природе осторожным, я решил подождать развития событий. Не похоже было, чтобы этот шустрый фертик прижился в нашем полку: раскусив его, люди начали все заметнее ворчать. А Баскаков разгулялся вовсю: ругал людей, был всем недоволен, стремился все переиначить. Я не мог понять: чего хочет этот энергичный дурак? Потом плюнул и просто перестал с ним здороваться, занимаясь своими делами. Он это заметил и оказавшись в психологической изоляции в полку, принялся приставать: «Ты чего, комиссар?» «Ничего» — и, не глядя на Баскакова, я отправился собирать деньги для вдовы Залесского. Мы насобирали девять с половиной тысяч рублей и выслали их в город Энгельс, где были в эвакуации жена и трое детей нашего командира. Я продолжал летать с полком на боевые задания, а Баскаков, в отличие от Залесского, отсиживался на земле. Обстановка в полку напрягалась, люди упоминали фамилию нового командира только с приставкой «дурак» или еще чего похуже. Любимым наименованием было слово «мудак».
Гейба, новый командир дивизии, в начале января 1944-го года прибывший к нам, молодой худощавый полковник, боевой летчик с обожженным в воздушном пожаре лицом, побывав в нашем полку, сразу смекнул, что к чему. Иосиф Иванович был из догадливых. Но круто с места, в отличие от Баскакова, он брать не стал. Но, думаю, что не без его ведома в наш полк вскоре прилетел командующий восьмой воздушной армией, генерал-майор Тимофей Тимофеевич Хрюкин, с предками которого мои соседствовали еще сто лет назад. Как водится, Хрюкин подробно переговорил сначала с Баскаковым и, когда он вышел из штабной землянки, то я сразу понял, что Тимофей серьезно озадачен. Позвали меня, и Хрюкин сообщил содержание разговора с командиром. Выяснилось, что шустрый «ферт» решил сделать себе головокружительную карьеру в нашем полку — превратить его в «асовский», образцовый, или даже маршальский, став, таким образом, выдающимся авиационным начальником, которому мы должны добыть громкую славу. Хрюкин поинтересовался у него, что для этого, собственно, требуется? Оказывается, для начала нужно было удалить почти половину личного состава: неизвестно куда, заменив людей образцовыми.
Я слушал Хрюкина и почему-то вспомнил, как дня два назад отважный кандидат в командиры «асовского» полка, вечерком в землянке советовался со мной дрожащим голосом: выяснилось, что Баскаков схватил триппер, а дня через два на фронт должна была приехать его жена. Как быть? На такую большую подлость, как отказ в помощи даже такому засранцу, как Баскаков, я пойти не мог, и в дело сразу включилась вся отработанная в нашем полку система антитрипперной борьбы, главным оружием которой были сульфидин и марганцовка. Впрочем, американцы вскоре дали сульфидину отбой: лечил он хорошо, но в почках и мочевом пузыре образовывались сернистые камни. Так что многие пилоты, видимо, погублены своим же женским полом.
Мы ходили вдоль стоянки, разговаривая. Хрюкин ожидал, что я выскажу свое мнение. Я задумался и сообщил своему земляку, что категорически против этих наполеоновских планов Баскакова. С этими людьми мы очень даже неплохо воюем от самого Сталинграда. Притерлись и прекрасно понимаем друг друга. Конечно, все наши люди не без недостатков, но где взять образцовых? Разве, что в пробирке вырастить. А недостатки своих людей мы знаем, и это уже немало. Хрюкин заулыбался и сразу со мной согласился. Нет, он был совсем неглупым мужиком, наш командующий, кубанец Хрюкин, которому только ранняя смерть помешала стать во главе ВВС страны. Вскоре Баскаков уже укладывал вещи. Но, видимо, у этого «ферта» была сильная лапа, и его снова вернули на теплое место инспектора дивизии. Но от судьбы не уйдешь. Несколько месяцев спустя, уже в Польше, наш специалист в области пилотажа и неудавшийся командир «асовского» полка полетел с командиром дивизии Гейбой, который был пилотом, в качестве пассажира и штурмана, по каким-то делам. Они, заблудившись в условиях плохой видимости, залетели на немецкую территорию, где их сильно обстреляли. Баскаков был убит пулей прямо в задней кабине.
Дня через два после исчезновения Баскакова, нам прислали другого командира, подполковника Платона Ефимовича Смолякова, заместителя командира 9-го гвардейского полка по летной подготовке, успевшего повоевать в Испании. На нашей войне Платон Ефимович, в основном, перегонял американские «Кобры» через Берингов пролив к нам на фронт. Но эта работа не погасила его интереса к боевым вылетам, он аккуратно летал на задания и хорошо вписался в полк. Я был знаком с ним еще в 1932 году по учебе в Качинской летной школе и уже тогда поддерживал дружеские отношения. А сейчас, на фронте, в 1944-м, мы сразу зажили душа в душу.
К очередной годовщине Красной Армии и Военно-Морского флота — 23 февраля, снова дали знать о себе наши шефы, Ростовский обком партии.
Вообще-то была очередь лететь к шефам, замполита 31-го полка великорусского охламона, фамилию которого я опускаю, ходившего по стоянке, таская ноги, небритому, с нечищеными зубами, автору афоризмов, над которыми смеялся или плевался весь полк. И этого охламона назначили замполитом авиационного полка. Воистину: темны пути кадровой политики в нашей армии. Но особенную ненависть летчиков этот охламон, которого скоро откомандировали куда-то, вызвал своим историческим замечанием, сделанным после гибели одного из летчиков полка в районе Аскания Нова. Когда для похорон погибшего пилота вырыли могилу, то она оказалась расположенной криво по отношению к другим. Охламон, занимавшийся похоронами, приказал вырыть еще одну яму и расположить ее геометрически правильно, а эта могила, мол, пригодится для следующего пилота. Надо знать психологию летчиков, как огня боящихся и ненавидящих всяких кликуш, чтобы представить себе сцену на кладбище. Летчики едва не побили своего замполита. Разъяренные пилоты окружили охламона, и предложили ему самому лечь в эту могилу. Летчик — это личность, к нему не подходят мерки многострадальной пехоты: погиб Максим, ну и хрен с ним.
Так что лететь в Ростов во главе группы делегатов от всех наших полков выпадало снова мне. Я долго инструктировал летчиков, поехавших со мной в Ростов, как нужно себя вести. Все они, особенно Дзюба и Лобок, честно и преданно смотрели мне в глаза и клялись исполнять все наставления. Первые дни так и было: 21 и 22 февраля все мои подшефные, которых я распределял для выступления в разных местах, являлись на места сбора — в Ростовский горком партии, откуда и направлялись в организации: на сапожную фабрику, на Донскую табачную фабрику, на завод «Краснодон», на швейную фабрику, и в другие места, где было полным полно красивых ростовских женщин, порядком соскучившихся без мужчин, воевавших на фронтах. К 23 февраля я оказался единственным докладчиком и до хрипоты выступал, а вся моя группа уже неутомимо трудилась на каком то другом поприще, и собрать ее было совершенно невозможно. В итоге кое кто из них женился в городе Ростове, а кое кто принялся проходить обычный курс лечения сульфидином и раствором марганцовки.
В обратный путь нас снова солидно снарядили. Но подарки у нас снова отняло командование, отдав нам лишь крохи. Я с большим трудом собрал своих делегатов вместе и, по причине дрянной погоды, мы сумели выехать поездом в наш полк лишь второго марта. Проводы были торжественными. Выступавший на ростовском пивном заводе ординарец 73-го гвардейского полка Владимир Харитонов, попросил с собой пивка в дорожку. Ради смеха ему предложили столитровый бочонок. Володя не упал духом и через весь Ростов по главной улице — проспекту Буденного, прикатил бочонок на вокзал. Отважный ординарец был не из тех, кто отступает перед трудностями. С большим трудом мы закатили бочонок в тамбур вагона. И пили пиво вволю до самого Мелитополя, угощая других пассажиров, набившихся в вагон.
Я снова был в родном полку и на аэродроме, по которому шариком катался наш начальник штаба Валя Соин. Уже несколько месяцев как он был похож на человека, наложившего себе в штаны. На то были причины. Буйный характер Вали — казака-разбойника, с реки Хопер, подвел его под большой монастырь. Даже само пребывание Вали в должности начальника штаба полка, долго было под вопросом. Еще на Центральном аэродроме в городе Сталино, где мы базировались, вдруг приземлился какой-то «ПО-2». Из него вылез высокий человек в темно-синем комбинезоне, «А ну, пойди посмотри, что это за мудак прилетел, и не идет на КП докладывать!», — своим обычным задиристым голосом приказал Валя посыльному. Тот отправился привести «мудака», который прекрасно слышал, какое звание ему присвоил Соин и оказался заместителем командующего восьмой воздушной армией, генерал-лейтенантом Самохиным.
Это был пожилой, еще с Гражданской войны летчик, седой, высокого роста, в прекрасной спортивной форме человек со вставными стальными челюстями и шрамом через все лицо — от уха до уха. Он приказал посыльному позвать Валю, который подкатился к нему шариком, и суровым голосом принялся объяснять ему, что он Соин, мерзавец и подлец, некультурный осел, которому только коров пасти, а не руководить штабом полка и он, Самохин, обязательно позаботится, чтобы его отправили в штрафной батальон. Валя стоял, не жив, ни мертв, не опуская руку, взятую под козырек.
Наконец Самохин устал ругать Валю и принялся за меня. Смысл претензий был обычный: почему я плохо воспитываю личный состав, в частности этого шалопая? Я скромно молчал. К счастью, Самохин как все культурные люди, был не злоблив, да и не имел особенного влияния в штабе армии. Его держали, скорее, как авиационную реликвию, а он сам благоразумно никуда не совался. Его огромный шрам и вставные челюсти были результатом опять таки широкого размаха, свойственного нашему народу. На этот раз размаха топором. На «Р-1» Самохин потерпел катастрофу. Самолет скапотировал и перевернулся в незнакомой местности. Самохин, потерявший сознание, висел в кабине вниз головой на ремнях. Прибежавший его выручать крестьянин, выпучивший в спешке глаза, занялся любимым национальным спортом — рубать, на этот раз самолет, чтобы вытащить из него висящего летчика. Вышло так, что в темноте он больше рубил по лицу Самохина, чем по самолету. Вообще, в результате разнообразных «спасений», у нас погибает не меньше людей, чем в результате самих катастроф.
Еще раз мне пришлось встретиться с Самохиным в Монино под Москвой, где он вдумчиво катался на коньках по освещенному яркими лампочками катку, устроенному на поле академического стадиона. Я поздоровался с генералом, и он сразу поинтересовался, дело было в конце 1947-го года, удалось ли мне обменять деньги в нормальном соотношении, при денежной реформе, весьма смахивающей на грабеж среди белого дня, перепуганные люди спешили купить даже огромных пыльных плюшевых медведей, десятилетиями стоявших как украшение в витринах магазинов «Мосторга». Это же время подарило нашей отечественной истории и очередную плеяду «декабристов» — большую группу партийно-советских работников, пошедших в лагеря за то, что вроде бы небезвыгодно предупредили кое-кого о готовящейся денежной реформе, сведения о которой были приравнены к военным — совершенно секретным. Так что «декабризм» и его традиции еще долго жили в России.
Я сообщил Самохину, что по причине отсутствия денежных знаков особого ущерба не понес, а он вздохнул: собрал 800 рублей на лаковые туфли жене, а вместо них получил в десять раз меньше. Самохин, которому было тогда уже лет 60, прекрасно выглядел. Летая на коньках, он громко возмущался: «Это безобразие, обманули честного человека». Я помалкивал: чего возмущаться по частному поводу, если вся наша жизнь была одним обманом.
Не скажу, чтобы после случая с Самохиным Соин перевоспитался, но вести себя стал намного осторожнее — на некоторое время. Сидя в авиационной столовой, Валя жевал американское сало и помалкивал. Это американское сало всегда было для меня символом продовольственной помощи Запада, на которую сейчас все так надеются. Дело в том, что это очень красивое на вид сало, ровные белые квадраты, примерно по килограмму весом, предварительно побывало под прессом, и весь жир из него остался в далекой Америке. Нам же доставались шкура и волокна, которые изо всех сил тянули зубами представители нашей доблестной армии, ругая прижимистых американцев.
Удивительная штука — война и пути людей на ней. Бывает довольно часто, что в большом многоквартирном доме люди, занятые заботами в своей жизненной ячейке, не знакомы с соседом по лестничной площадке. А ведь подними голову, и столько вдруг интересного, а может быть и важного для себя, узнаешь. Кто бы мог подумать, что в том самом 75-ом гвардейском штурмовом полку, с которым мы шли рядом почти два года, от Сталинграда до Крыма, воюет в звании сержанта стрелок-радист штурмовика «ИЛ-4» мой двоюродный брат Владимир Константинович Ставрун. Наверняка мы много раз вместе шли на боевые задания. Но я узнал об этом только в 1946 году. Мой 22-летний двоюродный брат, сын родной сестры моей мамы — Марии Ефремовны, мечтавший по моему примеру стать летчиком, воевал рядом со мной. Я взял из рук своей тети похоронку на ее юного сына и увидел на ней знакомый адрес и подписи знакомых людей. Похоронку направил сам командир полка Ляховский, с которым мы много раз вместе ходили на боевые дела и поднимали фронтовые сто грамм.
Володя погиб в Крыму. Их самолет сбила зенитка на полуострове Херсонес. Эта история наглядно иллюстрирует, как вредно в жизни всегда говорить правду. После гибели Володи к нему домой приехала одна из полковых девушек — машинистка при штабе, которая была в положении. Мария, мать Володи, было обрадовалась, что сын оставил на белом свете свое продолжение, но эта девушка оказалась честной и сообщила, что она беременна от пилота, с которым вместе Володя погиб в штурмовике, а его самого она хорошо знала и просто испытывала к нему дружеские чувства, как к хорошему парню. Эта женщина родила мальчика, а потом ахтарцы принялись ворчать, особенно отличалась старшая сестра Володи Кленка — Клеопатра, и молодая женщина с ребенком уехала. Стоило ей обмануть, и жила бы себе в Ахтарях припеваючи. Почему она приезжала? Мария Ефремовна Ставрун начала переписку с этой женщиной, когда написала в полк письмо, стремясь узнать, как погиб Володя и где его могила.
Итак, мы готовились дать немцам перца в Крыму. Не собирались предупреждать их об этом, как сделали это они сами, а вернее наши русские люди, судя по всему, казаки, сражавшиеся на стороне немцев, которые сочинили следующую листовку, которую разбросали в Ахтарях с воздуха перед самой бомбардировкой: «Не пеките пирогов, не месите тесто, двадцать первого числа не найдете места». Это еще раз показывает, насколько еще были сильны и уверены в себе немцы, и насколько им на руку была кровавая рознь, вошедшая в российский дом, в котором уверенно взяли верх люди, подобные нашему рыбзаводовскому председателю профсоюза, упрямому и скандальному Моте Сидоренко — Матвею. Мотя стал для ахтарцев символом многих нововведений, и в быту его называли «МЗД» — «Мотя здоровый дурак» — так расшифровывалось это сокращение в индустриальном духе. Особенно любил Мотя густым и грубым кубанским голосом запевать, шагая во главе ахтарских колонн на первомайском празднике: «Пролетарии всех стран соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть!».
Лицо при этом у него становилось вдохновенным. Что говорить, зажигал этот великий гимн угнетенных и мое молодое сердце, да вот только жаль, что очень быстро он превратился в древний принцип: «Сила есть — ума не надо». Так и не могу определиться в душе своей, чем же было наше прошлое: великим преступлением, великой трагедией, великой ошибкой или великим подвигом? Скорее, было всего понемногу. Жаль только, что люди, которые заварили всю эту кашу, быстро ушли с исторической сцены, и ни с кем из этих бородатых социал-демократов с немецкими фамилиями нельзя было толком подискутировать о последствиях применения их теории на российской почве. Теоретики поступили, как пилот-истребитель — нанес удар по наземному противнику и скрывайся в облаках, нечего рассматривать содеянное. Как говорят в Одессе: «Наговорил, наговорил, и уходи, не стой в этом всем».
Эту формулировку довел до совершенства мой дед Яков, когда к нам на степь, в 1920-ом году, прислали на перевоспитание несколько греков — торговцев табаком, которых мы должны были приобщить к крестьянскому труду. Тогда был актуальным лозунг борьбы с белоручками — трудом считали только работу грязными руками. Затею глупее трудно было придумать. У торговцев-греков срывались миллионные контракты на закупку табака, который беспощадно курили преобразователи-большевики, но те же преобразователи загнали под конвоем к нам на поле коммерсантов, снабжающих их табаком на основании, неизвестно, каких законов и, неизвестно, на какой срок, да и зачем ковыряться в земле. Вообще, наверное, за тем же, за чем Лысенко стремился скрестить пшеницу с бурьяном-пыреем. Пошел дождь, и мы все сидели в степном балагане. Греки осторожно, но очень логично, объясняли идиотизм своего пребывания в степи. Деду Якову ответить было, в общем-то, нечего, и он поступил по-большевистски: «Не угодно жить в России? Тогда чайник с боку, перо в жопу, и дуйте в Грецию!» Яростный спор закончился взрывом хохота, и дед долго ходил героем, сумевшим «отбрить» злокозненных буржуев-белоручек. Нет, все же большевизм, пусть даже называемый по-другому, был в природе русского мужика, который, конечно, и в самом страшном сне не мог себе представить, что именно накликает он себе на голову. Есть в характере славянина и какая-то яростная вредность, которая нередко вылазит боком и будто сама вопиет к насилию. Ну, как, например, объяснить, что когда мы с Иваном, будучи пацанами, хотели на добровольных началах кооперироваться с соседями для вспашки земли, наша пара лошадей одна не могла тянуть плуг, то сначала мы вспахали поле соседа Пагубы, а назавтра он удрал со степи в Ахтари и не стал пахать наше. Тем дело и окончилось. А второй сосед, Чаус, поступил еще более странно. Наученные опытом, мы вспахали с ним сначала свое поле. Начали пахать его поле и уже сделали пару загонов, но Чаус вдруг махнул рукой и заявил, что вспашем потом, и тоже подался в Ахтари. На том работа и кончилась, хотя мы пару раз предлагали соседу свои услуги. Но ему было все некогда. Какие прекрасные перспективы для анархизма по типу батьки Махно в нашем народе и как трудно будет немногочисленным честным крестьянам, решившим стать фермерами. Отмечу, что оба наших соседа были украинцами, характер которых, по-моему, еще более порывист и склонен к алогизму, чем характер русского мужика. Отсутствие государственности воспитало в украинце затаенный строй мыслей и упрямое желание держать дулю в кармане, даже самому себе ее показывая. Русский — больше солдат, а украинец — больше казак.
Но вернемся на фронт. Все указывало на близкое начало больших операций: и просыхающая земля, и танковые колонны, проходившие по ночам мимо нашего аэродрома, и характер боевых заданий. Наш полк, в основном, занимался разведкой, о результатах которой мы постоянно докладывали начальнику разведки восьмой воздушной армии, полковнику Ивану Ивановичу Сидорову, моему старому знакомому еще по Киеву. Немецких войск в Крыму было много, и они находились в движении. Немцы суетились, определяя направление нашего главного удара. Полковник Сидоров был не из трусливых, и сам порой вылетал с нами на разведку.
Первого апреля в наш полк прибыл член Военного Совета восьмой воздушной армии полковник Рытов, с которым мы долго беседовали. Требование командования было прежним: усилить удары по врагу. Это, конечно, легко сказать. А у нас на памяти еще была драма, произошедшая в середине марта 1944-го года. Две эскадрильи «Горбатых» 75-го полка в сопровождении четырнадцати наших «Яков» штурмовали колонну немецких автомашин на правом берегу Днепра, севернее Никопольского плацдарма. С пулеметов, установленных на кабинах грузовиков, немцы вели интенсивный зенитный огонь. Пули крупнокалиберных пулеметов с бронебойным наконечником пробивали обшивку штурмовиков. Один из «Илов» оказался подбитым и совершил вынужденную посадку на вражеской территории, оказавшись на раскисшем после дождей поле. Наши ребята решили спасать товарищей. Второй штурмовик делает посадку у подбитой машины и забирает на свой борт экипаж, состоявший из двух человек. Штурмовик натужно ревел мотором, но колеса увязли в грязи по самую ступицу. Получалось, мы теряем уже два самолета и четырех авиаторов. Третьим самолетом, севшим на раскисшее поле, была машина командира эскадрильи, который водил в бой всю группу, Героя Советского Союза старшего лейтенанта Лени Беды. Он забрал на свой борт ораву, с которой благополучно засадил в грязь и свой штурмовик. Дела вообще запахли керосином — в ловушке оказались уже три машины и шесть человек. Хорошо, что Леня не растерялся, а приказал всем своим пассажирам выбраться из самолета и толкать «ИЛ-4» снизу под плоскости — раскачивая машину и помогая двигателю вырвать ее из грязи. Именно так они сумели вытолкать из грязи штурмовик, мотор которого яростно выл на полном газу, и помочь ему оказаться на грунтовой дороге, которая была неважной, но все же слегка утрамбованной проезжавшими по ней автомобилями немцев. «Такси было подано», и Леня следующим образом разместил пассажиров: два летчика заняли места в задней кабине «ИЛ-4», вместе со стрелком-радистом, а два стрелка-радиста устроились в гондолах шасси самолета, среди подкосов стоек. Леня Беда не собирался убирать шасси в полете. Он дал своему мотору форсированный полный газ и двигатель «М-34» заревел, гудя, как извергающийся вулкан. Штурмовик пошел разбегаться, к счастью, местность была пологая, замечено, что смелым везет, и разбегаться было легче. Самолет оторвался от земли. Эта грязь чуть не погубила все дело. Мало того, что она плотно облепила стрелков-радистов, пристроившихся в гондолах шасси, ребята едва отмылись на аэродроме, но еще и отяжеляла штурмовик, прилипая к нижней части плоскостей, что очень мешало взлету. И все же Леня взлетел. Не оставались в стороне и наши ребята, которые заметили, что навстречу бегущему по проселочной дороге штурмовику, в двух-трех километрах, едет штук десять повозок, а за ними две автомашины, полные немецких солдат. Немцев «попросили» не спешить пилоты-истребители, старший лейтенант В. Н. Люсин и младший лейтенант С. Н. Ипполитов, накрывшие их пушечным огнем. Солдаты врага побросали свои повозки и автомашины и разбежались по раскисшим полям вдоль дороги. Самолет Лени Беды, взлетавший по прямой с набором высоты, пролетел над ними всего на высоте трех метров. Потом Леня Беда, на высоте 50-100 метров, благополучно пересек Днепр и линию фронта. Все остальные машины: и штурмовики, и истребители, заботливо прикрывали его плотным роем. Когда штурмовик Беды закончил пробег и остановился, совершив посадку на нашем аэродроме, то из него, будто из городского автобуса, буквально посыпались люди. И хотя мы накромсали немало немцев, но и потери были чувствительны: два штурмовика. Конечно, это пустяки, по сравнению с тем, что могло случиться. А сам пример товарищеской выручки и самопожертвования заслуживал высокой похвалы. С такими ребятами воевать не страшно. Хрюкин своей властью наградил все три экипажа «Илов» орденами Боевого Красного Знамени, целый ящик которых хранился в отделе кадров штаба армии. А через две недели войска Третьего Украинского фронта освободили тот район, где на раскисшем поле сидели два наших, застрявших в грязи, «Ила». Самолеты оказались целыми и невредимыми. После небольшого ремонта они снова уходили на штурмовку. Уж не знаю, то ли немцы не успели сжечь наши машины, то ли у них были на них свои виды, да потом стало не до того, спасались по принципу: «Не до жиру, быть бы живу». К этому времени относится и конец Никопольского плацдарма. Войска Третьего Украинского фронта проломили немецкую оборону на севере и захватили в плен до семидесяти тысяч немцев и румын.
Такой была боевая обстановка, в которой ранним утром седьмого апреля семьдесят пятый гвардейский штурмовой авиационный полк в составе 26 самолетов, которые сопровождали 24 «Яка» нашего полка, пошел на боевое задание: нанесение штурмового удара по вражескому аэродрому у поселка Веселый, возле Джанкоя. Маршрут полета проходил по Азовскому морю вдоль Арабатской стрелки, прикрываясь которой наши ребята рассчитывали проскочить незамеченными. Это удалось в полной мере. Почти все немецкие самолеты, не ожидая ничего худого, сидели на земле: до ста двадцати «МЕ-109-Ф», «Ю-87» и «Ю-88», а также транспортные. Истребители заняли воздушное пространство на высоте в две тысячи метров, зорко смотря по сторонам, чтобы не допустить подхода немецких машин, а штурмовики резвились на высоте 200–300 метров, как лисица, забравшаяся в курятник. Не обращая внимания на струи «Эрликонов» «Горбатые» укладывали огненные трассы прямо по стоянкам, на которых в идеальном порядке стояли немецкие машины. Такого избиения, наверное, не было с момента немецких атак ранним утром 22-го июня 1941-го года, по нашим приграничным аэродромам. Вскоре все летное поле пылало кострами немецких машин. И вдруг в наш триумф — практически расчистили Крымское небо для предстоящих операций, стала затесываться большая ложка дегтя. На предпоследнем заходе на цель и штурмовики, и летчики услышали по радио сигнал бедствия: «Я, Беда, меня сбили, иду на вынужденную посадку. Я Беда — спасайте». Беда был в беде, а долг, как известно, платежом красен. Трасса снарядов «Эрликона» вдребезги разбила мотор Лениного штурмовика. Правда, отчаянный Беда, один из лучших пилотов, которых мне пришлось встречать в жизни, менее разрекламированный, чем многие другие, из-за своей небоевой фамилии, парень с Восточной Украины, не растерялся и сумел заставить машину планировать. «Горбатый» приземлился на брюхо километрах в пяти от аэродрома. Немцы проявили завидную расторопность, и два грузовика с солдатами уже пылили на фоне изумрудно-зеленых полей в сторону Лениного штурмовика. Нашим истребителям и штурмовикам стало уже не до аэродрома в Веселом. Образовав круг, они не подпускали к штурмовику Беды немецкие автомашины и вскоре подожгли их. Один из «ИЛов» приземлился неподалеку, и Леня пересел в его кабину. Взлет прошел благополучно, и вскоре все два полка были уже на своем аэродроме. Война пошла веселая, вроде, как у немцев в самом начале: все у нас ладилось. Немного о Лене Беде. В послевоенные годы он, как и Константинов, сделал блестящую карьеру. Потом, как я слышал, в больших генеральских званиях и должностях погиб а автокатастрофе в Белоруссии.
Именно с этого налета на аэродром возле Веселого мы начали бои за Крым. Древняя Таврида продолжала висеть набухшим гнойным аппендицитом на подбрюшье уже почти освобожденной Украины. Уходить немцы не собирались, и нам предстояло выполнять роль хирургов. Немало в моей жизни связано с Крымом. Земля эта никогда не принимала надолго ни один народ. Скифов вытеснили сарматы, немногочисленные греческие колонии на побережье захлестнули гунны, половцев истребили татары, татар захватили, а потом и вывезли в Среднюю Азию, славяне. Жили здесь и предки немцев — готы. Когда задумываешься обо всем этом, то становится очевидна тщета и глупость всех территориальных претензий и границ. Каждый человек имеет право на землю, как сын этой планеты, и нет народа, претензии которого на его землю были бы бесспорными. И очень жаль, что сейчас мы вернулись в осознании этого факта на столетия назад.
Крымская группировка немцев была не из слабеньких. Гитлер без всякой стратегической пользы отнял у главных фронтов, изнемогавших под тяжестью нашего наступления на Польшу, Германию, Румынию, Венгрию и Чехословакию, семнадцатую армию, располагавшую двенадцатью дивизиями: пятью немецкими и семью румынскими. Эта группировка насчитывала до двухсот тысяч вражеских солдат и офицеров, более трех тысяч орудий и минометов, двести танков и штурмовых орудий, сто пятьдесят самолетов, базировавшихся как в Крыму, так и на румынских аэродромах. Очень важным союзником немцев и румын был крымский рельеф, очень удобный для обороны. Как обычно, Гитлер отдал войскам приказ держаться до конца. Главные силы Крымской группировки обороняли северную часть полуострова: Сиваш и Перекоп. Много войск было на Керченском полуострове. И достаточно жидкая, но мобильная группировка прикрывала крымское побережье.
Толбухин собирался вскрывать крымский аппендицит одновременными ударами войск 4-го Украинского фронта от Перекопа и Сиваша с севера и отдельной Приморской армии с востока — опираясь на плацдармы в районе Керчи, рвануть в общем направлении на Симферополь — Севастополь при мощной поддержке Черноморского флота и авиации дальнего действия, базировавшейся в Ейске. Была некоторая надежда и на крымских партизан, которых все же не до конца уничтожили татары. Должен сказать, что несмотря на превосходство в силах, настроение не было радужным. Уже несколько раз именно в Крыму наши войска несли большие потери. Немцы взяли Севастополь, вдребезги разгромили в том же 1942-ом году Керченскую группировку, безвольного командующего которой совершенно затюкал подручный Сталина, въедливый еврей Мехлис, отбили, с очень большими для нас потерями, несколько крупных десантов на крымское побережье, начинавшихся крайне удачно. Мой брат Иван, моряком торпедного катера, «высаживал» десант в районе Керчи, в 1942-ом году. Выглядело это так: здоровенные матросы-славяне сбрасывали в воду с палуб катеров, подошедших по мелководью к самому берегу, жалобно кричащую среднеазиатскую пехоту, которой не оставалось ничего другого, кроме как брести к берегу — на немецкие пулеметы. Только высокая рождаемость спасла среднеазиатские республики от вырождения их народов после той войны.
Так что мы имели дело с еще всерьез не битыми и готовыми сражаться до конца, не сломленными морально, имевшими за плечами победы, немцами. Следует сказать, что мы отлично подготовились к Крымской операции. Хватало и времени и разведданных. Войска отдохнули за зиму и основательно пополнились. И потому, когда восьмого апреля 1944-го года сразу в нескольких местах заревела артиллерия, то сразу все пошло, как по маслу. Мы прикрывали с воздуха 51 армию Я. Г. Крейзера, ударившую с Сивашского плацдарма в районе Ишунских позиций, а также войска, штурмовавшие Перекоп. Мощных истребительных сил противника в Крыму не было, а те, которые были, попали под наш вчерашний штурмовой удар, и мы действовали в воздухе свободно, как на учениях, остерегаясь лишь зениток врага. Мне пришлось вылетать для прикрытия войск второй гвардейской армии, прорывавшей фронт на Перекопе. Было отлично видно с воздуха, как ювелирно работают наши артиллеристы: почти половина снарядов и мин ложились точно во вражеские траншеи. Эффективность такого огня очень велика. Пехота шла почти вплотную за огненным валом, захватывая траншею за траншеей.
Немцы сделали отчаянную попытку бомбовым ударом остановить продвижение наших войск. В воздухе появились восемь «Лаптежников» — «Ю-88» и шесть «МЕ-109-Ф» для их прикрытия. Истребителями занялась эскадрилья Константинова, которая закружилась с ними на высоте трех тысяч метров. Вскоре старший лейтенант М. М. Гамшеев, после удачной атаки из нижней полусферы, сбросил с поднебесья один «Мессер», который, не выходя из крутого пикирования, тянул за собой длинный дымный шлейф до самой земли, куда и врезался среди наших позиций. Группа «Яков», в которой был и мой самолет, атаковала немецкие пикирующие бомбардировщики, заходящие для бомбежки. Первого «Лаптежника» вогнал в землю Василий Леонидович Ковтун. Наконец-то и я разговелся: подстерег «Лаптежника», начинавшего пикировать, и, не отрывая пальца от гашетки, вогнал в него почти треть боевого комплекта. Из этого пикирования «Ю-87» уже не вышел, закончив его ударом о землю. Мое настроение сразу поднялось, и очень хотелось повторить боевую удачу. Но «Лаптежники», бросая бомбы, куда попало, уже удирали веером, стремясь спрятаться в облаках.
Именно в это время наш братский 9-й гвардейский истребительно-авиационный полк тягался с «Мессерами» над Сивашем. Сначала ребята Левы Шестакова завалили два «МЕ-109-Ф», но потом загорелась «Белла Кобра» известного летчика, Героя Советского Союза старшего лейтенанта Карасева, который катапультировался и попал в плен к румынам. К счастью, они передали его немцам, и Карасев, вывезенный в Германию, уцелел и после войны, освобожденный американцами, вернулся в нашу дивизию, одетый в американскую солдатскую форму. Но к полетам он допущен не был, как побывавший в плену. С ним даже не стали разговаривать, а особисты прогнали его из полка, приставая с вопросом: «А почему не застрелился?» Большего идиотизма и подлости трудно было просто придумать. Подобное могло случиться с каждым. Но барабанные шкуры, жизнелюбы по поводу баб и водки, особисты, будто испытывали удовольствие, когда погибал очередной пилот.
Дела 51-ой армии пошли неплохо. При активной поддержке нашей авиации она к десятому апреля проломила Перекоп и захватила узкое дефиле между озерами, откуда на следующее утро ударил 19-й танковый корпус, сходу захвативший Джанкой и погнавший немцев на Симферополь, катясь по степи как грандиозный паровой каток. Образовался «слоеный пирог», в центре которого наши гнали ошеломленных немцев. Но на Ишуньских позициях, на которые возлагал большие надежды еще Врангель, наше наступление замедлилось. Немцы упорно не пускали наших с этой стороны на просторы крымских степей, хотя их день и ночь молотили попеременно: то наша артиллерия, то авиация.
Одиннадцатого апреля наш полк получил боевой приказ — направить звено истребителей для охоты за паровозами противника в Крыму, бегающими на перегоне Симферополь-Джанкой. Вылетело звено старшего лейтенанта Люсина в составе Ивана Семеновича Прозора, Исса Ахмет Шариповича Уразалиева и Николая Рябова. Все пушки были заряжены бронебойными снарядами. Люсин, толковый летчик, продумал тактику атаки паровозов. Удар должен был наноситься сбоку под углом в девяносто градусов к движущейся цели, с правого пеленга, на бреющем полете. Цель — паровой котел. С первого же захода нашему звену удалось выпустить пар из котлов двух паровозов, тянущих составы с боеприпасами к линии фронта. Самым удачным было, что эти застывшие на путях составы так и остались стоять, закупорив всю ветку, а наше звено вернулось на свой аэродром без потерь.
К вечеру этого же дня мы уже висели над Ишуньскими позициями, где немцы с правого фланга, с запада, пошли в сильную контратаку на наши войска, входящие в Крым. Это была безнадежная затея, ведь в немецком тылу все рушилось, но они с яростью наступали, прокладывая себе дорогу интенсивным артиллерийским и минометным огнем. Против этой наступающей группировки наше командование подтягивало силы, откуда могло, без конца накрывая ее добрыми порциями бомб и снарядов, но противник, буквально устилая землю своими трупами, рвался вперед. Зная рациональных немцев, мы были удивлены такой их тактикой в явно безнадежной ситуации. Тем не менее, во второй половине дня 11-го апреля 24 «Горбатых» под командованием Ляховского и под прикрытием двух эскадрилий нашего полка, с которыми была моя очередь лететь, оказались примерно на три километра южнее Ишуньских позиций, где штурмовики с воздуха добротно проутюжили наступающие немецкие батальоны. Мы заходили на штурмовку несколько раз. Не обнаружив истребителей, принялись помогать «Горбатым» и наши «Яки». Внизу все кипело от разрывов, но ярость боя не стихала. Что это за бешенные огурцы, которые наступают, когда вокруг них все рушится? — думали мы с удивлением. По степи к району яростного боя подтягивались наши резервы: колонны пехоты и танков. К обеду следующего дня все было кончено. Земля была вся в рваных разрывах, возле которых часто-густо лежали убитые люди в немецкой форме, оказавшиеся крымскими татарами. Справиться с ними было непросто: зенитным огнем они подбили наш штурмовик и два истребителя. И если во время боев в районе Перекопа и Сиваша мы потеряли всего более полутысячи бойцов убитыми, то четыреста из них полегли именно в сражении с крымскими татарами.
Сколько всего всколыхнула наверх в нашей жизни эта жестокая война. Вышло наверх и древнее, грозное русско-татарское соперничество, казалось, оставшееся лишь в былинах и учебниках истории. Но этнос самое крепкое сообщество людей, единственный коллективный корабль, который способен выдержать удары волн истории. И вот на новом витке русские и татары снова встретились, убивая друг друга с не меньшей яростью, чем на Куликовом поле. И вопрос этот и до сих пор не решен для России. Хотя, казалось бы, особых причин обижаться на русских у народов, вошедших в их государство, гораздо меньше, чем у других, которых постигла та же судьба — войти в более мощное государство соседнего народа. Германцы просто истребили кельтов и пруссов, англичане валлонцев, французы бретонцев и провансальцев. Эти народы действовали безжалостно и рационально, а более добродушные славяне постоянно обрекают себя на нож в спину при неудачном для них стечении обстоятельств. Я ни к чему не призываю, а просто констатирую факты. Сейчас, когда по самым разным причинам и самыми разными силами и людьми крымских татар превратили в безвинно пострадавших ангелочков, я просто рассказал о том, какими видел их в 1944. А нельзя сказать, чтобы им плохо жилось в Крыму до войны. Впрочем, все относительно.
14 апреля наш полк перелетел на тот самый аэродром возле поселка Веселый, который штурмовал еще несколько дней до этого. К тому времени 19 танковый корпус уже захватил Симферополь, а Отдельная Приморская армия генерала Еременко пошла вперед вдоль берега с Керченского полуострова. На аэродроме в Веселом мы могли посмотреть наши достижения с земли. С воздуха они всегда кажутся несколько преувеличенными. Пулями и осколками реактивных снарядов было разбито 18 немецких самолетов. Аэродром был так стремительно захвачен нашими танкистами, что немецкие авиаторы едва не попали в плен, впопыхах бросив 2800 тонн искусственного бензина голубого цвета в подземных резервуарах и десяток совершенно исправных самолетов: пять «Фоккевульфов» и пять «Ю-87». Среди другого имущества заслуживает упоминание сотня больших аккумуляторов для танков, весом килограммов по 80 каждый.
Наши души просили весны, и они ее получили. Казалось, мы рассчитываемся с немцами за все, бьем их, недавно неуязвимых, часто и помногу. Здесь, в Крыму, мы будто бы загладили все наши неудачи и поражения: «Даешь Советский Крым! Слава товарищу Сталину!». Мы будто забыли о половине страны, лежащей в руинах и многих миллионах наших погибших. Крым был в цвету, и перед нами был враг, бить которого стало нашей профессией. С прочим разберемся позже. Разбираться предстояло долго.
За боями в Крыму следил весь мир, и дядя Джо, покуривая трубку, рассказывал Черчиллю, как он браво воюет, хотя сроду на фронте не был. Такова была в Крыму весна 1944-го года. Уже 16 апреля два наших братских полка — штурмовой и истребительный, сидели на отличном стационарном аэродроме морской авиации — Сарабузы, что недалеко от Симферополя. Бой еще шел, а на этот аэродром уже прибыл хозяин, командующий авиацией Черноморского флота, в которой я так мечтал служить когда-то.
Но за все приходится платить, и счет, выставленный судьбой к оплате, находился на подступах к Севастополю, в районе Сапун Горы, где проходила и линия обороны наших войск, почти год удерживавших немцев под Севастополем. И опять была гора, на этот раз Сапун, вечный памятник многим героям. Не чета тому обелиску, скромной пирамидке из металла, который я установил на могиле Иван Павловича Залесского, насыпанной украинскими крестьянками. Собственно, Сапун Гора даже не гора, а возвышенная складка местности, длиною до двадцати километров, прикрывающая Севастополь со стороны Балаклавской бухты, господствующая над округой. Здесь и остановились наши войска. Сюда мы без конца летали, долбя вражескую оборону попеременно с артиллеристами. Казалось, каждый сантиметр Сапун Горы и близлежащего мыса Херсонес уже покрыты раскаленным металлом. Но стоило нашим войскам пойти вперед, как оживали пулеметы и по порядкам наступающих начинал гулять артиллерийский смерч. Более восьми тысяч боевых вылетов совершили наши полки и бомбардировщики флотской авиации на Сапун Гору и мыс Херсонес, на которых и над которыми, казалось, круглые сутки бушует раскаленный металл. Мы воспользовались тем, что немцы, в ходе поспешного отступления, бросили на своем аэродроме в Сарабузах более пяти тысяч крупнокалиберных бомб без взрывателей. И головные, и донные, и боковые взрыватели привезли самолетом из Москвы, и скоро эти бомбы, весом в одну тонну, полтонны и двести пятьдесят килограммов, уже летели на головы немцам с бомбардировщиков «ПЕ-2» и «Бостон» — английского производства, о которых наши летчики отзывались неплохо. С 14-го апреля по 7-го мая Сапун Гора и ее окрестности сотрясались адским грохотом, которого, казалось, не выдержит ничто живое, но немцы, вгрызшиеся в фундаментально укрепленный район и опиравшиеся на разрушенный Севастополь, не думали об отступлении. Если кто-нибудь считает, что к 1944-му году мы сломили немецкий дух и немецкие амбиции, то он ошибается.
Но было ясно, что с Сапун Горой надо было кончать, даже дорогой ценой. Седьмого мая 1944-го года в воздухе над Севастополем, казалось, уже не оставалось места для самолетов. Сапун Гору бомбила дальняя авиация с кубанского плацдарма и пикирующие бомбардировщики — более трехсот машин из нашей восьмой воздушной армии, очень точно клавшие бомбы по дотам и дзотам. В промежутках между бомбометанием немецкие позиции «шуровали», как любили говорить пилоты штурмовики и истребители. Я висел над Сапун Горой на своем истребителе в составе полка. Была устроена адская карусель: уже несколько часов одна группа самолетов сменяла другую. «Пэшки» опускались почти до земли и укладывали бомбы в амбразуры дзотов, как яйца в лукошко. И, наконец, мы увидели, что немцы начинают покидать свои позиции, отходя в сторону Севастополя. Наши штурмовики били по отступавшим немцам, ускоряя их движение в сторону мыса Херсонес. Думаю, что бегство немцев ускорило еще и то, что восточные склоны Сапун Горы состоят из обрывистых скальных складок. Когда в эти скалы попадала бомба, то камень разлетался огромными веерами осколков. Но даже когда немцы отходили, то их пулеметчики не покидали передовые траншеи и засыпали пулями наших солдат, взбирающихся по скалистым обрывам. Мы со штурмовиками опустились до высоты ста метров, и огнем своих пушек пытались подавить немецких пулеметчиков. Над вершиной Сапун Горы стояла мгла, хотя день был солнечный. Мы видели, как в атакующих пехотных цепях падают под пулеметным огнем наши солдаты. Но вот, наконец-то, они уже на вершине.
Но немцы еще оставались в Севастополе и занимали единственный аэродром, под названием «Седьмой километр» — в семи километрах от города. Этот аэродром, да и сам город, стал объектом беспрерывных налетов 75-го штурмового и 85-го истребительного полков. Восьмого мая мы потеряли один штурмовик и один истребитель во время налета на мыс Херсонес. В нашем полку погиб летчик Коля, недавно приехавший из летной школы. Пилотов гибло так много, что даже я, замполит, не успевал запоминать их фамилии. Колюня был тщедушный паренек лет девятнадцати, из-под Москвы, невзрачный на вид, белобрысый и хилый. За день до его гибели я разговаривал с Колюней, как назвали паренька в полку, и, между прочим, спросил, была ли у него девушка? «Нет, я никому не нравлюсь», — беззаботно ответил Колюня. А уже утром мы пошли прикрывать штурмовиков, которые с высоты двух тысяч метров должны были сбрасывать бомбы «ФАБ-100» на каменистый мыс Херсонес, где накапливалось все больше немецких войск, видимо, надеявшихся, что их попробуют вывезти морем. Эта группировка была прикрыта мощными зенитными средствами, особенно опасными для наших деревянных истребителей. В принципе, можно было и не сопровождать штурмовиков, но по их маршруту находился аэродром «Седьмой километр», занятый немцами. Мы сделали на него несколько утренних налетов и расковыряли всю взлетно-посадочную полосу, но к обеду с нее уже взлетали немецкие истребители, как мы позже поняли — прилетавшие из Румынии и гонявшиеся за нашими штурмовиками. «Седьмой километр» превратился для немцев в аэродром подскока и потому в тот день мы висели рядом с нашими «летающими танками». Штурмовики благополучно вывалили свой груз, и мы развернулись вправо — курсом на Качу. Над сияющими волнами моря самолет Колюни вдруг резко пошел вниз. Еще некоторое время Колюня удерживал свою машину в горизонтальном полете, а потом она сорвалась в штопор и со всплеском рухнула в море. Уж не знаю, то ли был тяжело ранен сам Колюня, так и не успевший сходить к девушке на свидание, то ли была серьезно повреждена машина, но был Колюня, и нет Колюни.
Девятого мая 1944-го года, сразу с нескольких сторон, наши ворвались в Севастополь. Немцы отошли на мыс Херсонес, длина которого до четырех, а ширина до двух с половиной километров. Именно на том участке нашей планеты сгрудилось до ста пятидесяти тысяч германских солдат: умелых ремесленников и трудолюбивых крестьян, расторопных коммерсантов и знающих механиков. Много всяких людей, которых черт и Гитлер занес в Россию, и которых нам предстояло превратить в кровавое месиво. Как водится, им предложили сдаться, но немецкое командование, видимо, еще рассчитывало на эвакуацию по морю, в сторону Румынии. И действительно, такие планы были. Потому переговоры сорвались. Немцы даже убили нашего парламентера. В ответ, 10-го апреля на боевое задание вылетела бомбардировочная авиадивизия полковника Чучева, входящая в состав нашей восьмой воздушной армии: два полка «Пешек» и полк «Бостонов». Всю эту армаду вел полковник Федя Белый, о котором я уже рассказывал. Истребителей противника к тому времени в Крыму уже не было, и вся наша армада, наш полк сопровождал бомбардировщиков, совершенно спокойно зашла для удара по мысу Херсонес с юга, со стороны моря, в которое мы углубились на пятьдесят километров. Еще на подходе к морю, летчики весело галдели, переговариваясь друг с другом по радиосвязи, порой о разной ерунде. Мой самолет шел в строю слева в первой девятке первого полка, недалеко от машины Феди Белого. Но вот под нами перестали мелькать каменистые берега Крыма и вся армада вышла на морской простор, переливающийся внизу подсвеченной сиянием солнца голубизной. Херсонес оставался справа и нам предстояло сделать большой круг для захода на бомбежку. Воздушный радиохор сразу смолк. Величественное зрелище морских волн и бесконечных далей сделало кощунственной и неприличной пустую болтовню. В воздухе воцарилось молчание. Впрочем, были и материальные причины. Кто-то в раздумье сказал по радиосвязи осипшим голосом: «Моряра. Кокнут, концы в воду». Колонна бомбардировщиков развернулась на 150 градусов вправо и легла на боевой курс. Над самой целью бомбардировщики несколько оторвались от нас, и мне, летевшему в паре с «Блондином» — Константиновым, было хорошо видно, что бомбы ложатся точно. Внизу бушевал ад. Всякий осколок находил живую мишень. Нет, недаром после войны немецкий народ проникся духом глубокого миролюбия.
Во второй половине этого же дня, 10-го апреля, вторая эскадрилья, под командованием Константинова, вылетела сопровождать восьмерку «Горбатых», собирающихся штурмовать Херсонес. Над самым мысом их внезапно атаковала четверка «Мессеров». Константинов и Уразалиев совместными усилиями сбили одного из них. И здесь судьба дала понять Константинову, да и всем нам, что возлагает на Анатолия определенные надежды и имеет планы. Самолет Константинова получил опаснейшую пробоину, и его спасение, по моему, нельзя объяснить даже чудом. Снаряды «Эрликона» разодрали левую плоскость над самым бензобаком и вспороли сам бензобак, проделав в нем здоровенную круглую дыру. Естественно, горючее в баке вспыхнуло, но потом огненную шапку оторвало струей воздуха, и Константинов благополучно приземлился на нашем аэродроме Сарабузы. Мы, озадаченные, стояли кружком возле пробитого бензобака, который по каким-то таинственным причинам, не вспыхнул сразу и не сгорел полностью. Это чудо, что голубой немецкий трофейный бензин, который плескался в баке и красиво подсвечивал в лучах солнца, не вспыхнул. Подобного случая никто из нас не видел, и даже об этом не слыхал никогда. «Блондин» стоял белый, с осунувшимся лицом.
После падения Сапун Горы и взятия Севастополя наступила пауза. Немцев, время от времени, бомбила авиация на мысе Херсонес, а сухопутные войска перегруппировывались. Недаром говорят, что ни бросишь в реку времени, она все принесет тебе обратно. Немцы оказались практически в таком же положении, как наши войска летом 1942-го года. Почему они не бежали? Ответ на этот вопрос связан с ответом на другой, которым многие сейчас мучаются: как мы могли десятилетиями терпеть дикую деспотию? Не стану вдаваться в исторические корни явления. Отмечу лишь, что ужас довлеющего над нами гнета был в его дикости и непредсказуемости. Будто какой-то злой коварный дух парил над нами, и никто никогда не знал, за что будет принесен ему в жертву. Не было ни секунды покоя или ощущения безопасности. Причем, было неважно: против ты, или всей душой предан. Никакие объяснения и доводы рассудка не принимались во внимание. В любой момент могли совпасть обстоятельства, и твои же вчерашние товарищи, прекрасно зная, что ты невиновен, отправят тебя на смерть или позор. Все мы были во власти огромной дьявольской машины, которая работала по одним ей ведомым законам, которые без конца менялись. Неизменным оставалась жажда крови. Вот во что превратились неплохие, в общем-то, идеи социалистов. Не удивительно, что, заглянув в прошлое, бедняга Горбачев просто не знал, в какую сторону податься. К чему эти рассуждения? Да к тому, что одиннадцатого мая поступил приказ, чтобы все заместители командиров по политической части нашей восьмой воздушной армии выехали на Сапун Гору во главе похоронных команд и предали земле тела погибших товарищей. Над Сапун Горой погибло два наших молодых пилота, фамилии которых я не запомнил — молодежь была наиболее любимым лакомством свирепого Молоха войны. В старенькую полуторку погрузились я, Тимоха Лобок, к тому времени уже майор, старший лейтенант Миша Мазан, два техника и три солдата. И безответная труженица фронтовых дорог, старая полуторка, потащила нас по пыльной дороге с аэродрома Сарабузы через Симферополь на Сапун Гору…