Я с удовольствием слушал, как Толя Константинов умело и уверенно отдает по радио открытым текстом приказы командирам звеньев, будто фигуры расставляет на шахматной доске. Однако день клонился к вечеру, и запаса горючего хватало только на возвращение на свой аэродром Чаба-Чуба. Один из «Фоккевульфов» был подбит и сел на нашей территории. Это сразу охладило боевой задор немцев, и они особенно не мешали нашему возвращению. Уже здесь, на аэродроме, я наблюдал интересное происшествие, исход которого, по-моему, тоже следует объяснить тем, что судьба для чего-то берегла пилота. На моих глазах «ИЛ-2», совершив нормальную посадку, при пробеге переломился на две части за бронеспинкой летчика. Мотор задрался кверху и стал почти вертикально, винт продолжал работать над самой головой пилота, а хвост, отломившись, остался позади. Штурмовик так сильно побили в воздухе немецкие истребители, что судьбу летчика решали доли секунды. Я заинтересовался этим происшествием и послал узнать его подробности секретаря партийной организации полка, в недавнем прошлом техника, капитана Григория Кожуховского.
Меня интересовало: не наши ли летчики зевнули и позволили немцам в воздухе почти перебить пополам штурмовик, который сейчас, задрав мотор, еще вращал винтом на фоне заката. Кожуховский вернулся и сообщил, что наши ребята не при чем. А фамилия молодого мохнатобрового пилота — Береговой. Это был тот самый Береговой, который потом стал космонавтом.
Немцы постоянно налетали на наш аэродром Чаба-Чуба группами по четыре-шесть самолетов «Фоккевульф-190» и «ME-109», бросая с неба подарки — ротативные бомбы, продолговатые металлические фанерные бочонки, складывающиеся из двух половинок по горизонтали, скрепленные обручами и наполненные мелкими, по два с половиной килограмма, бомбами. Эти фанерные сундучки имели стабилизаторы, которые раскручивали их в полете. Перед самой землей обручи слетали, и земля усыпалась целым ковром мелких бомб — осколочных и зажигательных. Это была очень противная штука. Немцы незаметно подбирались, маскируясь осенней облачностью, выныривали над самым нашим аэродромом, бросали свои подарки и сразу же уходили. Это мешало боевой работе. Видимо, немцы сердились на нас из-за того, что мы занимали их аэродром, с которого им пришлось перелететь в Югославию.
24-го октября на наш аэродром приехал сам командующий пятой воздушной армией генерал Горюнов: низенький толстенький генерал, когда-то бывший штурманом на бомбардировщике, сроду не летавший на истребителе и не знавший его возможностей и специфики действий, Горюнов возмущался: как это вас, истребителей, без конца бомбят самолеты противника? Пора бы их отучить от этого. Эти рассуждения напоминали разговоры старушек на лавочке: как это есть хулиганы, если имеются милиционеры, как это имеется мусор на улицах, если есть дворники? Что нам было делать? День и ночь висеть над своим аэродромом?
Стихия истребителя — стремительный налет. Только так он может бороться со своим противником. Мы даже выкатили на взлетно-посадочную полосу звено истребителей с запущенными моторами, работавшими на малом газу, и буквально поджидали немцев, но даже издалека услышав гул их моторов, наши ребята не успевали взлететь — разбегались на взлет, когда те уже пикировали. Тем не менее, мы вежливо выслушивали наставления командующего: вся группа из десяти офицеров стояла у полкового командного пункта. Именно в этот момент из-за облаков вынырнули немецкие самолеты и принялись пикировать на наш аэродром, бросая ротативные бомбы прямо на наше КП. Нам было не привыкать, и мы кинулись в землянку командного пункта. А Горюнов, только что наставлявший нас и бранивший, от неожиданности и испуга впал в шоковое состояние: одно дело учить людей, как воевать, а другое — хоть раз побывать под огнем. Генерал вытаращил глаза и, весь бледный, топтался на месте. Хорошо, что его адъютант догадался: схватил генерала в охапку и вместе с ним буквально рухнул в ближайшую щель.
Через несколько секунд место, где они стояли, срезали осколки разрывавшихся вокруг бомб. Горюнов чудом остался жив. Он поспешил уехать, едва отряхнув свою генеральскую шинель. А мы долго смеялись, вспоминая, как богатырь-адъютант тащил в своих объятиях генерала-коротышку, болтавшего ногами. Впрочем, вообще-то нам было не до смеха. Во время налета, осколком, попавшим в висок, был убит прекрасный парень, адъютант третьей эскадрильи старший лейтенант Л. С. Ермоленко и тяжело ранена в грудь оружейница Вера Максимочкина. Осколок попал в левое легкое, но к счастью, Вера выжила и вернулась к нам в полк. Это была беленькая, худенькая интеллигентная девочка, очень хорошо исполняющая свои обязанности. Уже в Киеве, лет через тридцать после этого, в Военно-Научном Обществе при Окружном Доме Офицеров, божий одуванчик, старичок Горюнов, очень любивший, по его словам, попить водочки, когда я напомнил ему о том давнем случае, тихонько соглашался: «Могли убить, товарищ Панов. Мой адъютант не раз меня спасал».
А пока танковые бои не утихали. Немцы будто вспомнили свои былые победы и славу Гудериана. Они сконцентрировали в Венгрии едва ли не половину своих танковых войск, и нашим ребятам приходилось нелегко. Видимо, очень нужен был немцам венгерский бастион, да и колбаса салями со светлым вином запали в душу. Немецкие танки очень хорошо координировали по радио свои действия с авиацией, и добраться до них было не так просто. Чуть зайдешь на штурмовку, а истребители противника уже на хвосте. В конце октября наш полк получил боевой приказ сопровождать «ИЛ-2», идущие на поле боя в район Туркеве. Поднялось две эскадрильи, вторая и третья, которые должны были сопровождать штурмовой полк. На земле мерились силами танки. К этому времени в войсках применялись уже инфракрасные прицелы, позволяющие видеть противника в темноте, и с нашей, и с немецкой стороны. Наши под Уманью, в глубокой грязи, захватили такой прицел на трофейном «Тигре». Впрочем, могли такие прицелы передать нашим войскам и союзники. Мы знали, что во время своих челночных рейдов они успешно бомбят, видя цели через облака. Война стремительно толкала вперед сложную технику. Но вернемся на поле боя под Туркеве. Штурмовики принялись пикировать на танки противника, накрывая их бомбами и реактивными снарядами, а потом пушечно-пулеметным огнем. Мы прикрывали коллег, находясь чуть выше. Именно в этот момент появились штук двадцать «Лаптежников» под прикрытием «Мессеров» и «Фоккевульфов», явно собирающихся бомбить и штурмовать наши танки. Мы сцепились с немцами, которые поначалу атаковали очень успешно. «Фоккевульф» подбил нашего штурмовика, который сел на территорию противника. Правда, немцу не пришлось торжествовать — на его хвосте уже «висел» Миша Мазан, который с дистанции в тридцать метров расстрелял «Фоккера» из своей пушки. Охваченный пламенем, «Фоккер» рухнул среди дерущихся танков. Как только Миша вышел из этой атаки, как на встречно-пересекающемся курсе встретил «Лаптежника». Как он рассказывал, почти не целясь, автоматически, Мазан дал длинную пушечную очередь, которая прошила самолет противника от мотора до хвоста. «Лаптежник» вспыхнул и с высоты метров сто пятьдесят вошел в крутой левый вираж, из которого не выходил, пока не воткнулся в землю. Зрелище было потрясающим: за какие-нибудь тридцать секунд сбито три самолета: один наш и два немецких. Именно в этот день в нашей летной столовой висел транспарант: «Воюйте так, как воюет старший лейтенант товарищ Михаил Семенович Мазан, который сегодня сбил два самолета врага». Я уже рассказывал, что Миша Мазан, родом из Запорожской области, пришел к нам в полк из легко-бомбардировочной авиации после Сталинградской битвы в феврале 1943-го и сразу вписался — будто всегда был с нами. Хваткий и сильный парень, он всей душой полюбил истребитель, с которым, казалось, составлял неразрывное целое. К октябрю 1944-го он сбил уже более десяти немецких самолетов, и был награжден тремя боевыми орденами.
Но война войной, а застолье — застольем. Уставшие от бесконечных нервных встрясок, ребята использовали малейшую возможность, чтобы забывшись, повеселиться вволю. Именно для этого мы практиковали: «Вечера чествования ветеранов полка». Вечером, во время ужина с добрым венгерским вином в летной столовой выступали с воспоминаниями сами ветераны и их друзья. Желали друг другу самого доброго, успеха в бою, а главное, остаться живыми до конца войны.
Обычно эти застолья устраивались в день рождения ветеранов полка. Этим праздникам мы придали массово-политический характер. Первым чествовали Тимоху Лобка — штурмана нашего полка, который сообщил, что по-прежнему будет бить врага без всякой пощады. Тимофей был уважаемым человеком, очень много хорошего сделавшим для наших ребят. Тимохе объявили благодарность от имени командира полка, и все разошлись очень довольные: выпили, закусили, поговорили по душам. После этого вечера народ начал томиться. Чувствовалось, что ищется повод для новой, уже грандиозной пьянки. А здесь, как на грех, 30-го октября 1944-го года исполнялось ровно 34 года с того немаловажного дня, когда моя мама — Фекла Назаровна — произвела меня на свет в кубанской хате. Я начал замечать вокруг себя какое-то шевеление. Как позже выяснилось, была создана целая комиссия по подготовке и проведению моих именин. Возглавили ее Тимофей Лобок — «Тимус» и Роман Слободянюк — «Иерусалимский казак». Всем было ясно, что в лучших условиях для грандиозного загула нам уже не оказаться. Да и у меня в жизни не было более роскошных именин. В старом графском дворце, через пять роскошных залов, под хрустальными люстрами протянулись накрытые белыми скатертями столы, уставленные красивой старинной посудой и великолепно сервированные: хрустальные вазы, бокалы, ножи, жареная птица и ветчина, рыба, разнообразные овощи и фрукты, виноград, выложенный на больших блюдах. Здесь же стоял рояль, а неподалеку от дома работала передвижная электростанция. Всем колоссальным обилием продуктов распоряжался старший повар 58-го батальона аэродромного обслуживания Рябошапка, который, по его словам, до революции даже готовил для нужд царского двора. На фронте его всюду сопровождала жена, тоже квалифицированная повариха. Должен сказать, что они сотворили буквально чудо. Думаю, что подобный пир вряд ли когда-нибудь приходилось видеть большинству из его участников. Ребята будто вдруг оказались в другом мире, и весь наш полк, сидя за длиннющими столами, ломящимися от невиданных яств, будто смотрел чудный сон.
Конечно, я понимал, каким будет пробуждение, если немцы вдруг пронюхают про наш банкет и ударят бомбами по дворцу. Особую пикантность происшествию, конечно, придал бы тот факт, что оно случилось во время именин замполита. Да и немцы могли нажать на фронте и захватить всю теплую компанию. Потому вокруг имения были расставлены усиленные караулы, а на аэродроме организованно боевое дежурство. Нужно же было ребятам иметь хотя бы одно светлое воспоминание за всю войну, а мой день рождения был только поводом. Существовали и другие опасности — я зашел на кухню. Шустрые венгерки разделывали бычка, под командованием Рябошапки и его жены делали ромштексы и бифштексы, а рыбу (накануне мы наловили целый мешок карасей) жарили две солидные женщины, заметно отличающиеся от венгерок своей осанкой и дородностью, которых я раньше здесь не видел. Думая, что они не понимают по-русски, я спросил Рябошапку: «Почему на кухне посторонние и что они здесь делают?» Рябошапка не успел открыть рот, как эти женщины на каком-то странном для уха, но удивительно понятном языке, стали объяснять, что они словенки — славяне, живущие на этих землях издавна, и пришли помочь отметить день рождения русского офицера. Их бояться не надо, они любят русских и рады их появлению. Крепок славянский корень, живут его остатки и в Венгрии, и в Австрии, и в Германии — на землях, некогда принадлежавших славянам, а потом утерянных.
К счастью, в тот вечер была низкая облачность с дождем, шедшим всю ночь, и летной работы не предвиделось. Когда мы с командиром в восемь часов вечера вошли в зал, то человек двести уже сидели за праздничным столом — присутствовал весь наш полк и часть батальона аэродромного обслуживания. Когда я все-таки, единственный раз в жизни сыгравший роль графа, хозяина дворца, через большие белые двери вошел в сверкающий зал, за столами которого сидели летчики, вперемежку с девушками, нашими и выделенными батальоном для поддержки, потом техники и солдаты, то все встали. Через анфиладу комнат тянулся кумачовый революционный транспарант, на котором значилось: «Привет нашему дорогому имениннику, Дмитрию Пантелеевичу!». Конечно, я понимал, что ребятам очень хотелось погулять, но это внимание товарищей было приятно. Оно было выше всякой похвалы начальства и всех наград. Что остается фронтовику? Только поделиться душевным теплом друг с другом, как спали наши солдаты на фронте, согревая друг друга. Ребята обеспечили полный сервис: справа от меня сидела небольшая черненькая девушка из батальона обслуживания, которая представилась: «Люба Руссель» — судя по всему, еврейка. Потом у меня ее забрали, и затанцевали молодые пилоты, хотя и я был в тот вечер в форме: вымытый, выбритый, в отглаженном обмундировании, звенящий наградами на молодецкой груди, молодой подполковник.
С нами гулял и управляющий с дочерью, пляшущей с офицерами, потом наградившей нашего нового полкового доктора Полуфунтикова лобковыми вшами — мандавошками. Собственно, все это веселье и стало возможно благодаря управляющему, с которым я любил потолковать о сельском хозяйстве. Под мою ответственность он распахнул старинные резные дубовые шкафы, откуда достал великолепные скатерти и столовую посуду, которыми пользовался граф, принимая своих гостей. Но самым большим одолжением с его стороны была передвижная бельгийская электростанция, освещавшая сверкающие залы. Но, пожалуй, даже не она. Когда эта электростанция, которую мы волокли по трансильванской грязи, поближе ко дворцу, застряла, то управляющий проявил ко мне высокое доверие, которое лишь крестьянин может оценить, взяв с меня слово, что мы не заберем показанное, он приказал привести двух огромных кастрированных быков темно-серой масти с развесистыми рогами, которых прятали где-то в подвале от наших солдат, пускавших на мясо все подряд. Быки зацепили электростанцию и без труда поволокли ее, которую до этого времени дергали человек сорок, по глубокой грязи.
В разгар пира, среди шуток и добрых пожеланий, среди женского визга, руки наших офицеров порхали все более свободно, вышел из кухни старик Рябошапка и потребовав тишины, вручил мне, имениннику, корзину с грибами, которые, как он объяснил, только что собрали в лесу. Я предложил сначала зажарить грибы. Но Рябошапка потребовал, чтобы я попробовал гриб сырым. Пришлось взять один белый гриб с зеленой травки, которой было устелено дно корзины. Он оказался из сладкого теста и шоколада. Такими же были сливы, яблоки и груши, а также виноградная ветка, которую принесла его жена. Да, старик Рябошапка мог работать и на царский двор. Блюда, приготовленные под его руководством, буквально таяли во рту.
Потом грянули танцы. Старый графский дворец ходуном ходил от топота офицеров 85-го гвардейского истребительно-авиационного полка, буквально перебрасывающих девушек сильными руками в вихре вальса. Приглашенные венгры наяривали на скрипках, за пианино села дочь управляющего, которую сменяли некоторые наши летчики. Я заказывал вальсы Штрауса, которого полюбил на всю жизнь, посмотрев в Василькове перед войной фильм «Большой вальс». Этот фильм, дававший отдыхать душе, мы без конца крутили в нашем полку и, зная наизусть, заказывали еще и еще. Я попал под тяжелый удар офицеров, подходивших с полными бокалами и желавшими выпить со мной за мое здоровье. Я пригублял свой бокал, но часам к трем ночи понял, что летчиков пора забирать. Утром погода могла улучшиться, и им лететь в бой. Кое-как забрав летчиков, мы с командиром поспали пару часов. Но когда проснулись часов в шесть, то обнаружили, что гульба продолжается (так работает перегретый мотор самолета — не остановишь). Я вышел на террасу, задрапированную тканью светомаскировки — она скрывала свет из окон зала, — и будто попал в сад живых статуй: всюду стояли обнимающиеся и целующиеся пары, часть из которых, впрочем, действительно разбрелась по саду. Мы с командиром принялись убеждать ребят, что пора заканчивать. Они объясняли, что так хочется гульнуть еще немножко, ведь раз в жизни, а если бой, то они не дадут маху. Жаль было прекращать эти затянувшиеся именины, ведь жизнь нашего человека так устроена, что подобный пир, действительно, выпадает ему не чаще одного раза в жизни, а кое у кого это была и последняя гулянка от всей души на этом свете. Вскоре погибнет один из наших лучших летчиков — Миша Мазан.
Должен сказать, что, как говорят, имели место попытки продлить затянувшуюся гулянку и на следующий день, Но немцы начали контрнаступление на нашем участке фронта, и было просто удачей, что мать не родила меня на несколько дней позже. Должен сказать, что праздники, как и люди, со своими судьбами и настроением. Настроение этого праздника было неповторимым. Все совпало: и время, и место, и настроение, и роскошный стол, и даже старик Рябошапка оказался на своем месте. Вскоре нас стал обслуживать другой батальон, и в другом месте мы пробовали повторить пиршество, отметив именины заместителя начальника штаба полка Козлова, но ничего не получилось. Собрались в полутемном зале, и повар оказался неважным. С закуской было туговато — обыкновенный ужин, да и вина негусто. Словом, мой день рождения так и остался светлым пятном в памяти всего полка. Как-то вдохновенно мы пили и общались на одном дыхании, на одной волне дружеского участия. Таких дней рождений у меня больше не было. В жизни каждого человека бывает вершина. Думаю, что я прошел ее в тот праздничный вечер в Венгрии в поместье Чаба-Чуба, в зените жизненного пути, в свои тридцать четыре года. И еще я заметил, как даже самые буйные разгильдяи стихали, взяв в руки узорную вилку и склоняясь над тарелкой тонкого фарфора, разрисованной золотыми графскими вензелями или поднимая бокал тонкого стекла, наполненный изысканным венгерским вином. Не потому ли все вещи вокруг нас так грубы и некрасивы, что они во многом соответствуют нашему внутреннему настрою?
А на следующий день после этого праздника полкового братства, в который превратился мой день рождения, немцы собрали до сотни танков и в темную ноябрьскую ночь проломили линию фронта возле Туркеве, где ее «удерживали» румыны, и покатились к Сарвашу, в десяти километрах от которого разместился наш аэродром. Когда мы узнали, что немецкие танки уже вошли в Сарваш, то стало ясно, что нужно уходить из-под их удара. Но шел сильный дождь, летное поле раскисло, и взлетать с него, да еще в полной темноте, — дело безнадежное. Из штаба дивизии по телефону нам приказали занять оборону вокруг аэродрома, вооружившись личным оружием: автоматами и пистолетами, которые выглядели, как детские пукалки по сравнению с мощью наступающих танков. Видимо, перспектива потери двух авиационных полков, сидевших по разные стороны имения Чаба-Чуба, встревожила наше командование, и в бой были брошены фронтовые резервы. Тревожная ночь уже заканчивалась, когда мы увидели, как по шоссе, ведущему к Сарвашу, на полной скорости мчатся «Студебеккеры», полные наших солдат, за которыми мотались длинноствольные, приземистые противотанковые пушки, которые на фронте звали «ствол длинный, а жизнь коротка», или «прощайте товарищи» по первым буквам названия: «противотанковое орудие» — ПТО. Часам к десяти утра артиллеристы заняли позиции между Сарвашем и Чаба-Чуба, и начался огневой бой с танками. Весь день недалеко от нашего аэродрома грохотало. Снаряды противотанковых пушек, имевшие высокую начальную скорость, разрывали воздух оглушительными хлопками. Уже к вечеру немцы потеряли около двадцати танков, а вскоре из резерва фронта подошли и наши танкисты. На следующий день немцев отогнали за города Туркеве и Мезетур. Уже к пятому ноября мы получили приказ перебазироваться на аэродром в Туркеве, где была хорошая, просторная, хотя и грунтовая, взлетно-посадочная полоса. Прощай, гостеприимная Чаба-Чуба и мои именины в старом графском дворце, оставленные среди лучших воспоминаний жизни.
В Туркеве началось с сюрприза: оказывается, что на аэродроме уже сидят румынские летчики, перелетевшие к нам на своих машинах немецкого производства. Мы с интересом рассматривали «Юнкерсы», «Мессершмитты», «Фоккевульфы». Это были те самые машины, с которыми мы всю войну дрались в воздухе, не видя их вблизи. Они в реальности теперь были перед нами, резко смердя искусственным бензином двигателей, и мы не могли на них насмотреться. Ходили вокруг, лазали по ним, стучали кулаками. Все никак не могли примириться: румыны наши союзники, а летают на немецких самолетах. Когда румыны впервые садились на аэродроме в Туркеве после боевого вылета, то среди наших ребят с непривычки даже поднялся небольшой переполох. Впрочем, румыны воевали, скорее, стремясь переждать войну. То же самое происходило и на земле. Вдоль всей линии фронта, протянувшейся в благодатных венгерских степях, по рокадным дорогам, параллельно фронту, начали передвигаться бродячие кавалерийские подразделения: наши и румынские. Технология создания такой банды, по образцу незабываемого батьки Махно, очень проста: кавалерийское подразделение выступает из пункта «A» и не прибывает в пункт «Б», делая вид, что заблудилось. Дезертиры оснащены оружием и боеприпасами, прекрасными лошадьми и тачанками, укрытыми брезентом. Вскоре в эти тачанки нагружалось отобранное у венгерского населения вино и туши зажаренных целиком кабанов, копченые индейки и колбасы. Постепенно отряд обрастал женским персоналом.
Кое-кто из венгерок забирался в тачанки по своей воле, другие — по неосторожности, третьих забирали силой. И вот вся эта кавалькада с озабоченным видом, нередко с командировочными предписаниями, которых поразводилась чертова уйма, слонялась вдоль линии фронта, ночуя, где придется, и сразу превращая свои стоянки в разгульный вертеп. И трудно было сказать, кто был разгульнее из вечных врагов — наши казаки или румыны, принявшие тактику: «Воевать — лишь бы не воевать, а уж если воевать, то, не прикладывая рук». Постепенно эти бродячие оравы стали исчисляться уже десятками тысяч человек, ведя себя все более разнузданно и агрессивно. Армия на глазах разлагалась с самой головы до хвоста, о чем ниже пойдет речь.
Впервые я встретился с одной из этих разгульных банд в городе Туркеве, где мы с Платоном Ефимовичем Смоляковым остановились в одном из приличных домов. Заняли две комнаты: в одной спали мы с командиром, а в другой ординарцы, вооруженные автоматами. Был напряженный летный день, и очень хотелось выспаться всласть. Но через стену веселилась разгульная компания. Звучала гармошка, хриплые голоса тянули кубанские песни, дико визжали женщины, и все покрывали виртуозные шестиэтажные матюки. Сначала мы с командиром терпели этот разгул — погуляют ребята и успокоятся. Но чем ближе к глубокой ночи, тем плотнее шум. Спать было невозможно, а утром в полет. Моим ординарцем был белорус Сашка, все грозившийся всех пересечь автоматными очередями, если потребуется, и даже однажды изрешетивший стену в доме, демонстрируя, как он это будет делать. Сашка побывал в пехоте, где немецкая пуля навылет пробила ему таз, и очень не желая снова оказаться на передовой, демонстрировал свою решимость защищать начальство до последней капли крови. Мне передал Сашку наш контрразведчик — наконец-то ничего мужик, сменивший опившегося этиловым спиртом и умершего Лобощука. Новый особист плевать на все свои особые дела хотел, ни за кем не подслушивал и не подсматривал, а нашел себе в батальоне хорошую девушку, которую объявил женой и занимался ею с утра до вечера, а с вечера до утра. Летчики сразу признали его своим парнем. И у нас с особистом начались мир да любовь. Особист нашел Сашку в госпитале, а потом ему прислали ординарца из резерва. Сашка попал ко мне.
Но посылать Сашку к кубанским казакам я не решился. Да и Сашка опасливо посматривал в сторону стены, за которой гудели казачки. К ним пошел парламентером ординарец Смолякова, Владимир Харитонов, решительный парень, которого ценило командование. К нам в полк он попал из соседнего 73-го истребительного авиационного полка, где крал бензин при помощи командира полка Михайлюка, а на деньги, добытые после продажи бензина, покупал своему шефу золотые часы. Афера обнаружилась. Как всегда, все свалили на младшего по званию, и перевели к нам в полк. Смоляков не мог упустить такого преданного начальству человека, ему самому нужны были золотые часы, и многое другое тоже.
Харитонов отправился к казакам, матерясь и дергая затвор автомата. Он вернулся и сообщил, что казаки пообещали вести себя потише, а обстановка в комнате через стенку такова: стоит длинный стол, уставленный салом, окороками, жареными гусями, бутылками с вином и спиртом, за которым вперемежку сидят казаки с венгерками. Угол комнаты огорожен одеялом, за которое без конца ныряют казаки на пару с венгерками, некоторые из которых говорят по-русски.
Мы удовольствовались казацким словом и снова попробовали заснуть. Но за стенкой начались танцы, и весь добротный дом стал раскачиваться. Терпеть всю эту вакханалию не было возможности, и мы все вчетвером отправились успокаивать моих земляков-кубанцев. Человек пять казаков, сидевших за столом, встретили нас приветственными криками, приглашая разделить хлеб-соль, и еще кое-что на венгерской земле. Привыкнув разговаривать с казаками с детства, я вежливо, стараясь их не обижать, чтобы дело не дошло до перестрелки, объяснил — есть приказ Жукова, согласно которому там, где отдыхают авиаторы, квартироваться другим частям запрещено. Отдых для летчика — первое дело, и если они не уедут в течение ближайших десяти минут, то мы будем вынуждены вызвать взвод автоматчиков, которые их арестуют. Казаки слегка протрезвели на глазах, сняли руки с затворов автоматов и заявили, что не нужно автоматчиков — они уедут сами. Собираясь в дорогу, казаки поступили по-казацки: оставили нам в качестве трофеев комнату, заваленную объедками костей, огрызками хлеба, окурками и порядком заплеванную, утопающую в табачном дыму, а также трех смертельно перепуганных венгерок, но не забыли вытащить и погрузить в крытую повозку, стоящую во дворе, бочонок с вином — судя по плеску, в нем еще было ведра два жидкости. Казаки сноровисто отворили ворота, гикнули, свистнули и унеслись по шоссе.
Выяснилось, что две девушки из венгерок, оставшихся нашими трофеями, учительницы русского языка, которые по неосторожности взялись разговаривать с моими земляками, и мгновенно оказались в казачьей кибитке. Одна из них, чернявая, как почти все венгерки, жалобно повествовала: это бы еще ничего, если бы один мужчина, а то казаки выстраивались в очередь. Словом, девчатам пришлось туго. Особенно, если учесть, что по комплекции они здорово уступали женщинам, с которыми казакам природой предназначено иметь дело.
Вторая наша встреча с моими земляками произошла уже в селе Ердатарче, недалеко от Будапешта. Только мы устроились на ночлег, как прибежал смертельно бледный хозяин, повторяющий трясущимися губами: «Казаки, казаки!» Действительно, дом сотрясался от тяжелых ударов в запертую дверь. «Открывай!», — ревели голоса. Я встал сбоку от двери, чтобы не получить шальную пулю, и объявил, что здесь авиаторы — другим места нет. Казаки посоветовались между собой, поругались матом, и унеслись куда-то в темную ночь. Можно было себе представить, каково приходилось тем венгерским домам, а таких было большинство, где авиаторов на постое не оказывалось.
Венгрии не повезло. На ее равнинах коннице вольготно, и здесь были сосредоточены почти все наши казачьи корпуса вместе с нравами, которые отнюдь не исчезли среди казаков после прихода советской власти.
Таким было начало «нерушимой» венгерско-советской дружбы, в крепости которой нас уверяли еще недавно. Да и какая дружба у медведя с котом? Последнему без конца приходится думать о том, чтобы сосед, в очередной раз решивший расправить затекшие члены, не раздавил его ненароком, как наша армия хрупкую Венгрию. К счастью, вскоре была проведена операция в масштабах всего фронта, в результате которой была выловлена вся эта братия во Христе, болтавшаяся по рокадным дорогам. Кое-кого расстреляли на месте, а большинство попало на пересыльный пункт фронта и на передовую. Венгры спасались от казаков по-разному. Например, в Ердатарча, хозяин, знавший слегка русский язык, прикрепил ко мне соседскую девочку лет четырнадцати, Бежи, которая по его просьбе, должна была мыть мои сапоги и топить печь. Венгр сказал, что считает меня порядочным человеком, а определение девочки в качестве прислуги является единственным спасением от вездесущих казаков. Можно себе представить, каково приходилось венграм прифронтовых населенных пунктов, если по рокадным дорогам, как выяснилось после их отлова, бродило более пятидесяти тысяч этих бандитов. Нашлись и в нашей дивизии любители порезвиться, впрочем, дорого заплатившие за это, о чем позже.
На аэродроме в Туркеве мы не задержались. Уже через несколько дней нас перебросили на аэродром Тапио-Серт-Мартон, километрах в десяти от города Цеглед, спокойного венгерского провинциального городка. Хорош был и аэродром с идеальными подходами. Отсюда мы летели на сопровождение штурмовиков, долбивших города Хатван и столицу Венгрии — Будапешт, а также для прикрытия конно-механизированной группы Плиева. В Венгрии начались сильные дожди, и над землей повисли туманы, обычный ноябрь в этих местах. Боевая активность авиации резко снизилась. Но уже в первых числах декабря погода немножко улучшилась, и мы получили задание — сопровождать бомбардировочную дивизию нашей пятой воздушной армии, идущую на Будапешт: два полка «ПЕ-2» и полк «Бостонов». До Будапешта было рукой подать, и когда мы вышли на цель, я был поражен красотой этого города, очень напомнившего мне Киев. На высокой стороне Дуная — Буде, громоздились памятники и великолепный королевский дворец, которые мы вскоре разнесем вдребезги, на нижней стороне — Пеште, ровными, красиво расчерченными квадратами выстроились прекрасные европейские многоэтажные дома. Над самим Будапештом бомбардировщики разошлись веером. Одни пошли бомбить мосты через Дунай, напоминавшие мне киевский Цепной, другие в сторону вокзала, а третьи, которых я прикрывал, — на здание парламента, где, согласно данным разведки, заседали хортистские депутаты. Хорошо было в то время — объяви всех гитлеровцами и хортистами, и никакой неясности. Всего над Будапештом в тот день висело 90 бомбардировщиков и 90 истребителей. Колонна для захода на бомбежку выстраивалась над нашим аэродромом Тапио-Серт-Мартон, где наши истребители подстраивались к бомбардировщикам, делавшим круг над облачностью на высоте 2600 метров. Колонна была построена девятками и шла волнами. Это бомбардировщики, а мы, истребители, по парам шли сбоку, сверху и снизу. Сзади сковывающая эскадрилья.
По венгерскому парламенту наносил удар полк «ПЕ-2», который заходил на бомбежку с юго-запада вдоль Дуная. Над самым парламентом наша колонна попала в сильную зенитную завесу, но шла, не сворачивая, и без потерь. Как только красивейший венгерский парламент, гордо вознесший свой купол, окруженный готическим лесом колонн над Дунаем, оказался в перекрестии авиационных прицелов для бомбометания, то штурман полка первым нажал кнопку бомбосбрасывателя. Бомбы «ФАБ-50», пятидесятикилограммовки, летели вниз через каждые пятьдесят метров с интервалом в полсекунды. Примеру штурмана последовал весь полк. Некоторые самолеты имели на своем борту и стокилограммовки. К счастью, этого груза оказалось мало для красавца-парламента, создавая который, венгры вложили в толщу гранитных стен всю прочность своей вековой мечты о самостоятельном государстве. Наши бомбы, как шарики, отскакивали от мощных крутых боков купола и улетали вниз, где разрывались в нижней, плоской части здания. Было более десяти попаданий прямо в парламент, а большинство бомб упало во двор, до и после цели, что было счастливой удачей для венгров. Зная, что бомбежка парламента носит скорее пропагандистский характер, мы не расстраивались. К счастью, «Летающие крепости» союзников пожалели Будапешт. Даже могучие стены парламента вряд ли устояли бы, оказавшись среди адского «ковра» из тонных бомб, которыми устилали немецкие города американские и английские бомбардировщики. Во время этих ударов, равных по силе среднему землетрясению, рухнули дворцы Дрездена, о которых уже никак не скажешь, что они были сооружены хуже, чем в Будапеште.
Когда наши бомбардировщики отбомбились, и сделав правый разворот, пошли на свой аэродром, в воздухе появились истребители противника, взлетевшие с пригородных аэродромов Будапешта: Буда-Фок и Буда-Ерш. Бой носил ознакомительный характер: сковывающая группа под командованием Смолякова минут пять покрутилась с немцами в хороводе, поплёвываясь очередями, и немцы от нас отцепились. Когда мы приземлились, и узнали, что и другие бомбардировочные полки отлично отбомбились и пришли домой без потерь, нам сообщили — бомбометание полка, который мы прикрывали, произвело впечатление на депутатов венгерского парламента, разбежавшихся кто куда. Вот так пришлось и мне приобщиться к традициям европейского парламентаризма и демократии. Правда, на русский манер, долбя с воздуха бомбами эти полезные вещи, так мало принятые у нас дома.
Итак, мы летали над осажденным Будапештом. Именно сюда, после завершения Дебреценской операции, в которой немцы и венгры потеряли более десяти дивизий, сместился фокус боевых событий. Будапешт на несколько месяцев стал городом-крепостью, которую нам неизбежно предстояло взять. За сотни километров к западу кипела война, но все интересы были подчинены Будапешту. Не такие уж многочисленные защитники города яростно защищались, уйдя в каменную скорлупу. Это дорого стоило столице Венгрии. Недешево и нашим войскам. Как нам рассказывали пехотные командиры, только за один день боев при штурме Будапешта со стороны Пешта наши потеряли более полутора тысяч убитыми.
Мне пришлось видеть наши войска, подходящие к фронту, состоящие, в основном, из стариков и юнцов. Танки, артиллерия и авиация были укомплектованы людьми в расцвете сил, а в пехоту совали всех подряд. Воинская часть, которая останавливалась возле нашего аэродрома в Ердатарче, более сотни километров шла по грязи, люди были предельно измучены, и мы помогли им устроиться на отдых. Пехота была плохо одета, ботинки с обмотками, ее кормили от случая к случаю, а настроение было как у скотины, которую гнали на убой. Мы невольно задавались вопросом: будет ли конец этой страшной войне? Но она не утихала.
Третьего декабря 1944-го года наш полк получил боевое задание: разведать нахождение танковых подразделений противника километрах в двадцати пяти от нашего аэродрома, где вели напряженный бой танкисты генерала Кравченко. На разведку вылетели парой: старший лейтенант Бритиков и лейтенант Николаев. Вскоре Алексей Бритиков обнаружил до сорока «Пантер» и по радио сообщил об этом танкистам. Танкисты попросили уточнить местонахождения противника, и Бритиков стал пикировать прямо на «Пантеры», обозначая место их скопления. Вскоре все оно оказалось под огнем артиллерийских и танковых орудий. Было несколько прямых попаданий. Тут как тут оказались и «Мессера». Лейтенант Николаев, прикрывая своего ведущего, сбил «Мессер».
Я уже рассказывал о гибели Миши Мазана, но хочу добавить еще несколько слов. Миша того стоит. 12 декабря 1944-го года над нашим аэродромом Тапио-Серт-Мартон была десятибалльная, трехслойная облачность. Утром прошел небольшой дождь. С интервалом в пять минут над головой, прячась в облаках, пролетали тяжелые бомбардировщики. Еще раз задумываюсь — зачем послали Мишу их рассматривать? Ведь было совершенно невероятно, что немцы подтянули такое количество своих немногочисленных «Дорнье-215». И тем не менее, по-моему, от замкомандира дивизии подполковника Ерёмина поступила команда: «Выслать пару самолетов „ЯК-1“ и уточнить воздушную обстановку в районе нашего аэродрома на высоте за облаками». Миша Мазан добровольно вызвался лететь на это непростое задание вместе с лейтенантом Николаевым. Мы держали с ним связь по радио. Сначала они пробили первый слой облаков и оказались в свободном пространстве высотой до тысячи метров. Потом пробили второй слой толщиной в полкилометра, и снова оказались в безоблачном пространстве. Потом Миша Мазан сообщил по радио, что собирается пробивать третий слой облачности. Именно здесь его ведомый, Николаев, потерял Мазана из вида и заблудился в облаках. Потом наша рация приняла два сигнала Мазана, который разыскивал своего ведомого, и его радиостанция затихла. В воздухе нарастал гул тяжелого бомбардировщика. И сразу же зазвучала длинная очередь выстрелов из самолетной пушки, а уже через несколько секунд мы услышали вой самолета, который в отвесном пикировании падал на землю. Остальное читатель знает. Уже после взятия Будапешта мы захватили на одном из его пригородных аэродромов «Летающую крепость», совершившую вынужденную посадку, и сразу вспомнили Мишу — может быть этот самолет он атаковал? Но на американском бомбардировщике не было никаких следов от вражеского огня. В какой-то степени эта история так и осталось загадкой.
Думаю, что читатель уже порядком устал от войны. Немножко поговорю о своей любимой теме — о сельском хозяйстве. Базируясь на аэродроме Тапио-Серт-Мартон, наш полк был расквартирован в роскошном дворце графа Блажевича, находившемся в центре великолепно ухоженной цветущей латифундии. Граф бежал, и всем, как и в Чаба-Чубе, руководил управляющий, пожилой агроном, побывавший в первую мировую войну в русском плену, с которым я сразу подружился. Мы решали совместно все дела по устройству быта и отдыха наших ребят. Но пришлось мне взять на себя другие функции, столь милые сердцу каждого русского человека — распределительные. В один из декабрьских дней в комнату, где я разместился, зашел управляющий имением и, видя во мне представителя военных властей, которым все подчиняется на этой территории, спросил: «Пришло время выдавать крестьянам заработанное ими зерно, которое все взято на учет интендантскими службами фронта. Может ли управляющий выдать три тонны зерна пшеницы из имеющихся в наличии трехсот?» Мне было любопытно посмотреть, как организован этот венгерский помещичий колхоз, и я попросил предоставить список с указанием, кому сколько. На следующий день список из 55 фамилий, против которых были обозначены трудодни и количество зерна, был мне предоставлен. Что говорить, приятно быть в роли этакого Господа Бога, доброго хозяина, распределять чужое добро. Как здесь не понять организаторов нашего колхозного строя. Посмотрев список, я начал кумекать, на чем держится венгерское изобилие. Например, Иштвану Надю причиталось 22 килограмма 542 грамма зерна, кому-то другому — 25 килограммов и 150 граммов. Ну кто выдумал такую глупость, что социализм — это учет!
Будучи добрым дядей-освободителем угнетенного венгерского крестьянства, я взял красный карандаш (все мы подражали товарищу Сталину) и принялся увеличивать крестьянские достатки, закругляя их до 30–35 килограммов. Эту ведомость я и подписал: «Управляющему, выдать. Гвардии подполковник Панов». Управляющий пытался активно сопротивляться, объясняя, что своим волюнтаризмом, который, оказывается, придумал отнюдь не Хрущев, я рву тонкую сеть производственных отношений в имении венгерского помещика. Он мне втолковывал, что, как и во всяком советском колхозе, здесь есть люди, работающие лучше и хуже. Если всех уровнять, то работа застопорится. Я поразился его знанием колхозной жизни, однако настоял на своем. Управляющий протирал очки и недовольно смотрел на мое творчество.
Угнетенное венгерское крестьянство толпой стояло у порога, ожидая раздачи зерна, которая производилось ежеквартально. Конечно, мои популистские замашки были встречены с восторгом всем трудящимся населением. Да и мне было приятно. А здесь еще в санчасть нашего батальонного обслуживания принесли мальчика лет двенадцати, ковырявшего какой-то боеприпас, и в результате взрыва получившего тяжелое ранение в лицо. Я приказал оказать ему всяческую помощь, и ребенок выздоровел под наблюдением наших врачей. Родители пришли с ним ко мне, прихватив большую бутыль вина и какую-то закуску. Мой авторитет среди венгерских крестьян рос, но совершенно незаметно я попадал в ту же ловушку, что и многие наши вожачки, — оказавшиеся на полном поводу у разбушевавшегося плебса, утихомирить который можно только невиданной жестокостью.
Думаю, именно этим объясняются многие репрессии нашей советской истории. Сначала людей травили друг на друга, а когда они входили во вкус крови и начинали кусать саму власть, то поднималась дубина «пролетарской диктатуры». Этой дубины у меня не было, а бешеного пса популизма я, по неосторожности, спустил с цепи. В конце декабря ко мне в штаб явилась группа венгерских крестьян с просьбой разрешить вырубить, посаженную помещиком, аллею очень красивых деревьев для отопления своих домов. Мне нравилась эта аллея, и я не разрешил ее рубить. Тогда один из венгерских крестьян строго спросил меня на русском языке: почему это я защищаю помещичье добро? Уж не из помещиков ли я сам? От четко выверенной и классово взешенной постановки вопроса у меня мороз прошел по коже. Казалось, что я в родных Ахтарях, где толпы рьяных комсомольцев разыскивают «контру», крушат трактором новую церковь и разбирают добротные хозяйские сараи. Наш пример оказался опасно заразительным, а бацилла большевизма, в разной степени жлобского исполнения, видимо, не Лениным придумана, и выращена не только в пробирке заграничных библиотек. Припомнив поучения вождей, я стал объяснять крестьянам, что все вокруг принадлежит им самим. А зачем же рубить свое? Но, подобно нашим колхозникам, считавшим, что украденный пуд зерна с колхозного тока надежнее перспектив богатых колхозных урожаев, венгры зашумели, не желая со мной соглашаться. Впрочем, нашлись и сторонники моей точки зрения. Я решил использовать ленинскую тактику компромисса и разрешил вырубить на дрова гнилые и совсем старые деревья. Но дня через три не без грусти обнаружил, что вся двухкилометровая красивая аллея пошла под топор. Эта же история ожидала и наших вожачков. Вроде бы писал Володя Ленин о необходимости сохранять достижения старой культуры и ее памятники, но вся прежняя Россия пошла под топор и на дрова.
И здесь, в Венгрии, дела пошли по накатанной колее. Скоро ко мне явилась крестьянская делегация с просьбой разрешить разобрать огромную, прекрасно ухоженную стеклянную оранжерею. Увидев, куда привела меня моя доброта и жажда популярности, я решил с этим делом кончать. Осмотрев великолепную оранжерею с пальмами и розами, я категорически запретил ее разбирать. Однако, мгновенно выросшие и окрепшие местные большевики без партбилетов, нажимали: нужно уничтожить и разобрать все помещичье. Дискуссия закончилась тем, чем закончилась дискуссия большевиков с русским народом: я пообещал выставить возле оранжереи наряд автоматчиков. В тот вечер я с грустью вспомнил одну из ахтарских пьянок-гулянок в 1927-ом году после завершения путины в рыбном кооперативе, который возглавлял рыбак Муха. Бригадир Муха, как активный сторонник советской власти, поселился в доме барыни Гавриленко, двор которой славился великолепной плантацией тюльпанов и разноцветной сирени, завезенных из-за рубежа. На цветочных клумбах рыбаки расстелили огромный брезент — парус от большой лодки, уставив его водкой и закуской, подавив при этом тюльпаны, георгины и прочее. Сначала на этом брезенте пировали, а потом, напившись, стали плясать и топтаться. В зарослях сирени удовлетворяли большую и малую нужду. Все это происходило под бодрую и визгливую музыку. Таков был финал цветущего двора помещицы Гавриленко, который с детства радовал мою душу и был каким-то окошком в прекрасный большой мир среди однообразных ахтарских буден.
Мой авторитет среди крестьян покачнулся, но, идя испытанным большевиками путем, я укрепил его, решая национальный вопрос. Как-то в комнату, где я спал, забежал управляющий в сопровождении пяти крестьян и, возбужденно что-то крича и даже плача, принялись меня будить. Первое слово после пробуждения, которое я понял, было «Роман! Роман!» Откуда здесь взялись чертовы румыны? Оказывается, румынские офицеры-интенданты, на пяти фургонах приехали забирать из хранилища зерно, взятое на учет для пропитания войск фронта, а венгры не хотели его отдавать. Учитывая, что все это происходило на фоне старой вражды, то дело вот-вот могло дойти до пальбы. В душе сочувствуя венграм, но не имея права ссориться с союзниками, я пошел по старому верному пути — формальных придирок. Лихо надев фуражку и поправив кобуру пистолета на поясе, я поинтересовался у румын: есть ли у них документы на отгрузку зерна? Конечно, никаких документов у разгильдяев-румын не было и быть не могло. Я прогнал их со двора, и они, недовольно бурча, покатили куда-то. Авторитет русского офицера в глазах румын был довольно высок, а я был заместителем начальника гарнизона. Я пригласил управляющего и приказал раздать два вагона пшеницы, которая хранилась на чердаке железобетонного сарая, местным крестьянам. Честно говоря, хотя венгры и были врагами, а румыны союзниками, но мои симпатии были на стороне венгерских крестьян, а не румынских мародеров. За несколько часов венгры, мобилизовав все население, растащили пшеницу по домам. К счастью, вскоре была создана так называемая народная власть, и эта часть забот упала с моих замполитских плеч. Я всегда усмехаюсь в душе, когда слышу, что власть называет себя народной и берется выражать его интересы. Всякий раз под эту шумиху приходит очередная волна номенклатуры. Народной может быть только законность, соблюдаемая самим народом, а власть пусть меняется, постоянно обновляясь в рамках этих законов.
Незаметно наступил 1945 год, последний год войны. Мы встретили его в имении Блажевича, но до стола в Чаба-Чубе, было, конечно, далеко. По-прежнему шли затяжные напряженные бои в пригородах Будапешта, и наши штурмовые группы несли большие потери, пробиваясь через незнакомый городской лабиринт. Тем временем в тылу кое-кто не терялся. Солдат, повар штаба нашей дивизии, гражданин Индык нагулял немало энергии на калорийном дармовом питании, да и вообразил себя безнаказанным, постоянно общаясь с высоким начальством. Даже внешне это была мерзкая личность, видимо, мучимая многими нравственными комплексами: маленького роста, косолапый, глаза глубоко сидели во впадинах черепа, нижняя челюсть выдвинута вперед, а нос курносый. Словом, весьма смахивал на обезьяну-гориллу. Судя по тому, что потом рассказывали особисты, Индык, оставаясь на оккупированной немцами Харьковщине, откуда был родом, довольно активно помогал немцам. Однако некомплект в войсках был так велик, что наши после освобождения Харьковщины призвали его в армию, видимо, думая, что он довольно скоро получит пулю на передовой, как миллионы советских патриотов. Но не таков был Индык — люди подобного склада нужны при любой власти. Каждому начальнику хочется иметь под рукой подлеца, готового ко всем услугам. Индык всплыл на очень хлебном месте, и даже занял определенное общественное положение: шеф-повар столовой управления дивизии — немалая реальная шишка. К нему сам командир дивизии посылает ординарца за закуской, если начальство прилетает. В тот день несколько девушек-венгерок из городка Печ чистили картошку на кухне. Индык, присмотрев одну из них, предложил ей подняться на чердак за картошкой. На чердаке он принялся насиловать сопротивляющуюся девушку, и в ходе борьбы ударил ее по голове железным прутом. Потом Индык изнасиловал труп и спустился с чердака, как ни в чем не бывало. Вечером в расположение штаба дивизии прибежали родители девушки, напуганные рассказами о том, что большевики едят людей живыми. К сожалению, в данном случае это оказалось правдой — конечно, в переносном смысле. Опросили девушек, чистивших картошку в тот вечер, и «особняки», которые получали один за другим грозные приказы с требованиями остановить волну мародерства и бандитизма, охватившую армию, оказавшуюся за границей, заложили пальцы шеф-повара, не раз уделявшего и им сладкий кусочек, в двери. Индык не стал долго упираться и покаялся своим ребятам. Трибунал не стал углубляться в юриспруденцию и без волокиты приговорил Индыка к расстрелу. Впрочем, Индык довольно умело защищался, объясняя, что это его злодейство лишь ответ венграм из частей второй венгерской армии, солдаты которой изнасиловали и убили его дочь и мать. Следует сказать, что у венгерских частей на фронте была действительно дурная репутация, и Индык довольно ловко давил на психику своих судей, даже приводя цитату из Библии: «Зуб за зуб, кровь за кровь, смерть за смерть».
Однако расположение планет и последних приказов по войскам было для него неблагоприятным. На лесной опушке посреди большой поляны, на западной стороне нашего аэродрома Тапио-Серт-Мартон, была отрыта могила, вокруг которой буквой «П» построились три полка нашей дивизии и батальоны аэродромного обслуживания. Здесь же присутствовало человек двести венгров, среди них и родные погибшей девушки. Особисты на тачанке привезли Индыка со связанными сзади руками в накинутой на плечи старенькой шинелишке. Индык, мужчина лет сорока, волоча ноги, подошел к отрытой яме и уставился на дно собственной могилы. Председатель трибунала зачитал приговор, и один из особистов, подойдя к Индыку метра на три, направил пистолет в его затылок. Особист нажал курок — осечка, особист передернул верхнюю часть пистолета, перезарядил его — снова осечка. Плохо стреляло оружие наших особистов, редко бывавшее в боевом употреблении, разве что против внутренних врагов, зато специалистов по вину и бабам. Хорошо стреляет только боевое оружие, знающее руку хозяина. Получался конфуз. По всем цивилизованным традициям, осужденный, над которым рвется веревка или пистолет палача дает осечку, освобождается. Но мы и не слышали о цивилизованных традициях, да и казнь была воспитательно-показательная. Подбежал другой особист, и уже без всякой осечки загнал Индыку пулю в голову. Тот упал у самой могилы, в которую особист столкнул его ногой, обутой в хромовый сапог. К яме, на дне которой лежал труп Индыка, подошли венгры, и каждый в нее плюнул. Потом солдаты забросали ее землей, и начальник политотдела дивизии полковник Леха Дороненков не мог удержаться, чтобы не продемонстрировать свое красноречие. Мертвый Индык был, конечно, не живой немецкий пилот, из страха перед которыми Леха принципиально не поднимался в воздух. Хорошо поставленным трубным голосом Леха объявил, что сегодня мы казнили подлеца и предателя, который начал цепь своих преступлений еще на советской земле в городе Харькове, и так будет со всяким, кто запятнает честь бойца Красной Армии-освободительницы. Я слушал речь Лехи Дороненкова и все почему-то вспоминал, как он не раз просил добавки у этого Индыка, который, оказывается, был вон каким подлецом, еще и с давних пор.
А убитую Индыком девушку-венгерку наши втихаря похоронили на местном кладбище в ночное время и указали родным могилу. В день казни Индыка они ее разрыли и похоронили девушку по всем своим правилам. Должен сказать, что казнь Индыка произвела довольно сильное впечатление на всех половых разбойников, которых у нас было немало. Еще когда стояли в строю во время казни, то Тимоха Лобок толкал «Иерусалимского казака» Романа Слободянюка: «Надо смотреть, чтобы не кокнули под конец войны». Всякого лапанья венгерок стало гораздо меньше. Тем более, что расстреливали в войсках за эти дела уже на полный ход. Председатель фронтового трибунала, вынесший приговор Индыку, с которым мы обедали, рассказал, что это второй смертный приговор, вынесенный за этот день. Он прилетел из Югославии, где только что в одной из частей наземных войск расстреляли капитана — командира батальона, изнасиловавшего и убившего еврейку, мать пятерых детей, мужа которой только что убили немцы при отступлении. Вся сцена произошла на глазах детей, кинувшихся поднимать застреленную мать. А впереди у председателя трибунала в этот день было еще два смертных приговора. Привыкший ко всяким видам, председатель фронтового трибунала, мужчина средних лет, подполковник юстиции, рассказал, что когда капитана вывели на расстрел, то он упал на колени и закричал: «Родина, прости меня!». Ему всадили пулю в голову. Волна расстрелов прокатилась по войскам в связи со строгим приказом Сталина.
Уж не знаю, что нужно славянину, дабы сделать вывод из своих ошибок. Сколько народу погибло из-за элементарного разгильдяйства, а племя разгильдяев, болтунов и лентяев, не жалевших ни своей, ни чужой жизни, плодилось и даже размножалось. Об этом еще раз напомнила Эстергомская трагедия, происшедшая в конце декабря 1944-го. Небольшой красивый город Эстергом стоит неподалеку от венгерско-чехословацкой границы, где река Грон впадает в Дунай. Город оказался крепким орешком. Противник прикрылся болотистой поймой Грона и хорошо укрепился в самом городе. Мы немало летали, сопровождая штурмовиков, долбающих немцев возле Эстергома, но пехота продвигалась плохо, а конники никак не могли выбраться из болот, где вязли их лошади.
Наше командование решило нанести мощный бомбовый удар по переднему краю обороны, который проходил по северо-восточной окраине Эстергома. Бомбардировочная дивизия пятой воздушной армии в составе двух полков «ПЕ-2» и одного «Бостонов» — девяносто самолетов — взяла на борт бомбардировщиков бомбовый груз и кружилась над нашим аэродромом, ожидая, когда подстроятся истребители прикрытия. Бомбардировщиков прикрывали два полка: 31 гвардейский и наш — 85 гвардейский. Мы построились в колонне, и все вместе взяли курс на Эстергом. Я летел слева ведущей девятки в группе непосредственного прикрытия бомбардировщиков. Это было мое любимое место в строю. При подходе к цели погода резко ухудшилась — пошел сильный дождь, облачность опустилась до самой земли. Все смотровые стекла кабин самолетов заволокла водяная пленка. Горизонтальная и вертикальная видимость упали до нуля. Командир бомбардировочной дивизии принял совершенно правильное решение: возвращаться на свой аэродром. Что мы и сделали.
А на земле в это время происходило следующее: немцы и венгры, испугавшись мощного авиационного рева за облаками над городом, оставили Эстергом и отошли на запасные позиции в нескольких километрах от города. Казаки, увидев такое дело, сразу вскочили в город и принялись в нем располагаться и укрепляться. А на следующее утро оперативный дежурный штаба фронта подтвердил приказ штаба бомбить Эстергом. Уж не знаю, где какой дурак, видимо, глупо гогоча от какого-нибудь забористого анекдота, забыл что-то кому-то сообщить, отложив на завтра. Может быть, кто-то кого-то не хотел будить или просто беспокоить. В нашей жизни и до сих пор таких случаев более, чем достаточно. Как бы там ни было, уже в ясном небе мы с утра пораньше повторили все построения, и грозной колонной пошли на Эстергом, уже занятый нашими войсками. Бомбардировка вышла на редкость удачной. Мы убили около трехсот своих бойцов и массу лошадей. Немцы, отошедшие за город, весьма обрадовались такой авиационной поддержке и, контратаковав, снова взяли город. Потом нам сообщили, что во время разбора случившегося, дежурный штаба фронта валил на помощника, а помощник на дежурного. Вроде бы, кого-то из них расстреляли, что было, конечно, слабым утешением. По своему радиоприемнику я поймал немецкую передачу, в которой не без удовольствия сообщалось, что только они после нашей бомбежки подобрали триста убитых казаков.
После Эстергомской трагедии наш полк перебазировался на полевой аэродром Ердотарча, недалеко от Будапешта, и мы принялись сопровождать штурмовиков и бомбардировщиков, работавших непосредственно по Будапешту. Город бомбили днем и ночью. В железное кольцо его зажимали войска двух фронтов: Второго и Третьего Украинского. Но Будапешт держался. 11 января 1945-го года мы получили приказ из штаба дивизии: послать на поле боя в район Будапешта восемь истребителей для прикрытия нашей артиллерии, ведущей огонь на переднем крае. В воздух поднялась вторая эскадрилья под командованием Анатолия Константинова. Над окраиной Будапешта они встретились с девятью «Лаптежниками» и четырьмя «Мессерами». Константинов сбил «Мессера» на вертикальном пилотаже, а огненно рыжий лейтенант Ипполитов поджег «Лаптежника», пикирующего на наши батареи. В этом же воздушном бою был сбит и, видимо, сразу убит в кабине самолета лейтенант Щербаков. Его горящий «ЯК» врезался в землю на окраине Будапешта.
Войска противника, зажатые в венгерской столице, испытывали во всем нехватку. И противник решил организовать снабжение по воздуху при помощи своих транспортных самолетов «Ю-52» и «Дорнье-215», которые днем и ночью сбрасывали груз с парашютов осажденному в Будапеште гарнизону. Повторялся сталинградский вариант. Опять одной из наших главных задач стала охота за транспортниками. Часть груза немцы сбрасывали на цветных парашютах, к которым прикрепляли контейнеры весом от двухсот килограмм до одной тонны. А небольшие самолеты садились на аэродроме Будафок и на стадионе города Будапешта. 15 января 1945-го года первая эскадрилья под командованием майора Н. И. Крайнова сумела очень удачно использовать восьмибалльную облачность, шапка которой накрыла Будапешт. Шесть наших «Яков» прятались, прикрываясь облаками, барражируя над восточной частью города, и дождавшись появления транспортников, сбили два «Ю-52», которые упали в расположении наших войск. Отличились лейтенанты Р. Рябов и К. Корниенко. Должен сказать, что огромный фронт втянулся вглубь Европы, как в гигантскую воронку, и боевые порядки противников очень уплотнились. Эх, нашей многострадальной пехоте раньше хотя бы часть этого авиационного прикрытия! Над Будапештом с утра и до вечера висел весь наш истребительный корпус, буквально выпрашивая у пехоты цели. Немцам не давали поднять головы, но они перешли на подземный образ жизни и продолжали держаться.
16 и 17 января 1945-года наш полк взаимодействовал с конно-механизированной группой Плиева, которая успешно продвигалась в сторону крупного железнодорожного узла, города Хатван. Погода была плохая: шли дожди и сыпал мокрый снег. Все полевые дороги раскисли, механизированные части увязли в венгерском черноземе. Все ждали хорошей погоды. Все, кроме конницы Плиева, для которой наступил звездный час. Без дорог, по полям и лесам, болотами и оврагами она днем и ночью шла к Хатвану. Когда мы наносили обстановку на летные карты, то были поражены тем, что казаки за три дня с боем преодолели более ста километров. Еще нажим, и они были уже в Хатване, охватывая город с двух сторон. Но Хатванский успех заслонила неудача на Балатоне. Перебросив из Франции две танковые армии, немцы нанесли неожиданный удар большой силы и почти рассекли пополам группировку наших войск в Венгрии, едва не выйдя к Дунаю. Это очень подняло боевой дух защитников Будапешта. По четыре-пять раз летали мы на сопровождение штурмовиков, долбающих немцев, противостоящих войскам Третьего Украинского фронта.
Возле Балатона немецкие танки удалось остановить, а вскоре пал Пешт. Немцы и венгры оборонялись лишь в старой возвышенной части венгерской столицы — Буде, которую мы молотили днем и ночью, не оставляя камня на камне. Именно в эти дни мне приходилось наблюдать атаку наших самоходок на немецкие танки в ходе Балатонской операции. Несколько десятков самоходок, новых «СУ-100», похожих на приземистых богатырей, которые не могут ворочать шеей, налитой силой, со стволами длинных стомиллиметровых орудий, торчавших прямо из корпуса, на полном газу вышли во фланг наступавшим немецким «Тиграм», и сразу подожгли несколько из них, яростно плюясь двадцатидвухкилограммовыми стальными болванками и кумулятивными снарядами. Немцы вынуждены были отступить. Наконец-то и наши танкисты имели в достатке оружие, равное немецким тяжелым танкам.