— Действительно? Как интересно! — воскликнула хозяйка.
Полудремавший хозяин возразил:
— Но ведь евреи — это не национальность, а религия.
— Религия — это иудаизм, а евреи — это национальная группа, — поправил я. — И моя жена, и я — евреи, она даже с двух сторон, но мы не религиозны.
— Действительно? Как интересно! — отреагировала хозяйка. Но хозяин недовольно:
— Евреи — это религия, а не национальность.
Тогда я спросил хозяина:
— Кто, по-вашему, живёт в Италии: итальянцы или католики?
— Что за вопрос! Итальянцы, конечно.
— Значит, они по национальности итальянцы, а по вере — католики. Так?
— Это другое дело. А евреи — это религия.
— Вот ваша прислуга исповедует иудаизм, и вы тоже. Вы одной веры, но не одной национальности.
Он даже подскочил:
— Это другое дело: она чёрная.
— Но вы же с ней исповедуете одну религию. А если ваши расы разные, то и национальности должны быть разными. Есть научные доказательства, что этническая группа евреев имеет характерные особенности. Мы, доктора, знаем, что евреи имеют свои типичные генетические заболевания.
— Действительно?.. Как интересно!.. — хозяйка.
— Евреи — это группа людей, исповедующих еврейскую религию, — мрачно сказал он.
«Ну и чёрт с тобой!» — решил я и прекратил спорить.
Ни удовольствия, ни пользы от посещения того богатого дома мы не получили, хотя познавать Америку и американцев было полезно. Я уже много раз слышал и до сих продолжаю слышать, что в Америке евреев принято считать религиозной, а не национальной группой. Если с этим согласиться, то атеисты — вообще люди без национальности. Нас, еврейских иммигрантов из России, называют русскими, даже и тех, кто исповедовал иудейскую религию. Абсолютная запутанность понятий и определений! Ведь люди нередко меняют веру, но это не значит, что они переходят в другую национальную группу. Как говорили в России: бьют не по паспорту, а по роже.
Зато мы смогли полностью удовлетворить нашу национальную еврейскую гордость на параде в честь 30-летия Израиля. Это был первый парад, который мы видели в Нью-Йорке. Я ещё раньше заметил, что в НЙАНА рядом с американским флагом стоял израильский. В синагогах и в других официальных помещениях я тоже видел два эти флага рядом. В понимании выходца из России только один флаг — свой — мог быть представлен внутри страны.
— Почему вы поставили два флага? — спрашивал я.
— Потому что Израиль нам очень дорог и близок.
— Но ведь он дорог и близок не всем американцам.
— Ну и что ж? Выходцы из Кубы ставят кубинский флаг, пуэрториканцы — пуэрториканский, а мы ставим израильский. Наши предки произошли оттуда.
Было в этом сохранение приверженности стране, откуда происходили корни. Ведь Америка — страна иммигрантов: все её жители — это второе, третье или более давнее поколение прибывших в неё. Все нашли здесь пристанище и приобрели страну для себя, но корни их там, откуда вышли их предки. Они так и говорят: «я американец по национальности, а по происхождению — ирландец, итальянец, китаец, поляк…» (и так далее — длинный список чуть ли не всех стран мира). Флаг страны их предков добавляет к их гордости за происхождение и ничего не умаляет от Америки. Мы тоже становились американцами по национальной принадлежности и русскими по происхождению. Но красный советский флаг положительных эмоций у нас не вызывал. А «еврейский вопрос», существовавший в России, продолжал тревожить наши души. Чем больше я узнавал об Израиле, тем больше испытывал трепетное чувство сыновней любви к той стране. Предки моих предков вышли оттуда, и я счастлив и горд, что вместе с русской во мне течет сильная кровь еврейского народа.
В день парада знакомый американец, мистер Михаил Левин, привёл нас с Ириной в синагогу Темпл Эману-Эль на Пятой авеню. Место мы нашли с трудом — по поводу 30-летия Израиля собралась толпа, был и почётный гость — премьер-министр Израиля Менахем Бегин. Шли мы туда с некоторым предубеждением, но эта реформистская синагога оказалась даже больше зрелищным предприятием, чем храмом веры. Построенная из розового мрамора, она и снаружи и внутри больше похожа на католический костёл — с органом и хором. Нет лишь икон и скульптур, запрещённых еврейской религией. Службу вели молодые ребе, высокие красавцы. Они выглядели как нанятые актёры, и артикуляция их речи тоже была театральная — вставая в позу, они поочередно, как монолог, внятно и красиво говорили молитвы и провозглашали славу Израилю (даже я кое-что понимал). Это сопровождалось великолепным пением солистов и хора, под аккомпанемент органа. Левин объяснил нам: это самая богатая синагога — её содержат евреи Пятой авеню и ближайшего района, они оплачивают хор профессиональных певцов и приглашают петь знаменитых оперных солистов. Но за театрализацию служб и пения эту синагогу скептически критикуют другие синагоги, более бедные, но в вере более традиционные. Мы с Ириной толкнули друг друга локтями: ага, значит, для богатых так и синагога не такая, как все! Вот к этим-то ребе стоило бы обратиться, да только… нас уже остудили первые опыты.
Парад мы представляли себе в советском стиле: топают по площади шумные колонны и несут портреты и лозунги. Чьи портреты и какие лозунги — мы увидим. Но в Нью-Йорке нет больших площадей, всё застроено небоскрёбами. Поэтому колонны проходили вдоль Пятой авеню. Мы встали в толпе неподалёку от Темпл Эману-Эль и ждали. Очень быстрые и настойчивые волонтёры собирали пожертвования на Израиль. Мы переглянулись с Ириной, и я отдал всё немногое, что было в кармане. Она не возражала: на этот раз у нас было общее возвышенное настроение и согласие.
Мы были уверены, что парадом по Пятой авеню пойдут только евреи. В Нью-Йорке их более трёх миллионов — для парада хватило бы. И вот — приближающиеся горны, впереди гарцуют кавалеристы со знамёнами, за ними идёт мэр города Эд Коч в окружении конгрессменов и сенаторов, а за ними длинные колонны всех городских клубов и учреждений: ветераны американской и израильской армий, полицейские, пожарники, клерки, медики из разных госпиталей, профессора и студенты колледжей и университетов, школьники многих школ — шли чёрные, жёлтые, белые, ирландцы, шотландцы, канадцы… Все вместе праздновали праздник Израиля из солидарности, не имея к нему никакого прямого отношения. И все несли израильские флаги, и никаких портретов и лозунгов. До чего же хороши были девушки всех национальностей в коротких юбках, марширующие под зажигательную музыку! Что за удовольствие смотреть на юношей-спортсменов, на ходу ритмично демонстрирующих приёмы борьбы дзюдо! Поразительно искренняя атмосфера праздника: ликование, дружелюбие, веселье. В тот день там было почти два миллиона участников парада, отнюдь не только евреев. Кто-то нёс самодельный транспарант: «Простите меня, что я голосовал за Картера» (это было до подписания исторического соглашения между Израилем и Египтом в Кэмп-Дэвиде, по инициативе и при содействии президента Картера). Для нас это было очень необычно: критиковать президента своей страны, да ещё публично, на параде!..
Всю жизнь в России нас дискриминационно вынуждали умалчивать еврейское происхождение. Зато всю жизнь заставляли ходить на коммунистические парады и демонстрации: хочешь не хочешь, иди в толпы, организованные коммунистами, и пой пропагандистские песни, и неси украшения — портреты диктаторов и их лозунги… Если там мы и веселились, то от заряда нашей молодости, а не от фальши навязанного праздника. А здесь все американцы отмечали праздник Израиля. И никто их не гнал и не заставлял: вот она — свобода, демократия и отсутствие «еврейского вопроса». Мы впервые видели это воочию.
Я любил нашу квартиру. Первые ночи я просыпался и шёл просто побродить по ней — как хорошо чувствовать себя дома. Особенно мне нравилось оставаться в ней по утрам одному, когда Ирина и Младший уходили, как мы говорили, «на заработки». Тогда я садился заниматься английским и писать наброски к книге. Оба эти занятия двигались медленно, но всё-таки на курсах я уже перешёл на четвёртый уровень и написал несколько рассказов для будущей книги. Для перебивки в занятиях я включал телевизор. Хотя я мало понимал из живой речи, мне открывался новый мир, особенно из жизни Америки. В показах событий я ухватывал только основной смысл, но мгновенность, динамичность и всесторонность показа поражали меня. Казалось невероятным, что я мог смотреть живые сообщения из Парижа, Токио, Иерусалима — отовсюду. Нравилось мне смотреть и рекламу: она была блестяще сделана, я узнавал массу новых продуктов, товаров, автомобилей. И сообщения о погоде были полезны мне: понимать их было легче — в них повторялись одни и те же слова. Меня привлекала и та лёгкая и непринуждённая форма, с которой метеорологи общались со зрительской аудиторией. Они это делали так, что даже при плохой погоде возникало хорошее настроение. А хорошего-то настроения мне и не хватало.
Всё это абсолютно отличалось от сухих процензуриро-ванных передач советского телевидения. Но что совершенно меня поразило, так это не виданные мною никогда передачи на медицинские темы в новостях: любое медицинское событие в лечении, в производстве нового лекарства, в новой операции — всё на другой же день попадало на экран. Это я смотрел с жадностью, для меня это была единственная пока информация о медицине в моей новой стране. И подавалась она исчерпывающе всесторонне.
В прошлом один раз меня пригласили на студию Московского телевидения отвечать на вопросы ведущего о советском здравоохранении. Цензура предварительно произвела над моими ответами прямо-таки хирургическую ампутацию. А когда я сделал одну из самых первых в мире операций по замещению повреждённого сустава искусственным металлическим моей конструкции, то лишь через два года об этом была крохотная заметка в хронике «Вечерней Москвы» и перепечатка в немецкой газете. Вот и всё.
По вечерам телевизор переходил в распоряжение Ирины и Младшего. Им открывался мир кинофильмов Голливуда, который мы знали только понаслышке да по злобной критике советской прессы. Ирина смотрела всё подряд, от немого кино 1910-х годов до продукции наших дней. Ей не всё одинаково нравилось, и однажды она сказала со вздохом:
— Знаешь, вчера показывали какой-то фильм 1937 года — абсолютная ерунда. И всё-таки я подумала: насколько же лучше дурить людей такими фильмами, чем сажать их тысячами в лагеря ГУЛАГа, как это делалось в Союзе в том же 1937 году.
Я расхохотался от её неожиданного сравнения и неоспоримого вывода. И она рассмеялась, поняв наивность высказывания. Ненадолго к нам вернулось хорошее настроение и любовь.
Мой план привлечь внимание американской прессы не давал пока никаких результатов — ответы на мои письма не приходили. В долгом ожидании я обратился к Андрею Седых, издателю ежедневной руеской газеты «Новое Русское слово» — не возьмёт ли он напечатать некоторые мои стихи и статьи-рассказы? Ему уже далеко за семьдесят, но он был крепкий и подвижный, уехал из России ещё в 1919 году, сам писал, стал ветераном русской зарубежной литературы, знал Бунина, Мережковского и других. Поразить его моими талантами я не надеялся.
Я не совсем представлял, какое общественное значение имеет эта русская газета, хотя в ту пору это была единственная свободная русская газета. Седых сказал:
— Мы издаёмся тиражом тридцать тысяч и продаёмся по всему миру. Вы не думайте — в этой стране центральные газеты, и даже правительство в Вашингтоне, все очень прислушиваются к тому, что мы печатаем, — и взял мои рукописи.
Он посоветовал мне обратиться на радиостанцию «Голос Свободы — Либерти». Она тогда помещалась на 42-й улице, неподалёку от моих языковых курсов. Я созвонился и пришёл к одному из директоров — высокому седому господину лет около 60. После моего рассказа о себе ему нетрудно было понять, что мне нужны деньги.
— Для начала выступите с беседой-воспоминаниями о вашем врачебном опыте перед аудиторией наших сотрудников. Мы заплатим за это $100. А за передачи по радио на Россию будем платить по $80, — предложил он.
Ого, это было совсем неплохо! Но Ирина наверняка должна испугаться, она всего боялась. Поэтому до поры до времени я решил ей об этом не говорить.
В назначенное время слушать мои воспоминания собралось человек пятнадцать из русской редакции. Аудитория была политически настроенная. Большинство из них покинули Россию лет тридцать — сорок назад. Представляя меня, директор сказал:
— Общее состояние медицины и положение врачей в Союзе мы знаем. Нам интереснее послушать рассказы доктора, который лечил там некоторых знаменитостей и членов правительства.
Уловив этот настрой, я стал рассказывать про министра внутренних дел генерала Щёлокова, ближайшего друга Брежнева, про начальника уголовного розыска генерала Карпеца, который собирал документы на каждого из членов Политбюро, про сгоревшего космонавта Бондаренко и про первого космонавта Гагарина, про гениальную балерину Большого театра еврейку Майю Плисецкую. Меня закидали вопросами о подробностях. И получился прообраз моей возможной будущей книги, которую я «сквозь магический кристалл ещё не ясно различал» (Пушкин). Это было и полезно, и стимулировало. А к тому же, в кармане у меня появились первые заработанные доллары.
Через несколько дней я принёс текст первого выступления — для записи передачи в эфир. Редактор отдела науки Мусин быстро просмотрел мои четыре страницы, что-то переставил местами, где-то заменил малозначащие слова и спросил:
— Вы согласны с такой редакцией?
— Конечно, согласен. Собственно, вы ничего не изменили.
— Ничего и не надо менять, всё и так хорошо. Теперь пойдём в студию записывать вас.
— Прямо сейчас?