60776.fb2 Русский доктор в Америке. История успеха - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 28

Русский доктор в Америке. История успеха - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 28

Рано утром Ирина позволила в ФБР и рассказала о ночном звонке. В тот же вечер, когда меня ещё не было дома, пришли два молодых американца, и через дверную щель показали свои удостоверения. Ирина с опаской впустила их. Они были корректные и деловые. Когда я пришёл, Ирина уже успела рассказать им всю историю.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросили они меня.

С помощью Ирининого перевода я рассказал о моих статьях и выступлениях на радио, о своих подозрениях, и объяснил, что позиция заместителя главного врача во многом в Союзе была политическая. Агенты поблагодарили за информацию:

— Нам известно, что среди массы новых иммигрантов из России есть не менее двухсот разведчиков КГБ. Мы следим за всеми подозрительными.

Ирина встревоженно спрашивала:

— Насколько это опасно для моего мужа? Что теперь нам надо делать?

— Это не опасно, но мы вам советуем — держитесь подальше от них всех.

На следующий день подозрительная Ирина всё-таки опять позвонила в ФБР, чтобы убедиться, что это были их сотрудники, а не подставные советские агенты.

Интересно, что через несколько дней после этого в «Литературной газете», где когда-то печатались мои статьи, была опубликована ещё одна статья, на этот раз — обличающая меня в продаже Родины (кому? за что?) и ещё с какими-то чёрными обвинениями. Сам я её не читал, но почти уверен, что связь между ночным телефонным звонком и той статьёй была.

Так начало моей журналистской карьеры в Америке привело к напряжённой ситуации дома, к конфронтации с бывшими коллегами, да ешё и с Россией. Но мне это было неважно: я собирался продолжать писать во что бы то ни стало.

Опять серьёзно заболел мой отец — сердце всё слабело. Его срочно положили в отделение интенсивной терапии в Госпитале Святого Луки (St. Lucas Hospital), где лежали самые тяжёлые больные. Теперь мы с мамой ездили ежедневно его навещать. Я представился персоналу как русский доктор и разговаривал по поводу состояния отца с врачами и сёстрами, а потом переводил это маме. Как к доктору ко мне отнеслись очень сердечно и разрешили приходить и оставаться в любое время. Конечно, я был тронут таким отношением. А сёстры и санитарки даже приносили нам кое-что из госпитальной еды. Мы всячески старались отказываться, но из вежливости должны были есть — они ведь это делали от чистого сердца.

Отец был на грани жизни и смерти: его подключили к аппарату искусственного дыхания, ему делалось постоянное внутривенное введение жидкостей и лекарств. Тяжко было видеть его в таком состоянии, в слабости, в полузабытьи, со множеством проводов, трубок, катетеров в его полуживом теле. Мама часами сидела возле него, держала руку или гладила по голове. Что она думала? — они прожили вместе почти пятьдесят трудных лет, дожили до благополучия, оставили это позади, чтобы не расставаться со мной, единственным сыном, и вот теперь были без своего жилья, без своих вещей, без всего, к чему привыкли. А сейчас ей ещё грозило вдовье одиночество. Мне тяжело было смотреть на них обоих.

В Америке все старики и пожилые беженцы за 65 получают достаточное обеспечение: возрастное вспомоществование для неимущих (SSI) — около двадцати долларов в день (они по привычке называют это пенсией), им дополнительно дают купоны на продукты (foodstamps), их селят в дешёвые квартиры. И что особенно важно для них — они имеют бесплатную медицинскую страховку Медикэйд (Medicaid), по которой лечат в больницах и поликлиниках и выдают любые необходимые лекарства. Вряд ли какая другая страна так хорошо обеспечивает старость иммигрантов. Прожить им на всё это можно скромно, но безбедно. Но, кроме этого обеспечения, как важна им моральная поддержка друг друга — единственный остаток их прежней привычной жизни.

Иммиграция, беженство — болезненный процесс переселения, болезнь своего рода. И выздоровление от этого во многом зависит от возраста переселяемого. Пересадите на новое место молодое деревце, оно сначала только слегка свесит листья, потом быстро пустит корни в новую почву и вскоре приживётся. Не то со старыми деревьями: они долго болеют, вянут, их корни медленно и неохотно врастаются в новую почву — чужеродную среду. Некоторые из них гибнут, так и не прижившись. Мы, хирурги, называем всё это болезнью трасплантации — своеобразным страданием ткани, пересаженной на новое место тела. Так вот и моим старикам досталось страдать при переселении, и у постели умирающего отца я не мог не винить за это себя, хотя бы отчасти.

Но и нам, среднему поколению, нелегко доставалось быть зажатыми между двумя другими: сверху — больные и немощные старики-родители, нуждающиеся в постоянной помощи и заботе, а снизу — подрастающее поколение детей, которому тоже нужна поддержка и которое тоже нельзя оставить без внимания. А нам и самим необходимо биться и карабкаться, чтобы заново достичь своей цели. Американцы называют такое положение среднего поколения — возрастная генерация сандвича: начинка зажата посередине между двумя слоями хлеба.

Я смотрел на родителей, и все эти мысли проносились в моих мозгах. Мы с мамой проводили в госпитале часы, и она деликатно уговаривала меня:

— Ты иди, занимайся своими делами и семьёй, я доеду домой одна.

Но не оставлять же маму в госпитале одну, когда каждый день мог стать последним для отца. И пока мы сидели возле него, я с любопытством оглядывался вокруг и старался побольше понять из работы коллег.

Всю мою прежнюю рабочую жизнь я проводил много времени в отделениях реанимации, при мне создавалось первое из них ещё в 1950-х годах. Так что я был в курсе состояния этого раздела медицины в России. Здесь же большая часть оборудования была мне незнакома: новые аппараты и приспособления, применение стерильных однократно используемых пластмассовых шприцов, пластмассовых систем из трубок и наборов для вливания (в так называемой «передовой медицине» России стеклянные шприцы и резиновые трубки кипятили для использования сотнями раз), всевозможные приспособления для быстрой диагностики. Любые анализы крови, её газовый состав, самый важный фактор в определении критических состояний (редко тогда в русских больницах определяемый) — всё это делалось умными аппаратами с их мозгами-компьютерами за быстрые минуты.

Но особенно поражало меня, что я ни разу не слышал и не заметил, чтобы чего-то необходимого в том отделении не было: всё всегда было под рукой. Бичом наших русских больниц всегда была нехватка даже самого необходимого оборудования и лекарств: доминировало русское «нет». Здесь слова «нет» как будто вообще не существовало. И сама атмосфера работы в отделении, ритм и суета лечебного процесса — всё было намного организованнее и активнее, чем в больницах России. Насколько я успел заметить, ни доктора, ни сёстры никогда «не опускали руки» возле тяжёлых больных, каким бы критическим ни было их состояние. В русских больницах, особенно по небольшим городам, больные зачастую умирали потому, что в критическом состоянии не получали необходимого лечения — нечем было лечить, и во многих случаях им просто «давали помереть». И это было привычной нормой.

Хотя я не задавал лишних вопросов, но за долгие дни сидения там понял, что в американском госпитале работать было намного интересней. И мне снова хотелось поскорее надеть белый халат и встать рядом с моими американскими коллегами, чтобы научиться их действительно передовой медицине. И вот, перебирая в памяти недовольные замечания моих корреспондентов-врачей, которые, ничего не зная, критиковали американскую медицину, я думал: какими же надо быть слепыми, чтобы хвалить нашу дремучую отсталость.

И произошло чудо американского лечения: мой отец стал поправляться. Его по-настоящему спасли от смерти и через десять дней выписали в довольно хорошем состоянии. Когда мы с мамой забирали его, мы подарили персоналу отделения коробку шоколадных конфет. Чем ещё могли мы отблагодарить их?

А через несколько дней отцу прислали из Медикэйда копию счёта за лечение — четырнадцать тысяч долларов, что получалось по полторы тысячи в день! Родители испугались, думая, что с них требуют оплату. В панике они позвонили нам:

— Володенька, что-то такое неладное случилось, я даже боюсь сказать…

— Что-нибудь с папой?

— Нет, папа, слава Богу, здоров. Но пришло письмо: требуют массу денег за лечение.

Мы с Ириной пришли, чтобы выяснить. Документ такой мы видели впервые и разобрались тоже не сразу. Пробежав его глазами несколько раз, мы увидели, что наверху было написано — «это не счёт к оплате». Когда мы объяснили родителям, что это лишь информация о том, сколько заплатила госпиталю их страховая компания, оба они были растеряны. Мама даже начала плакать, а отец всё повторял:

— Неужели столько заплатили за моё лечение? Ведь я же ничего не сделал для Америки, я же ни дня тут не работал!..

В моем возрасте легче быть профессором, чем студентом

Я закончил четыре уровня (класса) кембриджских языковых курсов. И хотя мне далеко было до совершенства в английском, но уже пора было двигаться вперёд — к медицине. Дальнейшее изучение языка можно проходить параллельно с подготовкой к экзамену ECFMG — Квалификационный экзамен для лиц с иностранным медицинским образованием.

Готовиться к этому экзамену лучше всего было в специальном подготовительном Центре Стенли Каплана. Приглашающие рекламы этого Центра висели на стенах в НЙАНА, и практически все доктора-иммигранты там занимались. Полгода занятия стоили $600. и сам экзамен тоже стоил $350. За беженцев всё платила НЙАНА. Платные курсы к платным экзаменам — новое для нас чудо. Что это такое? Никто в Советский Союз не иммигрировал, и экзаменовать там было некого. Но в Америку сплошным потоком, как колонны переселяющихся муравьев, прибывали толпы врачей из разных стран всех континентов. Какой у них уровень подготовки — было неизвестно. А разбавлять свой высокий образовательный стандарт новоприбывшими американские доктора не собирались.

И с начала XX века для врачей был установлен закон: хочешь стать медицинским доктором (М.D., Medical Doctor) — докажи, что уровень твоих знаний соответствует уровню американских требований. Экзамен для всех докторов Америки один и тот же.

В Америке всё образование — частное, включая колледжи и университеты. И стоит оно дорого. Вот и создавались специальные Центры по подготовке к таким экзаменам. Говорили, что мистер Каплан когда-то сам не смог сдать медицинский экзамен и поэтому организовал курсы для подготовки. Постепенно дело разрослось и стало дорогим. За меня НЙАНА платить не хотела: у меня зарабатывающая жена. Но заработка ее едва хватало на самый примитивный быт, и мне удалось уговорить их дать половину, с последующей выплатой.

Экзамен был пугающий: надо ответить на приблизительно тысячу письменных вопросов по всем разделам практической и теоретической медицины, дав на 75 % правильные ответы. Требования и форма экзамена были для нас большой новостью, камнем преткновения на пути к работе по профессии. Привычное нам советское образование стояло на трех консервативных китах: единство системы на всех уровнях, преподавание в классических традициях (почти 100-летней давности) и строжайший государственный (партийный) контроль за программой. Официально врачи и учителя должны были периодически совершенствовать свои знания каждые три года, но это была лишь проформа. Уровень наш явно отставал от американского, и намного.

Почти двести лет назад Пушкин писал:

Мы все учились понемногу,Чему-нибудь и как-нибудь…

и

Нам просвещенье не пристало,И нам досталось от негоЖеманство, больше ничего.

Это оставалось актуально и для советской эпохи. Хотя массовость образования в России с её колониями-республиками сильно возросла, но отсталость от уровня высшего образования в старанх Запада уменьшалась очень медленно. Мы, советские врачи той эпохи, одну треть времени в медицинских институтах тратили на изучение марксизма-ленинизма. Самый первый и важный выпускной государственный экзамен всегда был по марксистской философии — идеология превыше всего. Об этом я тоже писал в своих статьях в русской газете, и это тоже вызывало недовольство некоторых моих коллег. Но теперь нам всем приходилось расплачиваться, догоняя уровень знаний и подготовки американских докторов.

Когда я впервые пришёл на занятия в Центр Каплана в Манхэттене, я ожидал увидеть аудиторию, слушающую лекции, так проводились все занятия в России. Вместо этого девушка-регистратор выдала мне первую по программе магнитофонную кассету и буклет с напечатанными по теме кассеты вопросами-ответами.

— Что мне с этим делать?

— Сидите и слушайте, как другие.

— Где и как слушать?

Она повела меня в небольшой зал, где стояли длинные столы с множеством магнитофонов. Почти все были заняты: в тишине каждый слушал свою кассету через наушники. Приложив палец к губам, она усадила меня на свободное место, дала наушники.

— Это всё? — шёпотом.

— Всё. Прослушаете первую кассету, подойдёте ко мне — я обменяю её на следующую.

Я надел наушники и приготовился услышать медленную внятную речь. Вместо этого лектор говорил так быстро, что я не разбирал буквально ни одного слова. В растерянности я остановил ленту, перекрутил к началу, опять включил — то же самое.

У лектора не было достаточной для меня внятности речи. В стремлении понять я сконцентрировался и напрягся, как перед поднятием тяжёлого веса — не помогло. В растерянности я стал оглядываться вокруг: как другие слушают такую непонятную скороговорку? Неподалёку какие-то молодые доктора, в основном мужчины, сидели, расслабленно откинувшись на спинки стульев, и слушали наушники с видом любителей классической музыки, погружённых в звучание симфонии в концертном зале. На столах рядом с ними стояли принесенные из соседнего кафе бумажные чашки с кофе, который они время от времени пили мелкими глотками. Некоторые из них положили ноги на стол — и по этому, и по кофе в них сразу узнавались американцы. Изредка, по ходу слушания, они заглядывали в буклеты, сверялись с вопросами и ответами, опять закрывали глаза и откидывались, чтобы слушать. Их было немного.

Другая группа подальше — лица индусского и азиатского типа, смуглые или чёрные из стран Азии и Латинской Америки, тоже молодые, но среди них довольно много женщин, некоторые одеты в национальные одежды и сари. Они тоже слушали плёнки без видимого затруднения, но не так расслабленно, как американцы. На столах рядом с ними лежали толстые американские учебники и тетради с записями. Они иногда останавливали магнитофон, листали учебники, что-то записывали и продолжали слушать. Кофе они не пили и ноги на стол не клали.

Дальше сидели, сгруппировавшись, доктора постарше. Они часто снимали наушники, нервно листали словари и переговаривались шёпотом. Среди них много женщин среднего и выше возраста. Они слушали плёнки с видимым трудом, и по тоскливому беспокойству в их глазах нетрудно было распознать нашего брата — русских беженцев. Кофе они не пили, но часто, по одному — по два вставали и выходили в коридор.

Распознав своих, я тоже вышел и сразу натолкнулся на группу курящих мужчин, беседующих по-русски. Никого из них я не знал, но кивнул им. Они поизучали меня глазами, сильно не заинтересовались. Все были в возрасте около сорока, двое помоложе, а двое явно старше меня. Я закурил, для компании, и стал слушать. Очевидно, они тут были старожилы, и разговор шёл о результатах последнего экзамена. Вёлся он в таком примерно ключе:

— Сколько ты на этот раз получил?

— Немного продвинулся: шестьдесят восемь — далеко до заветных семидесяти пяти.