— Если уж так надо, то у меня есть переводы почти всех лекций Каплановского курса на русский язык: наши слушали, переводили и обменивались друг с другом. Я достала копии. Они, правда, от руки написаны и не всегда ясно. Хотите, могу вам дать.
— Нет, спасибо, я думаю, что лучше вникать в английский текст — мы ведь сдаём экзамен на английском, и вся наша последующая практика будет на английском.
— Кто это вам сказал? Я лично не собираюсь лечить американцев. Почти все наши русские врачи на Брайтоне лечат в своих офисах русских пациентов.
К нам подошли другие соученики. Любители проводить время в беседах и спорах, они горячо включились в обсуждение — на каком языке легче готовиться к экзамену. Большинство молодых считали, что это надо делать на английском, большинство немолодых — на русском. Молодые доказывали:
— Если готовиться по-русски, то на экзамене каждый вопрос надо прочитать на английском, перевести его мысленно на русский, вспомнить правильный ответ опять-таки на русском, потом найти в предложенном выборе соответствующий ответ на английском и перевести его обратно. Это же сумасшедшая работа! На экзамене не хватит на это времени: там на один вопрос даётся в среднем около 40 секунд.
Старшие возражали:
— Хорошо вам говорить — вы знаете английский. А что нам делать, если нам всё равно лепе понимать на русском?
Один из докторов, московский хирург Игорь, скептически улыбаясь говорил:
— Всё равно всем придётся и читать и говорить по-английски. Я по себе знаю.
Он приехал раньше нас и нашёл работу в научной лаборатории, а по вечерам приходил готовиться к экзамену. Москвич с москвичом, мы сошлись с ним ближе. Игорь за два года освоил язык настолько, что без проблем читал и разговаривал.
— Мне помогло то, что я целыми днями работаю с американцами, — объяснял он.
По сути, основной вопрос нашей адаптации здесь и был — привыкание к языку. А для этого необходимо было погружаться в него как можно больше и не болтать по-русски в коридоре Каплановского центра, что любили делать все наши. Я попылся найти себе в Каплановском центре собеседников-американцев. Но сойтись с ними было трудно.
Мы называли американцами всех, кто разговаривал на английском. И вскоре я приобрёл двух приятелей среди них. Один — пятидесятилетний доктор из Уругвая Хаим. Он уже сдал первый экзамен и поступил в резидентуру (трейнинг по специальности) по восстановительному лечению, а теперь готовился ко второму экзамену — на лицензию для права лечения частных больных. Это высоко поднимало его в моих глазах. Хаим сам однажды заговорил со мной, рассказал, что его родители, литовские евреи из-под Витебска, молодыми бежали в двадцатые годы в Америку, но она их не приняла. Он родился и вырос в Уругвае, его первый язык был испанский, но английский он выучил ещё в детстве. Способный организатор, он стал министром здравоохранения в своей стране, состоятельным человеком. А потом женился на американке, и она уговорила его бросить карьеру и переехать в Нью-Йорк. Чем больше я к нему присматривался, тем больше его лицо казалось мне похожим на лица родных моего отца, которые тоже были из тех краев. Мы обсудили это и по каким-то деталям решили, что, наверное, принадлежим к дальним ветвям одного рода: евреи из Витебска в конце прошлого и начале этого века разбегались по всему миру. И мы стали в полушутку называть друг друга кузенами (в Америке даже и дальние братья — все кузены, только разной степени).
Другая моя новая знакомая была женщина за тридцать лет, с удивительно милой улыбкой — мягкой и приветливой. В первый раз она улыбнулась мне, когда мы столкнулись у входной стеклянной двери. И та улыбка запала мне в душу. Я потом искал её глазами и всегда видел на одном и том же месте. Она без труда слушала кассеты, прикрыв глаза ладонью с красивыми пальцами. Американка? Но для американки у неё была слишком мягкая манера поведения. И она всегда была изысканно одета, а американки все ходили в небрежно наброшенных лёгких спортивных нарядах. Я давно собирался заговорить с ней, но всё стеснялся своего плохого английского. А она каждый день улыбалась мне всё приветливей. Однажды я всё-таки подошёл и спросил:
— Извините, из какой вы страны?
— Из Италии. А вы — из России?
— Да, из Москвы. А вы?
— Из Венеции. Вы знаете Венецию?
— Кто же не знает Венецию!
И это положило начало дружбе. Она уже сдала первый экзамен и закончила резидентуру по психиатрии, а теперь готовилась для экзамена на право частной практики ФЛЕКС (Федеральный лицензионный экзамен). Был у неё муж-доктор и двое детей, звали её Виктория.
Теперь мы часто беседовали втроём, на английском, который ни для одного из нас не был родным языком: итальянка, уругваец и русский — все ставшие американцами. Как-то я сказал, что мне для занятий по генетике нужна была бы книга-атлас СИБА, большой и дорогой учебник, один экземпляр которого в центре всегда был занят.
С обычной своей улыбкой и с дружеской готовностью она сказала:
— Я вам принесу, у меня есть. Можете читать сколько вам нужно.
Мне это казалось королевским жестом — доверить такую прекрасную и дорогую книгу.
Учебники в Америке стоят дорого: цена такой книги могла быть около $100–150. Я принёс тот шикарно изданный тяжёлый том домой и стал по ночам медленно вчитываться в текст и всматриваться в прекрасные иллюстрации доктора-художника Фрэнка Нэтгера, они во многом помогали мне понимать то, что я читал с трудом.
Медленное чтение занимало время, я стал вставать в 4 часа ночи (в Америке говорят — в 4 часа утра). Это давало мне 2–3 часа дополнительного времени занятий. Для всякого большого дела нужна самодисциплина, и вот я на долгие годы приучил себя просыпаться так рано, чтобы постепенно вникать в глубины знаний, которые пропустил по возрасту и времени.
Впервые в жизни я читал медицинский учебник с удовольствием. Трудно даже представить, какая большая разница была между американскими и советскими учебниками во всём: в глубине материала, в чёткости его изложения и в свободной и легко усвояемой манере его преподавания. Советские учебники все страдали перегруженностью марксистской идеологией, поверхностностью и скукотой изложения. И неудивительно: писать учебники там доверялось лишь тем, кто занимал высокие посты, а это были в основном коммунисты-карьеристы. Я терпеть не мог советские учебники, но с первой же страницы (как с первого взгляда!) мне понравились учебники американские. А та первая книга ещё помогла мне по-настоящему оценить значение медицинских иллюстраций: ничего нет лучше для усвоения трудно понимаемого материала, чем чёткие рисунки.
Тогда я ещё не представлял себе, что настанет день, когда будет издан мой учебник с моими иллюстрациями и коллеги станут называть меня вторым Фрэнком Нэтгером, и книга моя тоже будет стоить $150…
Однажды Хаим принёс в центр журнал с моим интервью. Я ешё не знал, что оно опубликовано. Мы стояли в коридоре втроём, когда он достал его из портфеля:
— Поздравляю! Прекрасное интервью. Здесь так много написано интересного про тебя, и фотографии твои из России прекрасные. Ты у нас теперь знаменитость!
Я с волнением взял журнал в руки: на обложке была моя большая фотография и анонс текста. Не успел я ешё открыть страницы, как Виктория ловко выхватила его и убежала с ним на своё место — читать. Издали я видел, как её длинные волосы свесились над моим портретом. Читала она долго, потом подошла ко мне. У меня были надеты наушники, и она положила мне руку на плечо — нежное прикосновение! Я снял наушники, и она шепнула:
— А я и не знала, что вы такой интересный человек: и профессор, и писатель, и изобретатель. Вы действительно необыкновенный человек.
— Ну, что вы! Самый обыкновенный…
Но что может быть приятней и волновать больше, чем похвала красивой женщины!
Дома Ирина и Младший стали возбуждённо читать интервью, я просил их переводить мне некоторые непонятные слова и выражения. Они перебивали друг друга, восклицали, смеялись, удивлялись — реакция радости и семейного единения. Потом мы пошли к родителям, и там Ирина читала и переводила им. Мама смотрела на меня с обожанием, а отец, всё ещё слабый после болезни, рассматривал фотографии со слезами на глазах.
Как и предсказывал журналист, скоро после опубликования мне стали звонить и писать письма люди со всех концов страны. Обнаружился в Алабаме мой бывший студент, который уже обогнал меня — сдал экзамен и был в резидентуре. Нашёлся мой старый приятель и коллега Валентин, который уехал раньше. Он почему-то экзамен не сдавал, работал хирургическим ассистентом (технический помощник на операциях) в Техасе. Доктор из Лас-Вегаса приглашал приехать погостить у него. Доктор из Калифорнии хотел обсудить со мной вопросы лечения травмы у артистов балета. Женщина-доктор на пенсии из Манхэттена предлагала заниматься с ней разговорным английским.
Один телефонный звонок был особенно важным для меня: доктор Павел Лапидус из ортопедического госпиталя для заболеваний суставов (Hospital for Joint Diseases) в Гарлеме предлагал мне приехать для переговоров о возможной работе. Мы с Ириной взволновались: на этот раз не я просил о работе, а меня приглашали для переговоров. Я ничего не знал ни о докторе Лапидусе, ни о том госпитале. Расположение госпиталя в Гарлеме меня не настораживало — я бы пошёл работать к чёрту на кулички.
Лапидус прислал мне приглашение прийти гостем на научную конференцию. Госпиталь был старый, и мой доктор тоже был старик, за восемьдесят, но подвижный человек. В руках он держал несколько журналов с моим интервью. Я стал его благодарить:
— Спасибо вам за приглашение и внимание.
— А?.. Что вы сказали?..
Он почти ничего не слышал, поэтому я больше молчал, а он с удовольствием старого человека, словившего нового слушателя, говорил и говорил — громко, как почти все глухие. С первого момента он процитировал мне строки из «Онегина», очевидно, демонстрируя свою память. Я удивился, и он рассказал, что сам сбежал из России сразу после революции в октябре 1917 года. Был он тогда одним из первых военных лётчиков царской армии, в чине поручика. Чтобы скрыться от красных, он на своём самолёте перелетел в Румынию. После долгих странствований попал он в Америку и в 1920-е годы стал первым доктором-резидентом этого госпиталя, а потом руководителем отдела хирургии стопы.
— Меня в Америке называют «отцом хирургии стопы», — с гордостью говорил он, — меня все знают и уважают.
Он скупил и раздавал экземпляры журнала другим докторам:
— Я хочу сделать вас популярным среди коллег, вы этого заслуживаете. Вот увидите, кто-нибудь из них обязательно предложит вам работу. Меня здесь все ценят и уважают, если я попрошу — так и сделают.
— Спасибо, я очень надеюсь, — кричал я ему в ухо. А так как он всё равно мог не расслышать, я старался изобразить благодарность мимикой.
Лапидус привёл меня в кабинет директора департамента ортопедии доктора Робертса. На его столе тоже лежал журнал с интервью. Директор улыбался мне, но когда Лапидус сказал про работу, крикнул ему в ухо:
— Пусть он сдаст экзамен, тогда посмотрим.
Возможно, в качестве утешения он добавил мне:
— Приходите с женой на вечерний коктейль в отеле «Хилтон».