Мы засиделись за вкусным и обильным обедом, а потом нас всех пригласили на кофе к королю подтяжек. Было уже поздно, когда Требуко и другой сосед решили отвезти нас домой на его «Мерседесе». Перед отъездом тот добрый еврей стал незаметно совать мне в карман бумажку в двадцать долларов. Вот тебе на — неужели я так жалок, что он решил мне «подать»? Я стал вежливо отказываться, возникла неловкая сцена.
— Ну, хорошо, отдайте эти деньги вашему сыну.
Уже прошаясь у нашего дома, Требуко сказал:
— Владимир, ты тоже приобретёшь здесь всё. Но только — не потеряй одного: не утрать свою европейскую гуманность.
Это было очень уместное замечание в свете моих предыдущих контактов. Уже дома Ирина сказала:
— Да, американцам есть чему поучиться у европейцев. Хотела бы я, чтобы они видели, как по-человечески тепло принимал нас итальянец.
При общеизвестной гуманности нашей новой страны Америки так мало встретил я пока гуманности индивидуальной.
А доктор Требуко тоже пытался помочь и сам привёз меня к его знакомому ортопеду. Опять были обещания, и опять — нулевой результат. Я убеждался, что таким путём получить работу не смогу.
Но мне всё мерещился тот офис. И я думал: ведь Требуко тоже начинал здесь без поддержки. И как-то раз я сказал Ирине:
— Знаешь, по-моему, американцы не проявляют ко мне внимания не потому, что они не гуманны вообще. Нет, наверное, истина в другом: в этой стране быть иммигрантом — это самое обычное дело. Все они потомки иммигрантов и знают, что начинать жизнь сначала — тяжело. Однако все добивались своего. Просто это Америка.
В Нью-Йорке по всему городу разбросано много мусора, и больше всего это газеты. Они заполняют собой мусорные корзины на углах улиц, они валяются, их гонит вдоль улиц сильный океанский ветер, они лежат, уже прочтённые и брошенные, на сиденьях и под сиденьями в вагонах метро, они — повсюду.
В Нью-Йорке выпускаются десятки газет на многих языках — английском, испанском, китайском, итальянском, французском, русском, иврите… Многие выходят двумя ежедневными изданиями — утренним и вечерним. Есть газеты большие и серьёзные — для интеллектуалов и профессионалов; есть газеты в полразмера с сенсационными новостями и иллюстрированные разного рода картинками; есть специальные газеты-сплетницы про знаменитостей; спортивные газеты и масса местных газет и тонких журналов по районам города.
Большинство людей покупают, просматривают и вскоре бросают или оставляют эти газеты на месте, где закончили читать, — в транспорте, в кафе и ресторанах, на бульварах и в скверах. Если представить, что не менее трёх-четырёх миллионов людей ежедневно просматривают по 40–50 страниц газет, то легко понять, откуда в Нью-Йорке берётся газетный мусор.
Русские газеты не были для нас источником новостей, мы смотрели новости по TV и слушали по радио. А многочисленные статьи на политические темы и обсуждения искусств в русской прессе нам не нравились своей мелкотравчатой тенденциозностью: иммигрантский русский журнализм страдал (и всё ещё страдает) необъективностью освещения материала и плохим его изложением.
Но прошло около шести месяцев нашей жизни здесь, прежде чем мы тоже стали интересоваться англоязычными газетами: что же, всё-таки, в них там пишется? Покупать газеты нам было не по карману, даже 25–50 центов их тогдашней стоимости были у нас на строгом бюджетном учёте каждого дня. Но Нью-Йорк научит всему. Довольно часто мы видели такую типичную уличную сцену: идёт вполне прилично одетый человек, типа мелкого или среднего служащего, и вдруг неожиданно ныряет головой в мусорную корзину, достаёт оттуда несмятую газету, кладёт её себе под мышку или в портфель, чтобы потом читать и где-нибудь опять бросить. Когда мы это увидели впервые, то глазам своим не поверили: москвичи гак не делали. Но такая сценка подбирания газет повсюду — не только из корзин, но и с сидений на транспорте, со столиков в кафе — стала повторяться перед нашими глазами, и мы поняли, что в Америке это вполне обычно. И никому до этого дела нет.
И я стал часто подбирать листы газет, которые кто-нибудь оставлял на столах или стульях в Каплановском центре. А Ирина приносила домой газеты, найденные в вагонах сабвея. И Младший подбирал их, где видел. Бывало, у нас к вечеру скапливались три одинаковые газеты — каждому своя. У меня ушло много месяцев, прежде чем я стал бегло скользить глазами по заголовкам и читать то, чем заинтересовался. Ирина и Младший освоились с газетами быстрей. Нам нравился стиль журнализма в газете «Нью-Йорк тайме» — серьёзный, глубокий и объективный.
И мы на всю оставшуюся жизнь стали ежедневно читать эту газету, уже не подбирая, а выписывая её для себя.
Однажды Младший нашёл в «Нью-Йорк тайме» объявление, что открывается новый медицинский институт на острове Доминика, в Карибском море, и желающие поступить приглашаются на интервью в город Бостон (давался телефон и адрес). Сначала он не придал значения этому объявлению, но оно повторялось изо дня в день, и он показал его нам:
— Вот, — сказал он, — поеду учиться в Доминику.
Мы с Ириной с удивлением уставились в газету: что это ещё такое?
— Где эта Доминика? — спросил я.
Все втроём мы стали выискивать на карте то благословенное место. Маленькая, едва заметная точка между островами Гваделупа и Мартиника не внушала доверия.
— Какой же медицинский институт поместится на таком островке? — засомневалась Ирина.
— Слушай, — сказал я сыну, — как бывший профессор медицинского института я знаю, что для обучения студентов он должен базироваться на госпиталях. Откуда же на этой, как ее — Доминике возьмётся достаточное количество больных с разными необходимыми для обучения болезнями? Да там просто нет места и людей для больших госпиталей.
— А мне наплевать, какие там госпитали. Раз об этом институте печатают объявление в солидной газете, значит, он там есть. Туда и американцы захотят поступить, а для нас, иммигрантов, это самый лучший шанс попасть. А мне что надо — чтобы меня туда приняли и чтобы я как можно скорей стал врачом. Вот и всё.
— Надо бы всё-таки хоть что-то узнать об этом институте.
— Вот поеду в Бостон на интервью — и узнаю.
Ирина поддержала его:
— Если туда приглашают американцев, значит, кто-то из них туда поступает. Почему бы и ему не попробовать?
Младший созвонился с Бостоном и рано утром уехал. Вернулся он в тот же день к вечеру, радостно ворвался и закричал с порога:
— Меня приняли! Меня приняли! Надо только срочно внести тысячу долларов, и с января я могу начать заниматься.
Мы с Ириной переглянулись, не зная — радоваться или нет? Что-то уж очень легко его приняли и всё слишком просто. А он сбивчиво и возбуждённо рассказывал:
— Этот институт — обыкновенное коммерческое предприятие, его финансирует один богатый мужик, который продаёт зерно в Советский Союз. Надо платить за учёбу пять тысяч долларов в семестр, а жизнь там дешёвая. Да, ещё авиационный билет туда стоит пятьсот долларов. Преподаватели все американцы, и первые два года надо учиться там. А на вторые два года (в американских медицинских институтах учатся четыре года, после трёх лет в колледже) надо самому находить какой-нибудь госпиталь в Америке с врачами-преподавателями и учиться у них. И ещё — самое главное: мне зачли один год учёбы, так что мне там учиться всего один год, а потом приеду обратно.
Всё звучало довольно просто, кроме одного: где взять столько денег? А он так же возбуждённо продолжал:
— Я понимаю, если у вас нет таких денег, можно будет взять заём в банке на долгий срок, под высокие проценты. Я потом сам смогу выплатить — ведь через три года я уже стану врачом. Но первую тысячу надо послать завгра же, обязательно. Иначе они наберут достаточно студентов и мне не останется места. Со мной там было много американцев, которые не попали в институты здесь.
Мы с Ириной не спали и обсуждали этот новый проект всю ночь. В конце концов, раз всё это делается официально и много американцев хотят там учиться, значит, этому можно доверять. Денег таких у нас не было, но и пропустить такую возможность для нашего сына мы не должны — ведь это его будущее. Поэтому одну тысячу мы внесём завтра и станем думать, где раздобыть остальные.
— А может быть, подождать вносить пока деньги? — шептала мне Ирина, чтобы он как-нибудь не услышал в своей комнате.
— Я тоже подождал бы и сначала узнал побольше про эту Доминику, — шептал я ей в ответ. — Но ты же знаешь, какой он нетерпеливый. Если мы завтра не внесём и место пропадёт, что будет тогда?
Прямо с утра Младший подгонял меня, чтобы идти в банк. Мы были там первыми, и я выписал мани-ордер (специальная форма чека) и послал его заказным письмом ускоренной доставки (дорогим для нас). Настроение у Младшего сразу стало прекрасное — жизнь повернулась к нему радостной неожиданностью.
Наш единственный постоянный американский авторитет моя тётка Люба сказала:
— В Америке большое значение придаётся престижности учебного заведения, в котором учился. А этот медицинский институт не только не престижный, но и вообще никому не известный. Если Младший хочет иметь здесь хорошую докторскую карьеру, ему лучше поступить в престижный американский институт.
— О каком престиже ты говоришь, Люба? — возражал я. — В нашем положении не до престижа, а как пробиться любыми путями. Что, например, толку, что я был профессор престижного московского института? Младшему главное стать американским доктором, неважно, какой институт он окончил.
Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что Люба была права. Практика четверти века показала мне, что почти все доктора из России, не имеющие за плечами престижа образования, смогли обосноваться только для лечения русской иммигрантской массы, не вписались в основную струю американской медицины. Нужны были особые счастливые обстоятельства, для того чтобы стать настоящим американским доктором. Но тогда ничего этого мы не учитывали и значения ничему не придавали.
Младший всё-таки пошёл к советнику по учебным делам в своём колледже. Советник выяснил, что институт в Доминике ещё не был включён в число институтов, которым доверяла Американская медицинская ассоциация. И он отговаривал Младшего от поступления. Но это не остановило его и даже не убедило нас:
— Подумаешь, какие дела — пока не включен, так потом будет включён, — думали все мы по неопытности.
И стали разведывать возможность получить Младшему ссуду в банке. Сунулись в один банк, в другой, в третий… но американские банки не любят рисковать, и ни один не давал ссуды для учёбы в непризнанном Америкой институте: как он сможет вернуть деньги, если нет уверенности, что он получит признаваемый здесь диплом?
А без ссуды мы не могли оплатить и один семестр, не то что весь курс учёбы. Мы объяснили сыну, что у нас просто нет столько денег, чтобы он не подумал, что мы не захотели ему дать. Поверил он или не поверил, но тяжело переживал неудачу.
— Эх, такая была шикарная возможность, — повторял он несколько дней. — А смогу ли я поступить в американский институт — это ещё вопрос. Может, на этом и закончить мечтать о медицине?..
Он опять помрачнел, редко выходил из своей комнаты, с нами разговаривал только на английском, заявил, что хочет избавиться от русского акцента. В нём происходили психологические перемены молодой души, впервые столкнувшейся с трудностями жизни. Мы с Ириной страдали и за него и из-за него тоже. Эх вы, дети, дети, сколько от вас радостей и сколько за вас переживаний!..